***

Зауголыши

Кончилась война, и мы с нетерпением ждали возвращения отца. Я представлял, как он большой, сильный придет и возьмет нас с братишкой на руки, подбросит под потолок, а мама, самая лучшая на свете, наша мама, замрет от счастья, глядя на нас…
Так, в ожидании прошел еще один год, а отца все не было. Наступила плаксивая осень с дождями, снегом, слякотью, когда даже в теплом доме чувствуешь себя неуютно.
В тот вечер погода разыгралась не на шутку, ревела над крышами, пугала, вселяла страх и предчувствие чего-то нехорошего. Шальной ветер бил в окно рядом с моей кроватью, лязгал и дребезжал плохо закрепленным стеклом, а поток дождевых капель на нем, как поток слез. Я сам готов был разрыдаться, не понимая ничего в этой жизни, в этой кутерьме в природе и у людей – самых близких, родных и дорогих мне. Что случилось с отцом? Что происходит с мамой? Последнее время она какая-то взвинченная, нервная, то не в меру веселая, а то, как в воду опущенная, кроткая, тихая, робко заглядывает нам с братишкой в глаза. Просыпаясь ночами, я слышу, как она всхлипывает, кого-то ругает вполголоса, кому-то жалуется. Что с тобой, мамочка?!
Сегодня она тихо ходит в соседней комнате. Я не слышу ее шагов, но монотонный, размеренный скрип половиц говорит о том, что она не спит и ходит из угла в угол, как заведенная. Я еще некоторое время прислушиваюсь к скрипу, а потом, сморенный теплом, засыпаю. «Скрип-скрип, дзынь-дзынь», - слышу я еще какое-то время и вдруг оказываюсь в светлой горнице на коленях у отца. Он весел, смеется, поднимает высоко свои руки и сыплет в мои сложенные лодочкой ладони монеты. «Дзынь-дзынь», - звенят они перезвоном, а мы с отцом смеемся, собираем их и снова сыплем. «Дзынь-дзынь»…
- Папа, папочка, родной мой, - кричу я ему, удивленный, что это мой папа. – Ты приехал! Вот мама обрадуется, - тараторю я, обхватив его за шею, целуя и плача от счастья. Отец встает со стула, а  вместе с ним высоко-высоко поднимаюсь и я. Теперь нам много легче будет жить. Маме не придется сидеть ночами над швейной машинкой, она не будет ругать нас за то, что мы непослушные мальчики и своим плохим поведением подрываем ее здоровье, кем-то и без того подорванное.
- Папа! – Я говорю ему о нашей хорошей, самой красивой и ласковой маме, о братишке, что ребята обзывают нас очень обидно – зауголышами. Отцу это не нравится. Глаза его становятся сердитыми, пальцы рук впиваются в мои плечи и трясут, трясут. Я отталкиваюсь от него и падаю, судорожно хватаюсь за спасительные полы его пиджака, но пальцы скользят, срываются, и я в ужасе захлебываюсь слезами…
- Сынок, сынок, что с тобой, проснись, - вдруг слышу я  знакомый до боли голос и открываю глаза. Надо мной склонилась мама. Лицо ее, испуганное, изнуренное бессонными ночами, до того бледное, что в первое мгновение мне кажется чужим, но я тут же прижимаюсь к ней и, путаясь, и сбиваясь, пересказываю свой сон.
- Скоро папа вернется, мама?
- Он не вернется, сынок. Отец бросил нас. У него теперь другая семья…
От этих слов внутри у меня все сжимается, я цепенею, улавливая лишь обрывки слов мамы:
- Вы уже большие, мне помощниками будете, не пропадем…
Дзынь-дзынь – звенят осколки. Это ветер умудрился хрястнуть стекло вдребезги. В комнату врывается холодная улица. Я машинально, чем попало затыкаю дыру.
Мама плачет, уткнувшись лицом в подушку, а меня трясет лихорадка: зареветь бы, но не плачется. «Брошенные! Дикость какая!», - словно в бреду бормочу я и глажу рукой вздрагивающие плечи беззащитной матери,  ставшей мне  еще ближе, родней и дороже…

Чайка

После шторма море улеглось, муть осела, и вода стала прозрачной. Я засмотрелся на солнечные блики и вздрогнул, когда рядом легла большая тень. Поднял голову: чайка села на остов старого крана, сложила крылья и косится на меня. А на лапке – красное колечко. Неужели та самая?..
Неделю тому назад я рыбачил здесь же на берегу. Рыба почти не клевала.
- Шторм будет, - объяснил старый рыбак. – Вон чайки все в порту собрались, укрытие ищут.
Чаек действительно собралось много. Мальчишки кормили их, бросая с пирса кильку, а птицы тут же  подхватывали добычу с воды. И в это время один из мальчишек, раскрутив, бросил закидушку. Груз оторвался и шлепнулся далеко в воду, а леска с крючками, наживленными килькой, легла около причала. Тут же подсела огромная чайка и, схватив добычу, взмыла ввысь. Мальчишки изо всех сил держался за конец лески, а чайка носилась над причалом кругами, бросалась к воде, снова взымала вверх.
Первым к незадачливому рыболову подбежал старый рыбак: «Держи, внучек, не отпускай, а то погибнет эта красавица». Он перехватил леску и, лавируя, подтянул чайку к себе. В руках птица сразу успокоилась, присмирела, только разевала клюв.
- Я не нарочно, - хмыкал мальчишка. – Она сама…
- Сама, сама виновата, глупая птица, - успокаивал мальчишку старый рыбак. – Но мы ей сейчас поможем. Смотри.
- Пинцет?
- Он самый, всегда при мне на рыбалке. Я им  крючки у рыбы достаю. Вот и чайка тоже попалась, как рыба на крючок. А ну, голубушка, открывай-ка клюв пошире, - и старый рыбак ловко извлек крючок.
- Все равно помрет, - сказал мальчишка.
- А мы проверим. Хочешь? Привяжем ей на лапку вот этот красный шнурок. Вместо колечка будет.
Сказано – сделано. И вот уже старый рыбак легонько подбросил «окольцованную» чайку. Птица расправила крылья и, скользя над водой, ушла в сторону моря…

Глубокий снег

Много суток подряд высоко в горах шел густой снег. Студеный ветер крутил снежную карусель, загнав все живое в укрытие.
Два дагестанских тура пережидали непогоду в пещере. Они попали в эти недоступные места еще осенью, спасаясь от браконьерских пуль. Два тура – все, что осталось от большого стада  очень редких животных – украшения Кавказских гор.
Когда вход в пещеру почти занесло, они не выдержали и выбрались наружу. Инстинкт самосохранения гнал голодных животных  в долину, где мог быть корм. Они долго барахтались в глубоком снегу, вязли, пока, наконец, не сползли на два ущелья. Другой склон был еще круче, весь в наледях и снег под напором ветра на нем не держался.
Обессиленные  животные наткнулись на знакомую тропу. Она прилепилась к скалам и вела на плато, над которым нависла вершина горного хребта со снежной шапкой на макушке. Звери опасались тех мест. Снежные лавины срывались всегда неожиданно и никого не щадили. Но у туров выбора не было и они двинулись вперед по тропе, скользя и пританцовывая, прижимаясь одним боком к обледеневшим камням.
Они шли много часов в кромешной тьме и на рассвете были уже почти у цели, когда уловили волчий запах. Он витал в воздухе, рассеивался, был не стойким. Застыв, как изваяния, животные долго принюхивались, потом обреченные двинулись вперед.
Волк напал на первого тура, как только тот вышел на плато. Но лапы хищника скользнули при толчке и он не достиг цели – спустился не на жертву, а перед ней. И в тот же миг мощные   рога сокрушили его, оглушили, ослепили, опрокинули навзничь. Волк покатился, заскулил по-собачьи. Два других хищника замешкались чуть-чуть и этого хватило турам, чтобы вырваться из засады.
Волки бросились за ними в погоню, но не было в их прыти ни азарта, ни надежды на успех. Свое преимущество хищники растеряли в засаде, а туры, опьяненные борьбой, летели вперед, словно на крыльях.
Огромное плато они пересекли за считанные минуты, осталось обогнуть только нагромождения камней, когда им навстречу грянули выстрелы. Туры один за другим со всего размаха кувырком полетели в снег, забились в предсмертной агонии. Из укрытия выскочили два человека, подбежали к ним.
 - Самец и самка, – сказал один. – Вот это добыча! Другой со злостью сплюнул и процедил сквозь зубы:
- На кой они нам? Отощали от бескормицы, одни маслы остались, - но приглядевшись, оживился, - а вот рога – шик -модерн, крик моды! Все лопнут от зависти.
Он еще что-то хотел добавить, но вдруг замер от предчувствия неотвратимой беды, обернулся, и глаза его застыли от ужаса, лицо побелело: «Здесь нельзя было стрелять, даже кричать», - подумал он и затравленно заметался, увлекая за собой дружка. Оба бросили ружья и завопили во все горло, не слыша собственных голосов.
Прямо на них, клубясь и ширясь, с нарастающим зловещим гулом неслась снежная лавина…

