Скакал казак через долину

                Борису Куликову.

        Ипатьевна разбирала заветный сундук и почти опустошила его, когда вдруг во дворе раздался цокот копыт и приветственно заскулил, завизжал,  загремел  длинной  цепью, выскакивая  из-под крыльца, кудлатый  бдительный Шарик. Держа в руках вышитую ещё матерью и до  сих  пор  сохранившую  цвет  и  свежесть плахту,Ипатьевна повернулась к окну и сквозь приоткрытые, затенённые разросшейся геранью, створки увидела внука, снимавшего с разгорячённого и потного коня потёртое кавалерийское седло.
       "Генашка прибёг", - обрадовано засуетилась она и, бросив плахту на кучу одежд, наваленных на лавке, поспешила в сени, чтобы достать из холодка глечик варенца да яичек для глазуньи, обожаемой внуком.
       Генка был младшим сыном её единственной дочери Марии и уже два года учился в Ростове на режиссера художественной самодеятельности. В письмах из города он жаловался на тоску по дому, однако, приезжая на каникулы, отдавал отцу с матерью от силы день-другой, а остальные, обожая коней, проводил на конеферме, в обществе конюхов и табунщиков.
       Не обращая внимания на извивающегося от любви и счастья Шарика, Генка поводил коня по двору, затем завёл в хлев, где обычно стояла пасущаяся сейчас на толоке Пеструха, и, бросив в ясли охапку свежескошенного сена, потянулся всем телом так, что в плечах и пояснице что-то дёрнулось и захрустело.
       Конь тот час же склонился к кормушке и, расслабляясь в прохладе, засопел, захрумкал, перемалывая молодыми зубами сладко пахнущую, привяленную, перемешанную с овсюгом и ромашкой траву. Несколько мгновений Генка смотрел на него, затем поощрительно похлопал по крупу и вышел на воздух перегретый, солнечный, синевато трепещущий в стекловидном полуденном мареве.
       Ни один листок не колыхался на акациях и вишнях. Только подсолнухи, высаженные вдоль изгороди, нежились, подставляя солнцу золотые высокие короны. Щедро политые с утра грядки уже впитали влагу, и теперь наливающиеся соком огурцы и томаты прятались от жары в негустых своих зарослях и, казалось, вот-вот вывалят языки, как забытый страдающий Шарик.
       Потрясённый невниманием друга, бедный пёс задыхался на цепи, хрипя и кашляя. И Генка, наконец, снизошёл, присел на корточки и, отворачиваясь от лижущего ему лицо и руки приятеля, приласкал, погладил, потрепал умильную морду, задушевно покрикивая молодым прорезавшимся баском:
      -Ах ты, блошиная душа! Ах, ты, собачатина милая!
      Шарик от избытка чувств опрокинулся на спину, умоляя пощекотать ему брюхо, и Генка пощекотал, приведя пса в совершенный восторг и приятное онемение чувств. Закатив глаза, Шарик упивался наслаждением и, конечно, проморгал тот момент, когда Генка оставил его.
      Войдя в сени, Генка ополоснул лицо и руки под железным, глухо гремящим рукомойником, утёрся висящим тут же, на гвозде, хрустким холщовым полотенцем, и тихонько отворил дверь кухни, ожидая застать хозяйку врасплох.
      Однако стол был уже накрыт, варенец налит в расписную глиняную кружку, а яичница брызгалась на сковороде, источая аромат и подмигивая тремя шипящими подрагивающими желтками.
      - Ну, бабуля, - только и смог сказать Генка, припадая губами к дряблой и морщинистой щеке Ипатьевны. - Чародея ты, что ли?
      - Чародея, чародея, - проворковала старуха и, выложив на тарелку пару свежих огурчиков, подтолкнула внука к столу. - Исть-то будешь? Небось, во рту ишо маковой росинки не имел.
       - Эге, - кивнул головой Генка, по-хозяйски придвигая к себе табурет. Только без э т о г о, - он выразительно щёлкнул себя по подбородку,-  без           э т о г о  глазунья не пойдёт.
