М. Кириллов Средняя Азия

Из тысячи кроликов
 нельзя сложить одну лошадь»
CРЕДНЯЯ АЗИЯ
(Восьмидесятые-девяностые годы)
Андижан
     Март 1985 г. Поездка в Андижан. Места малознакомые. До этого мне приходилось бывать только в Ташкенте. Стараюсь воспринимать увиденное и услышанное непредвзято.
      Южнее Илецка (Казахстан) бескрайние степи. Март, а здесь вдоль насыпи и дальше, сколько глаз хватает, поля мака. На полустанках выскакиваем из вагона и рвём его тут же на букеты. Только мак – других цветов ещё нет.
      По пути к Андижану – Бухара, Коканд. В Андижане – медицинский институт. Предстоит работа на военной кафедре по набору из здешних студентов  слушателей нашего Саратовского Военно-медицинского факультета.
      Главное на Востоке – торговля, рынки. Вот и здесь, магазины ломятся от товаров, но покупателей мало. Республика хлопка, особенно много тканей. Рынок – горы орехов, яблок, груш, граната, но и здесь покупателей нет: продавцы и фрукты. Всё дорого. Только к столу, только для гостя, для больного человека. Цены высоки и неподвижны, потому, что продают перекупщики, лишённые права широкой инициативы, а колхозники – производители – в селах. Настоящей торговли нет, нет знаменитого восточного базара, нет острой реакции.
      Живу в гостинице. Вокруг – сады ветвистых деревьев без листьев, но с крупными розовыми цветами – цветёт абрикос. Красота! Много хожу по городу.
      Встал рано утром. С высоты гостиничного этажа хорошо виден ближний аул. Прохладно. Над чёрными дворами и стволами деревьев в застывшей тишине в голубом сиянии плывёт луна.
       С восходом солнца в номере зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
      На центральной городской площади – чайхана. Здесь одни и те же люди, определённый круг людей и потребностей. Сейчас меньше, чем в прежние времена – поясняет мой спутник – преподаватель военной кафедры. Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимает, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена – домашний раб. Дети – исполнители воли и источник радости. Жена – только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе или проводит с друзьями на улице, в чайхане. И так до поздней ночи. Не жизнь, а какое-то мужское пиршество.
        Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Возле гостиниц, кинотеатров и рынков загораются уличные светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепешек, чуреков, льётся пиво, дымится в пиалах и чайниках зелёный чай. Собираются посетители, одетые преимущественно в чёрную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. 
     Рассаживаются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Играет тихая восточная музыка. Тихая беседа временами начинает прерываться громкими спорами. Время идет, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь. Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлительное течение угасающего дня – образ, в сущности, прожитой жизни. Во всяком случае, им так нужно. А мы, у себя в России, и в 70-летнем возрасте даже глубокой ночью всё норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
      И ведь, что удивительно: в сотне километров Афганистан, где уже 5 лет идет война, гибнут люди, а здесь – тихое царство. Но здешние люди говорят, что многое меняется. Прежде узбека в армию провожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, даже умирали с горя, а теперь это – торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа людей, ряды машин, это плов в домах и праздник.
      Познакомился с преподавателем военной кафедры майором запаса по имени Иркин, татарином по национальности. Узнал от него много необычного. Прежде всего, об участии татар в революционных преобразованиях в Средней Азии. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной муссаватистской семинарии в Татарстане, еще студентом, познакомился с Тукаем, татарским Пушкиным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918-м году группа татар жила в московском Кремле. Они встречались с Ворошилоаым, Сталиным, мимолётно даже с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжентский центр с целью внедрения там современных агрономических технологий. Русских здешнее население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших работников бывший ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце и родился Иркин – «наследник ходжентского хана».
