Герой не нашего времени

Герой не нашего времени

...в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где  он  рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не  смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
                М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»
               
Максим Максимыч

Долгое и совершенно бессмысленное пребывание в мире писательских грёз и мечтаний должно было рано или поздно закончиться. Чтобы сочинить по-настоящему великую вещь, мало одной прозорливости. Талант - вещь настолько неосязаемая, что, кажется, вот же, есть он, а минуту спустя, будто на заказ, так и лезет на бумагу всякая чепуха.

Дабы  навсегда избавиться от славы непечатного сочинителя и приобрести известную твёрдость изложения, решился я послушать совета дражайшей супруги и отправиться в небольшое литературное путешествие. В дороге я намеревался познакомиться с интересными людьми, многое повидавшими. А самое важное, увидеть собственными глазами и предать бумаге предмет своих описаний, театр военных действий. Подобно небезызвестному г-ну Дарвину, отправлялся в дальнее странствие, надеясь своими очами объять действительность такою глубокою, каковою она предстаёт перед истинным её первооткрывателем.

Мою поездку по южнороссийским губерниям я покамест описывать не стану. Там всё по-прежнему. Тем более, что предмет моих изысканий располагался за Кавказским хребтом. Именно там сейчас неспокойно, именно туда стремится сейчас всякий военный человек, дабы испытать на себе радости и тяготы армейской жизни.

Лошадёнка моя, запряжённая арбой, саквояжем с книгами и парой тюков белья, тащилась всё медленнее, пока не достигла к вечеру Барсук-горы. Единственным моим утешением в походе служили книги, если не брать в расчёт моего слугу Тришку, существо богобоязненное, малообразованное и нечистоплотное.
Большой Барсук и Малый Барсук – две сопки этой примечательной местности. Внизу течёт Кура. Ударение во избежание недоразумений не следует делать на первом слоге, научили меня местные жители. Я держал путь на Малого Барсука, поскольку он меньше, и топать до вершины, стало быть, короче. Местных жителей не встречалось, а Тришка проявлял, как всегда безучастие к окружающему. Багряные отсветы солнца разбивались о чернеющие слева и справа громады.

Я рассчитывал достичь вершины к сумеркам, чтобы заночевать у дружески настроенных адыгов. Стемнело. Холод стоял уже приличный. Слышу, Тришка мой со страху в темноте молитвы петь начал. Наконец, услышал я голоса вдалеке, и приказал идти на свет. К немалой своей радости был я вскоре принят в тесный круг, греющихся у костра мужчин.

Сидящие после моего прихода вскоре поднялись и ушли, не прощаясь, все, кроме одного. Тришка ещё с получас молился прежде, чем завалиться спать, а мой оставшийся сосед, человек порядочного возраста, румяный со следами золы на лбу и с усами предложил мне напиться из закопченного чайника. На выбор он предложил мне сразу два чайника: один повместительнее и погрязнее чугунный, с оторванным носиком, другой несколько даже изящный, белый. Не знаю уж из какого материала сработанный. В его крышку вставлена была винная пробка. Я не охотник до всякого рода незнакомых попутчиков с чайниками. Но делать нечего, я подсел, и мы разговорились.

- Каким ветром занесло вас, милостивый государь, в наши края? – первым задал вопрос мой визави.
- Я, видите ли, учительствовал. Но подходило время подумывать о покое, я не стал ждать отставки. Пенсионного жалования мне хватает.
- Стало быть, по болезни?
- Нет, зачем? Дело в том, что предмет моей истинной страсти лежит не в учительстве.
- Тогда где же? – спросил меня собеседник, набивая трубку.
- В литературном сочинительстве.
- Ах, вот оно что! - мой собеседник прищурился и приблизил своё закопченное лицо совсем близко, так что несколько кусков табаку упали и прожгли мой сюртук. - Давайте уж познакомимся. Меня зовут Максимом Максимычем. Штабс-капитан. А вы, кто по должности, часом не камер-юнкер?

Я как-то отмечал, что плохо схожусь с людьми, пребывая подолгу в обдумывании своих сочинений, но что тут поделаешь? Не пойдёшь же супротив правил обхождения.
- Иван Петрович Лановой, учитель классической гимназии, ныне сочинитель, - ответил я из чистой вежливости.
- Очень приятно. И что вы соизволяете описывать?
- Военные кампании, - пояснил я. – За этим сюда и приехал. Поговорить с опытными военными, поднабраться опыту. Пощупать руками описываемый предмет, так сказать.
- Дело доброе, - кивнул Максим Максимыч и подмигнул с видом знатока. – Не всякие там бабские пересуды. Вот вам первый военный образец.

Я посмотрел, куда показывает палец Максима Максимыча. Палец указывал на чайник с оторванным носиком.
- Черкесы налетели позапрошлой ночью. Такая заваруха поднялась. Чайник мой улетел с костра вместе с заваркой. Меня всего кипятком забрызгало.
- Вы, разумеется, отстреливались?
- Какое там? Темнотища, – безнадёжно махнул рукой штабс-капитан. – Азия. Пальнут и бежать. Насилу его под утро отыскал. В кусты зашвырнуло.
Я поближе рассмотрел покорёженный чайник.
- Да, любопытное происшествие. И часто у вас такое?
- Чтоб в чайник попасть? Первый раз.
- Я хотел узнать, стреляют часто?
- А-а-а. Стреляют и днём, и ночью. Басурманский народ. Татары.

Так в дружеской беседе коротали мы ночь. Спать отчего-то расхотелось. Я прислушивался к шорохам за спиной, но всё было тихо.
- Так вас, значит, супруга-то ваша сюда ко мне подослала, - довольно бесцеремонно заметил мой собеседник.
- Я сам. Принял решение в согласии с супругой.
- Так я ж и говорю.
- Нет, позвольте, меня не посылали!
- Как не посылали?
- Не возьму в толк, что вы имеете в виду, многоуважаемый Максим Максимыч?

Вместо ответа на мой вопрос Максим Максимыч явственно скис и замолк. Он отодвинулся и загрохотал ложкой. И чаю более мне не предлагал, а пил один из большой мятой кружки, носившей многочисленные следы дорожных приключений. Поссориться с единственным попутчиком в такую ночь, было бы величайшим безумием.
- Не возьму в толк, вы разобиделись? – начал, было, я.
- С вашим братом приезжим всего натерпишься, - после долгой передышки продолжал Максим Максимыч. – Да, чего уж.
Под утро я не выдержал и слегка задремал, прислонившись к колесу. И проснулся на рассвете от грубых толчков. Штабс-капитан тряс за плечо.
- Собирайтесь быстрее, Иван Петрович.
- Черкесы? - в ужасе спросил я, вспоминая ночные разговоры.
- Туда смотри, - старый воин взял меня под локоть.

Я посмотрел вдаль и ничего не увидел. В словах моего нового попутчика нередко сквозила загадочность.
- Во-он, облачко над горой. Азиаты говорят: «Дождь моросил, Барсук лужу налил». Басурманская народная мудрость.
- Какой Барсук лужу налил? – я ещё не успел прийти в себя.
- Гроза идёт, уходить надо.
- Быть может, поставим палатку?
Но мои слова вызвали лишь раздражение Максим Максимыча. Я решил не спорить со старым солдатом. Тем более, дело это бесполезное.
-Трифон! – закричал я. – Подымайся! Хватит отлёживаться, когда барин говорит.
Тот продрал глаза.
- А утреннее правило?
- В дороге почитаем.
- Ладно, я за вас скажу.
- Что за, болван! Собирайся!

В большой спешке мы укладывали поклажу на лошадей. И заторопились вниз. Мы успели покинуть заставу до наступления бури. Нам посчастливилось достичь безопасного места в низине, где мы и разбили новый лагерь. Я с любопытством наблюдал, как потоки воды несли вниз по дороге огромные валуны. Они в щепы разбили бы мою повозку, промедли я в то утро.
Благодаря опытности нашего провожатого, мы избежали внезапного нападения стихии, и сидели втроём в безопасности, распивая знаменитый чай Максима Максимыча. В котелке у нас пузырилась самая настоящая овсяная каша, посыпанная заботливой рукой штабс-капитана диковинными листиками местных растений. Чайники моего попутчика сделались нам теперь совсем родными, словно верные приятели.
- Буря кончится, и куда ж вы подадитесь?
- Известно куда, - махнул неопределённо штабс-капитан. – Назад. Наше дело заставу охранять. Ежели, к примеру, сухо, то я наверху, чуть закапало – бегом вниз.
- А нельзя было крепость там наверху устроить? – поинтересовался я.
- Сразу видно, вы первый раз в наших местностях, и невоенный человек притом, - вздохнул мой новый приятель. -  Сколько ж раз пытались строить, смывает и всё тут. И при Ермолове так было и опосля.

В подтверждение слов Максим Максимыч добавил парочку непечатных выражений народного творчества, живописующих бурный нрав Барсуков и реки Куры. Вдруг мой спутник подсел совсем близко:
- А вы такой молчун. Так и не сказали правды.
- Правды?
- Ну, вы ж про Григория Александровича расспросить хотели? «Герой нашего времени» - это ж моя книженция.
- Простите. Указанная книга - сочинение г-на Лермонтова, - возразил я. – Говорю вам как преподаватель гимназии.
- С чего вы это взяли?
Вопрос, признаться, поставил меня в тупик. Но сдаваться так вот сразу негоже. Тем паче, обстановка кругом – грозовая и военная.
- Так ведь, ежели предположить, что Максим Максимыч – сочинитель, а вы - тот самый штабс-капитан, которого упоминает Лермонтов, то кто тогда Печорин? Фикция?
- Зачем сразу фикция? - снова обиделся Максим Максимыч. - Ничего себе фикция. Всё там взаправду было. Вот этими ж руками и писано.
В подтверждение слов Максим Максимыч затряс сразу обоими чайниками.
- А дневники? – пошёл я в наступление.
- Ну, ладно, - мой собеседник засопел и полез куда-то во внутренний карман. – Вот вам новый черновик. Написал, пока вы там у костра кемарили. Никому до сего дня показывать не хотел, думал внести пояснения. Ладно, смотрите.

И штабс-капитан раскрыл передо мной небольшую тетрадочку, всю испещрённую мелкими записями, прожженную в нескольких местах табаком и с пятнами чая.
- Так, значит, Лермонтов и Печорин - выдумка, игра воображения, а сочинитель вы?
- Какое, - замахал руками старик. – Не выдумка. А только Григорий Александрович сидят, рассказывают, а я пишу. Писать ему самому недосуг было. По всему выходит, сочинитель – это и взаправду я.
Моему волнению не было предела.   
- Разрешите подержать в руках тетрадочку.
- Э, нет, - снова отодвинулся Максим Максимыч. – Как Григория Александровича не стало, я без него пишу. И свои тетрадочки никому в руки не даю. Могу продать за тридцать целковых.
- Тридцать целковых!
- А вы как думали? Я её ночь напролёт писал, глаз не смыкая.
- Что же вы мне предлагаете купить сочинение, которое мне, быть может, ни к чему? Я и сам сочинитель.
- Сочинитель вы известно какой. Сделайте так. Купите, полистайте, пока ваш слуга лошадей станет запрягать. Не понравится, я её у вас назад заберу. Ко мне много народу ездит.
Так мы и сделали. Я расплатился и уселся под раскидистой чинарой, предвкушая литературное удовольствие.

