Поездка на фронт. Глава 33

Глава тридцать третья
Сталинская премия

15 марта 1952 года в Свердловском (Екатерининском) зале Кремлевского дворца Николаю Павловичу Задорнову вручили аттестат лауреата Сталинской премии по литературе второй степени и соответствующий золотой значок. Материальная составляющая переводилась на специальную сберкнижку и на церемонии не упоминалась. Сталин не присутствовал, болел. Он в тот день едва смог провести двухчасовое совещание с ближайшими сподвижниками вечером с семи до девяти часов.
Формальная сторона вопроса выглядела так. Комитет по премиям в области литературы и искусства передал список претендентов в начале декабря 1951 года в политбюро. На заседании 21 декабря – в день рождения вождя – реестр был утвержден. И тут только для номинантов началось тягостное ожидание. Все они получили уведомление о том, что окончательно их статус будет определен постановлением Совета Министров СССР за подписью Сталина. Оно планировалось на начало марта.
Проживающий тогда в Риге Задорнов к этому сроку забронировал номер-люкс в гостинице «Москва» с видом на Красную площадь. Постановление появилось в «Правде» 12 марта. Свершилось! Нечего и говорить, это были лучшие минуты жизни. Кто не грешен из нас, кто не любит похвалы? Здесь же речь шла о суперпохвале и материальном преуспеянии. Сталинские механизмы успеха или неуспеха имели внешнее своеобразие, но внутренне мало чем отличались от времен царя Гороха и будущих царей, как бы их ни величали. По нашему мнению, все без исключения соискатели подобных наград – весьма достойные люди. Бездельников среди них не встречается (даже интриги требуют значительных усилий), а ведь еще Бог в Ветхом Завете приказал нам трудиться (добывать хлеб свой) в поте лица. И этого требования до сих пор никто не отменял.
Не каждая одаренная личность становится лауреатом, и на это есть причины. Например, Антон Павлович Чехов при всей своей незаурядности был начисто лишен государственного мышления. Истинные патриоты считали, что его обширные путевые заметки под названием «Остров Сахалин» есть не что иное, как «вдовья лепта» в постыдное поражение от японцев. У Чехова получалось, что от Хабаровска до Николаева (о Славной дыре еще и не мечтали), от Николаева до Сахалина никакой русской земли нет, а существует некий «рай» для отбросов общества. По его наблюдениям выходило, что тут «земля обетованная» для беглых каторжников и спившихся надзирателей, для жадных и грязных искателей золота, которое местами валялось чуть ли не под ногами. Они (включая священников!) переправляли золотые слитки в Москву, Петербург, Китай, Японию и Америку и мыслили только об одном, как бы бежать следом. (Огульность подобных обвинений признаем и мы). Да и романтики в чеховских описаниях не найдешь днем с огнем. Так, знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка под пером «соловья обыденности» превратилась на каторге из красотки в старую клячу, способную лишь на мелкий шантаж.
Не так у Николая Павловича Задорнова. Он правильно говорит, что земля эта нашенская, добытая кровью и трудами русских идеалистов, а не каких-то опустившихся стяжателей. Не в чем его упрекнуть, да и не наша это задача.
Сталин ценил Антона Павловича, но за такие штучки, как водевиль «Медведь» – пьеску развлекательную, бодрящую, веселую и назидательную в том смысле, что барствующие дворяне изображены в ней подлинными дебилами.
Над «Амуром-батюшкой» Николай Павлович начал работать в период службы своей в гарнизонном театре Славной дыры в должности заведующего литературной частью. В ту пору как раз и блистала Вера Николаевна. Они дружили семьями. Жена  Сидонина мысленно вела свой род от Тохтамыша, супруга Задорнова, Елена Мельхиоровна,– от Стефана Батория. Мечтательность и неумение, в отличие от мужей, прочно обосноваться в жизни сближали обеих женщин.
Будущий лауреат баловался актерством, как и некоторые режиссеры и завы постановочной частью. Играл, кстати, Волжанина в основополагающей пьесе социалистической эпохи «Человек с ружьем». В комических образах он выглядел убедительнее. За роль японского шпиона, который суетливо и безуспешно пытался сбить с верного пути советских тружеников и интеллигенцию, Янсен выписал Задорнову премию и объявил благодарность по своей особой таинственной бригаде. Это произошло незадолго до ареста и суда над комбригом.
Накануне войны (с подачи все того же Яна Степановича) 30- летний Николай Павлович перешел на Хабаровское радио, которое считать обыкновенным – заблуждение. В Советском Союзе тогда существовало четкое разделение на радиофикацию (внутренняя единая сеть) и радиовещание (радиоконтакты с заграницей – передача и прием сигналов). Радиоцентр в Хабаровске относился ко второму роду объектов, являлся секретным режимным предприятием, непосредственно подчинявшимся Москве. Впоследствии там работал отец Ирины Хакамады. Он был сдавшимся в плен японским офицером и самураем, которые, как известно, не сдаются. Судьба его трагична.
После войны при поддержке Янсена семья Задорновых (будущий лауреат, его жена и дочь, сын родился позднее) перебралась в Ригу – родной город бывшего латышского стрелка. Я пишу о совершенно нормальных человеческих взаимоотношениях и о совершенно нормальном человеческом пути.
Амурская трилогия приближалась к завершению, и Николай Павлович в качестве пробного шара принялся рассылать по издательствам рукопись первого романа. Занятие это в России всегда было неблагодарное, а тогда – практически безнадежное. «Амура- батюшку» в вежливой письменной форме отвергали повсеместно: у редколлегий и даже главных редакторов не было полномочий печатать кого-либо «с улицы», тем более, если речь шла о масштабном произведении.
Попытки переговорить с «дальневосточником» Фадеевым не дали результатов. Когда он был свободен, тогда пил, а когда не пил, тогда не был свободен.
В итоге Янсен отнес рукопись в Дом на набережной к проживавшему там «черту лысому» Поскребышеву с просьбой доложить. Александр Николаевич, осознавая, кто просит, пролистав роман, при первом удобном случае просьбу выполнил. (Разговоры о том, что Сталин лично прочитывал по 300 страниц художественной литературы ежедневно, полная брехня).
Поскребышев доложил, как он умел, по сути, и вождь ее сразу уловил: про территории, добытые трудом и кровью русских идеалистов, про опасных туземцев, которым, чего не отдашь, все мало.
«Наша земля, наша! И всяким японо-китайцам пора это понять»,– задумчиво произнес Сталин. И тут же велел публиковать, а неизвестного литератора перевести в известные. Нарисовал на рукописи личной рукой: выдвинуть т. Задорнова на Сталинскую премию… Но  остановился и посмотрел на своего помощника. Тот сообщил, что зарождающийся классик вне партии, но мыслит по-партийному. Тогда вождь дописал: второй степени…

