Глава 89. Томас Элиот

(1888—1965)

Американский поэт Томас Элиот, наряду с Уильямом Йитсом, считается одним из крупнейших англоязычных поэтов XX века, мэтром модернистской поэзии. Так же, как на творчество Йитса, огромное влияние на поэта оказала теософская доктрина Елены Блаватской (1831—1891), почему Элиота порой называют поэтом—мистиком и поэтом—пророком.

Томас Стернз Элиот родился 26 сентября 1888 года в Сент—Луисе, штат Миссури. Он был младшим из семерых детей в семье американских состоятельных аристократов*. Среди предков поэта числились преподобный Уильям Гринлиф Элиот (1811—1887), основатель Вашингтонского университета в Сент—Луисе, и Айзек Стернз (? — 1671), один из отцов—основателей Массачусетса.

* Аристократами в США считаются потомки первых переселенцев, обосновавшихся в стране до XVII века включительно.

Генри Уэр Элиот (1843—1919), отец Томаса, был богатым предпринимателем, президентом промышленной компании. Мать будущего поэта, урождённая Шарлотта Стернз (1843—1929), посвящала свой досуг литературному труду — ею написаны биография Уильяма Гринлифа Элиота и драма в стихах «Савонарола».

Мальчик учился сначала в привилегированной частной школе "Смит экэдеми" в Сент—Луисе, затем год в массачусетском колледже "Мильтон экэдеми". Оттуда его путь лежал прямо в Гарвардский университет, который Томас закончил за три года и в 1906 году получил диплом магистра. К тому времени он уже писал стихи.

Для углубления знаний Элиот отправился в Европу, где, в частности, изучал французскую литературу, посещая лекции в парижской Сорбонне — там поэтом были созданы лучшие из его ранних стихов.

В Гарвард молодой учёный вернулся в 1911 году и сразу же взялся за диссертацию об английском философе—идеалисте Фрэнсисе Герберге Брэдли*. Одновременно Элиот изучал санскрит и буддизм.

* Ф.Г. Брэдли (1846—1924) — философ, глава английского неогегельянства. Критиковал позитивизм и утилитаризм с позиций теистического «абсолютного идеализма». Главное сочинение — «Явление и реальность».

Как подающий большие надежды философ и лингвист, Элиот получил Шелдонскую стипендию, которая позволила ему в 1914 году вернуться в Европу для более глубокого изучения диссертационной темы. Вначале он посетил Германию, но назревала война, и поэт предпочёл перебраться в Англию, где изучал философию в оксфордском Мертон—колледже.

В Лондоне Элиот встретился с Эзрой Лумис Паундом (1885—1972), сыгравшим в его судьбе решающую роль. Познакомившись со стихами Элиота, Паунд поместил их в «Католической антологии», а затем уговорил оставить философию и целиком отдаться литературной деятельности. В 1915 году Элиот отказался от защиты диссертации и навсегда остался жить в Англии.

Такому решению способствовала женитьба поэта в 1915 году на балерине Вивьен Хай—Вуд (1888—1947). Брак, к сожалению, оказался неудачным. Долгое время женщина производила впечатление просто чрезвычайно темпераментной и неугомонной. Но потом врачи поставили ей диагноз «истерия», и с 1930 года до самой смерти Вивьен жила в доме для умалишенных.

С 1917 года Элиот работал заместителем главного редактора журнала «Эгоист». В свободное же время он активно писал стихи и критические статьи. Появились у поэта и свои издатели: Вирджиния Вулф (1882—1941) и Леонард Вулф (1880—1969) опубликовали соответственно в 1917 и 1919 годах первые книги стихов Элиота — «Пруфрок и другие наблюдения» и «ARA VOS PREC», которую обычно называют по американскому изданию просто «Стихи».

Поэма «Любовная песня Дж. Альфреда Пруфрока» считается вехой в поэзии XX века. Некоторые литературоведы даже утверждают, что с «Пруфрока» берёт начало современная поэзия.