Тетрадь

По разбитой дороге вслед повозке, запряжённой гнедой лошадкой, топал немолодой уже человек. Повозкой правил горец в надвинутой до самых бровей меховой шапке, которые встретишь и по сей день в тех краях.
Лет путешественнику было около пятидесяти или чуть поболее, росту он был невысокого и обладал, что называется, приятной наружностью. То есть, такой, которая нравится молодым барышням и их мамашам, потому для мамаши важно в женихе не прыть и длинный язык, а хозяйственность и сурьёзное отношение.
Наружностью был он не  обделён, как мы заметили. Но не для мамаш и вздохов девки замуж ходят, а исполнять супружеский долг. Так и военные: шагают по дорогам, не для променаду, а по служебной надобности. И вот для служебных надобностей был он, хоть в летах, но ещё хоть куда.

Потому как молодёжь наша теперешняя вовсе не приспособлена к службе. Молодые юнкера, которых присылают к нам в больших количествах, все как один, слишком хлипко склеены для плохих российских дорог и превратностей неустроенной кочевой солдатской жизни. Иной раз встретишь такого верхогляда и подумаешь, чему тебя только обучали?
Время жидких молодых людей высокого роста, имеющих открытые любому ветру лица, быстроту да мелкость в движениях, ещё не пришло.
То было время старое, зимними месяцами тянувшееся долго и скрипуче, как плохо смазанная телега, а если изредка и устремлявшееся вперёд, то не быстрее рессорной коляски, передвигавшейся по матушке России несколько тяжеловато.
Высокий рост в описываемые времена являлся не преимуществом, а, недостатком. В высшем обществе Москвы или Петербурга любой дылда сразу обратит на себя взоры хорошеньких дамочек и их мамаш.  А только на Кавказе, по которому топал наш герой, дылдам да выскочкам беда.

За придорожными камнями прятались ещё тут и там неусмерённые черкесы и кабардинцы, или адыги, как они сами себя с незапамятных времён называют. Тогдашние горцы шутковать не любили и готовы были завсегда поймать в мушку эдакого столичного щелкопёра, над камнями торчавшего, и нажать на спусковой крюк ружья.
Из-за кустов на вершине скалы в прорезь прицела отлично просматривалась фигурка в шинели штабс-капитана. Штабс-капитан не носил сюртуков петербургского покроя с серебряными пуговицами, галунов, да эполетов. Потому как знал толк в жизни. Эполетами хорошо пол в избе мести, да девичьи лица щекотать.
Камни раскалились, и в лёгком полуденном мареве всё плыло, и мешало засевшему в засаде негодяю целиться.
Вот фигурка в прорези прицела чуть двинулась вбок, встала вплотную к сидящему в повозке.

«И за какого-то штабс-капитана их благородие решили отвалить полтораста рублёв?- удивились за камнем. – Если б какой петербургский дылда в эполетах, было б понятно». 
А покуда засевший в засаде целится и выбирает, как ему повернее уложить свою жертву, обратим взоры на бредущего штабс-капитана и его горе-возницу.
Сидящий в арбе черкес, выбрав в попутчики нашего штабс-капитана, сильно рисковал. Но вовсе не догадывался об этом. Он и в помыслах близко не держал, что охотник уже затаился с ружьём наизготовку.
Цену за свои услуги черкес назначил штабс-капитану малую и поступил совершенно правильно. Поскольку с капитана лишнего не возьмёшь и не поторгуешься. А начнёшь перечить, можешь и по морде кулаком получить. Выбирая себе попутчика в горах, не жадностью и не душевным расположением следует руководствоваться. А исключительно степенью собственного риска. А риск получить пулю в затылок от своих же братьев-басурман и кулаком в лицо от штабс-капитана был одинаковый. И возница уразумел всё, стало быть, правильно. 
Лошадёнка горца выбивалась уже из последних сил и иногда вовсе останавливалась. Возница пел свою песню и изредка стегал лошадь, когда она спотыкалась.   

Штабс-капитан был человек неглупый и любил поразмышлять на всякий философский вопрос. Знал и себе цену, и всякой вещи, что лежит вокруг. Вот взять, к примеру, дорогу. Ведь и она меняет свою наружность от года к году. И ежели подумать далее и заглянуть лет так на пятьсот вперёд, то изменится проезжая местность несказанно.
Размышления штабс-капитана унеслись в Европы, где не доводилось ему бывать. Но про которые Григорий Александрович сказывали. В Европах начали с недавней поры крыть дороги ровным и гладким камнем. И достигли, судя по тем рассказам, в этом своём предприятии таких невиданных успехов, что тракты ихние из скучных и непроездных в распутицу превратились у иноземцев в прошпекты и ровные, будто стол, булевары.

- Пойми, - говорил, бывало, на привале Григорий Александрович штабс-капитану, - и до нас таковое улучшение рано или поздно дойдёт.
- Вы бы лучше чайку отведали. Остынет.
- Да погоди. Ты, представь себе, Максим Максимыч, -  отставит в сторону ещё полную чашку Григорий Александрович. – Пустят, быть может, по дорогам эдакую невиданную машину. А в ней люди сидят и едут.
- Какую машину Григорий Александрович?
- Самодвижущуюся коляску.
- Что у вас за блажь на уме?
 - А ты представь. Тогда лошадей начнут потихоньку забывать, а расстояния будут преодолеваться гораздо быстрее, нежели сейчас. И дойдут эти новомодные веяния и до Кавказа. И по Кавказу люди тогда на машинах поедут.
- Вы это наверняка знаете? Про самодвижущиеся коляски?
- Наверняка я, конечно, не знаю.
- А я, Григорий Александрович, другого на сей счёт мнения.
- Ну, сказывай, - Григорий Александрович ухмыльнётся, потому как подумает, глупость сейчас сморозит старый.
- Вам бы оставить ваши фантазии, и сказать самому себе, что по России-матушке колесо неспешно катит. Значится, исходить надо из того, что дороги, которые вы тут в ваших эмпиреях рисуете, в отличие от европейских, ещё сотню лет будут оставаться таковыми, разбитыми да неухоженными. А потом, быть может, в следующую сотню лет, придут кое-где в полную негодность и зарастут травой.
Улыбка тогда с лица Григория Александровича слетит. Станет он грустен и печален.

- Эта картина более вероятная. Я люблю мечтать, а ты видишь жизнь таковою, как она есть. Выходит, прав ты. Твоя взяла, штабс-капитан.
-То-то, Григорий Александрович.

Правый сапог на носке штабс-капитана совсем порвался, сильно начал натирать ногу и мучить хозяина. Тот стал прихрамывать и решил, пока каблук совсем не отвалился, сесть в повозку, невзирая на всё своё сострадание к выдохшейся кобыле и к тому факту, что лишь через пятьсот лет здесь поедут самодвижущиеся колесницы. 
- Скажи, любезный, успеем мы до темноты?- поднял лицо штабс-капитан  к вознице и устроился рядом поближе, надеясь расслышать ответ из-под шапки. С первого вопроса понять, что ему ответит проводник, он не надеялся и собирался задать ещё пару наводящих вопросов. Азиаты, такие прохвосты. То ли с умыслом плохо по-нашему говорят, то ли без. А не могут нашему брату свиньи не подложить.

Штабс-капитан не первый год служил на Кавказе, и норов здешнего люда знал, как иной муж знает повадки своей жены. Баба эта оказалась скрытной и взбалмошной. Возница кивнул и быстро показал рукой с зажатым в ней хлыстом в сторону небольшой отвесной скалы впереди, нависавшей над головами всех проезжавших по этой дороге. Изо рта возницы раздалось глухое: «Полверсты, хозяин...»
Сразу после этого возница вздрогнул и начал хрипя заваливаться набок. Лишь когда поводья выпали из рук, а тело полностью распласталось на дне брички, рядом с двумя дорожными чемоданами, эхо донесло звук ухнувшего вдали выстрела.

Штабс-капитан враз, до эха, понял, в чём дело. Он по- кошачьи изогнулся, выхватил ружьё, лежавшее позади возницы, согнулся в три погибели и, стараясь казаться незаметным, подбежал и схватил за уздцы лошадь. Последние слова провожатого черкеса означали, что примерно полверсты придётся идти, опасаясь малейшего шороха и звука. Все преимущества были на стороне нападавших. Однако штабс-капитан прошагал эти полверсты по всем правилам военного искусства, держа скалу под пристальным вниманием. Два раза он пальнул в сторону кустов, когда заслышал там шорох.

Уже в лучах заходящего солнца повозка с лежащим в ней навзничь черкесом въехала в аул.
При въезде в селение штабс-капитан увидел двоих сидящих на земле горцев в длинных халатах и с седыми бородами. Он хотел было расспросить их, есть ли тут доктор.
Но старцы не сдвинулись с места, не выказали интереса к прибывшим, а глядели на арбу с равнодушием и презрением. Раненую собаку в наших деревнях одаривают большим участием, хотя, кто знает, каким вниманием было бы удостоено раненое животное, попади оно сюда.

Штабс-капитан понял, что помощи тут ждать неоткуда, поэтому прямиком направился к самой большой сакле и забарабанил по стене со всей силы, так, что лачуга задрожала.
 Откуда-то сбоку вынырнул казачок на нетвёрдых ногах и захлопнул вход позади себя.
 — Лекаря нет у вас? Коли есть, зови, — приказал штабс-капитан.
 — Есть. Их благородие вчерась приехали, — произнёс казачок и повернулся к закрытой двери. — Они дохтур и есть.
— К Вашему благородию самолично просются, — пьяно проорал казачок, стукнув пару раз в стену так, что по ней пробежала трещина.
- Ist er nicht tot? *- из-за двери раздалось отрывистое гавканье на чужом языке.