Итак, Николай Павлович сидел в своем люксе в ожидании перевода денег на специальный счет и рассылал приглашения посетить его нынешние (и вполне заслуженные) апартаменты 23 марта в воскресенье в шесть часов вечера. Приглашение получили, в частности, Вера Николаевна и Лека (Алексей Валентинович Сидонин). Для Верочки это был последний выход в большой свет…

Для тех, кто никогда не бывал в старой гостинице «Москва» и уже не сможет сделать этого, расскажу, что к каждому люксу от центральной площадки с лифтами вели отдельные галереи. Они по стенам были обшиты панелями из вишневого дерева, устланы коврами поверх мраморных полов и ступеней. Ближе к жилым помещениям – кабинету, столовой и спальне – пространство расширялось, превращаясь в просторную залу, которая блистала зеркальным паркетом, была уставлена кожаными черными диванами, круглыми столами, стульями с бархатными сиденьями и спинками, а также дубовыми кадками с фикусами, которые представлялись тогда еще экзотическими растениями. Здесь и проходил банкет «для своих».

С Верочкой в тот вечер обходились учтиво, но не говорили, как прежде: «Вы очень хорошая!» В сорок два года (на самом деле – в 48, она, как мы помним, 1903-й год переделала на 1909-й в церковно-приходской справке о рождении) вдова полковника сохранила редкую свежесть, привлекательность, однако что-то в ней надломилось, и ее присутствие уже не оживляло все вокруг.
Сыну Леке шел двадцать третий год, и стараниями Сергея Васильевича Кафтанова (несмотря на неясность с отцом) он стал секретарем комсомольской организации Менделеевского института и работал инструктором в Свердловском райкоме партии (райкоме номер один в СССР). Конечно, Алексей Валентинович обладал и способностями, и заметной внешностью, и обаянием, словно родился для партийной работы (умел занять людей ничем, организовать их и вдохновить на борьбу с пустотой). Но по наследству от «Тохтамыша», а точнее от своего дедушки Николая Полосова, ему досталась «пьяная болезнь», которая порой уже начинала проявляться в агрессивной форме. У Веры Николаевны никаких ее признаков в течение жизни не наблюдалось.
Выходки сына причиняли боль. Вот и сейчас «вдове полковника» чудилось, будто приглашенные на банкет гости только и заняты тем, что рассматривают под микроскопом ее сына. Собравшиеся же (актеры, писатели, чекисты, военные) почти не замечали долговязого, но обаятельного и представительного молодого человека – будущего покорителя женских сердец; их интересовало другое, что и должно было интересовать. Они окружили лауреата и спрашивали:
– Опишите, опишите – и саму обстановку, и кто был…
Николай Павлович добродушно и скромно отвечал:
– Свердловский зал нашего Кремля неподвластен ни перу мастера, ни, тем более, подмастерья. Это, прежде всего, купол, который соединяется со всей вселенной. Это античный храм науки и искусства в лучшем коммунистическом смысле. Товарищ Сталин приболел. Но остальные члены политбюро присутствовали до конца торжественной части. Симонов был очень расстроен отсутствием Сталина, видимо, хотел с ним о чем-то переговорить. Я везучий – Саша Фадеев, мой земляк, вручал мне лично и диплом, и золотой значок.
– Знак, нагрудный знак! И, между прочим, аттестат!– запротестовал кто-то.