Должность в «Эгоисте» оплачивалась слишком низко, чтобы обеспечивать семью — у Вивьен были весьма высокие запросы. Элиоту пришлось оставить журнал и пойти клерком в «Ллойдз бэнк». К счастью, это не помешало ему заниматься литературой в свободное время.

Как критик Элиот стал постоянным автором «Таймс литерэри сапплмент», литературного приложения к «Таймс». В 1920 году вышел в свет сборник его литературно—критических работ «Священный лес». Там была размещена концептуальная статья «Традиция и индивидуальный талант», в которой поэт впервые сформулировал два важных творческих принципа поэзии:

1) принцип функциональной традиции — в процессе творчества поэт должен постоянно помнить о прошлом и в то же время сознавать, что каждое новое произведение искусства изменяет значение этого прошлого;

2) принцип «деперсональности» искусства — поэзия есть ремесло, другими словами, это не «самовыражение» поэта, но закрепление в художественной форме человеческого опыта.

В самом начале 1920—х годов Элиот оказался на пороге нервного срыва. Выход поэт нашел в теософии.

В 1922 году, не покидая «Ллойдз бэнк», Элиот стал издавать журнал «Критерий». В первом же номере издания он опубликовал поэму «Бесплодная земля». Она оказалось одним из программных произведений западной литературы XX века и принесла автору всемирную известность. Появление «Бесплодной земли» совпало с публикацией джойсовского «Улисса» и романов Пруста из цикла «В поисках утраченного времени». Поэма провозглашала банкротство всей системы духовных и культурных ценностей философии гуманизма! Как актуально звучат эти слова в наши дни!

«Бесплодная земля» во многом сориентирована на теософию. Некоторые литературоведы утверждают, что прообразом одной из героинь поэмы — госпожи Сосострис — стала Елена Блаватская.

Госпожа Сосострис, знаменитая ясновидящая,
Подхватила жестокий насморк, однако
Слывет мудрейшей из женщин Европы…

А в 1925 году Элиота пригласили в издательство «Фейбер энд Гуайэр», которое впоследствии стало называться «Фейбер энд Фейбер». Поначалу Элиот был литературным редактором, а затем стал одним из директоров фирмы.
Тогда же появилась ещё одна его знаменитая поэма — «Полые люди», развивавшая идеи «Бесплодной земли».

В 1927 году Элиот крестился по обряду англиканской церкви и чуть позже получил британское подданство. В предисловии к сборнику эссе «В защиту Ланселота Эндрюса» поэт назвал себя «англокатоликом в религии, классицистом в литературе и роялистом в политике». Особенно ярко проявились душевные терзания Элиота при его обращении в англиканскую веру в поэме «Пепельная среда», опубликованной в 1930 году.

В эссе «Воздавая должное Джону Драйдену» и в книге «Избранные эссе» Элиот—критик изложил программные принципы ставшего впоследствии очень влиятельным критического течения, которое в Англии получило название «кембриджская школа», а в США — «новая критика». В частности, им были введены в обиход два важных понятия:

1) objective correlative — согласование эмоционального начала с объективным изображением конкретной психологической ситуации, соответствие между чувством и «набором предметов, ситуацией, цепью событий, которые являются формулой, вызывающей именно это чувство»;

2) dissociation of sensibility (распад восприимчивости) — утрата целостности «мышления» в поэзии с начала XVIII века.

1930—е годы можно назвать временем возвращения Элиота в Америку. В 1932—1933 годах, а затем в 1939 году он читал курс истории поэзии в Гарвардском университете и в университете Виргинии. Его лекции имели в США большой резонанс.

С этого времени Элиот стал часто ездить на родину — навещал родных, выступал с лекциями, занимался издательской деятельностью. В 1947 году он вошёл в совет американской Библиотеки конгресса, а в 1948 году поэта избрали членом научного совета Института фундаментальных исследований в Принстоне.