 По всей видимости внутри и был человек, которого казачок называл «дохтуром». Наконец дверь отворилась, и штабс-капитан столкнулся нос к носу с маленьким тщедушным человечком в чёрной жилетке и домашних туфлях. Череп его оказался весь в буграх, большой, словно бы у мыслителя давней эпохи.
  — Чем могу?
  — Здравствуйте, — штабс-капитан представился, как полагается. —  Тут со мною вышла такая оказия... Какая-то шельма моего провожатого из ружья ссадила. Он у меня на повозке. Не изволите ли помочь?
- Да- да. Конечно,- промолвил доктор и, припадая на одну ногу, как и был в домашней обуви, засеменил к повозке.
Осмотр пострадавшего не занял и минуты. Врач развёл руками в знак бессилия медицины перед естеством смерти и закрыл глаза кавказцу. Всё было кончено.
- Пуля попала в висок и прошла сквозь мозг. Bona mors... Моя фамилия Вернер,- улыбнулся врачеватель и протянул штабс-капитану руку.
«Мефистофель, так и есть. Выглядит точно, как в описании Григория Александровича»,- подумалось Максиму Максимычу, который, как догадались читатели, и был штабс-капитаном. Да и доктор являлся известным читателю лицом.
- А вы часом не знакомый Печорина? Тот тоже штабс-капитан, - хитро посмотрел доктор. – Я, признаться, давно не перечитывал его писаний. Но тогда мы с вами заочно знакомы... 
- Да, я с Григорием Александровичем служил. И все его дневники отдал Лермонтову. А вы, стало быть, доктор Вернер?- стараясь не сболтнуть лишнего, ответил Максим Максимыч. - Тогда я тоже премного о вас наслышан.
- Сдаётся мне, вы лукавите, Максим Максимыч, что отдали всё до конца Лермонтову. Ну, да ладно. Про Печорина я, конечно, слыхал. Ведь мы... встречались,- физиономия доктора свидетельствовала, что имя некоего Григория Александровича ровным счётом ничего для него не значит. - А вы какими судьбами здесь?

Штабс-капитан никакой охоты не имел пускаться в объяснения. Да куда ж деваться? Пришлось отвечать.
- Может быть, вы слыхали, что Печорин погиб при довольно странных обстоятельствах. Он оставил записки, к которым я имею отношение. Я подумал, надо поездить по Кавказу, посмотреть, всё ли правда, что Печорин мне рассказывал...
- Вот вы и наткнулись на первого свидетеля, - довольно бесцеремонно прервал Максима Максимыча лекарь.
- Выходит так. Григорий Александрович довольно точно вас описывает.
- Да-с, мастер он был на подобные штуки. Описывал точно.
- Знаете, я как раз задумал опубликовать его дневник. 
- Ах, вот как! – доктор сделал рукой приглашающий жест. - Пойдёмте в дом, раз уж судьба нас свела. Я распоряжусь насчёт убитого, и чтобы внесли ваши чемоданы. Останетесь у меня на ночь.

«Мефистофель» ненадолго исчез, но вскоре появился вновь со свечой в руке. Час спустя штабс-капитан сидел за самоваром при тусклом свете в сакле Вернера, а тот ковылял взад-вперёд, отчаянно жестикулируя.
- Не стану таиться перед вами. Я работаю на департамент полиции. И эти тетради вы обязаны отдать или отослать...
- В Третье отделение?
- Куда следует. Что с толстой тетрадью Печорина?- «Мефистофель» вдруг остановился и холодно посмотрел в упор на Максима Максимыча, а затем перевёл взгляд на небольшой жёлтый дорожный чемодан штабс-капитана.
- Тетрадь в надёжном месте, и я собираюсь в ближайшее время отдать её издателю, - штабс-капитан не собирался сдаваться.
- Знаете вы, кто такая была эта Бэла?
- Мне ли не знать? Она у меня на руках умерла. Дочь местного князька она, - начал, было, Максим Максимыч.

- Для вас, господин сочинитель, она, конечно, и не большая величина. Но на Кавказе дела обстоят иначе. Местный князёк может объявить очередную войну всей округе и приняться за повальное смертоубийство. Знаете ли вы, за то, что вы там натворили с Печориным, должно вас отдать под суд.
- Так ведь у горцев это часто, невест воровать, и отец её убит.
- Как вы не возьмёте в толк! Старый князь узнав, что дочь его обесчещена, поклялся мстить. А его смерть лишь окончательно испортила дело.
- Но отчего же?
- Да оттого! Вы здесь не первый год. Должны знать законы гор. Князь же был мирной! А родственники его – нет! Весь Кавказ гудит, как улей! Кабарда поднялась. После отъезда этого Печорина у нас потери на Линии утроились. Утроились! – затряс кулачками пришедший в исступление доктор.
- Э-ге, то-то я заприметил, -  отвечал смущённый штабс-капитан, - частенько пошаливать стали. Мне и невдомек. Я со своих Барсуков никуда не езжу.
- И вы называете это словом «частенько»? А если начнут «постреливать» Петербурге? Вам не приходило в голову, господин штабс-капитан? Затронуты интересы страны. Вы это хоть понимаете?
- Да, но тут дневник. Литература.

Доктор два или три раза отмерил шагами комнату. Сел, налил гостю и себе холодного чаю и заговорил спокойнее.
- Наша страна, дорогой Максим Максимыч, страна чиновничья. Коллежские секретари, регистраторы. За ними следуют титулярные. Этим лишь бы наверх выбиться, да соседа клюнуть побольнее. Потом в этом скопище чинов идут птицы крупные, начиная со статского. А бывают, которые и ни те, и ни другие. И служить бы рад, и прислуживаться тошно. Вечно недовольны, всё им не так. Любая карта не в масть. Ловят рыбку в мутной воде. Словом, Печорины. Вот такого рода люди и есть самые опасные для государства.
Максим Максимыч подкрутил ус и посмотрел прямо в глаза говорящему:
- Вы за Григорием Александровичем шпионили?
- Выбирайте выражения, милостивый государь! А что прикажете делать! – вскричал Вернер. – Он самый опасный. Вроде бы и у нас служил, а дел наворочал... Наворочал и съехал. Персию осматривать.
Максим Максимыч слегка заколебался. Слова немецкого доктора звучали вполне резонно.
- Не возьму никак в толк, зачем вы мне это говорите?
Вернер, помолчав, ответил
- Я, видите ли, немец. Хотя Печорин и утверждал, будто я русский. Но мне приятнее, чтобы всё по полочкам, - доктор сделал движение рукой, как бы расставляя невидимые предметы.

Умолкнувший было врач продолжал:
- Как он там писал: «Мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать  больше  не хотим». Это вашего дружка Печорина, слова. Талантлив был, подлец. Но мы, тайная полиция, очень даже хотим. Потому как надо знать, где он ещё понашкодил.
- Печорин же мёртв. Дело, стало быть, закрыто.
- Вы всё понимаете не хуже меня. Записки его у вас. Теперь и ваша жизнь на волоске. Отдайте нам тетради по-хорошему.
И Вернер приблизил своё лицо с бегающими чёрными глазами совсем близко. И этим только испортил дело.

«Не видать тебе тетради, как собственных ушей, - подумал штабс-капитан, - вам
отдашь, и тогда сразу крышка. И не для того я ввязался в это дело, чтобы по-глупому её дарить сыскной полиции. Это не просто тетрадочки. Бомбы».
- Имею честь откланяться, милостивый государь, - произнёс штабс-капитан и встал из-за стола. - Я не боюсь угроз. Спасибо за чай.
- Куда вы, любезный, капитан, на ночь глядя?- вдруг сменил тон доктор и снова превратился в дружелюбного хозяина. – Впрочем, идите, устраивайтесь на ночлег сами. Я вас не держу и советов больше давать не стану. 
Затем доктор подошёл к двери, полуоткрыл её и крикнул в темноту: «Фёдор, проводи гостя!»

В комнатёнку вошёл давешний казачок. Он услужливо застыл и улыбался, держа шашку наголо. Казалось, он был ещё пьянее прежнего. Фёдор напоминал теперь всем видом добродушного квартального надзирателя. Штабс-капитан повернулся было уходить, когда Вернер незаметно сделал казаку знак рукой. Квартальный надзиратель крякнул, шашка, описав полукруг в воздухе, опустилась на голову несчастного обладателя дневников.

На следующее утро предполуденное солнце ещё не успело нагреть землю, и ступать по холодной траве было приятно. Возле повозки, на которой лежали два покрытые белыми полотнами трупа, мирно щипала траву худая кобыла. Из-под материи торчали две пары обуви. Вещи, сваленные в большой комнате, ждали хозяев в доме. Всё говорило в пользу того, что задерживаться далее ни казачок, ни странный доктор не намеривались. Казачок в сопровождении доктора вышли на улицу. 
- Уверял, что сам справится, - тихо произнёс Вернер и откинул саван с тела одного. Это был горец с морщинистым немолодым лицом.
- Кто таков? – спросил Фёдор.
- Неудачник, - коротко пояснил Вернер, будто ставил амбулаторному больному нетрудный диагноз. - Из драгун. Чина не скажу, не знаю. Всегда носил чужую форму, даже когда потом перешёл на работу к нам, в Третье, в первую экспедицию. Переодевался, будто артистка в театре. Имя тоже взял себе театральное, Капитон Драгунский. И с Печориным вышла промашка, и с этим... А теперь вот штабс-капитан к нам решили наведаться...

- А у этого-то штабс-капитана совсем сапоги изорвались,- показал казак на торчащие подошвы обуви Максим Максимыча, – что же ему пару обуви было купить недосуг?    
- Какова служба, такова и оплата, - ухмыльнулся Вернер.
И от этой его шутки повеяло холодом и презрением не столько к убитому, а ко всему человечеству в целом, чьим представителем убитый являлся.
- Нам платят, а мы расплачиваемся, - попытался сказать что-то умное Фёдор.
- Не философствуй. Деньги не пахнут. Так, кажется, любят говорить в этих местах, - ответил Вернер, похлопывая казака по спине, и легким движением откинул материю, скрывавшую мёртвого штабс-капитана.
Тут произошло что-то невероятное. Доктор хищно осклабился, а казак присел, словно готовясь получить пулю.
- Федька! Dieser Mensch macht mich wahnsinnig**, - заверещал не своим голосом Вернер, испепеляя казачка глазами.

На повозке лежали рваные сапоги штабс-капитана. Но сам убитый бесследно исчез. Вместо хладного трупа Максима Максимыча рядом с Драгунским лежали мешки с травой.
- Он что, босой ушёл?
- Никак нет, Ваше благородие, - бормотал помощник Вернера.
Вчерашние винные пары всё не хотели выветриться из его башки.
- Так где он?- раздался львиный рык доктора.
- Кукла-с, - только и сумел выговорить осрамившийся в очередной раз Федька, пожимая плечами, - видать, ночью к басурманам уполз. Даром штабс-капитан. Что за публика!
- Чему вы пригодны, - продолжал неистовствовать Вернер, - если ни пристрелить, ни шашкой ударить не умеете. 

Занятые препирательствами немилосердный доктор Вернер со своим нетрезвым, под стать хозяину, Санчо Пансой ничего не замечали вокруг. А напрасно. Проходящая мимо в парандже женщина что-то крикнула немного странным голосом на чистом русском языке. Кусты двинулись едва-едва в сторону, и тонкая тень прошмыгнула в саклю, где на столе со вчера ещё не успел остыть самовар.
Через пару мгновений тень так же незаметно выскользнула из дому, сгибаясь под тяжестью жёлтого чемодана и другого, потемнее.
- Экие увальни, - пробормотала басом женщина, глядя на ругающегося с казаком доктора. – И это наша тайная полиция?