– Ну, да,– покорно согласился Задорнов. – Очень порадовал  меня – бодр, свеж, масса планов. Обещал сегодня быть, но, скорее всего, занят. Произвел хорошее впечатление председатель Высшей аттестационной комиссии Кафтанов Сергей Васильевич. Поблагодарил меня за романы. Приятнейший человек. Никогда с ним до этого не встречался.
– Это дальний родственник Лекиной жены,– заметил какой-то  осведомленный славнодырец из перебравшихся в Москву.
– Не  родственник,  а  любимый  ученик  дяди  Марии Михайловны,– поправил его некий господин, представляющий Академию наук,– профессора механики Владимира Андреевича Велизарова. Кстати, его брат Михаил Андреевич – профессор истории – собирается писать об историческом аспекте вашей амурской эпопеи. Получил заказ от «Исторического журнала». Вам бы с ним встретиться.
– Неудобно,– смиренно произнес лауреат.
– Все удобно. Через  Леку… Алексея Валентиновича.
– Посмотрим.
Вера Николаевна молила Бога, чтобы Лека промолчал. И он промолчал.
– Там  был еще один ваш земляк из награжденных,– внесла свою лепту в разговор актриса Фиалкова, которой дальше Омска пробиться из Славной дыры не удалось. Она «случайно» оказалась в столице и буквально напросилась на прием к лауреату.
– Вилис  Лацис? Ну,  я  в  Риге живу последние пять лет. Земляк – преувеличение. Ему ведь дали первую степень, а мне – вторую. Он – мэтр, и мне как-то неудобно было к нему лезть со своими объятьями.
– Ян Степанович его хорошо знает.
– Ян Степанович хорошо знает всех. Прошу к столам!
Люди стали с шумом располагаться. Столов было целых семь.
– А как прием в Кремле?– спросил кто-то.
– Роскошная  обстановка  и  в то же время скромная. Многие друг друга впервые видят. Было очень сдержанно, даже не поешь, как следует. Только слушаешь речи знаменитых людей. Впрочем, довольно быстро все завершилось. Товарищи и друзья, к столам, к столам, к столам!– повторил со скромной улыбкой лауреат.

Под смех застучали вилками и ножами. Официанты разносили шампанское на подносах и подливали водки в рюмки, меняли посуду. Вера Николаевна как-то спонтанно очутилась рядом с Янсеном.
– Верочка,  вы  по-прежнему  способны  без документов проникать через все посты на режимные объекты?– пошутил он.
– Уже не способна, Ян Степанович.
– А жаль.
– А почему нет Августины? – поинтересовалась Вера Николаевна, не ведая, как поддержать беседу.
– Болеет,– нахмурился Янсен.
– Я помню, когда вас арестовали, она бродила по нашей улице и повторяла вслух: ужасный Каблучков, гений зла! Будто сейчас слышу ее голос.
– Никакой он не ужасный,– вмешался Лека, который, оказывается, сидел напротив и успел уже пропустить пару рюмок.– Обычный немощный старикан, ходит к нам в райком и требует, чтобы ему пенсию повысили…

Сообщу мимолетом, что потомки Каблучкова Викентия Эдуардовича до сих пор пребывают в числе самых богатых людей России. Основная их забота – поддерживать легенду о происхождении денег. Кто-то числится «менеджером» в Госнефти; кто-то – «комендантом» главного офиса Национального банка. Для кого-то «крышей» служат странные полупустые магазины в самом центре Москвы, в которых никто и ничего не покупает. Потомки Каблучкова вырождаются, но на плаву...