Чертова дюжина

Она уезжала в воскресенье утром.
Узнав обо всем, Юрий никак не мог сообразить, когда это воскресенье, хотя думать было нечего – заканчивалась суббота, и до расставания оставался всего один вечер и ночь.
Ему надо было немедленно решать: ехать с ней или нет? Он мог еще что-то предпринять. Во всяком случае, хотя бы собрать вещи и утром, бросив все, отправиться с ней куда глаза глядят. Или признаться ей в том, что «ваша взяла», задержать ее отъезд на несколько дней и уехать вместе. Отговаривать ее Юрий уже не решался – поздно.
Минут десять он сидел на койке, но так ничего и не решил и, надеясь еще на чудо, собрался идти к ней…
В дверях столкнулся с дежурной по общежитию, и не сразу понял, что та от него хочет. Но когда она повысила голос, крикнув: «Ты что, рехнулся?» - до него дошло, что перегорел электромотор на кране и его требуют на сборочную площадку.
Автобусов, как назло, не было. В сердцах махнул рукой и пошел пешком вниз по шоссе, которое терялось далеко, у громадных корпусов ГРЭС.
Почему-то вспомнилась их первая встреча. Может, потому, что именно на этом шоссе он впервые догнал ее и пошел рядом. Он любил разные приключения, считался «шустрым малым и никогда не лез за словом в карман», как говорили ребята, но тогда шел молча. Хотел, чтобы она заговорила первая. А она не замечала его. Молчала. Только у дома остановилась, посмотрела  ему в глаза и улыбнулась: «Благодарю за приятное молчание».
Утром он дождался ее у подъезда, и они вместе пошли на работу. И опять молчали, переглядывались и улыбались друг другу. И это было чертовски приятно, чем если бы они о чем-нибудь болтали. И интереснее и романтичнее.
Потом дня три он был очень занят на работе и не мог выкроить ни минутки, чтобы встретиться с ней. А когда, наконец, появился утром около ее подъезда, она спросила, как ни в чем не бывало:
- Вы были очень заняты?
- Да, - сказал он. -  Пуск блока – не фунт изюма.
- Понимаю, - улыбнулась она. – Вы патриот стройки и остальное вас не интригует.
- Нет, почему же? – возразил он. – Я живой человек…
- Факты говорят об обратном.
- Молодой, исправлюсь, - в тон ей пошутил он. – Что вы делаете сегодня вечером?
- То, что предложите вы.
- Полюбоваться на Волгу.
- Согласна…
Но полюбоваться Волгой им в тот вечер не удалось. Он задержался на работе и домой попал ночью. А когда утром встретил ее, она великодушно простила:
- Молодой, исправишься…
Но «исправиться» ему становилось все труднее. Чем ближе подходил срок пуска энергоблока, тем реже они виделись. В короткие встречи он обещал ей:
- Вот пустим блок, и тогда…
- Будем готовить к пуску второй, - иронизировала она, - потом третий, потом еще и еще разные заботы. Уж лучше не надо об  этом… Люблю я увлеченных людей и боюсь их. У моей подруги муж – физик. Так она говорит, что от него толку, как от козла молока. В праздники занят, в выходные – тоже, даже в отпуске покоя нет – все, что-то «химичит».
- Я – не физик, - успокоил он ее.
- Знаю. Мастер электроцеха. Чем лучше физика? Кстати, сколько людей в электроцехе?
- Со мной тринадцать.
- Чертова дюжина, - засмеялась она. – Чует мое сердце, не бывать свадьбе…
- Казарин! – окликнули его. – Юрий! Ты что, оглох, Айда сюда.
Задумавшись, Юрий не заметил, как пришел на площадку. Вся бригада в сборе, значит, дело не в одном электромоторе, а случилось еще что-то нехорошее, и почувствовал, как сжалось сердце и на виске запульсировала жилка.
- Ну, - выдохнул он. – Выкладывайте!
- Чего выкладывать-то? Обмотка сгорела. Монтажники стоят, - сказал Алешин.
- Причина?
- Кабель перетерло и замкнуло… Начальство приказало, чтобы к понедельнику…
«Что они спятили там?» - подумал Юрий, но вслух спросил: «А вы как считаете?»
- Как, как! Будто не знаешь. Работы дня на три, а может, и больше.
- Три рабочих дня, - ни к кому не обращаясь, задумчиво сказал Юрий. – Если  брать по восемь часов, равно двадцати четырем – сутки. А у нас впереди целое воскресенье, плюс ночь с субботы на воскресенье. Итого часов тридцать пять.
Никто не проронил ни слова. Ни один не отвел взгляда.
- Молчание – знак согласия. Пошли…
Работа всегда увлекала его, и он забывал обо всем на свете, но сегодня и она не принесла успокоения. Беспокоило то, что он добровольно «законсервировал» себя здесь и теперь уже не пойдет ни на какие проводы. Иначе как смотреть ребятам в глаза. Сам не раз говорил, что личное нельзя ставить выше общественного.
Когда же пришла  к нему зрелость, увлечение, страсть к делу? В техникуме? Нет. Окончив  индустриальный техникум, Юрий ушел служить в армию. И тогда еще не успел понять избранной специальности. Все было просто и обыденно. Техник-электрик. Не ахти какая величина. И после службы – то же самое. Товарищ уговорил поехать работать в Иваново, невест много. Устроился сменным в трамвайном парке. Скучища. Вся служба расписана по пунктам. Никаких треволнений, встрясок. Тишь да гладь, да божья благодать… И хотя Юрию обещали большое будущее, но постепенно он разочаровывался в профессии. Помог случай: попал он в Волгореченск и почувствовал вдруг громадье стройки. Зашел в отдел кадров.
- Нужны ли техники-электрики?
- Он  еще спрашивает, - возмутился начальник отдела кадров. – Давай диплом и пиши заявление не сменного электрика…
Снова – сменный электрик. Юрий недоуменно посмотрел на начальника. Тот, сразу поняв его, сказал, как отрезал:
- Не беспокойся. Если голова есть на плечах, у нас долго в девках не засидишься. Для тебя же лучше делаю. Народ у нас знаешь какой? Палец в рот не клади. Хоть электрики, в основном, практики, образования специального не имеют, но любого за пояс заткнут. Так что побудь-ка ты среди них, изучи хозяйство,  присмотрись к людям, чтобы потом, когда станешь руководить ими, не пришлось краснеть. А за нами не пропадет, у нас специалист на вес золота. Не потеряешься…
Юрий вскоре понял, как прав был начальник отдела кадров. Что он, двадцатидвухлетний, хотя и дипломированный электрик, делал бы сейчас здесь, не пройдя, как говорят в армии, курс молодого бойца. Ударная стройка жила напряженным, строгим ритмом, требуя от каждого человека всех сил и возможностей. И чтобы попасть в этот ритм, понять, кто на что способен, нужно было время. Зато после, когда его назначили мастером, он уже досконально знал свое электрохозяйство, людей.
Только ей одной позже поведал Юрий обо всем, что пережил в те дни, что стало для него пусть маленьким, но собственным открытием.
- Ты представляешь, - говорил он. – Ведь такая стройка! Другой подобной в Союзе нет. И кто строит? Мы!
Она умела слушать. Никогда не перебивала, молчаливо со всем соглашалась. Особенно, когда увлекаясь, он рассказывал ей о товарищах.
Узнала она и том, что они уговорились не уходить со стройки, пока не пустят последний блок, а потом, возможно, махнут куда-нибудь на новую стройку всем электроцехом.
Да, она знала все, чем он жил. И все же не поняла ничего. Или не захотела понимать…
Первый раз Юрий поссорился с ней после того, как его прямо из клуба вызвали на участок. Они не успели тогда станцевать и один танец. Она отошла на минуту к подругам, а в это время к Юрию подошел главный инженер ЦЭМа:
- Перемычку прорвало, - сказал он. – Затопило блочные насосы. Надо ехать. Дежурная машина у подъезда.
Юрий не успел даже предупредить ее, что уезжает…
Потом, когда они встретились, она ничего не хотела слушать:
- Спал не спал, обедал не обедал, в кино или на танцах – вызвали, поезжай. С меня хватит, товарищ патриот. Я не могу без тебя, а с тобой еще хуже. Ведь ты всегда на первое место будешь ставить работу, а меня на второй план. И я все  время буду одна. Скучать, ревновать тебя. Не к женщинам. К этой «чертовой дюжине». Лучше нам расстаться.
Юрий, как всегда, свел все в шутку. И дошутился. Уезжает. Да и уехала уже, наверно. Сегодня понедельник. Пятый час утра…
…Будильник звенит долго и нудно. Юрий, не открывая глаз, дотянулся рукой до него и засунул под подушку. Тот продребезжал еще раз, другой и поперхнулся.
- Верни петуха на насест.
Юрий обернулся и встретился взглядом с соседом по комнате - мастером турбинного цеха.
- Ни сна, ни отдыха измученной душе, - сказал тот, вытаскивая из-под подушки Юрия будильник. – Так сказать, переживаешь.
- Иди ты к черту.
- Можно. Только, как друг, советую тебе: забудь. Не стоит она того, чтоб такой парень, как ты, о ней переживал… За такого любая пойдет.
- А мне любую не надо. А ее не трожь. Любит – вернется…
Николай в ответ протянул Юрию записку.
Юрий сел на кровати, стал читать: «Я ждала  тебя. Дважды за эти дни откладывала отъезд. Но «чертова дюжина», видно, тебе дороже меня. Прощай…»
Юрий встал, оделся, сунул записку в карман пиджака, вышел на улицу и направился к Волге, вниз по шоссе, которое терялось где-то далеко, около корпусов ГРЭС…