«Мефистофель» продолжал подтрунивать и насмехаться над Фёдором. Но уже без прежней злобы. Казачок тоже вёл себя смирно. Видимо, и тот и другой примирились со своей участью. Отчего-то Федьке пришло на ум скинуть с себя своё казачье одеяние и переоблачиться в офицера фельдъегерского корпуса.
Тем не менее, ни Вернер, ни возникший из казачка фельдъегерь пропажу вещей пока не обнаружили. Молодой чеченец с тяжёлой, пахнущей кожей поклажей, обогнул прокопчённую стену сакли с печкою,  подбежал к женщине и сел рядом в кустах.
- Вещи Азамат отнести на край аула. И там зарыть в землю.
Женщина в парандже замотала головой и сказала голосом Максима Максимыча:
- Ты ишак, Азамат? Чемоданы выброси, возьми только тетради.
- А-а, - стукнул себя по лбу недалёкий Азамат.-  Как Азамат сама не догадался! Только прошу штабса-капитан, вперёд не называть меня таким обидным словом.
- Ладно, не буду, - произнесла женщина-штабс-капитан. – Видишь, Азамат, чего вышло из-за твоей и Григория Александровича дурости. Новая кавказская война.
- Вах.
- Рази ж можно, менять сестру на лошадь!
- Э-э-э. На лошади ездить можно. У лошади ноги красивые, а тут?
- Хватит скоморошить!
- Азамат и, правда, так думает. Женщина не лошадь…

Грубый голос прервал его душевные изливания.
 – Хватит! Как русский офицер я свидетельствую, ты отомстил за сестру и отца.
- Уже Азамат отомстил? Азамат хотел убить вот этих двоих, - он показал на идущих к лачуге фельдъегеря Федьку и Вернера.
- Ты и, правда, не поймёшь, или притворяешься? Чтобы приехала сюда казачья сотня и сожгла ваш аул? Григорий Александрович съел свою отравленную грушу, бумаги у нас. Большего и не надо. Ступай к своим, скажи, Максим Максимыч вернул мир Кавказу.
- А-а-а, - снова стукнул себя по голове недогадливый чеченец. - А коли они решать искать бумаги?
- Здесь в горах мы, русские, не хозяева. Любая дворняга бросается на нас с лаем. Нам большая война сейчас невыгодна. Не будут искать.
- И что станем с бумагами Печорина делать? – спросил Азамат.
- За тетради нам с тобой дадут большой выкуп. Станем их продавать по тридцать рублей тетрадка.
- Тридцать рублей много?- сверкнули глаза молодого чеченца.
- Купишь всех лошадей Кавказа.

Глупость с жадностью – сёстры; часто уживаются в человеке. И под глухие вопли немецкого доктора, что-то кричавшего в лачуге, Азамат побежал, пригибаясь, к крайней сакле перепрятывать найденное. Максим Максимыч скинул паранджу. Поглядел на свои стёртые в кровь пальцы. Сапоги, хоть и худые, а всё равно, жаль. Хуже другое. Голова горела нестерпимо, окружающее плыло перед глазами, вдобавок штабс-капитана подташнивало. Максим Максимыч, стиснув от боли зубы, потрогал окровавленную повязку и прошипел:
- Кабы посветлее сакля да потрезвее Федька, уложили бы меня вчера навсегда...


Лермонтов

На последних словах лежало жирное чернильное пятно, сквозь которое выглядывала буква «Э». Я дочитал записки Максим Максимыча и впал в некоторое даже недоумение. Чинара у меня над головой шевелила листьями, словно тоже силилась рассказать мне историю Печорина на свой лад. Штабс-капитан подошёл и встал неподалёку, делая вид, что поправляет шлею. На самом деле ему хотелось услышать слова одобрения.

- Дорогой Максим Максимыч, у меня просто нет слов…
-То-то, - широкий рот его разъехался от моей нехитрой похвалы.
Недаром говорят, доброе слово и кошке приятно.  А тут штабс-капитан.
- Но я не могу взять в толк.
- Да? – лицо воина стало вновь суровым.
- Начать с того, что вы уже продали мне первую тетрадь. А я, быть может, свою книгу пишу о кавказской войне.
- Так я думал, всё одно, вы роман пишете. Будет вам попроще, выдумывать меньше. Завязка имеется. Или я опять зазря старался?
- Ну, хорошо. А тон записей? Раньше-то вы писали о Печорине лучше.
- Есть такое дело, - Максим Максимыч выпустил шлею из рук. – Надеялся сильно, что Лермонтов поправит. А он, шельмец, так прям и тиснул, как я ему дал. Григорий Александрович мне, бывало, вечерами рассказывают, я записываю. Хорошо они рассказывать умели. Потом уехал Григорий Александрович в Персию. Там его отравили, или климат для него оказался скверный. А в записях столько всего понапутано! Вот и приходится искать помощников, чтоб исправить. Не могу ж я один и литературой заниматься, и от Вернера бегать.

В доказательство Максим Максимыч встал боком, проводя рукой по своей круглой, будто шар, голове. Я увидел в крепком затылке штабс-капитана глубокую вмятину, след Федькиной шашки. И не мог не залюбоваться этим крепким солдатским черепом, словно бы нарочно сработанным для ведения военных действий.   
- Да, разумеется, вам бы помощника найти. Отчего ж Печорин в Персию  уехал?- произнёс я дружески.
- Боялся сильно, пристрелют его тут, -  штабс-капитан снова повернулся ко мне.
- Да?
- А то! Любить-то его не любили. Потому горцы шуток не понимают, да и наши тоже. Особенно говорил, бывало, Григорий Александрович, суровость здешняя по казакам видать. По улице идёшь, у каждого второго глаза огнём жёлтым блестят. Фаталюга на фаталюге. Боюсь, говорит, какая-нибудь сволочь из-за угла шарахнет. И поминай, как звали. Уеду подобру-поздорову в Персию.
- А что ж Лермонтов?

- Как Печорин уехал, Лермонтова прислали, корнета безусого, необстрелянного. Стихи писал. Всё про пальмы да про сосны. Я ему сгоряча бумаги и отдал. Думал, он связи имеет, чтоб книгу издать. Уговор у нас с ним был: Михайло Юрьевич проверить и пояснения от себя дать должен. Только гусары, они, такой, знаете, ненадёжный народец. Вино да женщины на уме.
- Какие Лермонтов должен был дать пояснения? – удивился я.
- Ну, вот, к примеру, глава «Бэла». Я ж там ясно пишу, дескать, незадолго до смерти Бэла задумчивая стала, в последний день прям на речку за крепость ушла. А Григорий Александрович тоже переживают, на охоту, будто полоумные, ездят.
- И что?
- Так ведь сам посуди, Иван Петрович. Кто ж на речку в жару купаться ходит на виду у неприятеля? А потому она пошла охолонуться, что была эдак на третьем месяце. Ребёнка ждала. И Григорий Александрович по солнцепёку скакали, чтоб от мыслей про скорое отцовство развеяться. Я того в записях не упоминал, думал, Михайло Юрьевич сам вставит одно-два словца.
- Сами-то чего ж не вставили?
- Так, рази за всем уследишь? По первости решил, любая баба и так поймёт. Нутром. А, вишь, не догадался никто.

- Но вы Лермонтову говорили переписать?
- Михайле Юрьичу? Да я ему все уши прожужжал.
- А он?
- Куды там. Говорит, мне с вашей мёртвой Бэлой, может, экспертизу проводить прикажешь? Несурьёзный был человек. Доскональности не имел, одно слово, школа прапорщиков. Видите, что получилось. Из-за Бэлы чуть война новая не началась. Хорошо, я с Азаматом вовремя договорился, а он со своими братьями-разбойниками. Не то совсем бы оконфузился. Теперь мне роман надо новый писать и по тетрадке продавать. Иначе не расплачусь я с азаматовой роднёй. 
- Сам не сделаешь, никто не сделает, - кивнул я.
Моё замечание пришлось штабс-капитану по нраву. Он тронул мой рукав.
- Вижу в вас сродственную душу, Иван Петрович. Вы пока литературного опыта понабирайтесь, я ещё тетради подготовлю.
- Скажите, Максим Максимыч, откуда в вашем новом сочинении доктор Вернер? Он же, вроде, из другой главы, из «Княжны Мери», что про Пятигорск написана, - почесал я подбородок.
- Пятигорск недалече. Я отписал Михайле Юрьичу, дескать, голову даю на отсечение, Вернер никакой не доктор, и не лечил он никого, а только исподтишка насмехался над больными и здоровыми.
- А Михайло Юрьевич, что ж?
- В Вернере, говорит, главное – демонизм и презрение над окружающими. Я ему отвечаю, какой демонизм? Вы что, спятили? По всему же видно, этого немца прислали к нам от департамента полиции, чтоб следил за Печориным. Лермонтов и это упустил, - Максим Максимыч в бессилии взмахнул рукой. - Вот и приходится самому действовать, так сказать, прямыми указаниями. И проверять-перепроверять.

- Азамат, право, немного странен.
- Не то слово. На голову совсем хворый мальчонка... Отец его, покойник, так убивался бывало. За что, говорит, наказание мне?
- Любопытно вы рассказываете, - вздохнул я. – А в новой тетради про меня не будет сказано?
- Так мы с вами «Героя» теперь живо переделаем. И вас вставим, куда пожелаете.  С Лермонтовым у меня, признаюсь, промашка вышла. Но вы человек сурьёзный, положительный, из гимназии. Вы уж там в столицах похлопочите за меня, старика. А, главное дело, поездите, улики пособирайте. И по тетрадочке  в издательство.
- Заманчивое предложение. Откуда вы так сочиняете хорошо? Видите то, что другие не углядели.

- Ну, я же не гусар какой. Творческое предувидение, оно у меня с детства,- согласился Максим Максимыч. – Что есть, то есть.
- Быть может, расскажите вы мне о себе? А то выходит, из своей биографии вы ничего в книге не описываете, Максим Максимыч.
Старик поднял на меня простодушное своё лицо.
- Да, что там описывать? Воюем помаленьку.
- Вот и расскажите. А то всё про Печорина, да про Печорина. А ведь, коли приглядеться, истинный герой - вы.
- Дак, про себя писать всегда несподручно. Скажут, враньё. Я и вам того не советую, про свою личность писать. Вот, у нас случай раз был...
Я пододвинулся поближе, стараясь не пропустить ни единого слова рассказчика.
- Говорю, случай был. Печорин уже уехал. Один я остался. Напали на заставу мою с трёх сторон. Вижу издали, идут.

