Жуткий момент войны

     Секретная операция, благодаря которой осенью 1941 года удалось остановить наступление группы армий "Центр" на севере Подмосковья. За ее успешное осуществление своими жизнями расплатились не солдаты и офицеры, а почти исключительно мирные жители.

     Сталин... вызвал к себе начальника
Иваньковской ГЭС Георгия Федорова,
главного энергетика канала "Москва-Волга"
Бориса Фрадкина и главного инженера
Владимира Жданова.
     - Если быстро сбросить воду
Иваньковского водохранилища, лед будет
проламываться и ледяная поверхность будет
непроходимой не только для танков, но и
для пехоты противника! - начал докладывать
Федоров.
     - Сбрасывая воду с подмосковных
водохранилищ - Икшинского, Пестовского,
Пяловского, Пироговского, Клязьминского,
Химкинского, мы таким же образом взломаем
ледяной покров по всему зеркалу воды
и обеспечим непроходимую для противника
полосу от Дмитрова до северной границы
Москвы, - поддержал коллегу Жданов.
     - Куда будете сбрасывать воду? -
со зловещим прищуром оборвал его Верховный.
     - У нас есть Яхромский водосброс.
На реке Волгуше, это приток Яхромы, -
подходя к карте, объяснил Жданов. -
Если открыть тут заслонки, вода пойдет
в пойму Яхромы. Напор еще больше, чем
на Волге. Уровень водохранилища  - 162 метра,
а в долине Яхромы - 117...
     - Так вода уйдёт в Яхрому? Значит,
река разольётся и будет барьером для танков
фон Бока? - улыбаясь в усы, Сталин подходит
к карте.
     - Но, товарищ Сталин, - перебивает
Верховного командующий Западным фронтом. -
Мы же должны эвакуировать население из
зоны затопления!
     - Чтобы информация просочилась
к немцам? И чтобы они послали к тебе
свою разведроту? Это война, товарищ Жуков!
Мы сражаемся за победу любой ценой! Я уже
дал приказ взорвать Истринскую плотину.
Даже свою дачу в Зубатове не пожалел.
Её тоже могло волной накрыть.

                И.Кузеев. Потоп московский
        ("Совершенно секретно", № 07, 2008).


     В этот год все случилось именно так, как говорила древняя старуха на селе, верующая Меланья: "Уж если Бог на кого осердится, то наказывает многократно и жестоко".
     Мало того, что крестьяне работали с утра до вечера на колхозных полях совершенно бесплатно и кормились за счет выделенного им клочка земли, коровы, кур и поросенка. Да и от этой живности они не многое имели - молочные продукты, яйца и мясо, за вычетом уплаты натурального налога, шли на продажу а на вырученные деньги покупались одежда и вещи, без которых в хозяйстве невозможно было обойтись - косы, грабли, керосин для ламп, мыло, соль...
     Летом появилась новая напасть - началась война. Не успели колхозники придти в себя от этого известия, как обнаружилось: немец - вот он, уже в деревне. Слава Богу, кажется, не звери попались - ничего страшного от них селяне, вроде бы и не видели, но все равно передвигались по деревне с опаской, настороженно косясь на непривычно одетых солдат, лопотавших на непонятном языке.
     А тут еще ко всем этим напастям явилась новая беда - зима выдалась лютая, с морозами за сорок градусов, слава Богу, без ветра.
     На постой к Силиным определили двух солдат - усатого молчаливого мужика средних лет и совсем еще молоденького солдатика о очечках, похожего на студента.
     Прежде чем вселить их, унтер, приведший солдат на постой, долго пытал хозяина Трофима, во время финской войны отморозившего пальцы ног и потому не взятый в армию. Раздраженный тем, что не понимают его языка, он твердил, как заведенный:
     - Weisen Sie sich bitte aus! Zeigen Sie bitte ihrePapiere! Ausweis!
(Предъявите ваши документы... Паспорт...)
     Не понимая, что от них хотят, крестьяне только жали плечами. Только после того, как унтер показал им какой-то свой документ и ткнул им поочередно в грудь Трофима и его жены Евфросинии, те, наконец, поняли.
     - Паспорт? Так у нас отродясь их не было. Не выдавали, не положено, - пояснил мужик.
     Кажется, это дошло до унтера и он, пробурчав, "Die Sklave!" (Рабы!), повернулся и вышел. Молодой, глядя ему вслед, покачал головой и что-то залопотал быстро и непонятно. А старший его товарищ молча вытащил из ранца продукты, показал на хозяйку, на печь и на свой рот, объясняя таким образом, что она должна готовить для них и кормить. Да Евфросинья и так поняла, что придется горбатиться на новых постояльцев и не стала возражать.
