5. Настоящий комсомолец

Поезд медленно , не успев еще остановиться, двигался вдоль перрона, приближая его к неизбежному. Он увидел через окно вагона , как, разрушая его последнюю надежду, она стоит на перроне, готовясь к встрече.  Когда они расставались в конце июня, он сомневался, что нужно это делать. Она уже знала, что беременна, но, капризничая, упрекала в этом его. Говорила, что для нее все кончается, что она хочет съездить на месяц в студенческий летний лагерь, потому что больше никогда в жизни ей не удастся сделать этого.
И он уступил. Хотя позже понял, что уступил зря. Беременность, даже потом, когда была хорошо заметна, ничуть не мешала ей. Конечно, она все равно поступила бы по своему, но у него была бы возможность поумнеть немного раньше.
Но Вадим эту возможность не использовал. И начал умнеть позже, чем можно было бы. Но все-таки не совсем поздно для того, чтобы, в конце концов, поумнеть. Хотя правильно было бы сказать – немного поумнеть. Потому что возможность окончательно поумнеть нам, в этой жизни, к сожалению не дана.
Она встретила его довольно-таки сдержанно.  Он посчитал, что сдержанность эта обусловлена некоторой неловкостью ситуации, ведь она, будучи беременной, вынуждена была встречать его, возвращающегося из Крыма, отдохнувшего  на черноморских    пляжах. Он не хотел признаваться себе в том, что боялся предстоящей свадьбы и, если бы она его не встретила, уехал бы к себе, в студенческую общагу, заперся бы там в комнате и прятался бы, выходя на улицу только по ночам.
Однако она его встретила и отвезла к себе, в дом к деду с бабкой, где его уже ждали, стараясь не показывать своего беспокойства, срочно приехавшие  ее родители. Деваться ему было некуда. Это были времена, когда и партийные и комсомольские организации строго следили за моральным обликом своих членов. И если этот член, позарившись на женскую честь какой-нибудь дамы, пытался избегнуть расплаты за это в виде женитьбы на потерпевшей, то возмущенные коммунисты и комсомольцы быстро и умело объясняли ему, что так делать нельзя – лучше даже и не пытаться. А настоящие комсомольцы даже и не пытались уклониться от неминуемо маячившей перед ними расплаты.
Свадьбу назначили на ближайшее время, которое оказалось свободным в ЗАГСе . Им было почему-то смешно, они хихикали во время регистрации, а служащую ЗАГСа это почему-то злило.
-- Будем надеяться, что и ваша совместная жизнь будет такой же веселой, как эта свадьба. – с трудом сдерживая злость, пожелала им она.
Накаркала.
День развода запомнился ему во всех подробностях. Желающие расторгнуть брачные узы заходили в зал судебных заседаний в порядке живой очереди. Вадим со своей тогдашней супругой постарались прийти пораньше, но были, все же, далеко не первыми. Перед ними ждала своей очереди весьма колоритная пара. Супруга – старушка лет семидесяти, рассказывала всем присутствующим, как подала на развод из-за того, что ее юный супруг, присутствующий поблизости женоподобный парнишка двадцати четырех лет, подарил ей косыночку.  Он и не знал, что это за косыночка, а она прекрасно знала, что такие косыночки покупают для покойниц. Подвязывают им подбородок, чтобы не отвисал, когда они лежат в гробу. И вот теперь она охотно рассказывала эту историю всем, кто находился  поблизости.
Ее молодой супруг выглядел подавленным, пытался оправдываться, говорил, что даже и не знал,  для чего предназначается такая косынка. Однако старушка была непреклонна, ,утверждала, что теперь, наконец, ей стало понятно то, что женился он не по любви, а потому лишь, что она являлась владелицей очень даже неплохой квартиры, и что молодой супруг надеялся втайне, что она вскоре помрет и ее квартира  останется ему. Было ясно, что его участь предрешена.
А старушка-молодушка была бодра, говорлива и ухитрялась, между делом,  еще и строить глазки мужчинам. Вадим с удивлением обратил внимание на то, что тоже стал объектом старушкиного внимания.
Как утверждают мудрецы, все проходит. Подошла и эта, показавшаяся ему бесконечной, очередь.  Это были еще те времена, когда судья принимал решение не в одиночку, а вместе с двумя помощниками, которых называли тогда народными заседателями. Народные заседатели, средних лет мужчина и женщина, сидели рядом с судьей, слева и справа от него. Вид у них  был явно скучающий. Да и не было в этом ничего странного. Ведь этих семейных историй они выслушали уже огромное количество.
Сначала дали слово ей, бывшей супруге. И когда она открыла рот, у Вадима отвисла челюсть. Он даже не подозревал, что она ничего не забывает, помнит все, лелеет в душе даже малейшие, самые незначительные, казалось бы, обиды. При этом она насыщала свои обиды таким удивительным количеством злобы, что они из незначительных превращались в большие, существенные, которые нельзя прощать никогда и никому.
Когда ее злобоизвержение, наконец, закончилось,  и слово было предоставлено Вадиму, он сказал только:
-- Независимо от того, какое решение примет сейчас  суд, семьи, о которой идет речь, не существует.
Судья, строгого вида женщина, облаченная  в мантию, только кивнула в ответ и не стала задавать ему никаких вопросов.
Пока суд совещался, Вадим вышел на черную лестницу покурить.  Туда же ненадолго вышел из зала заседаний и один из заседателей. Он посмотрел на Вадима, на его расстроенное лицо и сказал:
-- Не расстраивайся. У тебя таких еще не одна сотня будет.
Улыбнулся ободряюще и ушел.
Вадим вспоминал обо всем этом,  коротая время в ожидании операции. Был операционный день. С утра его предупредили, чтобы он ничего не ел, и не пил ничего, даже воды. И он терпел, слушая, как аппетитно чавкают соседи по палате, которым нянечки приносили еду и компот в соответствии с распорядком дня.
Иногда, когда очень хотелось пить, он медленно подносил ко рту бутылку с водой, смачивал свои пересохшие губы, делал маленький глоток. Потом продолжал ожидать, когда же начнется, наконец, операция.
А за ним все не приходили. Время шло. День тянулся, медленнее, чем обычно. Иногда, как и раньше, к ним в палату, возвращаясь из туалета, заходил, ошибаясь дверью, старичок из последней по коридору палаты. Иногда заезжал на своей инвалидной коляске неунывающий одноногий таксист. Когда он попал сюда, в больницу, ему пообещали, что отрежут всего лишь один палец на ноге. Однако что-то пошло не так, и через неделюпосле операции его снова положили на операционный стол. Только на этот раз отрезали уже гораздо больше. Ему обрезали ногу почти до колена.  Однако надо отдать ему должное, он не стал унывать и продолжал, усевшись в инвалидную коляску, заражать своим жизнелюбием остальных пациентов этого мрачноватого больничного отделения.  И даже, увлекая своим оптимизмом других пациентов, иногда организовывал небольшой и уютный водочный банкет. Медперсонал, который должен был, по долгу службы, сердиться на него за это, закрывал глаза на происходящее, не допуская при этом, конечно, чрезмерных  злоупотреблений.
Но вот, наконец, подошла очередь Вадима. Медсестра, вдвоем с санитаркой, заставили его раздеться догола, улечься на каталку, накрыли его до подбородка простыней, снятой с его же постели, и повезли в операционную.