Сонэле

Этот  обычный  дворик – «колодец» в те  далёкие  годы  не  вызывал  ни  у  кого  ни  литературного, ни краеведческого  интереса. Таких  двориков  было  много, и их безобидно  называли  «еврейскими». Хотя  после  войны  табличек  с  еврейскими  фамилиями  убавилось.  В  нашем  дворике  их  осталось  две: «Фукс»  и  «Перель».  Был  ещё  сосед  Абрам Моисеевич, но  он  «занимал пост», как  говорила бабушка, и поэтому  взял  фамилию  русской  жены. Фукса  я  боялась  до  заикания  из-за  очков  с  толстенными  стёклами, за  которыми  его  глаза  казались  всегда  выпученными. Абрама  Моисеевича  любила, потому что  у  него  была  огромная, с  меня  ростом, книга «Сказки братьев Гримм», которую  он  мне  читал   по  своим  выходным, до  темноты  не  включая  свет. И  я ждала, когда  он  скажет:»А зачем нам  свет? Ты посветишь», и гладил  меня  по рыжим волосам. И тётя  Женя, его жена ,улыбалась . Однажды  кузины  бабушки  тётя Сарра  и  тётя Бэлла   как-то неожиданно  повезли  меня  в  зоопарк, а ,когда  мы  вернулись, наш   всегда орущий  двор  был  тихим  и  молчащим. Абрама  Моисеевича  похоронили. Он  узнал, что болен неизлечимо, и   решил  всё  на  рельсах  железнодорожного  вокзала. Конечно, мне ничего  не  сказали. Для  меня – Абрам  Моисеевич уехал  куда-то  очень  далеко, а, чтобы    я  не  грустила, оставил  Книгу. Спустя  годы и годы  я  обнаружила, что  он  был  очень  похож  на  Михоэлса, и  моё  воображение  рисовало, как  в  этой большой, лобастой  голове  поселился  рак и убил  Абрама  Моисеевича. Его  тёща -   светлоликая  от  постоянных  молитв – бабушка  Шарыгина  до  своих  последних  дней  говорила  о  нём, как  о  живом, и  поэтому  тоже  я  верила,  что  он  скоро  приедет.

Итак, вторая  табличка . Это - мы. Вернее, моя  прабабушка  Соня,Сонэле, которую  все  почтительно  называли  «мадам  Перель». Она  обожала  моего  отца, которого  годовалым  вывозила   в  эвакуацию. Бабушка  и  дедушка    прошли  войну  врачами  в  госпиталях , а  Соня  спасла  их  сына. Она  не  любила  об  этом  вспоминать, но  любовь к  внуку  перешла на  меня  полной  мерой, и я получала  всё, чего   хотелось. А хотелось не кушать «гоголь-моголь»  и  слушать её.  Конечно, был  компромисс: посадив меня  на  высоченный  табурет  и  вручив  серебряную  ложку (её  подарок  к  рождению), Соня  готовила  обед  и рассказывала. Она  называла имена  своих (и моих)  родственников. Они  были  непривычными  и  какими-то  грустными. И   я  спрашивала:» Соня, они –иностранцы?»  Она  смотрела  на  меня  с  нежностью  и  отвечала  вообще  непонятное:» Нет, они – странники…»  Их было  много, очень  много, и  я  всё  ждала, что  когда-  нибудь  эти  странные  странники   к  нам  придут  и  переживала, что им  не  хватит  места . Соня  никогда  не  говорила  о  гетто. Наверное, тоже  ждала  их. Несколько  странников  обязательно  приходили  к  нам  в  дни  рождений : дяди  Ефим  и  Рувим,  неразлучные  тётки  Сарра-Бэлла,  тётя  Рая  и  дядя  Сеня, тётя  Фрина  и дядя  Сюля. И, когда   все  садились  за  стол, я  спрашивала :» Соня, а остальные?»  И  странники  плакали,  обнимая  и  целуя  меня,  передавая  из  одних  любящих  рук  в  другие. И ещё  говорили:»Ой, какой ребёнок! Какая умная! Дай Бог…»  В  общем, ничего  я  не  понимала,  а  только  ещё  больше  верила, что они -  иностранцы, слушая  их гортанный  язык.
 
А  потом  Соня  начала  болеть. И  наступило  лето, когда  нас   не  вывезли  на  дачу.  Девять  моих  первых  лет  были  связаны  с  маленьким  белым  домиком  с  чисто  выбеленным  потолком, куда  меня  и  Соню  отправляли   «оздоравливаться». Там  пахло  морем, и напротив  окна  росла  огромная  шелковица, роняя  на  подоконник  фиолетовые  ягоды.  Лето  для  меня  начиналось  с  той  минуты,  когда  мы  с  Соней , счастливые  и  без  всей  нашей  большой  семьи, оставались  в  комнатке, где  вместо  дверей  висела накрахмаленная  марлевая  занавеска. Забирали  нас оттуда  к  осени, и  я  цеплялась   за  эту  занавеску  и  подвывала  от  ненависти  к  школе  и  к  лету, которое  закончилось  опять.  До  моего  десятилетия  оставалось  три  месяца. Целых  три  месяца  на  даче! Но  никто  не  говорил  о  даче, у  моего  отца  глаза  были  тёмными  и  он  не  шутил, а  Соня  из  дородной  мадам  Перель  постепенно  превращалась  в  анемичную  старуху  с  голубоватыми  губами.  Она  и  раньше  кашляла, но  теперь  этот  звук  был  постоянным – надрывный  и  страшный, как  всхрип  какого-то  животного.

Я  не  знаю, почему  в  тот  день  мы  остались  вдвоём. Наверное, чтобы  нам никто не мешал  побыть  вместе. Соня  тяжело двигалась на  кровати, пытаясь найти  удобное  место  для  своего  костлявого  тельца, а я смотрела  на неё и  косила  на  экран телевизора. Она попросила  поднять  подушку, и мне   не  стоило  усилий  приподнять  её  за  плечи. Соня  отдышалась  и  начала говорить:» Я  ухожу  к  нашим  странникам, а ты  не  бойся. Позвони  маме  и  папе  и  сиди  в  комнате, пока  они не придут». Я  выключила телевизор  и  смотрела  на  Соню, разгадав взрослую тайну: странники  никогда  не  придут, потому  что  Соня  уходит  к  ним. Мы  обнялись, и  её  тепло  я  чувствую  до  сих  пор. Я позвонила  и сидела  в  сумеречной  комнате, закрыв  глаза  и  не  боясь. Так  меня  учила  Соня. И, когда  все  пришли  и  все  плакали, я  впервые  обратилась  к  какому-то  Яхве,  которого  любила  Соня  и  говорила, что у  него  можно  всё  попросить. «Яхве, пусть  Сонэле  встретится  со  своими  странниками, она  так  без  них  скучала. Помоги ей…»  На  меня  смотрели  любимые  и  любящие  лица  и  не  было  в  них  удивления от  того, что маленькая  рыжая  девочка  говорила  с  Богом. Только  я  этого  не  знала.