     Старшего немца с мозолистыми грубыми руками звали Вольфганг - он был степенным, самостоятельным человеком то ли из рабочих, то ли из крестьян. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался, как Трофим готовил баню и даже помогал ему, подтаскивая дрова и растапливая топку. Более молодой, Петер, постоянно что-то весело болтал и расположил к себе хозяев тем, что за чаем непременно угощал сынишку, двенадцатилетнего Степку, кусочками шоколада или мармелада.
     С момента занятия деревни немцами незаметно пролетела неделя. Не было никакой стрельбы со стороны захватчиков, молчали и наши. Евфросинья удивлялась:
     - Надолго они здесь застряли?
     Трофим резонно разъяснял:
     - Дак куда наступать-то? Ишь, мороз-то какой, из дома нос не высунешь. Моторы у машин стынут. Савва, сосед, говорил, что с горючим у них плохо. Чтобы наступать, надо подвозить боеприпасы, а вода в радиаторах машин стынет. Это я уж по Финляндии знаю, испробовал на своей шкуре.
     Жена только вздыхала в ответ и продолжала готовить постояльцам, тем более, что от них кое-что перепадало и Степке. Да и кому они мешали?
     Пока немцев не было дома, крестьяне занимались своими обычными делами: и корову надо накормить и подоить, сена, соломы ей натаскать, подстилку сменить... За курами и то пригляд нужен, хотя и неслись они что-то плоховато. Опять же поросенок...
     Вечером Трофим строгал ложки из липовых чурок, а Вольфганг подсаживался рядом и пытался также смастерить этот немудрящий столовый прибор. Да только у него получалось нечто кривое и несуразное, над чем они оба потешались. А Петер обычно садился в красный угол и наигрывал что-то веселенькое на губной гармошке.
     Несмотря на такое доброжелательное поведение постояльцев, хозяева все-таки опасались их и в их присутствии говорили между собой вполголоса, не позволяя себе даже покрикивать на расшалившегося Степку, а только отводя его от Петера, если мальчонка начинал особенно досаждать ему.
     В один из таких дней со стороны дальнего леса послышался мощный взрыв, за ним другой, третий...
     Завтракавшие немцы тут же вскочили, поспешно оделись и выскочили из избы.
     - Никак наши начали наступление, - предположил Трофим. - Давай-ка, мать, собирайся.
     - Куда? - недоуменно спросила Евфросинья.
     - Куда, куда? - передразнил жену Трофим. - В погреб спрячемся - он каменный и стоит поодаль. Если в дом бомба попадет, не спасемся.
     - А что брать-то с собой? - растерянно спросила женщина.
     - Еду на первое время, воду, теплые вещи - там печки нет, не согреешься.
     - Я самовар с собой возьму, он еще горячий. Хоть кипяточку тепленького попьём, согреемся.
     - Возьми, а я чурок для него захвачу...
     - А корову-то куда?
     - Оставим - не в погреб же ее тащить. Дай Бог, пронесет и все обойдется...
     Евфросинья завернула в ватное одеяло все, что лежало под рукой, - шерстяные вязаные носки, валенки, старую меховую шапку покойного деда...
     - Мама, зачем все это, - спросил удивленный Степка. - Мы же  тепло оденемся...
     - Мороз-то вон какой, а в погребе, небойсь, еще холоднее, - словно сомнамбула отвечала, та, продолжая собирать вещи.
     После того, как вещи были собраны и перенесены, Трофим завернул еще горячий самовар в ватник и бережно отнес его туда же.
     Семья сидела в темном погребе, а горевшая тощая свечка слабо освещала темные стенки каменной кладки, покрытые инеем.
     Неожиданно прогремел еще один взрыв такой силы, что даже сидевшее в подземелье семейство почувствовали ощутимый толчок.
     - Господи, спаси и сохрани, - молилась Евфросинья, а Степка, дрожавший то ли от страха, то ли от холода, прижался к отцу и спросил:
     - Тятя, а почему мы в подполе не спрятались? Там же теплей.
     - Если снаряд попадет в дом или даже упадет возле него, изба развалится, завалит нас и загорится. В подполе мы и сваримся заживо.
     - А сюда снаряд не попадет? - не отставал мальчонка.
     - Едва ли, - успокоил его отец.
     Так прошло не более часа.
     Неожиданно створка погреба приподнялась и к сидящим внизу заглянул Петер. Он возбужденно махал рукой, призывая их к выходу и кричал:
     - Geht auf!  Wasser! Schnell, schnell!