Разговор на банкете в целом не клеился и не попадал в нужное русло. Публика была разношерстная, зачастую случайная, встретившаяся впервые…

У Леки и Марии к тому времени было двое детей (девочка и мальчик). Судьба внука и внучки беспокоила Веру Николаевну. Дурная компания, как ей виделось, окружала молодую чету. Увлечение застольем, пьяными выходками, ссорами, шумной музыкой с течением времени только усиливалось. Откуда это у невестки из хорошей обеспеченной семьи и не избалованного сына? Послевоенная бравада и легкомыслие стали постепенно проникать во все слои общества, объясняла она себе. Ситуацию с близкими ей людьми Вера Николаевна никак не могла изменить, у нее не хватало сил, к ней не прислушивались. Валентин Александрович унес с собой всю ее энергию, волю, уверенность в себе и не отпускал. Новых сведений о нем так и не поступало с 1943 года.
В минуты отчаянья вдова полковника (а ее считали таковой) хотела покончить счеты с жизнью. «Наследственная привычка»,– грубовато шутила Ирина Стечкина, с которой они тогда часто общались. Она была наездами в Москве и останавливалась у общей подруги Марго – стареющей красотки с золотистыми роскошными волосами, которая служила в модном Центральном детском театре. Мужеподобная, бездарная, но умевшая защитить себя, Ирина Владимировна стремилась «получить от жизни все». Возможно, она до конца и не понимала, что означает эта бессмысленная фраза.
– Сейчас,  Верочка, решается вопрос о последних годах золотой осени,– любила повторять Стечкина.
С Задорновыми Ирина Владимировна не поддерживала отношений до такой степени, чтобы получить приглашение. Когда-то она приезжала в Славную дыру. Но не задержалась. Валентин Александрович – извечный ее враг, подозревавший в ней нездоровые наклонности,– сделал все от него зависящее, чтобы воспрепятствовать ее поступлению в гарнизонную труппу. Теперь же она внушала Вере Николаевне, что если Ян Степанович и Николай Павлович при встрече ничего не предложат, то надо просить самой, от них не убудет.
– Ты  умеешь  лишь фантазировать, Веруня, реальность тебя не устраивает, пугает сложностью. Янсен (сколько он может, одному Богу известно) ведь приударял за тобой. Он мужчина еще хоть куда. Пусть в отставке, но работает где-то консультантом. Думаю, там немало платят за консультации. Надо его штурмовать, использовать в своих целях и, получив от него необходимое, тихо и незаметно сойти со сцены. Кто говорит, что просто? Но проще, чем тебе кажется. А потом ко мне в Ленинград, в золотую осень! Я буду о тебе заботиться лично. И никаких детей, никаких внуков! Пусть разбираются сами и оставят тебя в покое.

Вера Николаевна тогда испытывала материальные затруднения, но терпимые. Помогал втайне от Сокольской профессор Велизаров. Однако Михаил Андреевич дряхлел на глазах, порой не мог найти дорогу от института к дому. Видели, как один раз его довела до чугунных ворот белокурая женщина в форме майора Советской Армии.
Велизаров и Екатерина Васильевна сняли для Марии, Леки и детей дачу в Сходне на лето 1952 года. Оплатили заранее, и об этом уже было известно Вере Николаевне. Она надеялась на передышку, на некий отрезок времени, отпущенный ей на обдумывание и принятие какого-то решения.
– В  семье  ты разыгрываешь из себя Диогена в бочке, а сама только и мечтаешь о земных благах,– внушала Ирина.
Вера Николаевна робко возражала, поскольку подруга говорила неправду. Но та умела говорить тоном, не терпящим возражений, и настоять на своем.
– Ты  от  людей, будто милостыни, ждешь того, что они обязаны тебе дать. Ты и с мужем жила ненормально в материальном отношении. Не жди ты своего полковника. Если жив, то еще хуже тебе будет, не вернется он. Не может человек в здравом уме поменять сладость на горечь.
Как умела она больно ранить!
– Решается вопрос о последних годах золотой осени. Я хочу заботиться о тебе лично, остальные меня не интересуют,– откровенничала Ирина, и от этой откровенности и одновременно двусмысленности веяло какой-то постыдной плесенью…