- Кто?
- Абреки. Кто ж ещё?
- Так-так.
- Неприятелей не считал. Но думаю, пара сотен, а я, как вы видите, один с моей амуницией, - показал на чайники  штабс-капитан. – Ну-с, делать нечего, надо принимать неравный бой. Веду прицельный огонь, меняю диспозицию, избегаю шальных пуль. То из-за камня, то из-за дерева бью. Глаза у меня в последнее время сдавать стали. Но уши и рука прежние. Раньше, бывало, кабана по шороху узнавал, мог и вслепую завалить. Веду огонь, жду подхода основных вражеских сил. Час жду, другой. Уж и чай мой простыл. Чувствую, однако, неприятель потихоньку рассеиваться начал и в панике бежал. Наши-то когда на другой день подошли, стали убитых считать. Двадцать восемь оказалось. Это не считая раненых и взятых в плен. И как про это прикажете писать?

- Так ведь подвиг вы совершили! – закричал я.
- Подвиг? А кто поверит, что один штабс-капитан двадцать восемь абреков уложил? Чем, скажут, остальные у нас занимаются, кашу казённую едят? Надо нам армию уполовинить. Не-е-т, войну правдиво нельзя описывать. Себе дороже выходит. Солдат, он же промеж врага и начальства, и непонятно, который неприятель опаснее.
- Что же вы рассказали?
- А ничего. Доложил, в результате небольшой стычки убито пять вражески
настроенных горцев. И себе не обидно, и генералам голову ломать не надо. Я и вам, Иван Петрович, советую, как в свой первый бой вступите, число побеждённых врагов приуменьшайте. Посчитайте их, конечно, для порядку, а напишите вместо двадцати восьми - восемь. А ещё того лучше, пять. Умный тем и отличается от глупого, что не бахвалится попусту, а так дело повернёт, что не подкопаешься.

Я не мог не подивиться скромности штабс-капитана, человека редкостной отваги и прямодушия. Вскоре мы распрощались. Максим Максимыч настойчиво мне советовал посетить печоринские места, Пятигорск и Тамань. 
- И совет вам я дам такой, Иван Петрович. Опубликуйте сперва мою первую тетрадочку, тридцать целковых разом отобьёте. А дальше, не тяните. Родня Азаматова ждёт. Главный герой в новом повествовании любой может быть. Хоть бы и вы. Описывайте, как следы умершего Печорина повсюду ищите.
На прощание Максим Максимыч надавал мне кучу полезных советов, особенно, как расписывать батальные сцены.

- Съезжу в Тамань, - обещал я, - привезу вам свои наблюдения.
- Ежели вопрос какой, знаете, где меня найти. Я всегда в своей берлоге. Скажут, на Малом Барсуке нету Максимыча, топайте на Большой.
- Да уж найду.
- Ну, бывай, Иван Петрович. Езди по всем местам. Наблюдай. Печорин приврать любил, и Лермонтов невнимательно работал. Может тебе, чего новое откроется. Потом вместе сядем, покумекаем. И не стесняйтесь делать пояснения. 
Так мы расстались. Получивший свои тридцать рублей он уходил дальше и дальше, что-то постоянно крича. Я уже его не слышал. Кажется, говорил, дескать, писатель не должен сомневаться в правдивости написанного. Как написано, так оно и правдиво.

Та Мань

Хоть я и приехал на Кавказ изучать во всех подробностях военную обстановку, а только неожиданная встреча с Максим Максимычем поменяла мои планы. Судьба литератора такова. Ждёшь продолжения одного романа, а выходит другой. Но я нисколько не жалел, что не остался в горах. Одна мысль о простреленном чайнике бросала в дрожь. Зачем лезть на рожон?

Тришка затянул свою обычную заунывную песню, которые я не выношу. Но думать под них приятно. Дорогою я размышлял о словах штабс-капитана. По всему выходило, прав он. Взять опять-таки Вернера. Ходит во всём чёрном, ни пациентов, ни практики. Максим Максимыч полагает, что вычислил Вернера, вроде он к департаменту полиции приписан. А если этот переодетый врач и не полицейский никакой? Тут же и театр военных действий недалеко. Уж не шпион ли германский? Да из этого Вернера доктор, как из Печорина статс-дама. Лермонтова откроешь, прочтёшь, ничего про Вернера в толк взять нельзя. Потому как во всём описании так и сквозит лермонтовская расхлябанность. Бьюсь об заклад, Михайло Юрьевич не удосужился у доктора пашпорт проверить.

Вскоре показался указатель «Тамань», место нашей первой остановки. Городишко, который заслужил у Печорина прозвище самого скверного из приморских, не вызвал во мне ни малейшего неприятия.
Во-первых, даже и по правилу юридическому не пристало  дважды быть судимым за одно и то же деяние. Тоже и с городом. А взрослое население Тамани уже раз записывалось в очередь стреляться с обидчиком. Во-вторых, приняли меня  в Тамани несравненно лучше, чем Печорина.
Правда, ветер пробирал до костей. Когда с моря такой сильный ветер, низины может подтапливать. Но зато после отступления моря весь берег меняет очертания.

Оставив на улице поклажу, кутаясь в дорожный плащ, я пошёл устраиваться. Отчего-то в такую скверную погоду мне расхотелось сразу идти по следам Григория Александровича, как наущал Максим Максимыч. Я подумал, успеется. И решил спросить дом местного начальства.
Мне указали. Передо мной предстал осанистый бородатый мужик с открытым простым лицом, урядник Митрич.
Я незамедлительно ознакомил местного городского голову с целью своей экспедиции. Митрич посоветовал начать моё путешествие с изучения архива города.

- А остановиться на ночлег у вас есть где? – спросил я нетерпеливо.
- Вы сперва в архив идите, там поговорим.
«Неужто придётся в архиве ночевать?» - закралась мне в душу нехорошая мысль. Но делать нечего. Просто не сразу я понял характер здешнего народу, неспешный и основательный.
В архиве я натолкнулся на весьма загадочные письма кубанских казаков, сообщавших, что есть неподалёку от Екатеринодара обильная хлебом и травами земля на берегу моря. «И манит, она и зовёт. Земля Та - Мань». Заманенные чернозёмами и плодородием казаки быстро разбогатели и стали зваться атаманами. Отсюда ведёт происхождение местность и вышло слово «атаман».
С этим мнением не согласны англичане. Их купцы утверждают, что проходя мимо Тамани матросы, потрясённые увиденным на берегу, восклицали: «Too many» или «Tom, money!» Об этом англичане рассказывают в многочисленных письмах своему королю.   

Как бы то ни было, название города указывало скорее на изобилие плодов и богатство местных жителей, нежели на скудость и нужду.
Я вышел из архива озадаченным.
- Хорошо ли, ты Иван Петрович, поглядел депеши казаков?- приступил с  расспросами Митрич.
- Хорошо.
- И английских моряков все летописные письма прочёл?
- Все, - соврал я.
Сделанные открытия я не стал утаивать, чем несказанно обрадовал городского голову.
- Тамань могла и столицей сделаться,  если бы не географическое положение.
- Так я и думал, - хлопнул себя по коленям Митрич. - И для нас, и для тебя многое стало на свои места.
- А насчёт дома?
- Вижу, ты теперь немало понял, станем тебя обустраивать.

Митрич, как человек хозяйственный и сноровистый, сразу проявил ко мне живое участие.
- Жить, Иван Петрович, будешь у меня. Ты уважение к таманцам имеешь, таманцы, стало быть, к тебе. А те, которые страху не имут, в архивы не ходют, пускай ночуют в сараях.
У меня сразу зародилось лёгкое подозрение, не Печорина ли имел в виду урядник, но спрашивать я не решился. Митрич продолжал: 
- Моя старуха соберёт на стол, располагайся.
Лошади задали корму, а Тришка занялся разгрузкою вещей. Я зашёл в просторную светлую горницу. Там мне не приготовлена была уже и постель. Два казака внесли мои вещи. А когда я хотел дать им на водку, отказались.
- Мы с гостей не берём, - и с поклоном вышли.
- Трифон, разложи одежду, - приказал я, - да гляди, не кидай всё горою, а стопочками.
- Образ сперва повесить бы надо, - отвечает.
- Слуга хозяину, чтоб его вещами занимался, а не своими,- сделал я внушение.

Наконец принялся Тришка раскладывать бельё по шкапам, я же, повеселев после дороги, вышел к хозяевам. Митрич с супругою уже сидели. Мне отвели место подле урядника, во главе стола. Жестом пригласили садиться. Разлили водки. Я пытался отказываться, но меня не слушали.
Митрич поведал мне немало об ошибках Лермонтова в Тамани. Про то, что ни с кем не свёл он знакомств, ничего здесь не увидел и не понял.
- Как приехал сюда голышом, так и уехал, - подвёл итог урядник. – Листаешь его книжку, всё равно что черкесское ружье перед собой держишь.
- Изящно написано? – не понял я.
- В руки взять противно, - пояснил Митрич, хрустя огурцом.
- Вот и Максим Максимыч того же мнения, - подтвердил я. 
- Ну. Чтобы описок его не повторять, завтра мы с тобой после обеда пойдём к Слепому. Тебя же он интересует? Как учителя?
- Я служил в классической гимназии, - согласно кивнул я.
- Ну, вот. Поглядишь, какое слепые получают в Тамани образование.

Митрич до того старался мне угодить, так меня потчевал и обихаживал, что лишь на третий вечер, держась одной рукой за живот, а другой за штакетник, я смог оторваться от застолья и направиться к дому Слепого.
Там я обнаружил весьма радостную картину. Во дворе свежепобеленного сарая меня встречала празднично разодетая толпа и бабы, что-то распевающие. Митрич первым зашёл в помещение и сделал знак рукой. Пение прекратилось.
Слепой в чистой сорочке терпеливо, читая по слогам, изучал азы грамматики при помощи азбуки Брайля. Подле стола ученика замер часовой с ружьём.
- Охраняет покой учащегося, - пояснил мне урядник. – Чтобы некоторые приезжие господа не плели потом всякие небылицы, якобы сирота, а не под присмотром.
Митрич наклонился и поцеловал ученика в макушку, подошёл к часовому, внимательно осмотрел, заряжено ли оружие и в каком состоянии у казака патронташная сумка.

Затем Митрич обошёл комнату и заглянул в углы, всё время потягивая носом.
- Чуешь?
- Что такое? – я тоже невольно принялся втягивать воздух.
- Сыростью не пахнет. А то понапишут там у вас глупостей.
- А где старуха? – спросил я, припоминая, что Печорин упоминал глухую старуху.
Оказалось, старуха ушла из дому. Недавно сделалось нововведение, вечерами, пока Слепой читает, таманские старухи упражняются хоровым пением. И сегодня как раз идёт засолка овощей на зиму с одновременными занятиями вокалом.
- И пацанёнку не мешают, и хозяйству польза. 
Я был несказанно рад увиденному. Невольная улыбка гуляла у меня по лицу. И все, кто находился рядом с больным мальчиком, испытывали подобные чувства. Теперь было что доложить Максиму Максимычу. Как и предполагал штабс-капитан, Печорин многое понапутал, а Михайло Юрьевич не уделил, как обычно, должного внимания деталям. Обстановка вовсе не соответствует той, к коей привыкли читатели «Героя нашего времени».