       -Да куда ж в такую жару, - озадаченно воскликнула Ипатьевна. - Куры вон и те с жары дуреют , а тебе наливки давай…
       - Так, бабуля, она же целебная… аппетит нагоняет. Только… если жалеешь, я и варенцом обойдусь. Да и побегу, наверное…
       - Побегу, побегу, - беззлобно заворчала старуха, открывая самодельный, крашеный белилами шкафчик и вынимая оттуда пузатую бутылочку вишневки. - В кои веки бабку навестил дак и зараз же в раж. Горе ты моё, сиди уж, уважу.
       - Только вместе с тобой, - поспешил поставить условие Генка.
       И Ипатьевна, ласково щурясь, достала  два  гранёных стаканчика, которые Генка тут же наполнил.
        - Ну, с Богом! - весело сказал он и залпом осушил свой шкалик. - Ой, любашеньки, хорошо пошла! Так-то горячит и разливается…Только мы неправильно всё пьем. Нам в училище объясняли про этикет. Вилку в левой руке, ножик в правой… Ну и вина, какие под мясо, какие под рыбу. А наливки и ликеры только на десерт. После всего, с кофеями и печеньями. Слышь , бабуля, с кофеями! А поскольку у нас их нет, наливай по-новой, назло империализму!
       - Что ты, что ты, - замахала руками Ипатьевна. - Мне избытно… достаточно! Столько дела ишо… А ты, коль не торопишься, прими. Да и почекай, охолони чуток, пока я не приберусь. Дома-то, чай, никого нет?
       - Откуда! Мать на ферме, отец на станции.
       - На станции, - недовольно поджала губы Ипатьевна, при упоминании о гордом зяте. - Тожа мне, рабочий класс! И пошто в колхозе не сиделось?
       - А чего - колхоз? - почесал в затылке Генка. - Какая тут жизнь? Вот я свой культпросвет окончу и тоже в городе останусь. Потому как никакой режиссуры в селе не произведу. Разве это самодеятельность? Да и клуб - курям на смех! А мне размах нужен, конкретность, потому как Гамлета вздумал ставить. Taк что, баба, ты на батьку не кати…. Как ремонтник пути он каку-никаку деньгу имеет. Вот костюм шевиотовый мне справил, сапоги себе охотничьи купил. А у вас на трудодни только шиш да гулькин нос!
        Генка снова плеснул себе в стакан наливки и задумчиво выпил. С непривычки и по молодости в голове у него зашумело и он, радуясь нахлынувшему опьянению, совершенно бестолково стал тыкать вилкой в яичницу, пытаясь подцепить хотя бы кусочек.
       - Э, да ты никак совсем, - рассмеялась Ипатьевна, наблюдая за его напрасными стараниями и делая свой вывод. - Тожа мне мужик! А уж как гутарил - "без энтого не идет", - передразнила она его. - Ну-ка, быстро вставай, пойдем баиньки!
      - Да ты что, баб, ты что, - вяло засопротивлялся Генка. - Это ж лёгкое, можно сказать, для женщин. Мы в училище вон и водку тянем, и ничё...
      - Во-одку? - изумленно вытаращилась Ипатьевна. - В твои- то годы? Вот погоди, скажу отцу, он тебя вожжами отжвакает!
      - А чё отец? Он, что ли, не потребляет? Самому только дай!
      - А ты пример не бери. У ево за плечами война и беда. А вы, неслухменные, горя не знаете, живёте на всем готовом.
      - Да-а, больно на нашу стипуху разживёшься. Поскорее бы окончить, да работать пойти. Я тогда и тебе помогать стану. Шаль с кистями куплю и жакетку плюшевую, как у Таськи-продавщицы. Куда ни повернёшься, все парни твои!
       - И-и-и-иии, - затряслась в мелком смехе Ипатьевна. -Да кака ж с меня невеста под семьдесят?
      - Нормальная! - бодро выкрикнул Генка. - Ты анекдот про американскую миллионершу слышала? Так она в свои семьдесят вышла замуж за молодого джентельмена. А подруга ей кричит: "Ты чего, дура, сделала? Через десять лет тебе будет восемьдесят, а ему лишь двадцать семь!" "Ну и шо, - отвечает та бабка. - Я разведусь с им и снова выйду замуж за семнадцатилетнего!" Во дают! А тебе до семидесяти ещё тянуть да тянуть…
      Он откинулся на табуретке к стене, ощутив приятную штукатурную прохладу, и сонно соловеющими глазами уставился на задумавшуюся о чём-то Ипатьевну.
