Отрывок из книги Мнемоника - П. Сведение к цифре

- How do you know when it's over?
- Maybe when you feel more in love with your
memories than with person standing in front of you.

“Мы ничего не знаем о любви, мы спешно судим о чувствах и признаниях. Если все это было запланировано сердцем, можно ли так легко стереть это из памяти? В музыке я находила смысл, но что есть все наше существование, если к двадцати годам мы так и не научились любить? Правда ли, что только старики знают в действительности, что значит жертвовать собой во имя другого, правда ли, что только они под занавес своих лет научились ценить заботу, привязанность, искренность, чистосердечие, ибо это - и есть любовь?
Где я тебя найду? В своей болезненной разорванной памяти? И что в ней останется после тебя? Что мне суждено запомнить, принять, вживить в себя, чем ты заполнишь мое сердце надорванное от ран из прошлого?
Я клялась Богу в забвении в тебе. Но ты остался лишь памятью, ты стал лишь откровением. И дальше все начинается с нуля - сведение к цифре без десятых и сотых после запятой - жадному нулю, что ведет к единице и саморазрушается при попытке приблизиться к двум. Сведение к бесконечности - нулю без возврата. Чем ты стал для меня, скажи? Только лишь новым сведением к цифре, - той, что не существует в твоем исчислении нас.” Апрель 2014

У нее сдавленная сжатая боль в глазах, пустота, немота. Ей больше не нравятся фотографии, на которых люди не похожи на тех, кого она когда-то вынашивала на своих станицах - ей едва ли удается вспомнить цвета, отражения, на какую сторону лица падает тень. В ней медленно умирает художник, и сама она становится откровенной, открытой, норовистой - обнажается самая суть, от которой и сама себя спасти она не в силах.

Бабушка в детстве читала ей много замечательных книг - она выросла человеком, который верит в сказку, она выросла девочкой, которая верит в любовь. После долгого года молчания, ей все так же трудно записать свои мысли, они стынут в воздухе. Нещадное взросление поделило их на стоящие и уничтожающие - так часто бывало: признание собственных чувств приводит к боли, которой невозможно противиться - к боли, которая не уходит, пока не поставишь блок на саму причину ее возникновения - мысль, самовнушение, откровение, человека, который не захотел научиться слушать и чувствовать. Иными словами - жить не только во имя себя.

Именно в этот самый момент я больше всего жалела о том, что мои мысли нельзя записать на диктофон, что ушедшие образы и слова, сказанные только лишь моему памятному представлению о тебе нельзя прокрутить назад, прослушать отрывок раз за разом, нажимать паузу и воспроизведение до тех пор, пока самые верные слова не засядут прочно в моей голове, чтобы при самой первой возможности я смогла выдать тебе жесткую, но смелую правду. Не писать тебе стотысячное “я тебя люблю” или “я тебя любила”, или “никогда не смогу тебя разлюбить”, и “останешься ты в моем сердце, словно ситцевая ниточка, которую я буду бережно хранить в себе - до самого конца”. От всего этого тошнит даже маленьких девочек, которые давно поняли беспринципность людской любви, ничтожность этих слов, которым наше поколение даровало бессмысленность и забвение - искренность чувств стала пошлой и корыстной, разве не любим мы в надежде на взаимную любовь? И разве жажда этой ответной любви - не жадность, не корысть, не гордыня?
Я хотела разложить записи по разделам, создать для тебя особый стеллаж, в котором сталкивалось бы мое детство и возраст, после которого я разучилась мечтать и строить ватные домики в собственном воображении. Я резко чувствовала безысходность, потому что если люди уходят из твоей жизни, их всегда можно попробовать вернуть обратно, но я точно знала, что сама не хочу возвращаться. Я не хотела возвращаться домой, которым ты стал для меня за один очень спешный год - именно поэтому я не писала тебе, ощущая в себе жуткую гнетущую правду: ты ушел, даже не переступив порог. Иногда люди уходят неслышно, они продолжают засыпать рядом с вами, отдавать вам по ночам тепло своего тела, разговаривать с вами по вечерам и приносить вам чашку горячего чая. Люди уходят изнутри, покидая пределы доверия, которого уже не вернуть, пределы прочного союза между двумя людьми, когда один из них не умеет сказать, а второй еще не научился слушать.
Барабан пленочной записи продолжал свою круговерть. Раньше я заблуждалась в своих рассуждениях о писательстве: для меня мои откровения - стопками, весили равномерно с признаниями, которые я выговаривала людям в глаза, отправляла скомканные письма, нашептывала в минуты, когда кричать уже не было сил. Теперь же строки толстого тома казались тяжелее любых слов: я бы никогда не смогла сказать тебе о том, что чувствую, и чем ты заставил меня жить. Я бы не смогла сказать тебе в глаза большее, чем простое “люблю”, а ведь ты даже не знаешь, что есть на свете много других вещей, которые в разы перевесят даже это - тяжеловесное для тебя слово. Именно в твоем образе строки приобретали свое истинное предназначение: написать о том, чего никогда не сможешь сказать. Написать то немногое, что помогло бы все разрешить, что помогло бы тебе разглядеть среди всего неприятного толику того, чего ты так во мне и не смог оценить - ты ведь никогда не читал ни моих стихов, ни прозы. Вера в то, что тот самый человек однажды в книжном магазине увидит глазами знакомое имя и решится прочесть откровение, созданное для него, пусть и не зная, что в посвящении именно его имя зашифровано самым гадким образом - многоточием, и чтение приведет его к признанию, на которое у меня всегда не хватало сил. Все это в моей голове на тонкой пленочной бумаге кажется безмерно реальным, и я даже снова начинаю писать, но потом меня охватывает звериный ужас, и в слезах, пряча лицо в ладонях, я вспоминаю, что человек, которого я смогла полюбить, едва ли прочел за всю свою жизнь несколько книг “не о главном”. Он никогда не любил читать.
Лента рвется на самом важном месте, запись глохнет, и в пристанище моих мыслей наступает щемящая тишина. Это называют отчаянием.