Ласточки

Под карнизом крыши соседнего дома ласточки свили гнездо. Вскоре у них вывелись птенцы. Родители от зари до зари носили им пищу. Поочередно. Одна улетела, другая, видно, сторожила, чтобы крохи не выпали из гнезда и не стали добычей, сновавших  окрест сорок, ворон и кошек.
Птицы выкормили бы выводок, но мальчишки из рогатки подшибли  одну из ласточек. Какое-то время после несчастья ласточка не покидала гнездо. Но птенцы просили есть и она улетела. Почти тут же один из пушков высунулся наружу, не удержался и шлепнулся на землю. Гнездо разразилось тревожным писком, который привлек внимание сорок. Они напали на гнездо, и как не пыталась защитить его юркая ласточка вместе с другими сородичами, которых слетелось с полсотни, разбой свершился…
Ласточки еще долго кружили у разоренного гнезда, а я, не в силах помочь им, думал о том, что также или почти вот так случается и у людей, когда один из родителей уходит из семьи…

Часы

Хитрый Дмитрий сопит мне в ухо, значит, что-то замышляет.
- Чего тебе, внучек?
- Деда, ты знаешь, который час?
Над столом стенные часы, показываю на них:
- Тебе уже четыре года, пора бы самому определять время по часам.
- Ну деда, - тормошит, Димка, - у меня не получается!
- Видишь, большая стрелка на двенадцати, а маленькая на единице? Значит, ровно час дня.
- А когда будет три?
- Зачем тебе?
- Бабушка сказала, что в три часа мультики по телевизору.
- Придется подождать.
- Сколько?
- Пока большая стрелка на часах сделает еще два оборота по циферблату и маленькая остановится  на трех. Жди.
- Не хочу ждать! – возражает Димка. – Я мультики хочу. Встань и помоги стрелкам перевестись!..

Ассорти

К окну она уже не подходит: гляди – не гляди, ничего не выглядишь. Там своя жизнь, у нее – своя, пустая и никчемная. Хоть с ним, хоть без него… Чтоб ему пусто было!
Она кривила душой. Ей казалось, лучше выглядеть равнодушной, циничной, чем покинутой. Покинутых, почему-то, никто не жалует. От  них просто шарахаются, в упор не видят. Боятся, наверное, сами отказаться  в таком же  прескверном положении. Она ненавидела его, презирала себя и ждала … Негодяй!
Правда, если бы он пришел сейчас, сию минуту, она бы, может, простила ему все.  Ни слова бы не сказала, никаких упреков, никаких истерик, а улыбнулась, накормила и спать уложила, а там, если захочет, исповедуется. И так, и эдак – все равно соврет – недорого возьмет. Пора бы привыкнуть…
Раньше она и мысли такой не допускала, а теперь вдруг приободрилась: значит, не все потеряно, если она может здраво рассуждать. Когда любишь, все способен понять. Хотя говорят, что от любви до ненависти один шаг. Любовь закрывает глаза, ненависть раскрывает… Негодяй!
Звонок в дверь  застал ее врасплох.  Она встрепенулась: не показалось ли?! Распахнула дверь – и вот он во всей красе, тот, из-за которого все жданки съела. Она задохнулась от неожиданности, сердце рванулось прильнуть к нему, но вместо этого холодно изрекло:
- Явился, не запылился…
С его лица сползла маска любезности.
- Не ждала бы, не явился, - ухмыльнулся он, чмокнув ее в щеку, прошел в зал, откинулся в кресло.
- Я-а? Ну ты от скромности не умрешь! – она зло стерла поцелуй.
- Не ждала бы, не злилась, - проворчал он.
- Так ты же, как сквозь землю… На целую неделю! Поди, пригрела какая-нибудь. Развалился тут… Век бы тебя не видеть!
- Да пойми ты! Аврал у нас, срочная командировка. Думали, на день-два, а дороги развезло… Деревня, - сказал он устало.
- Сам деревня! Развезло, занесло! Как будто в деревне баб нет. Скажи лучше, приспичило, уж замуж невтерпеж.
- Да-а, в логике тебе не откажешь.
- Ты мне зубы не заговаривай. Знаю я вашу мужицкую логику: всех женщин не перелюбишь, но к этому надо стремиться. Ха-ха!
- Опять двадцать пять: всех мужиков под одну гребенку. Если на то пошло, я про женскую логику тоже наслышен.
- И чего же ты такого про нас наслышан, чего я не знаю?
- Да хотя бы, как в том старом анекдоте: мой муж такой развратник, такой развратник, что не знаю, от кого и родила!
- Паясничаешь, паскудник! Нет в тебе ни на грош возвышенного. Тебе только уязвить беззащитную женщину.
- Неправда. Я пытаюсь объяснить, что не все мужчины скоты. Среди них большинство порядочные.
- Порядочные скоты! Ха-ха! Напридумывают несусветного, а сами готовы  волочиться за каждой юбкой. И холостые, и женатые – все одинаковы. Ангел у него жена, не ангел, стоит ей отвернуться, своего не упустят. Ассорти вам подавай!
- Ну, не скажи, женщины тоже не промах. Помани пальцем, цветочек там, конфетку поднеси, и ни одна не устоит ради ассорти. В конце  концов, мужчины женщинам изменяют с теми же женщинами, а женщины мужикам – с мужиками. Так что одним миром  мазаны.
- Завидую твоему красноречию. Нам, женщинам, до вас, проходимцев, далеко. Ваше дело не рожать, обесчестил и бежать. Не зря мне мама говорила, чтобы береглась въедливых мужчин, они все насквозь  прощелыги.
- Извини, только мама твоя тоже женщина, и я сомневаюсь в ее объективности.
- Он еще сомневается. Да мама как в воду глядела. Ведь сам только о том и думаешь, как бы переспать, а там – ищи-свищи. Но я не такая, пропади ты пропадом.
- Заладила, такая, сякая! Нельзя по одному, двум бабникам строить о нас превратное мнение. Мы  ведь тоже не какие-нибудь там бесчувственные, ценим уважение к себе, любовь, внимание, понимаем, когда нужны другому человеку, то есть женщине. Для любви, для счастья и всего прочего…в обнимку…
- Дурак!
- Верно, дурак-дураком, когда ты рядышком воркуешь. Обожаю  без памяти, а перечу.
- Обожаю, провожаю… Нужно мне твое обожание, как  попу гармонь. Для иной женщины, может, это что-то и значит, но не для  меня, если нет заветных слов, которых ждешь всю жизнь.
- Это каких же таких слов?
- Так я тебе и сказала. Пойми вас, когда вы в доверие втираетесь. Вывернетесь наизнанку телячьими нежностями. Где фальшь, где искренность? Ненавижу, когда  потом уходят, а  ты ждешь, звонишь, выпытываешь, заискиваешь, чтобы услышать еще раз то вранье, что уже слышала не раз.
- И много у тебя таких было?
- Не закатывай ревность! Мне одного тебя хватило, пока  дочерей с тобой родила.
У него светлеет лицо:
- Кстати, где дочки-то? Надеюсь, они нас не слышат?
- Не слышат – так услышат, какой у них папаня, когда от бабушки вернутся.
- Ты мне не веришь, а, может, я из тех, кто самый верный для семьи и никогда ей не изменю.
- Врешь ты все. Не бывает таких мужчин. Посмотри телевизор, какие там страсти-мордасти. И в жизни тоже. Иначе откуда бы дети?
- От семьи дети.
- Ха-ха, от семьи. А ты знаешь, сколько на свете матерей-одиночек, идиот? И все они мечтали о семье и детях, а вы праведники-извращенцы, чуть что и налево.
- Не все же. Бывает любовь. Ты поверь.
- Поверь, проверь… И так все ясно.
- Значит, весь этот сыр-бор ты завела для ясности?
- Не лез бы в душу, ничего бы не было.
- И это говорит моя любимая женщина. Надеюсь, мы ведем речь не о нас с тобой. Правда? Ты, по крайней мере, у меня святая. Иначе стал бы я добиваться твоей любви, твоего расположения, твоей милости.
- До постели, паскудник!
- Я не в обиде за напраслину. Ругай, если заслужил.
- Господи, сколько же в тебе хитрости, изворотливости. Образумь такого… Сердцеед несчастный.
- Не надо меня образумлять. Выслушала – и на том спасибо. А теперь иди ко мне, любовь моя ненаглядная, рыбка золотая, ласточка сизокрылая, солнышко  красное, зорька ясная, цветочек лазоревый, - выпалил он и осекся, - не переборщил ли?!
- Что? Что ты сказал?
- То, что я тебя люблю! Что очень соскучился по тебе и детям.
- Повтори…
- Люблю, люблю, люблю тебя, зорька моя ясная.
- Еще…
- Я тебя очень люблю!
Она полыхнула заревом, враз оттаяла, выдохнула:
- Господи, даже до свадьбы ты меня так не ласкал. – Вот с этого, мой дорогой, и надо было начинать, а то развел тут антимонию… Ой, что это я, ведь ты, наверное, голоден! Я мигом…
- Вот с этого, моя ненаглядная, и надо было начинать, - улыбнулся он ей вслед, но она уже хлопотала на кухне, гремела кастрюлями и вряд ли что слышала…