      Было тихо. Только из горницы доносилось бормотание радио, да залетевший в открытое окошко шмель суматошно метался по кухне, то ли сдуру, то ли сослепу, натыкаясь на стены и отскакивая от них с раздражённым басовитым жужжанием,
       - Баб, ты где? - наконец поинтересовался Генка. - Ты, давай, не уходи, а то мне тоскливо. Лучше песню запой, как в молодости. Ну, хотя бы эту... "Скакал казак через долину… через маньчжурские края. Скакал он, всадник одинокий, кольцо блестело на руке…"
       Его не окрепший застенчивый басок трепетал и срывался, и Ипатьевна, знаменитая когда-то на всю округу певунья, не могла допустить потравы песни, и негромко подхватив её, повела затем свободно, с затаённой слезой и печалью в голосе, изменившемся с годами, но звучащим ещё легко и нежно.
                Кольцо казачка подарила,
                когда казак ушёл в поход.
                Она дарила, говорила:
                "Твоя я буду через год…"

         - Ооо-о...
        Генка замотал лохматой, давно нестриженной головой, до боли зажмурил серые, с искрящейся голубинкой глаза, и зашарил по столу, ища свой недопитый стопарик .Но старуха, не прерывая песни, строго сдвинула брови, и он, будто почувствовав её неодобрение, вновь откинулся к стене, взволнованно томясь, словно сам был тем казаком и о нём сложена, неизвестна кем, эта красивая и горестная песня.
                Вот год прошёл. Казак стрелою
                в село родное прискакал,
                увидел хатку под горою,
                забилось сердце казака...

        А что, разве не так? Каждый раз, приезжая на каникулы, он замирает, проходя мимо Куценковского куреня. Сколько девок в городе, сколько вешаются ему на шею, а он только об Оксане думает, и никто кроме неё ему не нужен. А она при встречах здоровается, будто одолжение делает, и глядит воображально, с подковырочкой. Дескать, фу ты, ну ты, режиссёр!
       Ну и режиссёр, хоть и самодеятельный. А вообще, кто знает, может Немирович-Данченко будущий! Только, видно, сердцу не прикажешь. Не в её он амплуа и всё тут. И, значит, верно в песне поется. Так что, береди, бабуся чувства, терзай душу грешную!
                Навстречу йдёт ему старушка,
                шутливы речи говорит:
                "Тебе казачка изменила,
                другому сердце отдала…"

        А что, и это может быть. Он в городе, она тут. Ну а если просто играет? И за гордой неприступностью симпатию прячет? Вон у них на курсе Лерка Овчинникова два года про любовь к Сугуняку молчала. А потом вдруг выговорилась, да как… А ведь он за ней со школы ухлестывал, после семилетки из-за неё в культпросветучилище поступил. Так что, любит - не любит, бабушка надвое гадала. Тут уж надо как в "Гамлете": "Быть или не быть..." Потряси воображение, а потом бери хоть голыми руками, никуда не денется...
        Ипатьевна допела последний куплет пpo не выдержавшего измены и зарубившего себя казака и неожиданно сладко и прерывисто зевнула. И тут же, вроде испугавшись, быстро перекрестила рот и засмеялась смущённо.
       - Ой, прости, Господи... разомлела с наливки-то. Так пойду приляжу. В голове круженье проявилось, а делов ишо сколь… Да и ты не торопись. Непотребно в таком состоянии по припёку шастать .
       - Да не тороплюсь я. Отпустили до завтра, - успокоил её Генка и, легко поднявшись из-за стола, прошёл в комнату, прохладную и темноватую после солнечной кухни.
       Обстановка здесь была простая: стол со стульями, кровать с десятком больших и маленьких подушек, самодельный коврик на стене, да выцветшая домотканая дорожка от порога до иконостаса. Сразу же возле двери стоял открытый, кованый узорчатым железом сундук, возле которого на лавке громоздилась куча бережно хранимого тряпья, испускавшего сухой и терпкий нафталиновый запах. На откинутой крышке сундука красовались картинки, вырезанные из дореволюционных журналов, и, наклонившись к ним, Генка невольно заглянул в сундук и восторженно ахнул.
