За два часа до отбоя

Постельное белье
заменили свежестиранным.
Простыни оказались мокрыми.
Пахнут плесенью.
Меж коек прохаживается боцман,
требует…
– Приведи койку в порядок!
– Никак нет! – отвечаю.
– Не прекословить! – 
голос дорастает до визга
трущейся об асфальт шины.
– Буду жаловаться, – отвечаю
и добавляю сдержанно-ровным голосом, –
на туберкулезные палочки Коха.
– Коха?! – брови боцмана
ползут вверх и прячутся под козырьком.
– И в том числе
на заплесневелое белье –
гнилое и мокрое.
– Андрей! – обращается боцман к матросу,
лежащему на койке возле иллюминатора, –
займись этим салагой.

Андрей, молчаливый матрос,
белобрысый, небольшого роста
коренной сибиряк.

– Ты уж извини, – говорит Андрей, –
но в армии
я подчиняюсь приказам,
согласно уставу, и только без обид, хорошо, –
вопросительно добавляет он,
окидывая меня
безразлично пронизывающим взглядом.

Я улыбаюсь, потому что Андрей
ниже меня на голову
и в плечах заметно уже –
сухонький паренек,
ничем не примечательный,
разве что уважительным прозвищем «старик»,
которым называют любого матроса
на последнем году его службы.

И тут Андрей
впивается в меня двумя руками,
сжимая в пальцах мою робу.
Одна рука на уровне груди,
вторая чуть ниже пояса.
Роба задралась вверх,
ребра на моей груди перекосились
и я, можно сказать, увидел свое собственное сердце,
готовое вот-вот прорвать в районе пупка кожу
в виде крылато пульсирующей грыжи.

И, вдруг, вся моя ста килограммовая туша,
состоящая из костей и накаченных мышц,
взлетела над его головой,
будто не имеющая веса пушинка. 

Я выпрямился, словно стальная пружина,
но без намерения оказать
хоть какое-то сопротивление,
а просто для того, чтобы не упасть на пол
в тесноте металлических коек.
Да и в сознании моем промелькнуло,
что противится такой силище
не имеет никакого смысла.

Андрей крутанул мое туловище над своей головою,
перебирая руками, точно заправский эквилибрист.
Кубрик в моих глазах завертелся
и, после фантастического поворота
в руках щупленького матроса,
я очутился на своей койке.

– Заправь простыню, – сказал Андрей
ровным назидательно-отеческим голосом
и завершил свою речь,
сопровождая ее ленивым зевком, –
простыни у всех дохлые,
понимаешь, у всех,
а на всю ивановскую
один ты – п-ишь!..