Осколок

Они лежали на белоснежной марле – пепельно-серые, пористые, как пемза. Целая горсть. Я выбрал тот, что покрупнее, и, взяв в руку, тут же понял, что это металл. Знаменитая крупповская сталь после сорокалетней переработки под сердцем, - поясняет Рашид Пашаевич Аскерханов.
- Осколок, как видите, раскрошился, а был он под стать спичечному коробку.
Профессор разложил обломки рядами и, помолчав, раздумчиво заметил:
- Любой из них, даже самый маленький, был способен оборвать чью-то жизнь… - А вот и владелец необычного клада, Гасанбек Беделович Беделов, - вставая навстречу, представил Аскерханов. – Он ведь тоже хирург. Много лет заведовал отделением и Избербашской больнице, а теперь вот потребовал, чтобы из него металл выбрали. Почти  сорок лет солдат носил проклятый  осколок под самым сердцем. Поражаюсь!..
На фронт Гасанбек Беделов пошел добровольцем. Первые бои под Севастополем на Сапун-горе в составе 345-й дивизии, формировавшейся в Дагестане. На рассвете возвращались после ночной вылазки. Устали страшно. И казалось, не будет конца этому тяжелому ночному маршу. Он даже не услышал взрыва, не почувствовал боли. Что-то  шарахнуло в спину под левую лопатку. Вгорячах пробежал  несколько метров, упал.
- Что с тобой? – наклонился комиссар Запросьян. – Вставай.
Гасанбек хотел подняться, но тут же захлебнулся кровью. Комиссар понял – дело нешуточное, распорол ножом  гимнастерку, приподнял тельняшку и, осматривая рану, будто про себя, твердил: потерпи, потерпи, браток, до свадьбы заживет. Мы с тобой еще повоюем, повоюем,.. – твердил он, торопливо накладывая  бинт прямо поверх тельняшки. – Отправим тебя в госпиталь.
Гасанбек слушал. Кивал в ответ. Хотя знал, что прорваться в госпиталь уже  не удастся. Днем дорога простреливалась  насквозь. И время для него остановилось. Он терял сознание и вновь приходил в себя. Слышал шум боя будто издалека. И думал… думал о доме, о родителях, о старшем брате, который нежданно-негаданно умер перед самой войной, в самом расцвете сил, крепкий, сильный… Отец тогда сказал: «Был бы врач  рядом – остался бы в живых». А теперь вот мне тоже судьба – «был бы врач…».
После смерти брата Гасанбек решил посвятить себя медицине. Окончил Махачкалинское медучилище. Немногому еще научился, но мог понять, насколько опасно его собственное положение. Спасти его могло только чудо…
Ночью матросы сумели переправить тяжелораненых в госпиталь. Пожилой военврач долго не отходил от операционного стола. Но не тогда произошло чудо. Хирург  на обходе каждый раз смотрел на раненого так,  словно сам чему-то удивлялся. А через два месяца, когда солдат выписывался, врач сказал:
- Я не знаю, откуда у тебя  взялись силы, чтобы выжить. Поезжай домой, в горы. Тебе нужен чистый воздух, покой.
- Как домой?! -  возразил Гасанбек. – Я воевать буду. У меня там остались должники.
- Какой из тебя воин? Какие должники? В легком, под сердцем, у тебя огромный осколок. В любую минуту тронется, и уже никакое чудо тебя не спасет. Живи спокойно, жди лучших времен. Когда-нибудь хирурги научатся извлекать куски металла даже из таких трудных мест. И тебе повезет, как сейчас.
- Прошу вас, доктор!
- Что значит – прошу? Ты ведь сам не новичок в медицине, должен понимать.
- Потому и прошу. Не хочу думать об этом осколке. Не хочу ждать.
- Может, ты и прав, - заколебался врач. – Молодость  не приемлет чудес и не желает мириться с неизбежностью.
Отправили в тыл, в резерв, а случилось так, что через несколько дней он попал в самое пекло – в морскую десантную бригаду, которая должна высадиться  на край легендарной Малой земли. Набирали туда добровольцев. И он шагнул вперед. Некогда и некому  было разбираться, какое у солдата ранение. Золотистая полоска на гимнастерке  за тяжелое ранение, напротив,  рекомендовала его как обстрелянного, бывалого воина. И, представьте, он все выдержал. Хотя еще дважды вражеский металл находил Гасанбека. После госпиталей  он снова шел на передовую.
…С тех пор прошло без малого сорок лет. И все эти годы Гасанбек Беделович  чувствовал металл в своей груди. Трудно бывало, и случалось, что даже во время совещаний или собраний ему надо было встать. И тот, кто не знал , почему он это делает, шутил: «Гасанбек все жить торопится, не стоится ему на месте, не сидится».
А ведь и на самом деле  он торопился: не знал человек, сколько ему отпущено дней, месяцев, лет. Не знал. После войны он окончил Дагестанский медицинский институт. И поехал работать хирургом  в свой родной Кайтагский район. Машин тогда в районе недоставало. И пять лет он разъезжал по селениям верхом на лошади, навещал больны. И, представьте, осколок вел себя «мирно». Но верно говорят: старые раны с годами молодеют. Все труднее стали даваться операции. В минуты напряжения не хватало воздуха, темнело в глазах. Он боялся уже не за себя…
А осколок ждал своего часа и, наконец, «ударил». Ударил  на рассвете. Ровно  через тридцать девять лет. День в день. Взрыва он опять не услышал, но почувствовал удар всем существом. Как объявить близким, что нужна срочная операция. Что хирург, который решится, будет ближе к поражению, чем тот военврач из фронтового госпиталя…
Имя Рашида Пашаевича Аскерханова вряд ли нуждается в рекомендациях. Многих он спас, многим подарил  вторую жизнь. Он член-корреспондент Академии медицинских наук, профессор, член правления Всесоюзного общества хирургов.  Заведуя кафедрой медицинского института, он дал путевку в жизнь многим специалистам здравоохранения, а в коллективе центральной больницы подготовил целую плеяду талантливых хирургов.
Гасанбек Беделович в свое время  учился у этого талантливого земляка, проходил специализацию в его клинике.
И вот теперь они встретились. Аскерханов понимал, какая это операция. Осколок застрял  в легких, рядом артерии, крупные сосуды. Задень… Чтобы поместить этот осколок сюда, надо было быть ювелиром. А ведь он вломился, влетел…
- Завтра оперируем, - сказал Аскерханов буднично, как о чем-то давно решенном.
- Завтра?!
- А чего тянуть? И не смотри на меня так! Кроме крупповской  стали, я ничего брать у тебя не собираюсь…
Утром за час до операции Рашид Пашаевич слышал, как Беделов разговаривает с женой и детьми. Те стояли под окнами больницы.
Беделов решительно пошел в операционную, а Рашид  Пашаевич все еще смотрел на притихшую, словно осиротевшую семью. Он знал, что они будут стоять здесь все долгие часы операции, все время, пока их самого родного и близкого человека не минует послеоперационный кризис. Профессор не мог запретить им ждать, как не мог позволить себе расслабиться. Вместе со старым солдатом он шел в бой. И никакого чуда в запасе у них не было. И отступать  было некуда. Только бой!
Аскерханов вернулся к окну через несколько часов. В руках в марлевом узелке он держал осколки убойного металла, который разбился о сердце солдата…