Все начинается с нуля, и только за ним следует единица. Чтобы сложить один плюс один требуется множество других цифр, которыми исчисляются дни, недели, месяцы и годы. Эта человеческая математика сводит меня с ума, я всегда ее ненавидела. Когда в моей жизни появляются люди, я сразу перевожу стрелки часов на час назад. Тогда и уходят они не сразу, остаются на прощание, на последнюю чашку чая, на еще один день или ночь. Они, конечно же, в конечном итоге все равно уходят, но последнее сжатие кистей рук передает мне ни с чем не сравнимое тепло: я потом живу этой энергией, существую наедине с самой собой до следующего мощного взрыва, топлю этим человеческим углем из молекул и теплоэнергии свое внутреннее естество, рассыпающееся, тонущее в омуте вечной памяти и ожидания. Человек, который ждет, - давайте назовем меня так. У меня есть множество фотографий в старом пробковом ящике на кухне, и я бы о многом хотела рассказать, показать, сквозь слова. Если, конечно, смогу. С чего же начать?..
Меня зовут М. У меня раньше было другое, красивое и длинное имя, но я перестала писать его в конце старых погнутых треугольничками писем, потому что с ним было связано слишком много воспоминаний. Я - целиком и полностью - составная мозаика из людей, которые появлялись в моей жизни, каждый из которых оставил на мне неизгладимый отпечаток, можно сказать - клеймо собственных чувств, переживаний и страхов, и много других химических проявлений, которые создают из нас то, что называют человеком. Одно из них - это любовь, и второе - ненависть. Вот они, в сущности, две основные краски нашей вселенной, которые толкают нас на самые непредсказуемые безумства, которые ранят и чинят нас одна за другой.
П. называл такие вступления "introduction". Это то, что обычно идет перед первой главой, но является не менее важной составляющей. В introduction происходит самый запал - загорается костер, в книге обещает быть еще много глав, но мне почему-то кажется, что я закончу раньше, чем смогу рассказать все до самого конца. Конец - это перетекающее продолжение, а значит ставить точки в конце предложений вовсе не обязательно.
Газетные вырезки в том году пестрели информационными вспышками о грядущей войне, которой так и не суждено было начаться. У каждого была своя - внутренняя война, и каждый расплачивался за свои собственные грехи - у каждого их был большой ворох, перекинутый через плечо. Старые книги больше не выходили в печать, и я почти забросила чтение, было тошно от обилия романтичности в историях с бесконечными happy end, наше поколение шло на дно - грязное и болотистое. И все могло продолжаться вечно, умирали и рождались бы новые дети, и я бы осталась в собственном младенчестве на лишние пару сотен лет. Все было именно так. Everything was broken.