Но и после ознакомления с жизнью Слепого гостеприимные станичники не оставляли меня своей заботой и лаской. Тамань – это, в самом деле, не город, а станица, село по-нашему.
Меня постоянно звали то в один дом, то в другой, водили по печоринским тропам. Поначалу я удивлялся, что в городе, который Печорин так не взлюбил, имеются в честь него тропы. Но вскоре свыкся с этой мыслью. Гуляя, я насчитал их штук пять, потом сбился.
Для полноты отчёта Максиму Максимычу мне не хватало одного, встречи с контрабандистами.

Об этом я не раз заводил разговор с урядником. Митрич ничего толком не отвечал, а только улыбался в усы.
- Они люди скрытные,  ночные. Время подойдёт, встретишься.
Так прошла неделя, я уже стал сомневаться, имеются ли в Тамани свои контрабандисты. Или это очередная печоринская выдумка, записанная с его слов Максим Максимычем и не проверенная Лермонтовым. Так меня всё радовало глаз кругом. Вдруг за обедом Митрич и говорит вполголоса:
- Поступила тайная депеша. К нам из Порты едут контрабандисты.
- Правда?
- Я ж не Лермонтов. Брехать не стану.
 Даже кислая капуста от неожиданности просыпалась у меня за край тарелки.
- Ты, Иван Петрович, к встрече готов?
- Ясное дело.
А сам я немного трухнул, потому как неясно ж ничего.
- Оружие при себе имеешь?
- Нет, - отвечаю.
- А снасти рыболовные заготовил?
- Тоже нет. У меня только слуга. Трифоном кличут.
- Душеприказчика твоего Трифона брать не следует. Ну, ладно. Дам тебе верных людей. Выйдем в море с закатом. Об остальном – никому ни слова.

До вечера я промучился, ходил по печоринским тропам. Пошёл через писки. Так у местных пустыри называются. И пришёл к Турецкому фонтану. В Тамани, иногда и вправду кажется, будто очутился на краю света. Пустыри лежат без конца и без краю, словно безлюдные степи. Колея дороги, поросшая бурьяном, местами совсем пропадает из вида. Зато подле источника воды вырастает самый настоящий непроходимый сказочный лес. Если зелень и плющ выползут и начнут обвивать какую-нибудь беседку у фонтана, то делают это с такой энергией и силой, что мигом образуют живую изгородь. И в беседку потом не зайдёшь, как ни пытайся.
Вдруг подходит одна знакомая крестьянка:

- А-а, Иван Петрович, водички пришли испить?
- Просто гуляю.
- Вы сегодня на контрабандистов-то поедете?
- Откуда вы узнали?- опешил я.
- Все про то знают.
И, правда, ближе к закату к Тамани приблизился парусник. Я подумал, парусник турецкий. Ведь контрабандисты приплыли из Порты. Но название корабля и флаг были русскими. Быть может, Митрич хотел сообщить про контрабандистов из порта, а не из Порты. Не берусь судить. Я до того разволновался, что хотел оставить завещание. Попросил чернил, бумаги и засел писать.
- Триша, сия бумага есть последняя воля твоего хозяина. Коли не вернусь, отвезёшь письмо моей супруге, - втолковывал я слуге.
- А ежели вы вернётесь?

Трифон – сущее наказание. Ей Богу, иногда хочется всё делать самому. И узлы таскать, и собственное завещание отвезти адресату. Но я отвлёкся. Полстаницы поехали в лодках к кораблю. Митрич был нарядно одетый и со всем семейством. Взяли и меня. В ту минуту, когда я взбирался на корабль, я подумал, уж не вся ли Тамань собиралась заняться  запрещённой торговлей?
Мы погрузились и отплыли в полное неожиданностей море. Корабль шёл какое-то время под ветром. Потом встал и бросил якорь. Кругом на палубе зажгли свечи, выкатили бочки с вином, и пошла обычная деревенская гулянка с танцами, только на море. Пустые бутылки швыряют не в кусты, а в воду. Я, ничего не понимая, всё всматривался в темноту. И слышу, кто-то меня сзади берёт за плечо:
- Вы к  контрабандистам хотите?
- Да, - говорю.
- Пойдёмте, только тихо.

В полной темноте мы пробрались на корму корабля к канатам. Там лежало парочку пьяных, а больше ничего. По верёвочной лестнице надобно было спуститься вниз. Как я там не убился, не знаю. Когда я проделал этот самый спуск, то оказался на дне небольшой лодки-ялика. Ялик тихо отчалил и поплыл к берегу. Вскоре я увидел, что правит лодкой девушка неописуемой красоты. И гребёт она двумя вёслами с невыразимой грацией.
- Вы и есть контрабандистка? – спросил я.
- Так ясно, - отвечала она с мягким южнорусским выговором, смахнув прядь с потного лба.

Вот лодка ткнулась в берег. Сзади нас светила полная луна. На воде – штиль. Я не мог не залюбоваться моей милой спутницей в такой романтический час. 
- Что за товар? Почём будем брать? – спросил я.
- Товар, шо надо! – контрабандистка вдруг ловко скинула с себя верхнюю одежду. – Бери, купец!
Я, откровенно признаюсь, опешил. И от растерянности не знал, что и сказать.
- Мне так долго мёрзнуть? – спросила, наконец, голая девица, строя глазки.
- Давайте позовём Янко, - предложил я.
- Зачем тебе Янко? Да, он не придёт, - моя спутница стала проявлять признаки беспокойства.
- По книге был Янко, - объяснил я. - Печорин дрался. А потом грёб веслом.
- Ты шо, веслом хочешь? – испугалась девушка.
- Не собираюсь я драться. Вы же пока не нападаете.
- А чего со мной делать станешь?
- Вы странного мнения о моих наклонностях, сударыня. Мы культурные люди, - принялся я её успокаивать. – Я сюда приехал с проверкой. Весло для меня очень даже важная вещь. В «Герое нашего времени» оно было сломанным.
- Проверять с другими будешь, - заорала контрабандистка. – На вёсла мы с Митричем не договаривались. Тоже мне, Лермонтов нашёлся.

Она вскочила на ноги и бросилась вон из лодки, забыв про гардероб. А меня оставила в совершеннейшем одиночестве, ничего толком не объяснив. Я ещё подождал контрабандистов и тоже пошёл домой к Митричу, вспоминая дорогой забавное недоразумение. Дома у Митрича никого не было. Тришки я тоже не приметил. Вся семья урядника находилась на корабле. Хорошо, что в Тамани двери не запирают. Открытые двери – признак либо отсутствия воров, либо наличия их в таких количествах, что запирай-не запирай, всё равно вынесут. Какой-нибудь столичный Лермонтов, которому лень заниматься мелочами, а сгустить краски приятно, наверняка, написал бы второе. Я же увидел в Тамани лишь доброту, щедрость и гостеприимство. Потому и  очернять местные порядки не стану.

Итак, я вошёл в неохраняемое жилище урядника и улёгся спать. Под утро послышались пьяные крики. Это вернулся Митрич и с ним несколько беспокойных человек. Шумные гости принялись орать, что есть мочи, частушки под гармонь. Я проснулся, вышел в исподнем и попенял собравшимся на нарушение тишины. Но когда увидел глядящие на меня перекошенные физиономии целого казачьего эскадрона, вспомнил, где нахожусь, и добавил с натянутым смехом:
- Сам с удовольствием слушаю раздольные таманские частушки. Однако смею заметить, неумеренное еда и питие в поздний час могут губительно отразиться на печени.   

Я выслушал в свой адрес несвязные замечания. Гогот и пение продолжились до рассвета, пришлось закрыть уши подушкой. На следующее утро с разбитой головой я вышел на двор. С моря поднялся сильный ветер, город стало подтапливать, и я приказал Тришке, покуда проезжие дороги не залило, поскорее убираться отсюда.

Клиника Иванова

Поездка в Пятигорск с самого первого часу не заладилась. Начать с того, что у коляски моей, как переехали Терек, отвалилось колесо.
- Трифон, почему стоим? – крикнул я.
- Колесо, барин, отвалилось, - забормотал слуга.
- Ты не увиливай от ответа. А ищи исправить положение.
Но этого прохвоста заставить службу исполнить не так-то легко. Его иной раз с облучка разве что плетью сгонишь. Сидит, плечами пожимает.
- Чем же его исправишь, барин, коли на две части колесо разлетелось?
- Так найди себе помощника.
- Где ж его искать, тут на сто вёрст никого.
Достал он свои иконы, и давай поклоны класть. Мне иной раз кажется, я без него лучше б управлялся лошадью. Говорю ему:
– Ты когда правишь, так и норовишь в рытвину заехать. Никакого в тебе не заметно внутреннего сосредоточия. Всё бы мечтать.

Тришка на коленях замер, будто оглох. Так бы он и молился, а мы бы и поныне стояли у дороги, кабы не заметил я мужиков, что шли мимо. Один перед собой катит что-то большое и круглое.
- Вам колеса для коляски не надобно? – спрашивают. – А то у нас имеется лишнее.
Мужики за скромное вознаграждение исправили с помощью моего Тришки поломку. Наконец двинулись далее.
- Видишь, Трифон, пока ты бездельничал, я мужиков тебе нашёл.
- Благодарствую, барин.

Только благодарности от слуги моего ждать не приходится. Расскажу подробнее. Въехали мы ранним утром в Пятигорск. Я велел Трифону править к центру и отыскивать гостиницу. Тришка на первой же улице нашёл какое-то заведение с колоннами, называемое гостиницей Найтаки. Я вылез и осмотрел гостиницу. И остался найденным недоволен. Устроено всё на петербургский манер, пышно и вычурно. Словом, скверно.
- Пойди, поищи дешевле, здесь берут дорого, - сказал я.
Прошёл я в ресторацию к Найтаки и уселся чай с кренделем пить. Через полчаса весь в поту прибегает Тришка.
- Нашёл, барин.

Поехали. Привёз меня мой Трифон к какой-то развалившейся лачуге без окон.
- Здесь, - говорит, - дёшево. Дешевле только даром.
- Ты куда меня привёз? – стал я ругать его. – Получше ничего не заприметил?
- Заприметил.
- Так вези.
Приехали ко двору генерал-губернатора.
- Куда ж ты меня привёз, разбойник?
- Хорошее место. Как раз для вас.
- Ты на кованую решётку погляди, Трифон. Сюда ни зайти, ни выйти.
- Вы, барин, то получше просите, то подешевле.
- Отвези, - говорю, - чтоб не дорого, не лачуга, и чтоб опрятность. Словом, хорошо.
- Вы бы приказали.
- Так я и приказываю.