Филин

В азарте погони за добычей  королевский филин залетел в Махачкалу. Ослепленный электрическим светом ночной хищник потерял из виду жертву  и опустился на первое попавшееся дерево. Нахохлившись, долго вертел головой, оценивая обстановку.
Рядом не деревьях ночевали вороны. Опасное соседство не устраивало их. Филин видел все, они – почти ничего.  Притихшие было при его появлении, они вдруг всполошились, и стали перелетать с ветки на ветку. Хищник бесшумно  скользнул к ближайшей жертве. Ворона нырнула вниз, он за ней и, задев крылом провод, беспомощно  закувыркался, падая на землю…
На рассвете вороны первыми обнаружили своего врага. Тот сидел на земле, распушив перья, и понуро водил вокруг огромными подслеповатыми глазищами. Раненое крыло свисало, отчего филин приобретал затравленный вид.
Вороны «обсудили» случившееся, перебрались было подальше от греха, но хищник не менял позы, и любопытство их взяло верх над осторожностью. Оставив утренние заботы о пище насущной, они стали подбираться к филину. Теперь, когда рассвело, преимущество оказалось на их стороне: они видели все, он – почти ничего.
Одна из ворон, совсем осмелев, боком-боком подкралась к филину, дернула за отвисшее крыло и отскочила в сторону. Остальные, вытянув от нетерпения шеи, наблюдали, чем все это закончится. Филин отчаянно рванулся к обидчице, но потерял равновесие и распластался на земле.
Поверженный враг вызвал неописуемый восторг вороньей стаи. Как по команде птицы одна за другой стали пикировать на филина и, не давая ему опомниться, клевать его, бить крыльями.
Возмущение и возбуждение стаи всполошило всю округу и привлекло внимание старшего мастера профтехучилища № 1 завода имени М.Гаджиева Леонида Степановича Ткачева. Вместе с  учащимися он поспешил к месту разбоя, отогнал ворон и склонился над поверженным филином.
Несмотря на потерянный вид, ночной  хищник вызывал восхищение. Крупный, представительный. Благородная, желто-коричневая расцветка, изящные крылья, могучая грудь, орлиный  клюв поистине отвечали его королевскому званию. Разве что вел себя смирно после «контузии» и разбоя, был, как говорится, тише воды, ниже травы и позволил человеку взять себя в руки, прижался к нему…
Несколько дней ухаживал за филином Леонид Степанович, но потом позвонил в общество охраны природы:
- Погибает редкая птица…
Филина привезли в ветлечебницу к опытному ветврачу Анатолию Григорьевичу Бурковскому.
Осмотрев пострадавшую птицу, он обработал рану, вправил кость поврежденного крыла, наложил гипсовую повязку.
Весть о королевском филине тут же разнеслась окрест. Конечно, не без участия мальчишек и девчонок соседней школы. Многие из них увлекались природой, держали  животных. Анатолий Григорьевич для них как доктор Айболит, их главный консультант во всех вопросах. Он всячески поддерживал увлечение ребят, помогал школе в содержании «живого» уголка. И дети отвечали ему привязанностью.
Филин оживал на глазах – оправился от раны, окреп и из послушной, доверчивой птицы превратился в гордую, агрессивную. Он уже не позволял ласкать себя, грозно сверкал глазищами, норовил клюнуть, требовал пищу и по каждому «поводу» проявлял крутой норов и поистине королевский характер. Соседства других зверьков или птиц не терпел, считая, видимо, оскорбительным  не только дружить, но даже просто находиться в обществе со всякими там утками, декоративными курочками и попугаями. И, наконец, учинил настоящий погром в кабинете своего «доктора Айболита», нагнав страх на всю лазаретную компанию.
Как ни жалко было с ним расставаться, пришлось однажды вечером выпустить птицу на вольный простор. Без поклонов и благодарностей устремился гордый красавец к черному провалу двери, легко оторвался от земли и исчез в ночном небе…

Вещие сны

Перед тем, как не стало моего закадычного друга братана Лексеича, три ночи подряд мне снилось одно и то же. Причем так впечатляюще, что утром я мог во всех деталях пересказать  происходящее. Сны были переполнены яркими красками. Скорее не природными, а перенасыщенными, как в цветочном магазине искусственных цветов. Правда, первый сон отличался местом действия и был не таким уж тревожным…
Будто, иду я рыбачить, спускаясь от дома братана в Самино по крутояру к реке Самино. Вокруг валуны, буйные травы по пояс. Перехожу  болотину и оказываюсь на тропе в густом частоколе ивового  подроста. Тропа ведет вдоль реки. Переброжу один ручей, другой и выхожу на место заброшенного верхнего сплавного склада. Место знакомое, тут я часто рыбачил раньше. Сюда за пороги когда-то свозили деловую древесину. На огромной площадке лежат пластом в сторону реки ряд за рядом загнивающие хлысты. На них складировали штабеля бревен, а весной в большую воду скатывали в воду, которая несла сплав в Сорокопольскую Запань.
Всюду мазутные пятна, слежавшиеся кучи опилок, коры, обрывки тросов, железяки от брошенной техники, остатки досчато-бревенчатых полубараков, полувагончиков от бывших кухни, столовой, каптерок, подстанции…
Среди всего этого хаоса братан бензопилой валит никому теперь ненужные столбы электропередачи.
 - Вот пилю тебе бревна на плот-пароход бороздить реку, а то много ли наловишь рыбы  с берега, - говорит он мне, не оборачиваясь, не глядя на меня и вдруг рассеивается  на глазах сигаретным дымком. Был и нету…
Я кручу головой и вижу плот-пароход на реке, контуры на нем воздушно-плазменного братана в длинном сером плаще с капюшоном  на голове. Взмахнув веслом, он опять исчезает, растворяясь в воздухе…
Братан и раньше удивлял экстравагантными выходками. Случалось такое отчебучивал – хоть стой, хоть падай, но чтобы растаять на глазах…
Сон или видение? Телепатия какая? Где братан, где я? Нас в тот час разделяло огромное расстояние. К чему бы это?
 - Не бери в голову, - выслушав меня, успокоила жена.  – Затосковал по отчему дому, вот и снятся родные места и люди.
Может и так, а все-таки как-то не по себе… Обычно мы встречались с  братаном пару раз в год, а то и чаще. То я  приезжал к нему в деревню, то он ко мне в город. В тот год не виделись. Я попал в хирургию и пока не оклемался, не мог поехать к нему, а он не решился беспокоить меня в таком положении…
И снова ночь. И снова сон. И снова я спускаюсь к реке по крутояру, но на сей раз не один, а  вместе с братаном. Он молчком идет за мной. Оба экипированы по осеннему  в серые плащи с капюшонами. У обоих по удочке и спиннингу, за спинами рюкзаки.
Тропа со светлой радужной поляны ныряет в частокол молодого сосняка. Деревца  в обхват ладони стоят так плотно и так тесно вдоль  тропы, что цепляются за плечи, одежду и приходится с усилием протискиваться по узкой просеке. Не сойти ни вправо, ни влево, ни развернуться назад – только вперед. Неба  не видно, лишь где-то далеко впереди маячит светлое пятно в сполохах бликов. Нам интересно, что там?
И вдруг, слева прогалина с ярко-красочной полянкой на берегу быстрой на перекате реки, со скамейкой небесно-голубого  цвета. Другой берег нависает над рекой буйно заросшим крутым склоном.
Я пытаюсь сказать братану, что лучшего места порыбачить не найти, но вода в реке вдруг ухает куда-то вниз, обнажая жуткую бездну с отвесными скалами. Я цепенею, в недоумении оборачиваюсь к братану, но не вижу его лица, скрытого капюшоном, чувствую только его скептическую, отрешенную ухмылку, и безропотно, подталкиваемый какой-то неведомой силой, делаю шаг вперед. Враз блекнут, тускнея на глазах, дневные краски. Стволы и сучья сосенок покрываются пепельно-серым налетом, свисающим к земле косматой бахромой на такой же пепельно-серый мрачный мшаник. Жуткое место, незнакомое…
Я уже не оглядываюсь, иду вперед, куда манит дальний свет и чувствую через какое-то время, что меня ничто не держит, просека стала шире и в конце изгибом поперек ее открывается излучина спокойной реки, а за ней зеленый, цветастый луг, за ним под лесистой горой красивый рубленый деревенский дом с приветливыми оконцами и крыльцом. Вот он совсем рядом! Я торопливо выхожу из сосняка и шагаю в … пустоту, падаю, но успеваю извернуться и ухватиться рукой за живую сосенку: «Только бы выдержала, не лопнула, не выдернулась с корнем!» - полоснула мысль, но тут же забываю о себе, увидев вместо спокойной реки у нас на пути жерло пропасти, окаймленное четкими полосами «зебры», как на пешеходном переходе. Какой-то миг и пропасть уже не пропасть, а огромный мигающий глаз с черным зрачком и берегами – веками. «Зебра» разворачивается по кругу и полосы ее становятся белесыми ресницами. Что за дьявольщина! И я кричу братану: «Стой, стой, стой!» Ищу взглядом, но его нигде нет: ни на просеке, ни около меня, ни на той стороне…
На третью ночь, третий сон до мельчайших деталей совпал со вторым. Разве, что был скоротечным.
Днем междугородный звонок старшей сестры Лексеича. Моей кузины. Голосом пустоты и печали сообщила, что его не стало. Потом звонили еще и еще… Причем, никто толком не знал, когда именно он отошел: то ли этой ночью, то ли прошлой…
Последние годы братан жил один. Соседи забеспокоились, что не видно его что-то и проведали…
Это случилось в день Святой троицы…