– У  вас, Верочка, все в порядке?– отвлек ее от задумчивости Янсен.
Несколько отяжелевший, он все равно выглядел превосходно в элегантном костюме. Что ей было ответить бывшему командиру своего мужа? Она кивнула растерянно.
Он извинился и пошел прощаться с Задорновыми, однако они уговаривали его остаться. Не мог он не знать правды о Валентине. Не мог!
Вера Николаевна также подошла к образовавшемуся маленькому кружку. Зачем-то стала расхваливать Леку чете Задорновых и бывшему комбригу.
А сын напивался на глазах, мрачнел, становился дерзким и высокомерным, неприкрыто тушил окурки в кадках с фикусами, приставал к незнакомым людям с ехидными замечаниями.
– Товарищ  Сталин  однажды пожал руку Леке,– поведала Верочка невозмутимому Николаю Павловичу.– Он приезжает лично в райком платить партийные взносы.
У лауреата мелькнула на лице вымученная улыбка.
Вспомнили, как Верочка в Славной дыре провела целую ночь на квартире Задорновых, которые жили рядом с промтоварным магазином. Туда завезли обувь. С вечера записались в очередь, а утром поднялись чуть свет и в итоге купили с Леной приличные туфли.
Николая Павловича рассказ привел в недоумение. Янсен и Сидонин ворочали крупными делами, думал он. Что им стоило достать необходимые вещи хорошенькой и трогательной Верочке, которую они, без сомнения, любили?
Елена Мельхиоровна проводила Яна Степановича в кабинет мужа с видом на Красную площадь; бывшему комбригу нужно было срочно позвонить по телефону. Затем она вернулась.
Супруги посмотрели друг на друга. И Николай Павлович ни с того, ни с сего сказал, что Янсен недавно переехал на Фрунзенскую набережную в дом для военной элиты. Насколько он понимает, они теперь с Верой Николаевной –  соседи.
– Да,– подтвердила она,– один район, но добираться туда не так-то просто. Там напрямую не пройдешь, нужно в обход…
Комсомольский проспект еще не построили, но уже начинали рушить бараки, перемещать частично хлебозавод. На набережную проще всего было пройти от метро «Парк культуры». Конечно, имелись какие-то проходные задворки и вблизи от Малых Кочек. Но был предлог не встречаться. Она теперь боялась такой встречи.
Вернулся Янсен, поцеловал Верочке руку, потом Елене, потом обменялся рукопожатиями с лауреатом и каким-то членом правления Союза писателей, который почему-то реагировал на любую фразу собеседника словами: «Я ценю ваш юмoр» (с ударением на последнем слоге).

Бывшему комбригу не хотелось уходить, он чего-то ждал, сам не понимая – чего, и напоследок спросил, как поживает Аглая и жива ли еще Анна Митрофановна?
– Все живы,– отвечала Вера Николаевна, обрывая самые последние нити.– Аглая Александровна раздалась как каравай, а такая была красавица…
– Передавайте всем от меня  привет,– окончательно попрощался Ян Степанович Янсен…

Аглаю, действительно, в 50-х годах обуял бес чревоугодия, и при сравнительно небольшом росте она набрала килограммов 150, стала невыносимо капризной, раздражительной и визгливой, жить ей оставалось немного.
Анна Митрофановна, которая имела собственный капитал и самостоятельный твердый характер, покинула Ташкент, купила дом в Подмосковье, прожила в нем в мире и тишине до конца 60-х. С кем она общалась, одному Богу известно. Однако тех, кто ее обидел, она давно простила. У нее было несколько внуков, правнуков и праправнуков, которые не ведали о ее существовании. Только правнучка Алла, дочка Ляли и внучка Аглаи, переписывалась изредка со старушкой. Ей и достался дом, который она приезжала продавать, и значительные сбережения...