     Иркин участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен, позже ещё долго служил в Советской армии. Женился на русской, та родила ему трех сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано его руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твёрдое убеждение: «Нужно, чтобы каждый человек все мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
      Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни – умение окопаться. Кто этого не делает, - легко живёт, но и легко теряет. Труд, труд и еще раз труд делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, независимой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жизни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари  (как правило, русские) – чаще всего пустое место, наблюдатели, лишенные права определяющих решений. Чтобы русское, прежде всего, язык воспринималось естественно, нужно сделать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изучать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского языка в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие личности, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущемления национальных прав. Это нормальное расширение возможностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно говорить о Ленине, Пушкине и т.п. А-то ведь здешние, узбеки, говорят, что у них есть свой Пушкин, и его им вполне достаточно». Разумно. Иркин считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, - несомненный признак слабости советской власти, перерождение её рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести своё дело до конца. Есть о чем подумать во время  долгого пути в Россию.
       Моё пребывание в Андижане совпало с известным распоряжением Андропова о преследовании тунеядцев. В принципе это было правильно. Но были и перегибы: к примеру, людей ловили в кинотеатрах, в магазинах и на рынках, если это происходило в рабочее время и т.п. Это было заметно и в Андижане – днём площади города пустели.
       Помню, мы с кем-то из офицеров кафедры побывали в Ферганской долине, знаменитой во всём  Союзе своей гидроэлектростанцией. Мне приходилось бывать на Днепрогэсе, на Волгоградской ГЭС. Это были гиганты. В сравнении с ними плотина на Фергане оказалась и не высокой, и не широкой. Да и выглядела она какой-то заброшенной, хотя и работала. С берегов её заросли бурьян и кустарник. А ведь Ферганская долина самая населенная территория Узбекистана.
       Уезжал я московским поездом.  Во всем вагоне я был один, не считая двух проводников. Так было до Илецка, когда в одном из купе не поселился еще один пассажир, какой-то начальник. Он через проводника потребовал, чтобы я зашел к нему. Оказалось, что он полковник КГБ одной из казахстанских областей. Хозяин. Я зашел на минутку, но не принял предложения разделить с ним трапезу и, коротко поговорив, удалился к себе. С проводниками же я дружил, подолгу сидел у них в купе, беседуя о жизни у них на родине и у нас в России.
      По мере того, как поезд уходил на север, уже где-то за Аральским морем, в купе стало холодать. Пришлось одеть шинель. Проводник по доброй воле, видя, что я замерзаю, принёс мне в купе пиалу с шурпой, горячей и сытной, и чай. Это было очень кстати.
      Илецк проезжали ночью, оказалось, что это довольно крупный железнодорожный узел, последний до Саратова.

«Всё стареет, даже могилы»
Cамарканд
      1988 год.  Апрель. Еду в Самарканд. Поезд прогрохотал по мосту через Волгу, оставив за собой холодную, ещё заснеженную Россию, и затерялся  в бескрайней унылой каменистой казахской степи. Редкие одинаковые станции, убогие мазанки… Когда уезжаешь из дома, птицы обычно долго летят вслед, как живой привет от тех,  кто остался, а в этих местах – ни деревца, ни птицы.
      Но с утра километры побежали веселее. За вагонным стеклом степь солнцем залита. Вдалеке всадник на коне проскакал. На обочинах дороги, у вагонных колёс, по молодой траве красными лентами  побежали маки и тюльпаны. В более ранних  поездках я уже наблюдал этот азиатский привет.
       В Самарканде поселился в центральной гостинице с гордым названием Регистан. Гостиница – без удобств, туалет во дворе – в кустах.  Но уже через  час я стоял на центральной площади города, перед высокими стенами храма  с уже знакомым именем Регистан. Это для меня было потрясение.
        Голубое небо, утреннее солнце, бирюзовая акварель колонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворённость совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед этим храмом, и только тогда он начинает рассказывать о себе. Я бродил у его подножья, и мне казалось, что я когда-то знал всё это, может быть даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шепот вечности.
       Заставив себя уйти, я шел смотреть руины и мечети, усыпальницы и городища, но всё это – молчало, и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который всё знает про меня. Не зря Регистан входит в число известных семи чудес света.