До последних дней жизни Элиот не переставал творить. Им были созданы несколько поэм, стихотворных драм, множество стихотворений. Он оказывал значительное влияние на мировой литературный процесс и как критик, и как издатель. «На протяжении четырёх десятилетий, будучи директором издательства “Фейбер” и мэтром английской критики, он являлся одним из главных литературных авторитетов и крупной общественной фигурой. Его вкус считался безупречным, его оценки было достаточно, чтобы создать или разрушить творческую репутацию, его суждения по самым различным поводам влияли на общественное мнение».

В 1948 году Томасу Элиоту была присуждена Нобелевская премия по литературе «за выдающийся новаторский вклад в современную поэзию».

Пришло время, и престарелый поэт решил жениться во второй раз. Его избранницей стала личный секретарь Эсма Валери Флетчер (1926—2012). Свадьба состоялась в 1957 году. Кто—то из хороших знакомых Элиота сказала об этом браке: «…он был одним из тех поэтов, которые живут, расцарапываясь, его жена была его чесоткой». У Валери Флетчер был роман с философом и математиком Бертраном Расселом (1872—1970), и женщина не скрывала этого от супруга.

Томас Стернз Элиот умер в Лондоне в 1965 году. Похоронили его на деревенском кладбище Ист—Кокера, графство Сомерсет. Именно оттуда в середине XVII века его предок Эндрю Элиот (1718—1778) отправился в Америку.

На русский язык произведения Элиота перевели Андрей Сергеев, Нина Берберова, Сергей Степанов и другие.


Стариканус


Ни юности, ни старости не знаешь,
Но словно, отобедав, захрапел —
И снятся обе.

А вот и я — старик в сухую пору.
Читает мальчик мне, я жду дождя.
Я не бывал у пламесущих врат,
Под тёплым ливнем крови не бивался,
Не отбивался ятаганом от
Врагов и мух в болоте по колено.
В руину превращается мой дом,
На подоконнике сидит еврей-хозяин,
В Антверпене проклюнувшийся в мир,
В Брюсселе забуревший, в Лондоне
 обшитый и ощипанный.
С холма над головой ночами кашляет коза;
Навоз, мох, камни, лебеда, железки.
Держу кухарку: сервирует чай,
Чихает вечерами, чистит, громыхая, раковину.
А я старик,
Мозги мне ветром не прочистишь.

Знаки принимают за знаменья. «Яви нам чудо!»
Слово в слове, бессильном разродиться
 хотя бы словом,
Мраком укутанное. По календарной весне
Пришел Христос во образе Тигра —

В опоганенном мае кизил, каштан, иудино
дерево —
Сожрут, раздерут, высосут досуха
Посреди запашков; среди прочих и мистер
Сильверо
С лиможским фарфором и гладящими ладонями
Разгуливающий всю ночь за стеной;

Среди прочих и Хакагава, расшаркивающийся
перед Тицианами,
Среди прочих и мадам де Торнквист, спиритка,
Взглядом сдвигающая свечи; фройляйн фон Кульп
Полуобернулась, уже уйдя. Ткацкие челноки
вхолостую
Ткут ветер. Привидения ко мне не приходят,
Я старик в доме со сквозняком
У подножия холма, на котором гуляет ветер.

Премногие знания — так откуда ж прощению?..
Только вдумайся —
Сколько знает История хитрых троп и кривых
 ходов,
 Сколько потайных
Запасных выходов, как морочит нам голову,
 нашёптывая о славе,
Как навязывает мерила тщеславия. Только вдумайся —
Она одаряет нас лишь когда мы зазеваемся
И одаряет столь аффектированно содрогаясь,
Что нам становится мало. Одаряет слишком поздно —
И только тем во что уже не веришь, а если
 и веришь —
То лишь воспоминаниями реконструирующими
былую страсть.
 Одаряет слишком рано —
Сует в слабые руки то что кажется нам излишним —
Пока потеряв не спохватишься в ужасе. Вдумайся —
Нас не спасут ни испуг ни кураж.
 Противоестественные пороки
Проистекают из нашего героизма. Наши подвиги
Произрастают из непростительных преступлений.
Плакучая ива мстит, мстительница-осина плачет.

