Воробьи

Тем мартовским утром ничто не предвещало ни счастья, ни горестей: ни воробьиное верещание подле замызганного окошка, ни разорванная в тощих пальцах краюшка черствого хлеба. Тощие эти пальцы принадлежали Степке, а краюшку он именно разорвал, а не надломил – по причине того, что хлеб был очень старый, а Степа был слишком задумчив. Намедни Степе попался в руки учебник литературы за выпускной, десятый класс, с обложки которого глядел Лермонтов, усилиями семнадцатилетнего тогда Степы чуть менее бородатый, чем Толстой. Когда хлеб рвался, Степке невольно думалось, что с таким же издевательским хриплым смешком рвались когда-то в детстве и его тетрадки с книжками, а с ними уходили в мрачное небытие мусорной корзины и подрисованные Пушкину усы, и критические замечания самого Степы касаемо строк светила русской поэзии…  А этот учебник остался, сберег его Шутилин от обозлившейся матери - обозлившейся не столько из-за испорченных учебников, сколько из-за того, что сын ее ловит воробьев и отрывает им головы. К старости Шутилин не изменился, и в то мартовское утро, пожевывая черствый хлеб, елейно оглядывал ряды воробьиных трупиков в углу у дряхлой буржуйки.
- Шутилин, слышишь! В пятнадцатый давай, Веточкин пропал вчерась, мести некому! Зарплату получил, гад, и пропал, - гаркнула синюшная физиономия управдома Савелия прямо в узкое окошко дворового флигеля, где обретался уже двадцатый год дворник Степка Шутилин. В окошке, помимо синюшной усатой физиономии с хмурыми бровями, была петербургская весна, ласково лившая свет на пузатых воробьев, купавшихся в талых лужах. Вода мерцала от дрогнувшей улыбки новорожденного солнца, укутанного облачным паром. И было тихо.
«Веточкин пропал, ишь. Скоро найдется Веточкин; я его веточками прикрыл, да в мешочек с гнилушками, листьями… А на денежки его себе пальтецо куплю.»  Степа отчего-то уставился в окно, и плюнул вслед улетевшему воробью. Хотел было выбросить и черствую краюшку, но, сдержавшись, надкусил ее.
- Как пропал? Зачем? – брызжа слюной, просипел Шутилин.
Но ответа не было. Управдом исчез. Петербургская весна оплевывала дворик так же, как Шутилин – свой облезший воротник, а воробьи рассыпались по земле, как хлебные крошки по старому столу. Лермонтов на обложке учебника был безмолвен. Грохнула, ветром побитая, дверь. Грузное Степкино тело в обнимку с неизменной метлою вышло в сизую улицу, засеменило, шатаясь, к соседнему двору, где и исчезло. Вечером же, когда сгустилась тьма над почерневшими домами, Степу Шутилина нашли мертвым подле синей, как небо, парадной, источавшей смрад. В самой же парадной над серым мусорным мешком склонилось облупившееся окно. Из-под трухлявой почерневшей листвы слезились глаза пропавшего намедни Веточкина. Не выдержавший этого зрелища управдом Савелий выкурил две папиросы подряд, после чего, как в полоумном сне, пошел, чуть не падая, до телефонной будки. Отчего-то Савелию показался странным мертвый Шутилин, но почему это было так, Савелий понять не мог.
После похорон ему частенько снился Степа, живой и мертвый. Тот посмеивался, приговаривая:
- Хочу – живу, хочу – гнию! По всему бытью шатаюсь. Вот, во сны твои перебираюсь. А ты, старый пень, сиди, бойся смертушки. Ты, Савелий, и воробья дохлого не пнешь, рохля. А в дохлом воробье вся доброта мира, так-то оно, - и шел куда-то прочь, шелестя старой своей метлой.  Дошло дело до того, что Савелий от этих снов умом поехал, запил, и как управдом разжалован был. В последнюю ноябрьскую неделю он перестал даже покидать кровати своей, в быту себя не обслуживал. Жить Савелию стало не на что, и целые дни и ночи он проводил в постели – засаленной от больного пота и серой, как водосточная труба. Так существовать он думал до тех пор, пока не погибнет. Как-то раз, когда настенные часы громогласно объявили о полуночи, дверь комнатушки, где медленно угасал Савелий, распахнулась, а на пороге оказался никто иной, как Степа Шутилин. Он бормотал, что ему холодно, что сыро ему на свете том, и, надев управдомовские пальто, шапку и валенки, склонился над Савелием, как-то одичало улыбаясь.
- Скажи мне, Шутилин… Что на свете том есть? Что там у тебя? – Савелий, обливаясь ледяным потом, приподнялся на грязной своей постели.
- Что у меня… Воробьи дохлые, вот что у меня. Ребячествую, знаешь ли.
И вышел, закрыв за собою дверь.
В кои-то веки захотелось Савелию выбежать прочь, вон из этой лачужки. Забывши об одёже, выскочил он, грязный, неумытый - в светлую, морозную улицу. И, утонувши в ласковых солнечных лучах, подставляя им плешивую свою голову, крикнув «Я еще живой! Живой!», Савелий умер, обнимая скрипучую дверь своей парадной. Окошко на первом этаже опустело до весны, но по его жестяным подоконникам то и дело сновали, нахохлившись, воробьи.