      Прошлое, полное жестокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих, творение интернационального, общечеловеческого значения. И всё это – моя Родина.
      Недалеко от Регистана находился храм, в глубине которого, в центре зала, в углублении, под полом была расположена могила Тамерлана. Зал не был освещён, свет проникал только через верхние окна. Я зашёл сюда случайно,  с какими-то попутчиками. Те рассказали мне о том, что перед Великой Отечественной войной могила Тамерлана была вскрыта московскими учеными, несмотря на предупреждение здешних историков, знавших о том, что нарушившие святость могилы будут прокляты. Так и получилось: когда останки полководца были привезены в Москву, началась война. Сталин распорядился вернуть реликвию на место, и это было выполнено. В результате вскоре битва за Москву была выиграна советскими войсками. Такова была рассказанная мне легенда. Позже эта история стала общеизвестной. Сама могила полководца была ниже уровня земли. Памятника не было. Мрачное и таинственное место.
      Побывал я и в обсерватории Улуг-Бека – на окраине города. Место это сохраняет древнее название – Афросиаз. Сейчас здесь ведутся раскопки и хорошо видны целые кварталы города, засыпанного песком и забытого временем. Видны остатки старой обсерватории. Средневековый «наукоград». Улуг-Бек принадлежал к правящей династии, славился в средней и центральной Азии своей ученостью. Великий узбек. К сожалению, был убит  в династической междоусобице. И Афросиаз – предшественник современного Самарканда, как и усыпальница Тимура, - грустное место. Ветер сыплет песок, засыпая раскопки.
        Экскурсия закончилась, и экскурсанты потянулись к остановке автобуса, а я, выбрав, как мне показалось, более короткий путь, пошел в город через кладбище. Метрах в двухстах  виднелась его контора, а за ней дорога в город. Захоронения имели восточный вид. На плоских надгробьях в сидячем положении располагались скорбные скульптуры,  сделанные из гипса. Так мне показалось. Надгробья  были окрашены в голубой цвет. Ни деревьев, ни кустов вокруг не было. На всем кладбище не имелось ни одного креста. Я впервые видел мусульманское кладбище.
       Когда я приблизился к церковной конторе, от стены кладбища ко мне медленно, поначалу молча,  но угрожающе тронулась стая громадных собак – до десятка. Для них я был чужой, тем более, что я был в военной форме. В руке у меня была фуражка. Конечно, я испугался, тем более, что людей вокруг не было, Не было их и у конторы кладбища. Инстинктивно я пошел медленно, как бы прогуливаясь и всем своим видом демонстрируя безразличие. Словно бы я был свой, и не обращал на них никакого внимания. Собаки постояли метрах в десяти от меня, перестали рычать и медленно отошли назад. Не торопясь и не оглядываясь, весь в поту, я достиг конторы и вышел на площадь перед кладбищем. Если бы я побежал от страха, собаки могли бы меня загрызть.
             Эта неприятность не заслонила для меня величайшую историческую и духовную красоту Самарканда – действительно, одного из чудес света.

«Необходимость –
лучший советчик». (Гёте)
Ашхабад
В 1970 г. пришлось мне побывать в Туркмении. Из окна поезда Ташкент-Красноводск было видно, как в 100 метрах от железнодорожной насыпи на протяжении сотен километров, до Каспия, тянется государственная граница: пограничная полоса, столбы с проволокой. Временами можно было увидеть пограничников с собаками. Полный порядок. С иранской же стороны - никаких признаков границы. Со мной в купе ехал до Красноводска инженер, который всю дорогу пил зеленый чай, расхваливая его полезные свойства в жарких странах.
Вышел в Ашхабаде. Самые первые впечатления об этом городе: многонациональность, большое число русских, русский драматический театр, картинная галерея, у вокзала - красивый памятник Ленину, один из первых, построенных в СССР. Арыки, режим полива. Без воды здесь было бы невозможно жить.