      - Баб, а это что? Откуда оно?
      - А-а, - лукаво улыбнулась Ипатьевна. - Узрел пострел! Дедова энто амуниция. От ево с царской службы осталась.
      - Значит, настоящая?
      - А как же. И кресты, и мегдали, и погоны со шпорами. Всё как есть сохранила. И когда в колхозы загоняли, и при немцах, в оккупацию...  Ховала, ховала, будто красное знамя. А теперь-от надумала в музей отдать. Только надо ль им энто - белогвардейское...
      - Да ты что, бабуль, в  какой музей? - взбеленился Генка. - У них этого добра в подвалах, знаешь, сколько? А к тебе еще пристанут: где взяла да почему раньше не вернула? Сама же говорить, что за форму преследовали!
      - Ишо как, - согласилась бабка, и глаза её подёрнулись дымкой воспоминаний. - В восемнадцатом, как Советы объявились, так и началось. Всё, что было казацкого, сплошь запрешшали. Ни фуражки носить, ни, тем более, сабли. Уж на что безотьёмные лампасы, дак и их сдирали с порток . Не положено, дескать. А коли воспротивисси - расстрел!
      Она тихо вздохнула и, вынув из сундука слежавшуюся казацкую гимнастерку и шаровары, стала бережно разглаживать их. Маленькое, остроконечное, с лисьим носиком, лицо её печально сморщилось, и мутные непрошенные  слезы потекли по щекам, изгибаясь в глубоких морщинах. 
-Только энто от Сапрона и осталось. А ить ён герой был. Как казак Крючков! Два "Георгия" и четыре мегдали за одну герьманскую… Ох и трепали его за то комбедовцы? Дескать, катюга царский! Нагаечник! А он, ни в усмирениях, ни в смутах не участвовал. Был сам по себе. В тринадцатом его забрили, в семнадцатом без руки домой явился. Вот и вся биограхвия. Э-э, ежели  про всё, что мы хлебнули, рассказать, дак такой театер будет, куды там Пушкину.
      - А причём тут Пушкин? - удивлённо уставился на неё Генка.
      - Ну а как же. Вон, по радио кажный дён передают про Пугача и дочку капитанскую…
      - А-а, - засмеялся Генка. - Это… - Он помолчал, помялся, а затем подошёл и смущённо потерся щекой о бабкино плечо. - Баб, ты мне это отдай. Или я не казак, не наследник твой? Дед бы точно не жмотничал, чего добро нафталинить… А мне оно сгодится для спектакля. Может, "Тихий Дон" когда поставлю, так для Гришки Мелехова в самый раз... Ну? Чего ты?
       - Да как же, - задумчиво протянула Ипатьевна. - А вдруг вреда накличем? Сам же гутарил, почнут тягать, куда ни следовает, а там, поди, разберись.
      - Ну что ты! Сколько лет с Гражданской прошло.. Вон, после войны тысячи людей  в немецком шастали, и ничего, Потому как другой одежды не было. И ты не опасайся. Отбрешемся!
      Генка осторожно взял из рук несопротивлявшейся старухи штаны и гимнастерку и повертел их на свету, разглядывая, нет ли молевой порчи.
     - А ремни и фуражка где? - вкрадчиво поинтересовался он и, быстро сняв с себя рубашку, натянул вместо неё гимнастерку. - У-ух, ты, в самый раз!
     - Там... на самом низу погляди, - вздохнула Ипатьевна, восхищённо разглядывая внука. - Ну, чистый Сапрон! Это ж надо, чтоб так уродился?
     Генка запустил руки в сундук и вытащил набитую смятыми газетами фуражку с синей тульей и лакированным козырьком, портупею с приплюснутой от долгого хранения кобурой, и тонко зазвеневшие шоры с колёсиками и ременными застежками.
     - Ну-у, краса! - весело воскликнул он и сразу же подумал об Оксане. Да явись он перед ней в таком виде, ни за что не устоит. Как-никак, у самой дед когда-то хорунжим был. Оглянувшись на бабку, безуспешно борющуюся с дремотой,       Генка схватил амуницию в охапку и двинул на кухню.
     - Я сейчас...
      Ипатьевна захлопнула сундук, разложила одежды по всей лавке, да и прилегла на них, тут же закрыв глаза. И когда, наконец, внук, звеня наградами и скрипя ремнями, вновь возник на пороге, она уже дышала глубоко и ровно.