Смотри, пока смотрится!

Летели лебеди  над городом. Белоснежные, величавые. Клин их шел к городскому пруду так низко, что ветер крыльев опахнул лица прохожих. Останавливались люди, следили  за полетом птиц, думая о своем сокровенном – весне и любви. Такова магия волшебства от встречи с прекрасным.
У мудрой вороны свой взгляд на происходящее: «Мне бы ваши заботы! Носитесь с этими лебедями, восхищаетесь, а мне, городскому санитару, никакого почтения. Не я бы, так погрязли в мусорной антисанитарии».
Обидно вороне, что какой-то мальчишка готов целоваться с лебедями, кормит их с рук. И не знают они того, что у их кормильца для вороны – камень за пазухой.
А может и нет? Может, мальчишка симпатизирует  всем пернатым и считает: не  будь серого цвета  вороны и черного цвета ее родственника ворона, разве могли бы люди сполна ощутить, как  прекрасен белый цвет и вообще весь белый свет!
Чайки, наверное, согласные с мальчишкой, закружили хоровод у кромки льда и чистой воды. На их крыльях и головках те самые мазки черного вороного  цвета соперничают с белоснежным оперением на груди. Ворона, лебедь, чайка или наоборот?
Человек не думает об этом. Он просто смотрит в небо. И когда видит это чудо природы, замирает его душа. От красоты, единения с миром, весной, любовью к жизни.
Смотрите, люди, пока смотрится. Это никогда еще никому не надоедало. И сделайте хоть  одно самое маленькое движение сердца к тому, чтобы помочь мирному миру природы жить и торжествовать века. Ведь от нас для этого так мало требуется: всего лишь, сопереживая, не навредить.



Бархатный сезон

Эти встречи, о которых речь пойдет ниже, конечно, были случайны. Но они были и от них никуда не денешься, как не денешься от первого впечатления, которое они оставили.

Хрущев

То ли по пути в Китай, то ли после визита он нагрянул во Владивосток, проревизировал походя партийные, советские, флотские органы края, надежность наземных баз  фортпоста Русского острова, поучаствовал в ракетных стрельбах в открытом море. Энергичности его хватало на все и особо на подчиненных от высшего до низшего ранга. Удостоилась того и наша штабная вахта радистов. Правда, по «сценарию» после пересменки мы должны были сгинуть  с глаз, но неожиданно оказались у него на пути и встали вофронт прямо на ступеньках лестничного пролета. Генсек не замешкался  ни на секунду: каждому подал руку, одобрительно похлопал по плечу… каждого!
То же самое профессионально-наигранно  он проделывал потом с экипажем катера командующего флотом, на котором его возили туда-сюда, вахтенными матросами на базах Русского острова и ракетного эсминца во время боевой стрельбы…
Вряд ли в охотку, без задней мысли, от  простоты душевной… Тогда, после его визита в Поднебесную, с его  «легкой» руки мы вдруг вдрызг рассорились с Мао и ему, пожалуй, край надо было заручиться своим в доску надежным тылом…

Андропов

В очередной приезд в столицу муж кузины решил показать мне свою государственную дачу. Ехали, ехали и приехали в огороженный лес–остров  среди леса с пропускным режимом, озером, беседками, аллеями, тропинками в позолоте листопада. Была грибная пора бархатного сентября…
Налюбовавшись на дачный приземистый барачного типа домик на двух хозяев со всеми удобствами, отдельными входами, отдельными огородами с грядками разной зеленоклубневой снеди, плодоягодной растительностью, отправились по окрестностям грибных соснячков и березнячков…
Возвращались с кузовками мимо уютного дома – теремка на высоком фундаменте, с высоким крыльцом, верандой. Оказалось тут обитал председатель КГБ, будущий Генсек СССР.
Хозяин вышел на крыльцо в спортивном костюме, спустился вниз по ступенькам, поманил нас кивком головы. Свояк приосанился, шагнул ему навстречу. Я последовал за ним. Сошлись нос в нос, но руки не жали. Хозяин  мельком глянул на кузовки, на меня и вопрошающе на моего свояка, который доложил: «Кузен жены, журналист из Дагестана». Не меняя выражения лица, хозяин вяло кивнул мне и повелительно моему свояку: отойдем, мол, в сторону… И никаких эмоций, никакого панибратства, как и положено облеченному сверхвластью, вселенскими заботами государственному мужу…

Горбачев

В доперестроечные времена дорога куда угодно – никому никуда не была заказана. По всему Кавказу – тоже. Везде прием и кров, на высшем уровне с распростертой душой Кавказского гостеприимства без приставки бронетранспортеров с ОМОНом. Гость-кунак Неприкосновенен. Был… До маразматической поры – кров… в кровь! Но это потом…
А тогда редакции молодежных газет региона Северного Кавказа обязательно к знаменательным датам готовили и выпускали объединенные номера газет, собираясь вместе в Грозном или в Махачкале, в Нальчике или в Орджоникидзе… В тот раз слетелись в Элисту по поводу освещения участия молодых кадров в развитии отгонного животноводства.
Через неделю сверстали номер, отлили матрицы и, как водится, перед отъездом, отметились на посошок застольем. В мероприятиях поучаствовал и главный ставропольский комсомолец. Правда, он «не дошел до кондиции», исчез по-английски.
Ему повезло: попал домой без приключений. Дело было зимой, а зимой в тех краях чего только не случается. В том числе и снежные бураны, каких свет не видывал! Он то и обрушился под утро на Калмыкскую со страшной  силой. Самолеты отменили, а  выбираться край надо: объединенный номер газеты должен выйти одной датой одновременно во всех республиках, иначе весь коллективный труд – коту под хвост. Единственный выход по трассе через Ставрополь на Невинномысск. Всего ничего: в Элисте позавтракать, в Невинномысске  пополдничать и дальше по железке домой.
С рассветом на милицейском вездеходе тронулись в путь. По все трассе занос  на заносе, сугроб на сугробе и сугроб сверху… Откапывались, толкались, карабкались, ползли  по-черепашьи. Около полудни перед станицей Дивная застряли  окончательно. Столпотворение сотен машин, занесенных доверху…
Наши «гиды» раз за разом пытаются по рации связаться со Ставрополем: Крайком комсомола – глухо, домашний главного комсомольца – отключен… Слава Богу, коммунисты на месте, отреагировали с полуслова: «Высылаем вертолет!»
Вертолет прилетел, пострекотал над дорогой, но ни он с неба, ни мы с земли не разглядели друг друга. Переговорили вслепую, улетел восвояси.
Под вечер к нам пробились военные… Первая помощь горючим, теплой одеждой, продуктами… Крайком партии  постарался. Военные набили нас в свои кабины и в Дивное, откуда до Ставрополя ползли полночи электричкой за снегоочистителем…
Главный комсомолец края зевал в своем кабинете: козе понятно – не до нас… Из-за стола не встал, руки не подал – будто прилип к стулу… «Нам бы в Невинномысск!» Поперхнулся горячим чаем: «А что я могу!?»
Неспросясь звякнули партийцам: «Он ничего не может!» «Дайте ему трубку… Твоя машина на ходу? Отправляй  немедля!» - по селектору на весь кабинет!
Пока то да се – интимный звонок с домом: «Да, дорогая, тружусь! Не кабинет, а проходной двор! Одолели! Звонки, журналисты… Отправлю и…»
Невинномысск просыпался – хлопот полон рот. У водителя главного комсомольца края тоже… Встал на окраине: «Дальше сами»… «Подбрось до вокзала, опоздаем ведь к поезду!» «А что я могу? Приказано до города, до первой автобусной остановки. Ослушаюсь, она узнает – не сдобровать мне… Не-е, ребята, дальше вы сами»… - и деру… Он так и сказал: «…Она узнает»… - не «Он», а «Она»…
Ловим городской автобус, объясняем водителю что и как… И попер  тот через весь город без остановок к вокзалу. Свой человек, хоть и в отцы нам… Иначе вряд ли успели, другого такого пришлось бы ждать сутки…
Нашего спасителя – водителя городского автобуса по горячим следам приговорили было «за самовольство» к  лишению тринадцатой зарплаты в довесок  со строгим выговором».
Мы узнали, созвонились с главным комсомольцем края. В ответ та же песня: «А что я могу?» Пришлось от имени журналистов братских республик обратиться за реабилитацией в автопарк и местную газету Невинномысска… Обошлось!
Что касается бывшего главного комсомольца Ставрополья – все на виду, все на слуху  - дошел до кондиции: «Немец  года!..» Однозначно свой  - чужим, чужой – своим..!