Broken before you came. Именно так я называла свое состояние после твоего появления в моей жизни. Раньше мое творчество было прообразом невысказанной боли, яркой, плещущейся через край, которая рождала мои стихи и прозу. Я писала об утерянном, в контексте “Я бы хотел быть там”, ведь именно это ощущение начинает преследовать, когда люди уходят - желание оказаться там, где совсем недавно было хорошо. Я называю самое светлое чувство - чувством возвращения домой, причем дом - это скорее всего человек, так уж у меня повелось. Боль преследовала после потерь, разочарований, разрушенных надежд, и в писательстве я находила свое утешение, которое ценила и оберегала, как родное дитя, несмотря на то, что весь толстый том тяжеловесных строк оставлял на память эти мысли, эмоции и переживания, но оставались они в прошлом: это служило мне архивами, кладезем накопленного опыта ребенка, который никак не хотел взрослеть. В состоянии переходящей боли я зависла в собственной прозе на долгие пять лет, и говорят для взрослеющего человека это самые трудные пять лет, когда заканчивается последний рубеж перед осознанием настоящего - сущего и весомого в жизни, после осмысления не всегда приятной реальности и умением принимать ее с улыбкой и радостью. Когда появился ты, произошел микровзрыв, именно так называют ученые катастрофы, которые чаще всего остаются незамеченными снаружи, но производят максимально значимые перемены внутри. Наступила эйфория, я влюбилась.
Насколько хватило моей уверенности в наступившем счастье, я точно сейчас не помню. Я перестала писать, меня хватило на немногие несколько страниц, и пару стихов в ожидании твоего возвращения ко мне, длилось это всего пару месяцев. А потом ты снова вошел в мою жизнь, как будто бы сызнова, и наступила тишина. Именно эту тишину я приняла за долгожданное Спасение - свет Божий, исходящий из моего собственного мировоззрения и понимания всего, что окружало меня на тот момент, пока в самый первый раз между нами не наступила эта щемящая тишина. Тишина принесла уже другую - тупую, размножающуюся, но очень одинокую боль, которая не находила выхода изнутри меня. Ты был накоплением этой тишины, пустоты, бесчувственности, колодца, в котором не было ни капли воды, и я сходила с ума от жажды. Я часто садилась, решаясь написать пару строк, но заканчивалось все безысходностью, такое привычное мне лекарство, как творчество вдруг стало бесполезным, абсолютно бездейственным, и моя эмоциональная система овтергала любую попытку выйти из творческой комы. Мне кажется, я плакала несколько раз, это было очень несвоевременно, это не приносило облегчения. Ты загнал меня в пустоту, обернув ее в красивую обертку с надписью “Я смогу тебя спасти”, и я все еще путаюсь в подведении итогов: а что же из этого вышло?
Мне стало легче после осознания, что я могу тебя простить. И прощаю, хотя пережить эту уверенность внутри себя было непросто: понадобилось время и огромная сила воли, чтобы после длительного анализа всего, что было между нами, я смогла сказать, что я действительно отпускаю тебя из себя, что я удаляю из себя пустоту, которой ты был наполнен до краев, без проблеска нежности или любви: и готов ли ты был полюбить, скажи мне?
Я все еще не верю в то, что из под клавиш выходят буквы и складываются в слова, я начинаю дышать полной грудью, и строки приносят не только облегчение, они впитывают не боль, а прощение. Я бы хотела быть там, где есть свет: где свет заполняет пустоту тоннами, выгоняя равнодушие и бессмысленность человеческого существования, если бы мы забыли о том, что такое любовь. Слова подводят итог, достраивают дом изнутри, это называют завершением, после которого наступает долгожданная радость - спокойная, плавная, имеющая значимый подтекст. Круг сводится к тому, что я снова готова к новой жизни, и приняв свое лучшее лекарство - слова, вычерченные на бумаге моей рукой, я в то же время отказываюсь от ненужной боли, что была раньше, потому что прощение приносит мне спасение, потому что прощение приносит мне любовь - бестелесную, безымянную; любовь, как суть человеческой натуры, как чувство, которому не требуется ответа, так как само по себе оно является завершенным, идеально выстроенным - любви извне, которая импульсами выходит в свет и преображает все, что я вижу вокруг.