     - Баб, - негромко окликнул её Генка. - Ты чего, уже спишь?
     Но она не ответила, лишь почмокала тонкими бесцветными губами, да и понеслась, как говорится, на крыльях Морфея.
     Генка на цыпочках подошел к висящему в простенке зеркалу и придирчиво оглядел себя. Солнечные лучи проникали сквозь густую гераневую поросль и, отражаясь в зеркале, рефлекторно высвечивали парня. Он покруче накудрявил чуб, выпуская его из-под фуражки, и смешно наморщил вздёрнутый, симпатично украшенный веснушками нос. Да, казак он был бы толковый. И приведись в его судьбе германская, или какая другая, война, он не уступил бы деду ни в успехах, ни в храбрости.
     Неожиданно он вспомнил о конеферме, где работал во время каникул. Ошалеют парняги, если к ним вот так прискакать. Переполоху будет, пробреху! А чего? Бы-ы-ла не была!..
     Генка вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.
     Шарик вылетел из-под крыльца, завизжал, запрыгал, и Генка, взяв его за цепь, затащил в сени и привязал  там, уверенный, что никого чужого он в хату не пустит.

     СОЛНЦЕ давно перевалило за полдень, но воздух был по-прежнему горяч и плотен. Разомлевшие голуби кучковались на соседской крыше, и ватага воробьев с бестолковым писком веселилась в глубокой луже возле колодца.
     Оседлав жеребца, Генка ловко вскочил в седло и выехал в проулок. Утопая по бабки в горячей пыли, Орлик загарцевал и, капризно закусив мундштук, начал задирать надменно голову, выражая этим полное презрение к франтоватому всаднику.
     Генка сидел как влитой, гордо чувствуя на плечах погоны и, держа в одной руке узду, а другую картинно положив па кобуру, сожалел, что нет у него сабли. Перед домом Оксаны он ударил Орлика шпорой, и тот, оскорблёно взвизгнув от неожиданности и боли, взвился на дыбы. Но Генка властно смирил его, и конь заплясал, затоптался на месте, изгибая шею и пытаясь ухватить оскаленными зубами ногу хозяина.
      Оксана, в легком ситцевом сарафане и белой косынке, сидела в тени на приступках и читала книгу. Резкий топот копыт и воинственное покрикивание всадника привлекли её внимание.
     - Моложавенко?! - неуверенно оказала она. И не веря глазам своим, быстро сбежала с крыльца. - Ты-ы... В таком виде... Что случилось?
     - Ничего, - горяча психующего жеребца, засмеялся Генка. - В кино еду сниматься. В "Тихом Доне"!
     - Да-а? - удивленно вскинула аккуратные бровки Оксана. - И кто же его снимает? И где?
     - Этот... как его… ну, самый знаменитый, что всегда...
     - Александров? - проявила осведомленность девушка.
     - Угу! - уверенно соврал Генка.
     - А может, Пырьев? - улыбнулась она, не веря ни единому слову собеседника. - Я читала, что Пырьев задумал снимать "Тихий Дон".
     - Точно! Пырьев! - согласился "казак".
     - Ну и брешешь ты всё! - безапелляционно заключила Оксана, поджимая губы, отчего на щеках её сразу заиграли небольшие приятные ямочки. - Как был брехуном в школе, так им и остался. Да ты знаешь, что тебе за эту форму будет?
     - Что? - форсисто похлопал себя по голенищу ременным хлыстиком Генка. - Может, я народный фольклор возрождаю! Может, у меня задание такое! Может, я даже в райцентр могу смотаться, и никто не задержит… Хочешь на спор?
     - Очень надо, - пренебрежительно фыркнула она. - Я тебя как человека прошу, не дури , опомнись. За такие штучки по голове не погладят.
     - А-а… вон как ты заговорила. Я и забыл, что ты активистка. Ну, так донеси на меня! Так и так, дескать, Моложавенке царская форма нравится!
На мгновение он осёкся, сознавая, что несёт несусветную чушь, однако язык его против воли продолжал болтать глупости.
     Не желая больше слушать его, Оксана повернулась и побежала к дому.