И привозит меня мой Трифон опять к тому первому постоялому двору, где мы сегодня утром уже были. Полдня провозил по городу и опять притащил к Найтаки. «Экий болван, ты, братец», - подумал я. Но вслух бранить не стал. Всё равно его не переделаешь.
В отличие от Тамани, где население всё - люди добрые и сердечные, жители Пятигорска мне показались холодными и чванливыми. Будто слегка отмороженными холодом трехголового Бешту. Или многочисленные просьбы и вопросы приезжей публики охладили их. В путешествии всегда так, наперёд никогда не знаешь, где очутишься и с кем.

Я своё пребывание в городе представлял таким образом: найти «водяное общество» и с ним побеседовать. Ежели окажется, что «водяные» Печорина знают и описанное Михайлой Юрьевичем подтвердят, вернуться к Максим Максимычу. А коли найдутся расхождения, как с «Таманью», то собрать показания. И по возвращении приступить со штабс-капитаном к совместной работе.

Но сколько я ни выспрашивал про Григория Александровича, сколько ни ездил дышать серными испарениями, везде один ответ: «Печорин, Грушницкий, княжна Мери? Таковых не знаем». Принялся я обыскивать город. У Екатерининского источника появлялся по три раза на дню, ходил к Николаевским ваннам и на Горячую гору в уединённый приют Дианы. Ломал голову над странными надписями на чугунной доске. Эолову Арфу изучил не хуже самого Эола. И даже смотрел из беседки в подзорную трубу на Эльбрус. Но так ничего и не высмотрел. Одно было ясно, Лермонтов напутал даже очевидное и бросающееся в глаз. Гора Бешту напоминает огромную, лежащую на земле тирольскую шляпу, а вовсе не тёмно-синюю рассеянную грозовую тучу, как описал её Михайло Юрьевич. В одном не могу не согласиться с Лермонтовым, перед лицом величественной природы хочется давать клятвы верности и писать возвышенно-красиво. Только меня сейчас вовсе не тянуло на красивости.

Я, было, совсем уже отчаялся. Не ожидал, что поездка моя в Пятигорск окажется одним большим Провалом.
Вдруг вижу вывеску на одном замечательном по изяществу постройки здании. Я это здание в первый мой день принял за дом генерал-губернатора из-за узорной решётки. Вывеска такая: «Немецкая клиника Никанора Иванова».
Терять, думаю, нечего. Дай зайду. Внутри мне очень понравилось. Красота, не хуже, чем снаружи, чистота, опрятность. Лепные потолки, кружки с целебной водой. Лечебница, словом. Я как туда вошёл, сразу представился. И ко мне подбежал служащий.
- Мне бы повидать «водяное общество», - говорю.
Меня внимательно слушают, не гонят. Один привратник, похожий на фельдфебеля, отвечает:
- Вам надо бумагу оформить, а иначе вы отсюда не выберетесь.
- Тут что, тюрьма?
- Не тюрьма, но близко. Закрытое лечебное заведение. Мы вам советуем поговорить с главным практикующим врачом нашей больницы доктором Ивановым.
- Отчего же не поговорить? Я готовый.

Оформили мне бумагу, позвали доктора.
- Эту бумагу берегите и не теряйте, на выходе покажете. А пока доктора нету, гуляйте. У нас тут дворик с беседками и тень для прохлады.
Вот гуляю я по дворику. Осматриваюсь. И одной рукой за внутренний карман держусь,  вроде сердце прихватывает. Бумагу берегу. Мимо люди ходят, вид у одних безмятежно-радостный и даже, я бы сказал, нервный, а у других, напротив, скорбно-меланхолический. Я не придал тогда этому значения. Устроены во дворике небольшие углубления для отдохновения, называемые гротами. Там сидят и разговаривают на лавочках дамы и господа. А иногда служители больницы делают какое-нибудь замечание. От безделья принялся я во все уголки этого дворика заглядывать. Служитель один ко мне подошёл и спрашивает:
- Что вы нос везде суёте? Вы новенький?

А фельдфебель за меня первому отвечает:
- Их ещё не принимали.
И оставили меня в покое. Посмотрел я весь двор, где у них мётлы стоят, где сёдла в кучу свалены. Ну, думаю, теперь надо с кем-то познакомиться. Вижу, направляется в мою сторону молодой человек с усиками, черноволосый и с Георгием в петлице. Только он хотел мне что-то сказать и поклонился, так его сразу увели. Видно, он какой-то артикул нарушил. А меня завели в комнату главного врача.
Комната светлая и скелет в углу во весь рост. Тут же стоит шкаф красного дерева с книгами. Во всём вкус и гармония. Над столом заприметил я лицо знаменитого Пинеля в золочёной раме, благодаря которому душевнобольных в Европе более не приколачивают крюками к стенам и не держат в сырых подвалах. Вот входит с поклоном доктор и протягивает руку.
- Никанор Степаныч Иванов.

Внешне Никанора Степаныча описать просто. Великан. То есть, росту громадного и с военной выправкой. Великан стоит по струнке, и взгляд не плавает, а в одну точку. Косая сажень в плечах. Носит Святого Станислава. Орден невоенный, хотя по виду генерал. А ежели внутреннее описывать, то сразу видно, человек в высшем свете и при дворе не чужой. Бывалый солдат другого бывалого в три счёта от новобранца отличит. Так и по Иванову видно – большого полёта птица. Я оробел немного и говорю:   
- Очень приятно. Иван Петрович Лановой, Григория Александровича Печорина школьный приятель. Приехал его следы разыскать.
- Ах, так, - оживился Иванов. – Этот пациент мне знаком. Проходил у нас курс лечения вплоть до выписки. Только ведь умер Печорин. Грушницкий у нас один остался.
- У вас в больнице Грушницкий? – не поверил я своим ушам.
- У нас. Да вы и сами его только что видели.
- Позвольте, где?
- А во дворике военный с Георгием.
- Который ко мне подходил?
- Да. Он самый. Господина Грушницкого мы скоро выписываем. Он уже пошёл на поправку и выполняет посильные канцелярские поручения. Разнести почту, заполнить ведомости. Поведение, смею заметить, примерное. Общественной опасности более не представляет.

- Он разве не погиб на дуэли? С такой высоты упасть, - от удивления у меня округлились глаза.
- Это вы про книгу Лермонтова говорите? У нас, Иван Петрович, в клинике опытные лекаря. Даже тот больной, что  в горячке и падает, не расшибается. Погибнуть у нас не дадут. А вы, собственно, почему спрашиваете?
-  Ну, известно. Михаил Юрьевич многое описал неверно. Вот мы с Максимом Максимычем и засели эту злосчастную книгу переписывать.
- Ах, вот оно что, я сразу и не догадался. Я вас только хочу предупредить, Печорин историю про княжну Мери от начала до конца выдумал.
От сообщенного Ивановым пот выступил у меня на лбу, и весь вид мой указывал на крайнюю степень потрясения. К тому же я за внутренний карман то и дело хватаюсь. Поэтому доктор попросил вытянуть руки вперёд и с закрытыми глазами пройти комнату из угла в угол. Я это не без труда проделал и снова сел.
- Голова не кружится? – вежливо осведомился доктор.
- Есть немного, - не стал я притворяться.
-Тогда закройте глаза, высуньте язык и пальцами правой руки коснитесь мочки левого уха, а левой рукой - правого.

Я коснулся.
- Откройте глаза. Головокружение?
- Да.
- Книгу с Максим Максимычем давно пишете?
Я задумался.
- Погодите. Всего и не упомнишь. Когда мы в Тамани к контрабандистам поплыли? Недели уж две тому.
- У-гу. И когда больше хочется писать? Ночью или днём?
- Максим Максимыч пишет ночью, в основном. А я днём написанное перепроверяю.
- И мучает вас это сильно?
- Как вам сказать. Когда и мучает, а больше развлекает.
- Но вас эта мысль не оставляет ни днём, ни ночью. Правильно я понял?
- Да.
- Ясненько.

Никанор Степаныч что-то пробормотал неразборчивое. Вроде «Idee fixe».
- Что вы говорите?
- Я говорю, далеко вы с Максим Максимычем продвинулись?
- Первая тетрадка написана, - гордо сказал я. – Тридцать целковых мне стоила. Могу вам  её показать.
- Пока не надо.
Строгий Никанор Степаныч прошёлся по кабинету. 
- Видите ли, дорогой Иван Петрович, - сказал мне доктор после некоторой паузы, - ваше заболевание пока неопасное. А клиника, несмотря на все наши усилия, всё равно очень дорогая. Разумеется, если ваши родственники или Максим Максимыч возьмут на себя определённые расходы, я готов обсудить детали.
- Что вы, что вы, - замахал я руками на Никанора Степаныча. – Не надо ничего. Вы мне про Печорина расскажите и всё. Я сразу уеду.
Доктор Иванов посмотрел на меня с улыбкой.
- Хорошо. Помочь вам медицински не можем, а своими сочинениями вы окружающим, пожалуй, не навредите. Врачебной тайны я не нарушу. Печорин ведь мёртв. Как говорится, les absents ont toujours fort, les morts ont toujours tort.***

Спрашивайте, я отвечу.
- Что он был за человек, Григорий Александрович Печорин?
- Он был похож на скверного избалованного мальчишку, обидчив. Болезнь его проявлялась в трёх состояниях. В первом он был активен, вспыльчив, часто галлюцинировал. Не отдавал отчёта в собственных поступках. Во втором состоянии активность сменялась пассивностью. Больной неделями лежал на кровати, отказывался принимать пищу. Не воспринимал окружающие раздражители, как-то: дневной свет, смена тепла и холода...
- И третье?
- И третье. В этом состоянии он выдумывал себе иной мир. Жил в нём, будто в своём имении. Творил суд, расправу, дрался на дуэли, врывался в неприятельский окоп, стреляя из всех пистолетов. Короче говоря, сочинительствовал. И, в конце концов, очутился у нас.
- Он был по этому делу? – показал я указательным пальцем себе на воротник.
- Какой вздор! Нет.   
- За что же тогда его к вам? – не понял я. – За лежание на диване и сочинительство?
- За клевету, милостивый государь. Печорин хотел город наш ославить, да княжну Мери опорочить. И несколько уважаемых семейств нашего Пятигорска просили меня забрать его к себе в клинику. И заплатили, прошу заметить, на год вперёд. Он и меня вон как отделал. Вы немца Иванова из книжки помните? Так это я! Ходит господин Печорин по городу и распространяет слухи, что,  дескать, он хорошо знаком с одним Ивановым, который хоть и Иванов, а чистокровный немец. Лермонтов эту галиматью потом печатает, не утруждая себя проверками...

- Ну что в том плохого, что он вас немцем выставил? – пожал я плечами.
- Как что? Народ у нас, сами знаете. «Никанор Степанович! Мы всегда подозревали, что вы не русский. Не стесняйтесь, чего уж, иноверец он тоже человек!» Пришлось вывеску на воротах менять. Теперь мы немецкая клиника! А у меня, между прочим, огромная больница. Пациенты даже из Американских Соединённых Штатов. Им тоже небезразлично.
- Простите, любезный Никанор Степанович, однако ж объявлять человека больным душою и запирать в больницу только за то, что он выдумывает и шутит, жестоко.
- Иван Петрович, - приблизил ко мне своё лицо доктор и сделался из доброго холодным и расчётливым, - надобно знать разницу между выдумкой и невыдумкой. Получить пулю во сне и наяву, согласитесь, не одно и то же. Всем Печорин приносил несчастья и страдания, а во всех его бедах виноваты бывали другие.