Рынок восточный: масса фруктов, дынь, арбузов. По просьбе из Саратова купил на рынке сушеной дыни. В горах южнее Ашхабада, куда мне повезло съездить, санаторий для аксакалов, сельских тружеников. Седые старики в халатах и тюбетейках в тени платанов лежат на коврах, расстеленных на мостиках, переброшенных через горную речку. Прохлада.
Впечатлений  много. В галерее конкурс картин местных художников. В печи прямо на улице пекут лепешки. Это трудная  работа: за день, нагибаясь, накувыркаешься. Узбеки пьют только зеленый чай, прямо с плавающими чаинками: то ли чай, то ли суп.
С матерью одного из наших саратовских слушателей (зная, что я поехал в Ашхабад, он попросил передать ей что-то из одежды) сходили в местный русский театр и посмотрели пьесу «Капелька». Артисты прекрасные. Я побывал у этой женщины дома – бедно живет русская семья на чужбине (квартира в хрущовке, трое детей, без мужа).
 По просьбе товарища, с которым работал в Саратове,  посетил его друга – профессора - азербайджанца. И здесь  пили чай. В подарок он отослал в Саратов парочку бутылок здешнего вина из его погреба.
Самое большое впечатление произвело зрелище эпицентра места известного ашхабадского землетрясения 1948г. На середине площади  взорванная почва, одетая в бетонные рукава. Бетонная память.
Тут вспомнился мне тот день, когда я, учась в Москве, в 9-ом классе, впервые услышал об этом  землетрясении.
.   Географию нам преподавал необычный учитель. Он в те годы вел передачу по телевидению типа  «Клуб кинопутешествий», то есть, был человеком, известным не только в школе. Он везде побывал и много знал. Ему было лет 50, конечно, он был фронтовик. Однажды он начал урок с того, что задумчиво, как бы размышляя, поделился с нами, что вчера, по его мнению, где-то произошло сильное землетрясение, так как в комнате у него ни с того, ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками открыть было тяжело. Эта загадка вскоре разрешилась: по радио сообщили, что в Ашхабаде в тот день произошло сильное землетрясение. Но в средствах массовой информации прошло это событие глухо, и  знаем мы о нем сейчас больше, чем тогда. Нас поразила наблюдательность учителя и его способность к научному анализу.  В Ашхабаде тогда погибли десятки тысяч человек. Если бы дома там не были в большинстве своем глинобитными, погибло бы еще больше. Потом город отстраивала вся страна.
         Уезжал я из Ашхабада вечером.  Поезд миновал Бухару и уныло вез нас по местам, близким к Аральскому морю.  Станции встречались все реже. На одной из них поезд стоял минут 30. Пассажиры вышли из вагона. На песчаной насыпи у самого вагона на узлах, готовая к отъезду, расположилась семья: старые и молодые женщины, дети. Узбеки. Метрах в двухстах от железной дороги в низине среди деревьев виднелись мазанки и глинобитные заборы.
       С приходом поезда сидевшие на насыпи люди  засуетились, подобрав узлы и детей, обступили вагонные ступени и уже стали залезать в вагон, поддерживая друг друга, как к ним подбежал мужчина, видимо родственник, и, схватив на руки одного из малышей, несмотря на вопли женщин, побежал с ним  по дороге к недалекому селу. Погрузка, не начавшись, прекратилась. Проводница вернула билеты. Задержали отправку поезда минут на десять. Кто-то из женщин  бросился за мужчиной с ребенком, умоляя его не мешать семье уехать, но все было тщетно.  Поезд тронулся, вагон медленно поплыл мимо несчастных. Жестокость. Что им всем оставалось? Возвращение в неволю? Мы же долго не могли успокоиться и пережить свое бессилие. Средневековье.
        А что такое Туркмения  – в девяностые_- двухтысячные годы? Туркмения без русских? Туркмения – вне СНГ? Страна безработных, стариков с жалкой пенсией? Но зато с Туркмен-баши, феодалом.  Культ его личности равен культу божества. 
«Просеиваю мысли.
 Вроде бы их много, а в решете пусто».