Гейдар Алиев

В те, советские, времена было не то, что модным, а обязательным проводить курсы повышения квалификации для партийных, советских и прочих работников культурно- идеологического фронта. По кустам…
Северокавказский куст базировался, в основном, на базе ВПШ в Ростове-на-Дону, но когда дело   касалось Всесоюзных семинаров, кусты объединялись и можно было оказаться где угодно: в Подмосковье или в Сибири, в Прибалтике или на Урале, в Поволжье или в Закавказье… Так дагестанские журналисты вместе с чеченоингушскими, грузинскими, армянскими, азербайджанскими не раз стажировались в Баку под крылышком ЦК Компартии Азербайджана. И надо же было такому случиться, когда во время одной из стажировок в Баку пожаловал сам Генсек СССР Л. И. Брежнев.
В честь высокого гостя на главной площади Баку намечалось провести торжественное красочное шествие трудящихся, в котором отводилось место и слушателям курсов.
Старост групп собрали в предбаннике главы Азербайджана Гайдара Алиева, к которому у нас у всех было трепетное отношение. Обаяние, дружелюбие, простота человеческого общения вкупе с восточным колоритом сочетались в нем в совершенстве, как ни в ком  другом из высокопоставленных руководителей и политиков.
Он вышел к нам бодрый, приветливый, улыбчивый, поздоровался со всеми, извиняясь, что принимает кунаков на ходу, подчеркнув, что на трибуне рядом с высоким гостем всем слушателям места не хватит, но вас, как глав представительств своих республик, милости просим поприсутствовать…
 
Юрий Гагарин

Во время хода осетровых на нерест рейдовая  бригада управления «Запкаспрыбзавод» и журналистов республиканской прессы Махачкалы патрулировала на вертолете  побережье Каспия. Была ясная, погожая вечерина с безветрием. Сверху все, как на ладони: олени, кабаны, шакалы в камышах врассыпную, огромные стаи пеликанов, бакланов, уток, гусей, лебедей и косяки осетровых «торпед» в чистой воде моря…
В районе Аграханского залива среди бурунов группа людей в хаки около костра, лодка в плавнях, на ней человек с ружьем – не иначе, браконьеры!
Приземлились рядышком на плес, а навстречу чекисты Грозного и Махачкалы… Пока суть да дело – из плавней лодка к берегу с…Юрием Гагариным! «За мной?» - спрашивает первый Космонавт. «Нет, - отвечают ему чекисты, - это наша пресса с рыбоохраной заглянули на огонек». «Пресса с рыбоохраной? Это серьезно! Хоть я и не рыбак, а  охотник, придется служивых задобрить коньячком», - пошутил Юрий Алексеевич и повел нас к костру, не вняв никаким нашим «извините, не хотим»…

Эдита Пьеха

Это было недавно, это было давно. Кому как. Лично мне, будто вчера я любовался и восхищался юной Эдитой Пьехой, красивой, смешливой, очаровательной.
Однажды, (если не ошибаюсь, после гастролей по Закавказью) Эдита  приехала к нам в Махачкалу. Я тогда  работал в молодежной газете «Комсомолец Дагестана» и как профорг отвечал за организацию встреч в редакции с интересными людьми. Естественно, приезд певицы, которую мы все обожали, вызвал переполох. Мне надо было пойти в гостиницу «Дагестан», где она остановилась со своим мужем Броневицким и договориться о встрече. Чтобы  наверняка – пошли вместе с Далгатом Ахмедхановым, нашим ответсеком, красавцем гор.
Поднялись в номер. На пороге Броневицкий, за ним она с полотенцем – тюрбаном на голове. Похоже, только с пляжа (море в пяти минутах ходьбы, а было лето и жара несусветная). Представились, объяснили что к чему. Броневицкий возразил, мол, у них другие планы, а Эдита  согласилась: «Подождите внизу, пожалуйста».
Она вышла к нам в летнем, светлом, скромном платьице, подхватила нас обоих под руки: «Пошли, мальчики!» Мы, естественно, не возражали, покосились только на мужа (как он воспримет), но тот одобряюще улыбнулся. И пошли мы солнцем палимые (ни живы, ни мертвы) под рученьки со звездой по Буйнакской, через сквер, по бульвару Сулеймана Стальского вдоль моря в редакцию на Пушкинской…
В кабинете редактора на столах вместо бумаг и подшивок газет фрукты, напитки, закуски – сплошное кавказское гостеприимство. И мы рядом с гостьей такие молодые, радостные, счастливые… О чем говорили? Не помню. Пела? Вряд ли  - пианино оказалось расстроено. Что потом? Все наши удостоились личного автографа звезды. Кроме меня. Пока хлопотал, витал в облаках, забыл спросить и остался ни с чем. И в кадр не попал – заслонили…
Впрочем, разве дело в этом. Главное – всю жизнь со мной колдовской образ и очарование любимой певицы!

Расул Гамзатов

Он любил шахматы. Его яркой творческой натуре не чужды были страсть и увлечение. По крайней мере, наши с ним партии всегда были боевыми. Особенно две самые первые…
После службы на флоте я оказался в Махачкале на судоремзаводе «Каспара» в бригаде котельщиков. Работал, учился  в вечерней школе и изредка писал в газеты – пристрастился, пока служил.
Однажды мои зарисовки о молодых рабочих попали к завпартотделом «Дагестанской правды» Али Джамалутдинову. Когда он читал их, к нему зашел Расул Гамзатов с друзьями. Оказалось, одного из них, Абдусамеда Абдусамедова, назначили редактором новой газеты и он подбирал кадры. Тут-то я и подвернулся… Они вызвали меня в редакцию, поговорили… В конце Расул вдруг спросил: «В шахматы играешь? Садись… Одно дело-хабары, а другое, как ты мыслишь?»
Первую партию я проиграл. Вторую выигрывал. Расул отвлекся на минуту. Ко мне склонился, как я потом узнал, один из его ближайших друзей – поэт Омар-Гаджи Шахтаманов и шепнул: «Не вздумай выиграть!» «Как? Вы же видите: жертвую ферзь, ладью и… матую»… «А ты не жертвуй, ты подставь ферзь под бой!»
Когда партия возобновилась, я так и сделал. Расул взял мою ферзь, покрутил, глянул удивленно на меня, потом недовольно на довольного Омар-Гаджи и сказал мне с укоризной:
- Больше так никогда не делай! Один-один! Контровую  как-нибудь потом…
Были контровые. Не часто, но были. Как не быть за тридцать три года рядом с куратором. Порой до полуночи, когда однажды оказались в одном купе по пути из Ростова в Махачкалу, или в номере Кизлярской гостиницы, или когда я пройдусь по всем ступенькам редакционной лестницы от переводчика до и.о. редактора молодежной газеты «Комсомолец Дагестана» и мы вместе с ним будем готовить к печати его новую книгу «Мой Дагестан».
Тут надо пояснить, что будучи ответственным секретарём редакции, я тогда просто замещал редактора нашей газеты Иззета Алиева, кстати, одного из близких друзей Рассула Гамзатовича и во всех отношениях одорённого человека, который, в частности, хорошо владел не только пером, но и кистью. Например, дружеские шаржи Иззета на Расула Гамзатовича, опубликованные в центральной прессе, ни тогда, ни после никем не были превзойдены по мастерству и чувству такта, как в литературном, так и в художественном исполнении... Позже Иззет возглавил газетно-журнальное издательство.
В тот раз моё И.О. затянулось на дольше, чем обычно. С начала Иззет сдавал госэкзамены в одной из московских академий, потом отпуск, в конце которого, к несчастью, его угораздило сломать ногу...
Книга «Мой Дагестан» должна была выйти в одном из Московских издательств, но Расул Гамзатович очень хотел, чтобы прежде хотя бы часть ее увидела «свет» именно в молодежной газете, где он начинал свою трудовую деятельность простым рассыльным. Он приходил в редакцию и мы работали: засылали набор в типографию, вычитывали гранки, верстали  полосы, а на досуге распивали чаи, а то и что-нибудь покрепче, и… играли в шахматы под бдительным оком его многочисленных почитателей таланта и друзей – тогда еще молодых писателей, поэтов, журналистов. Без поддавков. По крайней мере, с его стороны…И Омар-Гаджи раз за разом: «Не вздумай выиграть!»
Увы, из того, что подготовили к печати, опубликовать удалось немного. Расул Гамзатович был в опале. Меня вызвали в обком комсомола и...
В ответ на это Расул Гамзатович пошутил:
-Чтобы не вышибли тебя из седла, держись от меня подальше…