     Люди в погребе не понимали, что он говорит, но Трофим уловил знакомое слово "вассер" - "вода" и, повинуясь настоятельным жестам немца, стал вылезать из погреба. Петер показывал на дальний лес и продолжал беспрерывно кричать, срывая голос.
     И тут Трофим увидел, как вдалеке какой-то бесноватый вал налетел на деревья и практически сметал их.
     - Плотину взорвали, - заорал он не своим голосом, обращаясь к сидящим внизу. - Скорей вылезайте! Вода...
     Испуганный и тревожный голос главы семейства не позволял долго рассуждать. Привыкшие к военным невзгодам, Евфросинья и Степка быстро поднялись наверх, причем женщина успела прихватить с собой сверток с теплой одеждой.
     - Брось барахло, бежим, - закричал на жену Трофим.
     - Не брошу, - та еще крепче прижала к себе сверток. - Да куда бежать-то?
     - Вон, на пригорок, где люди стоят!
     Невдалеке на возвышенности стояли несколько немцев и с десяток их односельчан. Присоединившись к ним, семейство с ужасом наблюдало, как водный вал, неся на себе и переворачивая огромные глыбы льда, накатывал на деревню, круша дома, постройки, журавли колодцев... В этом крошеве дико билась и кричала лошадь, но, удерживаемая санями, быстро ушла под воду. А на ее поверхности плавала шапка деда Игната...
     Громкое "А-а-а..." раздалось в толпе стоявших на бугре. Бабы плакали, мужики стояли, словно окаменевшие,  злыми глазами оглядывая немцев.
     - Die Russisch... Der Damm... ("Русские... Плотина..."), - постоянно извиняющимся голосом твердил Петер.
     - Плотину взорвали. Наши, - скорее догадался, чем понял Савва.
     - Как же так? - недоумевал Трофим. - Ведь здесь же столько деревень... Наших деревень... И все под воду? С людьми и скотиной? Как можно?..
     - Зорька, Зоренька, - тихо звала Евфросинья свою погибшую коровушку, словно та могла выбраться из этого морозного ада.
     Бабы стояли, зажав рот ладонями в варежках и только тихо подвывали. Все смотрели, как водяной вал остановился, забрав под себя избы до половины. На поверхности среди льдин плавал какой-то мусор, а прямо на глазах вода стала покрываться тонкой пленкой льда. Чья-то собачонка недолго барахталась в шуге, но вскоре ее голова исчезла и полынья, в которой она барахталась, почти тут же покрылась ледяной коркой.
     Постояв еще немного, немцы повернулись и медленно побрели по гребню в сторону соседней деревни.
     Евфросинья некоторое время смотрела им вслед, а потом, заметив, что Петер обут в легкую для такого мороза обувь, позвала:
     - Петер, Петер, вернись-ка на минутку.
     Как ни странно, он понял слова женщины и, виновато опустив голову, медленно подошел к ней.
     - На-ко, сынок, одень валенки с носками, - сказала она, вынимая из свертка обувку. - Обморозишься еще, как матери-то объяснишь?
     - Ich danke... Mutti... ("Спасибо... Мама..."), - бормотал он, быстро переобуваясь.
     Селяне неодобрительно посмотрели на Евфросинью, явно осуждая ее.
     Петер, видимо, хотел поцеловать женщину, но под осуждающим взглядом русских только поклонился, еще раз поблагодарил и побежал догонять своих. А Евфросинья покрестила его вслед христианским троеперстием.
     - Спас он нас, - негромко сказал Трофим, как бы оправдываясь перед односельчанами. - Если бы не он, остались бы мы в залитом погребе.
     - Во как! - удивился рядом стоящий Савва. - И среди них, видно, не все пропащие...
     Люди еще некоторое время стояли на бугре, глядя на погибшую деревню, словно на свежую могилу, в которой только что похоронили многих своих самых близких людей и родственников, на свои дома, у которых были видны только часть крыши и печная труба и в которые им больше не было хода.
     Мороз давал себя знать. Надо было что-то предпринимать. Первым очнулся от молчания Савва:
     - Что делать-то будем, куда пойдём?
     - Может быть, в Калиновку - она на бугре стоит, - предложил кто-то из мужиков. - Чай, не выгонят, примут своих-то...
     Не рассуждая, люди повернулись и цепочкой двинулись в сторону Калиновки, лишь изредка оборачиваясь и бросая прощальный взгляд на такие родные свои места, которые приходится оставлять навсегда.