     - Э-эй! Оксана! Постой! - закричал он вослед.
     Но она, обернувшись на бегу, показала ему язык и скрылась в сенцах.
     Ах, какими наивными и гордыми бываем мы в наши бестолковые семнадцать лет! Вот и тут нашла коса на камень, и опять не произошло понимания и объяснения, о  котором пёкся Генка и Оксана, наверное, ждала.
     Непрошедший хмель , жара, обида ударили в голову  парню и, забывая себя от  ярости, он вздыбил Орлика и помчался, вздымая клубы пыли, по дороге, ведущей  к станции,  до которой-то и было всего три километра.
     Правда, для чего и  зачем он  это делает, он  и  сам  бы  не  смог  объяснить.

     ...ДЕНЬ клонился к вечеру. Жара спадала. Тени удлинялись, и деревья вроде посвежели, очнулись от дремоты под набежавшим легким ветерком.
     Жители райцентра очумело глядели на проносящегося мимо них георгиевского кавалера, не умея понять, из какого прошлого на тридцать третьем году Советской власти появился этот кугарь, будоража чувства и будя различные воспоминания.
     Свернув с Московской улицы на Либкнехтовскую, Генка выскочил на Привокзальную площадь и, придерживая коня, ровным шагом преодолел её и въехал на перрон.
     Здесь толпился народ, в ожидании Сталинградского поезда, и дежурный по станции уже вышел из служебного помещения, заложив руки за спину и покачивая заметным брюшком. Появление нахального всадника ошеломило его и он бросился наперерез,  зло размахивая руками.
    - Ну, куда, ну куда ты прёшь , дурило? - тонко закричал он и вдруг осёкся, разглядев кресты и погоны, и руку на кобуре.
     Упоённый эффектом Генка двинулся прямо на людей, уступающих ему дорогу.   Он проехал уже половину перрона, как вдруг неизвестно откуда выскочивший милиционер ухватил коня под уздцы.
     - Ты что? Ты кто? - возбуждённо залопотал он, дикими глазами разглядывая «беляка» и припоминая, что в подобных случаях положено делать: свистеть или стрелять?
      Однако Генка держался твердо. Он уже уверовал в свой артистический талант и, склонившись с седла, героически попёр на служивого.
     -А ты чего? Отпусти поводья! Не видишь, кино снимаем! Куда дел режиссера?
     - Какого режиссера? Ты что?- окончательно смешался сержант. - Нe было его тут! Не появлялся…
     - А ты откуда знаешь? - грозно вызверился Генка, понимая, что игра пошла рисковая и если он сейчас не удерёт, то потом уже не расхлебается.- Погляди-ка в вокзале, может, он там пиво пьёт...
Растерянный милиционер отпустил узду, и Генка только тронул коня, как услышал позади истошный крик. Обернувшись, он увидел бегущего к ним дежурного по станции.
    - Держи! Де-е-ержи-и! Провокация это! Антисоветский акт!
    Однако справа уже накатывался поезд, и железный гул и грохот заглушили вопли бдительного товарища, призывая его к исполнению не только патриотических, но и служебных обязанностей.
     Не желая искушать судьбу, Генка снова дал шпоры Орлику и выметнулся на площадь.
      А в районной милиции уже трещал телефон, и срывающийся голос старшего сержанта сипел в трубку о белогвардейцах, напавших на станцию и пытавшихся взорвать эшелон.
     Спустя несколько минут милицейский "газик", набитый оперативниками, вырвался из ворот райотдела.                А дежурный трезвонил уже местному уполномоченному МГБ, и оттуда тревожный сигнал пошёл дальше и выше…

      ГЕНКА был почти на выезде из города, когда сзади загудел, засигналил, приказывая остановиться, милицейский «козлик». Оглянувшись, Генка круто свернул в ближайший двор и через огороды, под истошные вопли потрясённых хозяев, погнал по грядкам, перемахивая через низкие изгороди и плетни до тех пор, пока не выскочил на какой-то пустырь, за которым начиналась степь.
     Пока "газик" разворачивался и метался по улочкам в поисках его, он уже вышел на простор и пошёл намётом по бездорожью, на ходу срывая кресты и погоны, чувствуя, как леденящий страх сжимает сердце и сбивает дыхание.