Тигр беснуется по весне перепрыгнув через
 Рождество.
 Нас — вот кого он пожирает. Вдумайся
хоть перед самым концом —
Мы не пришли к согласию если я
Медленно околеваю в меблированных. Вдумайся
хоть перед самым концом —
Я затеял это саморазоблачение не без цели
И не по наущению
Хромых бесов.
В этом плане мне хочется быть с тобой честным.
Сосед сердца твоего, я отстранился сознательно,
Изведя красоту ужасом, а ужас самокопанием.
Я потерял страсть — но к чему было бы беречь её
Если она изменяет себе, изменяя предмет —
 и предмету?
Я потерял зрение слух вкус обоняние и осязание —
Как же мне подбираясь к тебе прибегнуть к их
 помощи?

Другие пользуются тысячами уловок и ухищрений
Чтобы растормошить и продлить кипение стылой
крови
Чтобы расшевелить орган с убитым нервом
Пряными соусами разнообразным великолепием
Плоти в пустыне зеркал. Ибо каково пауку
Вдруг прекратить плести паутину каково жалу
Не жалить? Де Байаш, Фреска и миссис Кэммел
Мечутся в вихре вне зыбучего круга Большой
 Медведицы
Разъятые на атомы. Чайка летит против ветра
в воздушной теснине Бель-Иля
Или же устремляется к мысу Горн.
Белые перья в снежной метели, зазыванья
тропического залива
И старик, загнанный теми же исполинскими
ветрами
В сонный уголок.

Кто живёт в этом доме?
Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.

Перевод В. Топорова


Бурбанк с «Бедекером», Бляштейн с сигарой


 Тру-ля-ля-лядь — ничто из божественного не постоянно, дальнейшее —
горенье, гондола причалила, старый дворец оказался тут как тут, как
прелестные серые и розовые мраморы — сатиры и монахи, и такие же
волосатые! — и вот княгиня прошла под аркой и очутилась в небольшом парке,
где Ниоба одарила её шкатулкой, в которой та и исчезла.

Бурбанк чрез мостик перешед
Нашёл дешёвую гостиницу;
Там обитает Дева Роскошь,
Она даёт, но не достанется.

Транслируют колокола
Глухую музыку подводную,
Бурбанк отнюдь не Геркулес,
Имея ту же подноготную.

Промчав под Древом Мировым
Зарю оставила истрийскую
Квадрига... Рухнул ветхий барк —
И воды раскраснелись тряскою.

Но Бляйштейн — тут он, да не так —
На четвереньках, обезьяной,
Аж из Чикаго он приполз —
Еврей — купец венецианный.

Бесцеремонно — тусклый глаз
Проклюнулся в первичной слизи:
Как перспектива хороша
У Каналетто! Но обгрызли

Свечу веков. Вот вид с моста
Риальто: крысы под опорой.
Еврей — под человечеством.
Но при деньгах на гондольера.

А Дева Роскошь приглядев
Сверхлукративную шаланду
И в перстни заковав персты
Сдаётся сэру Фердинанду

Шапиро. Кто с крылатым львом
Войдет в блохастые детали?
Бурбанк обдумывает мир
В развалинах и семь скрижалей.

Перевод В. Топорова


Суини эректус

И пусть деревья вкруг меня
Иссохнут, облетят, пусть буря
Терзает скалы, а за мною
Пустыня будет. Тките так, девицы*!

*  С такими словами покинутая возлюбленным героиня пьесы Бомонта и Флетчера «Трагедия девицы» Аспатия обращается к своим служанкам, которые ткут ковёр с изображением Ариадны.  Она предлагает позировать за Ариадну (по сходству судеб), с тем чтобы девушки выткали соответствующий ее отчаянию живописный фон.

Изобрази Кикладский берег,
 Извилист, крут, необитаем,
Живописуй прибой, на скалы
 Несущийся со злобным лаем,

Изобрази Эола в тучах,
 Стихий ему подвластных ярость,
Всклокоченную Ариадну
 И напряженный лживый парус.

Рассвет колышет ноги, руки
 (О Полифем и Навсикая!),
Орангутаньим жестом затхлость
 Вокруг постели распуская.