Бывший комбриг (войну, к удивлению, он закончил полковником, а не генералом) навсегда исчез из жизни Веры Николаевны.
Вернувшись с праздника, Верочка горько плакала в ту ночь. Некому было заступиться за нее. И она ушла в беспросветную тень.Шила какие-то костюмы для Марго. Центральный детский театр набирал силу, а бывшая  красотка старела. Ее романы с юношами сошли на нет, и подругам совсем не о чем стало говорить…

Михаил Андреевич Велизаров скончался года через три прямо на улице. Эльза оказалась невольной свидетельницей, хотя в случайности многие не верят. И впоследствии поделилась подробностями с Борисом Ивановичем Пуришевым. По рассказу Эльзы, она в тот момент подъезжала на своей «Победе» к дому (ей дали после войны квартирку над Красным магазином). Она с трудом прислонила грузного старика к кирпичному оштукатуренному основанию чугунной ограды, которая окаймляла дома на Кооперативной. Профессор еще был жив и бессмысленно кивал. Но потом добрая прежняя улыбка на мгновение озарила его. И все, что было живого, вдруг сдуло с лица. Эльзе стало трудно дышать. Она почувствовала себя рыбой, выброшенной в пустыню. Незнакомая женщина спросила:
– С отцом плохо?
– Умер,– ответила она еле слышно.
– Вот беда какая…– запричитала незнакомка и пошла дальше.
Эльза, которую теперь и сослуживцы и соседи называли Елизаветой Федоровной, взяла себя в руки. Неподалеку находился телефон-автомат. Она набрала известный номер и услышала знакомый властный голос Екатерины Васильевны:
– Слушаю.
– Я вызвала «Скорую». Тело вашего мужа увезли в Боткинскую больницу, в морг.
– Кто вы?
– Прохожая.
– Кто вы такая?– переспросили настороженно на той стороне.
Эльза повесила трубку и действительно вызвала «Скорую»… Позже, из дома, Эльза связалась с профессором Пуришевым, а он уже сообщил о случившемся в деканат.

Дни самой Екатерины Васильевны были сочтены. Однажды она сказала Марии спокойно и буднично, что у нее перестала работать печень и через сутки она отправится на тот свет.

Кафтанов хлопотал по просьбе Владимира Андреевича о Новодевичьем кладбище, тем более, что оно находилось в двух шагах. Получили разрешение: Михаил Андреевич и Екатерина Васильевна лежали вместе.

Марии Велизаровой-Сидониной по завещанию досталось 50 тысяч рублей (эквивалент Сталинской премии второй степени), Соне Сокольской – 100 (аналог первой степени).

София Михайловна, хотя и была слабоумной, держала деньги на книжке, а Маша – на буфете. Вся их с Лекой пьяная компашка перекочевала в дом на Кооперативной улице. Разгул в этой некогда уютной квартире длился несколько лет, и она превратилась в растерзанную помойку. Те, кому было не лень, доставали деньги из толстых пачек заколкой для волос, называемой «невидимкой», и бежали за водкой, языковой колбасой и черной икрой, которая валялась везде, но которую почти никто не брал из-за высокой цены.
Иные тратили добытые даром сотни на личные нужды. Богатство растаяло как весенний снег, и обнажилась черная земля…
Судьба Софьи Михайловны сложилась неплохо. В начале 60-х (видимо, не без помощи Владимира Андреевича) она с доплатой получила однокомнатную квартиру на заброшенной окраине в Кунцево. В итоге она вырвалась из жути ходившей ходуном квартиры на Кооперативной. Соня даже пошла на уступки Марии: за бесценок были проданы сталинские облигации, которых от Велизарова и Сокольской осталось хоть стены обклеивай. (Умные люди понимали, что элита – основной держатель взятого Сталиным в долг, от своих денег не откажется, и рано или поздно их себе вернет). Легкомысленный поступок Софьи Михайловны уберег ее от смерти. Во время облигационного бума подлинную дочку графа собирались убить, но, убедившись, что ценных бумаг у нее нет, оставили в покое.
Над Соней после ее переезда взяла шефство одна бойкая судомойка. Она носила полоумной графине объедки из местной столовой под видом настоящих блюд. Софья  Михайловна (она теперь величала себя Софией Васильевной) ничего не замечала, потому что всегда мучилась голодом. Она искренне благодарила свою покровительницу, которая позднее оформила опекунство и завладела имуществом. Однако последние годы Соня провела счастливо – среди любимых кошек и книг. Умерла она во сне, похоронена на общественный счет как малоимущая.