     Конь был весь в поту, но Генка, не щадя его, стегал по опавшим тёмным бокам, направляя к реке, за которой ожидалось спасение.
     Покружив по улицам, милиционеры тоже выехали в степь и машина, покачиваясь и подпрыгивая на кочках и рытвинах, покатила по следу беглеца, постепенно сокращая расстояние.
     -Срезать его, что ли? - доставая наган, предложил один из оперативников.
     Но начальник милиции, крепколицый майор, осадил его отказом.
     - Только живым! А потом уже… пока не расколется…
     Он рванул воротник тугого кителя и запричитал, не обращая внимания на подчинённых:
     - Полетят теперь бошки от райкома и выше. И поди оправдайся, отчего это у нас, а не где-то… Давай, гони, Зименко, какого хрена ты чухаешься?
     Орлик хрипел и задыхался, сбавляя ход. Хлыст уже не помогал. И Генка, чувствуя безнадежность и безвыходность, готов был сдаться на милость преследователей, как вдруг, обернувшись в очередной раз, увидел, что машина стоит, и возле неё озабоченно мечутся фигурки людей.
     - Уйдёт ведь! - закричал настырный оперативник, проклиная в душе заглохший мотор и шофёра, и начальника, не позволившего ему сделать нужный выстрел. - Уйдёт, товарищ майор!
      Райначмил несколько мгновений смотрел на копающегося в моторе водителя, затем перевёл взгляд на удаляющегося всадника и как будто решился.
     - Ладно,  чёрт побери! Пали из всех стволов! Да по лошади, по лошади целься!
     Оказавшись уже на краю прибрежного откоса, Генка услышал, как сзади что-то захлопало и над головой засвистело стремительно и жутко. Соскочив с коня, он схватил его за повод и, бегом сведя к реке, погнал в воду…

    ...НА ПРОТИВОПОЛОЖНОМ берегу зеленел небольшой лесок, где можно было укрыться. И лесок этот, наконец, принял парня вместе с конём, заслонив от чужих опасных глаз дубняком и осинником. Быстро выкопав ямку под ближайшим кустом, Генка сложил туда ордена и погоны и забросал их землёй и валежником. Затем утомлённо бросился в траву, устремив взор на берег, где должны были появиться преследователи.
       И они появились. Но к реке спускаться не стали, а потоптавшись на откосе, потолковали о чём-то и повернули обратно в степь.
     Облегчённо вздохнув, Генка тут же разделся, вылил воду из сапог, и  крепко выжав гимнастерку и шаровары, развесил их сушиться на кустах и деревьях.
     Теперь ищи ветра в поле! И попробуй доказать, что это именно он навёл такой шорох и панику на родное районное общество. Хорошо, что нынче быстро темнеет. Через пару часов можно будет вернуться к бабуле. А уже от неё, переодевшись, рвануть на ферму, к табуну, и тогда никто не узнает о его немыслимом приключении и о том, что он пережил за эти несколько часов.

       НОЧЬ  надвигалась легко и густо. Степь изнемогала от хмелящих ароматов и шорохов. Небо было черно, и звезды полыхали возбуждённо и ярко, как всегда бывает летом на юге.
       Отдохнувший и повеселевший Орлик, чувствуя приближение дома, трусил привычной рысцой, и Генка, укачиваясь в седле, погибал от томительной грусти,  которую навевали на него эта ночь и эта дорога.
      Вдалеке, наконец, показались огни его Великокнязевки. И он неожиданно заволновался, представляя, как подъедет сейчас к дому Оксаны и, если она не спит, вызовет и, моля о прощении, тихо скажет ей о своей любви. А потом будь что будет! Или грудь в крестах, или голова в кустах. Э-эх!
     Он резко выпрямился в седле и, привстав на стременах, пустил коня в галоп.
                Скакал казак через долину,
                через маньчжурские края,
                скакал он, всадник одинокий,
                кольцо блестело на руке...
      Молодой ликующий голос его далёко разносился в степи.
      И степь, вслушивалась в него , напряжённо застыв.
      Точно так же, как и трое мужчин, замерших у милицейского, с потушенными фарами, "газика", что стоял потаённо в густых сиреневых зарослях при дороге у самого въезда в засыпающую  мирную  Великокнязевку...


1984 г.                …