Вот расщепляются глазами
 Ресничек грядочки сухие,
Вот О с зубами обнажилось
 И ноги, как ножи складные,

В коленках дернулись и стали
 Прямыми от бедра до пятки,
Вцепились в наволочку руки,
 И затряслась кровать в припадке.

К бритью прямоходящий Суини
 Восстал, широкозад и розов,
Он знает женские капризы
 И лишних не задаст вопросов.

(История, по Эмерсону, —
 Продленье тени человека.
Не знал философ, что от Суини
 Не тень упала, а калека.)

Он ждёт, пока утихнут крики,
 И бритву пробует о ляжку.
Эпилептичка на кровати
 Колотится и дышит тяжко.

Толпятся в коридоре дамы,
 Они чувствительно задеты
И неуместной истерией
 И нарушеньем этикета;

Ещё бы, всё поймут превратно.
 У миссис Тернер убежденье,
Что всякий шум и беспорядок
 Порочит имя заведенья.

Но Дорис, только что из ванной,
 Пройдя по вспугнутой передней,
Приносит нюхательной соли
 И неразбавленного бренди.

Перевод А. Сергеева


Пока не подали яйца

Пипи воссела у стола
 Благовоспитанной девицей,
Фотографический альбом,
 Заложенный вязальной спицей.

Двоюродные бабки, дед —
 Дагерротипы и так далее;
Игриво-танцевальный лад:
 Пора мадмуазель за талию.

. . . . . . . . . . . . . . . . .
Не надо славы мне в раю —
 Не то придёт сэр Филип Сидни,
И салютнёт Кориолан,
 И прочие обступят злыдни.

Не надо денег мне в раю —
 Иначе в поисках поживы
Подлягут Ротшильды ко мне,
 Сгодятся и аккредитивы.

Не надо сплетен мне в раю —
 Лукреция из рода Борджиа
Расскажет про свою семью
 Такое, где Пипи не хаживала.

Пипи мне не нужна в раю —
 Пройду я курс мадам Блаватской
По превращениям души
 И курс второй по части плотской.

. . . . . . . . . . . . . . . . .
Но где грошовый мир, который
 Я прикупил перекусить
Вдвоём с Пипи в кафе за шторой?
 Туристы — шасть, туристы — хвать,

Но где орлы? Орлы и трубы?

 Лежат под снежной толщей Альп.
Крошатся крошки, горькнут губы,
 И с легионов ледорубы,
Орудуя, снимают скальп.

Перевод В. Топорова


ГИППОПОТАМ


«Когда это послание будет прочитано у вас, то распорядитесь, чтобы оно было  прочитано и в Лаодикийской церкви»

Толстозадому гиппопотаму
Болотисто бултыхается;
Мним: он бессмертен, а ему
На плоть и кровь икается.

Плоть и кровь это слабь и хрупь,
Страхи на нервы нижутся,
А Церковь Божья тверда, как труп,
Ибо на камне зиждется.

Грузному гиппо ходить-бродить
В поисках пропитания,
А Церкви и дел-то — переварить
Припасы из подаяния.

Гиппопотаму — хоть лопни — не съесть
С дерева плод манго,
А в Церковь — везут, у неё всё есть,
Оттуда где пляшут танго.

Гиппо в брачный сезон матёр —
Ревёт как искусан аспидом,
В Церкви же — ежевоскресный хор
Совокупленья с Господом.

Дрыхнет гиппопотам на дню,
Охотится ночью тихою,
Неисповедимо Божье меню:
Церковь — та жрёт и дрыхая.

Но взвидел я: гиппопотам крылат
Всей тушей взмыл над саванною
И ангелы осенили полёт
Тысячегласной осанною.

Во крови Агнца отмоется он,
Руками рая подхваченный,
К святым окажется сопричтен
И к арфе допущен золоченой.

И станет в итоге что твой алавастр,
Возляжет с ним дева-мученица,
У Церкви же — низкоземельный кадастр,
Смердит она, старая пученица.

Перевод В. Топорова