Ирина Стечкина писала из Ленинграда в 1956 году:

«Верочка, ты должна беречь здоровье, не отдавать последние деньги внукам, о которых должны заботиться родители. Ты переживаешь из-за повседневных ссор Маруси и Леки, а с них – как с гуся вода. Ты выдумываешь себе, что Мария уйдет от Алексея, а он – от нее. Я в это не верю. Даже будучи в мирных отношениях, горе- родители оставляют дочку и сына на чужих людей и думают только об удовольствиях. Нет здесь никакой мистики, а есть скандальные мужик и баба, да и то вечно пьяные…Обязательно дипломатично узнай, не связано ли ухудшение отношения Леки к тебе – со мной? Помнишь, ты делала предположения, что ему Мария могла наговорить всячины. Одно могу сказать: нехорошо, что ты так связана в жизни и не можешь погулять как следует. Подумай об этом».

Вера Николаевна подумала. И уехала в Город на Неве. Умирать. Погулять ей совсем не хотелось. Ирине Владимировне досталось лишь лично заботиться о похоронах. Было это в 1958 году.

Во второй половине 60-х Лека, промотав, что было, до последней копейки, взял себя в руки и остепенился на время. Сергей Васильевич Кафтанов, видя плачевное положение погрязшей в долгах семьи, нашел приемлемый выход. Он выхлопотал для Алексея Валентиновича место директора Советского павильона на знаменитой выставке ЭКСПО-67 в Монреале. Пост предполагал надежное обеспеченное будущее и должность министра по возвращении. Это был неожиданный свет в конце тоннеля, но Лека наотрез отказался ехать в Монреаль.

Решение его до сих пор мне остается непонятным. Допустим, были планы бросить Марию, что он и сделал. У него появилась другая женщина; впрочем, чистоты брака  давно не существовало с обеих сторон. Новая жена благоустроила его быт и долгое время умела прятать то, что скрывают от посторонних глаз, оставляют за кадром. Но ведь Монреаль не был помехой. Там нужно было потерпеть полгода, от силы год, но зато помочь прежней семье и самому встать на ноги. Но он не захотел. Не скрою, что я слышал версию, будто Лека сделал запрос в КГБ. Ответ якобы гласил:

«Находясь в канун Великой Отечественной войны в служебной командировке в Бресте, полковник В.А. Сидонин бежал в Польшу к родственникам, затем перебрался в США. В настоящее время проживает в Канаде».

В таком случае проблема решилась сама собой. Мне также известно, что Бенджамин Сидонин еще был жив, посещал выставку в Монреале, возможно, участвовал в ее великолепной подготовке. Скончался он год спустя.

Последние три десятка лет Алексей Валентинович Сидонин был процветающим человеком. Он сумел добиться такого статуса, поскольку хотел доказать себе, что состоялся, несмотря ни на что, как личность. Лека (не без помощи нужных людей) создал, а впоследствии возглавил загадочное учреждение при правительстве, которое имело необъяснимо важное значение и кормило ораву бездельников. Добавим, что Алексей Валентинович удачно провел приватизацию. На весьма достойных похоронах его дважды назвали «государственным деятелем». И Лека, лежавший в гробу, после таких знаменательных слов, как показалось присутствовавшим, заулыбался.
Умер он на 82-м году в собственной квартире мгновенно от остановки сердца. В памяти сослуживцев и знакомых (кроме завистников) он так и остался государственным деятелем, отзывчивым и готовым поддержать, уладить проблемы. В памяти же консьержей, дворников и соседей он запечатлелся как «ползающий старик» (с бесом пьянства он так и не сладил, хотя долгие годы боролся с ним, прятал от посторонних глаз). Уже на пенсии, если под каким-либо предлогом ему удавалось одному выбраться на улицу, он напивался смесью водки и морса, как говаривали прежде, в стельку.  Когда приходил в себя, полз (подагрические ноги не работали) с того места, где отключился.
Сначала Леке пытались помочь, потом махнули рукой, так как он отказывался от помощи со злобным и угрюмым видом. Услышав его скрежет о стальную дверь подъезда, ему открывали, и он героически преодолевал на животе шесть ступенек к лифту. Ему вызывали кабину. И после нескольких попыток Алексей Валентинович с упрямым и капризным лицом подползал к квартире. Бывали ошибки, и он их упорно исправлял.