             Михаил Шолохов

Он  попросил о встрече. Тет-а-тет. Поговорить…
Я иду, теряясь в догадках, о чем со мной говорить?
Идти всего ничего: общежитие Ростовской Высшей партийной школы, в которой я учился заочно на отделении работников печати, через дом от охраняемого правительственного дома, где жил со своей семьей его сын Михаил. Я не раз бывал у них с Омаром Исрапиловым и другими дагестанцами. Приезжая на сессии, передавали Шолоховым презенты от Махачкалинских родственников. Однажды в зимнюю сессию дверь в квартиру открыл нам сам Великий писатель…
Случайная встреча, ничему не обязывающее знакомство, обмен любезностями, поздравлениями с Новым годом… Вряд ли это побудило его к разговору. Скорей всего, не обошлось  без участия его земляка, бывшего главного редактора Ростовской газеты «Молот» И.С.Слесарева, который преподавал нам журналистику. Меня не раз подмывало потом спросить их об этом, но не решился, а они молчали. И было из-за чего…
Великий писатель оказался тогда в такой мерзкой опале, каких свет не видывал! Будто, Нобелевский лауреат не сам создал великие произведения, а еще в гражданскую войну отловил в степи какого-то алкаша – белогвардейца, запер в землянке и за фляжку самогона заставил писать «Донские рассказы», романы «Тихий Дон», «Поднятая целина»…
Чем абсурднее – тем паскуднее. Не хочешь – засомневаешься, не веришь – поверишь… Читали, переглядывались, обсуждали, оглядывались… Правда?!  Кривда?! Большинство веровало в «нет дыма без огня»! «Баловство» с огоньком полыхнуло пожаром, обожгло, опалило, обуглило всех и вся. И как раз именно в это время писателя настойчиво не раз «приглашали» на встречи со слушателями ВПШ – фактически – на расправу!
Забегая вперед, скажу, что сын категорически возражал – щадил здоровье отца и я согласился с ним…
Он ждал в сквере рядом с домом сына. Внешне улыбчив, сдержан, чуток… Пожали руки, присели  на скамейку, достали папиросы: он – свои, я – свои, угостили друг друга, закурили…
- Не оторвал от дел? – спросил он.
- Так выходной же…
- Выходной – выходным, а весна – весной и молодо-зелено… ёкает, поди, сердчишко… Кому что… По мне так сейчас бы в плавни с удочкой, отдышаться… Удил когда?
- Сколько себя помню.
- Не рановато?
- Так отец на войне, а огород на матери: копать, садить, убирать, а тут мы с братцем-сосунком, ну и нашла нам занятие – посадит в огороде у колодца, даст в руки по вице с нитками вместо лесок, щепками на концах вместо рыбок – удьте, мол…
- Не боязно у колодца?
- Так сухой колодец, с кадкой воды на дне… Потом, когда подросли и зачастили на реку, боялась, конечно.
- Добытчики?
- На уху перепадало. В войну и после голодно жили, а тут какой-никакой приварок к пустой баланде. Все пацаны у нас удили.
- А теперь?
- Вошло в привычку… Солнце, воздух, вода… Каспий – море рыбное. Приезжайте отвести душу.
- Лучше вы ко мне с братцем-сосунком, раз уж он тут рядом с Вешками обосновался, - потеплел его голос ласковой ноткой, - приезжайте, свожу вас на Дон, - и снова достал папиросы, угостил, закурил сам, спросил, - а что, Расул Гамзатович, удит?
- Не замечал… Он отдыхает на людях.
- А Ахмедхан Абу-Бакар?
- Нет, Адмедхан весь в себе.
- Переживают размолвку?
- Так стравили – дальше некуда! Как не переживать?
- Помирили бы…
- Коса на камень… Слушают и гнут своё. Гордые горцы!
- Гордыня – гордыней и… масло в огонь… Жернова! – и стал расспрашивать об обоих, о подоплеке их размолвки, реакции на то партийных, советских  боссов и таких, как я, беспомощных что-то изменить. Я ответил, как мог. Потом он вдруг спросил:
- А Николай Далекий оправдался?
- Не знаю, - растерялся я… (Одно дело Расул с Ахмедханом: один был моим куратором, другой – другом и я между двух огней, а Николай Далекий…)
- Давно с ним знаком?
- Не то чтобы… Он приехал в Дагестан на стихию, освещать последствия землетрясения. Меня за ним закрепили, вроде гида. Дневали и ночевали вместе какое-то время. С утра на редакторскую «Волгу» и до вечера туда-сюда по республике. Я репортажи с «колес» в номер, а  он свои во Львов по телефону… Книгу свою прислал мне – трилогию «За живой и мертвой водой»…
- А причем тут национализм?
- Оговорила одна эксцентричная особа. Работали вместе в идеологическом отделе «Дагестанской правды»… Как уехал, она ему вслед «телегу» во Львовский обком партии. Там ухватились и пошло, поехало… Николай через меня обратился в нашу парторганизацию… Собрались, обсудили: никакой он не националист и единодушную отповедь  во Львов… Вот и все…
- Злоба без ума – мышиная возня… под жернова…
- Ну да, перемелется – м;ка будет.
- Мука – не мука…
Он помолчал малость, спросил:
- С земляками общаешься? Вологжанами-северянами… Василием Беловым, Николаем Рубцовым, Федором Абрамовым…
- Нет, - признался я. – Я о них мало что знаю… С кем работаю, живу, общаюсь – другое дело.
- Ничего, - успокоил он. – Хорошего помаленьку… Всему свое время – узнаешь… Рыбалку не бросай только. На рыбалке хорошо думается…
И опять разговорились о рыбалке, в которой не было ничего крамольного, потаенного, беспокойного, недостойного и не надо было блуждать вслепую в трех соснах, аукать, гадать что почём, кто причём…
Через день снова встретились. Вечером. Подумалось, как же он устал, как одинок, как нуждается в общении даже с таким, как я… Беспокоясь о других, как и накануне не спросил, что думают обо всем происходящем вокруг него мои друзья и хорошие знакомые… Выбрав подходящий момент, я сам сказал, что Расул Гамзатович и Ахмедхан Абу-Бакар, хоть сами в большой опале, очень переживают за Вас, не верят бредням, а Николай Далекий так, вообще, обозвал пересуды о Вас пасквилем, схожим с пасквилями на Есенина и Клюева…
Он ничего не сказал, только глянул на меня как-то предостерегающе… Наверное, понимал, что я не готов был судить и рядить обо всем, что происходило вокруг него, вокруг других, таких же, как он, но понадеялся – рано или поздно отзовется…
Он вдруг стал расспрашивать об Онежском озере, Вытегре, Вологде, Карелии, Казахстанской целине, Ангаре с Байкалом, океанском Дальнем Востоке и Дагестане с Каспием… О тех местах, где я побывал, где жил…
Позже, в Москве, в кулуарах перестроечных семинаров я не раз пытался поговорить с демократо-лекторами, - о свистопляске вокруг Михаила Шолохова. В ответ: тык-мык-пошлый бзик, что нет рукописей – нет и авторства!
Спустя годы всплывут личные рукописи произведений Великого писателя. Но это потом, после того, как не станет классика русской литературы, оболганного и униженного злопыхателями, подорвавшими его здоровье.