Вот и результат, хотели шутники испытать власть свою над людьми, а оказались сами за решёткою. 
- Кто же эти шутники? 
- Печорин с приятелем своим, Грушницким. Вы же понимаете, что ни князь, да и никто другой подобного позора терпеть не станут.
От сказанного голова моя ещё больше пошла кругом. Наконец я осмелился задать вопрос:
- И Григорий Александрович выздоровел, когда вы его отсюда выпустили? Ведь Грушницкий поправляется.
Доктор странно ухмыльнулся и обернулся на портрет Пинеля в парике.
- Клиника Иванова не лечит больных, она избавляет от них здоровых.

Груша

Когда я покинул кабинет Иванова, то первым моим желанием было поскорее броситься сломя голову к дверям, предъявить бумагу и выскочить из этого страшного заведения, как пробка из бутылки.
Так бы на моём месте поступил любой нормальный человек. Но не на такого напали. Я бываю донельзя въедливым, как говорят обо мне в нашей гимназии. И подумал: «Если сейчас до конца во всём не разберусь, удеру отсюда, грош цена моему расследованию. Быть в двух шагах от Грушницкого и не поговорить с ним! А что скажет Максим Максимыч? Чем, скажет, вы лучше Лермонтова? Такой же прапорщик».

И я решил, что постараюсь. С тяжёлыми мыслями зашёл я в одну беседку и стал размышлять, как бы лучше вызвать на разговор Грушницкого. Ведь за ним тут следят, и ни с кем разговаривать не позволяют. И через некоторое время у меня появилась спасительная идея. Я подошёл к дверям и попросил сидящего там фельдфебеля дать мне перо и бумагу.
- Писчие принадлежности не полагаются, - ответил тот строго.
Тогда я достал своё разрешение на выход и предъявил его.
- Я здесь лицо постороннее и сейчас ухожу. А мне надобно написать доктору Иванову несколько строк.
Мне поверили и с неохотою выдали то, о чём я просил. И я быстренько начирикал две писульки. Одну для Грушницкого:
«Дорогой друг, мне нужно поговорить с Вами о Печорине. Зайдите незаметно в комнату, где свалены сёдла. И.Л.»
Вторую бумагу я писал для отвода глаз. Там в пышных выражениях я благодарил Иванова за оказанную мне честь познакомиться с его лечебницей.
Потом я пышное послание убрал в карман сюртука, а маленькую писульку сложил вчетверо. Приблизился к Грушницкому и, пока его соглядатаи наводили порядок в другом конце залы, просунул сложенную записку тому в ладонь.
Сам я потихоньку отошёл и, отворив дверцу каморки, пролез в полутёмное помещеньице. Устроился в самом углу на седле и принялся ждать.

Слышу, дверь скрипнула, входит кто-то.
- Это вы «И.Л.»? - спрашивает Грушницкий шёпотом.
- Я здесь.
- Ловко вы придумали.
- Заходите. Кажется, тут мы в безопасности.

Грушницкий приблизился, и мы с ним познакомились.
- Меня зовут Иваном Петровичем Лановым. Можете мне доверять. Расскажите мне всё как есть, а я постараюсь вызволить вас отсюда.
- Можно ли вам доверять? – прошептал Грушницкий.
Видно было по всему, его тут здорово запугали.
- Можете мне и не доверять. Хуже вам не сделают. Хуже, похоже, и некуда.
Слово за слово мы разговорились. Вот печальная история, которую мне пришлось выслушать.
- Мы с Печориным в полку были друзья не разлей вода. Всё вместе. «Гриша и Груша». Нас так называли. Григорий Александрович мастак был всякие шутки да спектакли устраивать. Чудеса творил с картами. Закроет глаза и просит карту из колоды тянуть. Вытянешь, а он колоду перемешает и враз карту твою найдёт. У нас никто его способа понять не мог. Или другое. Тревогу объявит. Неприятель идёт! Перехвачено письмо английского министра! Все бегут коней седлать, приготовились уж выступать. Потом оказывается тревога ложная. Это письмо Григорий Александрович сам сочинил. Ну, в армии особенно не пошутишь. За такую тревогу под арест посадят на хлеб и воду, через месяц охота шутить пройдёт. А в Пятигорск мы в отпуск поехали, тут жизнь совсем другая, чем на Линии. Вот выдумал он новую проказу.

«Давай, Груша, княжну местную разыграем. Мери её зовут» «Это как»? – спрашиваю. «А так. Будем герои-любовники. Вроде ты по ней сохнешь и я. И даже из-за неё стреляться станем». «Так не поверит никто. Эта Мери, что наш полковой жеребец из орудийной запряжки, в дверь не пролазит». «Потому я и выбрал её». «А стреляться станем, так из-за этой кобылы убьёмся же»? «Нет. Пистолеты без пуль, незаряженные будут, или, того лучше, в воздух палить станем».

Стали мы любовь разыгрывать. Вечером обговариваем, что да как, а днём страсти играем. Да к тому ещё ночами Печорин к Максиму Максимычу ходит. Старый олух всю эту комедию для достоверности в тетрадь записывает. Он и взаправду думает, будто дневник Печорина ведёт. Умора.
Только вот княжна эта шуток не понимала, поверила. Стали мы стреляться. Дыму напустили, я со скалы натурально свалился. Чуть руку не поломал. А когда Гриша к ней поехал объясняться, что мол, играли пьесу для поддержания жизненного тонуса, с ней припадок сделался. Заболела она сильно и через месяц умерла. Пылкая была сильно. Родители её траур по всему городу объявили. А нас с Григорием Александровичем сперва под арест, а потом сюда, под замок. 
- Как же вы могли так обойтись с несчастной княжной? – невольно воскликнул я.
- Засохла из-за какой-то ерунды. Из-за ничтожной выдумки...
- Да разве ж можно этим шутить?
- А сейчас время такое. Весёлое, - пожал плечами Грушницкий.
- Но Григорий Александрович всё же вышел из клиники? – снова перешёл я на шёпот.
- Не вышел, выбрался. Уж не знаю. Может, бумагу выходную где раздобыл, переоделся в дамский наряд. Или ещё как. Ловок очень. Упорхнул.

Мне предстояло сообщить Грушницкому печальное известие.
- Мужайтесь. Ваш бедный  товарищ Печорин умер в Персии.
- Как умер? – не поверил Грушницкий.
- Отравился грушами. Царствие Небесное.
Мы встали. Минуту Грушницкий молчал. Потом сказал странную фразу:
- Вот негодяй.
- Я понимаю, ваше горе трудно выразить словами.
- Да я не про Печорина, я про Иванова. Ведь это он его отравил.
Тут пришёл мой черёд удивляться.
- Отравил? Доктор?
- Форменно. Когда Гришка сбежал, заходит ко мне в комнату Иванов и объявляет: «Не желаете на прощанье вашему другу подарок сделать? Прислать Грише от Груши ящик груш».

Я, ничего не подозревая, написал Гришке письмо. Мол, кушай на здоровье. Авось, и меня когда выпустят, ежели не уйду отсюда по-иному. И каламбур засадил в конец:
Когда б наш Груша
Не слушал Гришу.
Сейчас бы с Гришей
Тех груш откушал.
- Замечательно, - громко закричал я, вовсе забыв об осторожности.
- Н-да, замечательно. Получается, Иванов в мою посылку яду всыпал. Вот змей!

Разговор с Грушницким вдруг оборвался сам собою. Снаружи послышались шаги и чей-то голос произнёс:
- Есть тут кто? Ну, вылезай!
Грушницкий двинулся из темноты на свет, его схватили и принялись отчитывать. А меня так и не заметили. Спустя некоторое время я тоже выбрался из каморки, отряхнулся и пошёл к дверям клиники. На выходе отдал благодарственное письмо и раскланялся.

Пропустили меня на улицу без лишних расспросов.  Выйдя от Иванова, я что есть мочи поспешил на постоялый двор, где оставил Тришку. Стоял уж вечер.
- Запрягай быстрей, - крикнул я слуге.
Тот, как водится, завёл на меня свою сонную физиономию. И никак не мог попасть в рукав своего кафтана.
- Беда приключилась, барин?
- Закладывай, едем немедля. Что ты там путаешься?

Я так спешил назад к Максиму Максимычу, чтобы рассказать о встрече с доктором, что чуть не забыл расплатиться за ночлег. Если б не Тришка и не его искусство быстрой езды по городским улицам, нас растерзали бы хозяин гостиницы и его подручные. А так мы пронеслись по Пятигорску что есть мочи и не оставили этим чопорным и холодным людям, не любящим приезжих, ни малейшей надежды получить назад свои денежки. Поделом.
Едва отъехали от Пятигорска, Тришка пустил лошадь шагом и затянул дурным голосом одну их своих нескончаемых песен. Я ему попенял на то.
- Мог бы ты не петь, братец. И так еле вырвались из проклятого места. У меня мурашки по спине ещё бегают.
- Извиняйте, барин, не буду.
Возница мой замолк и насупился.
- Право, не хотел  тебя обижать, - сказал я примирительно.

Я считаю, как доброму мужу надобно быть образцом верной и послушной жене, так и в отношении слуг, господин должен являть челяди пример воспитанности и добронравия. И для поднятия духа спросил:    
- Что ж это за песня, Триша? Услыхал ты её где, али с детства знаешь?
- Сам сочинил, барин.
- Как же ты песни выдумываешь?
- Душа просит, я и пою.
- Так мы с тобою, выходит, оба сочинители.
- Выходит так.
- Отчего же сочиняет человек, есть у тебя на этот счёт разумение? Ведь вот живут люди, и за всю жизнь ни единой строки не произвели. А другие не могут без того, чтоб не сочинить. 
- Значит, чего-то не хватает, - отвечает мой Тришка.
- Чего ж тебе, к примеру, не хватает? – засмеялся я. – Жалованья?
- Нет, не жалованья, барин.
- А чего?
- И сам не пойму.
- А ты поразмысли, чего тебе недостает, когда шибко петь охота.

Чесал мой Тришка затылок и так, и эдак. Потом поворачивается с облучка.
- Догадался, чего не хватает!
- Ну!
- Ласковости, барин!
Хоть и слуга, и логика у него мужицкая, а живой человек.

Отец Анастасий

На обратной дороге я намеревался заехать в Кисловодск. Но дорога туда – лишний крюк. Мы понеслись прямиком к нашему штабс-капитану. Я спешил уехать из города ещё и по другой причине. В разговоре с Ивановым меня угораздило проговориться о тетради Максима Максимыча. Но кто мог поручиться, что Никанор Степанович не связан с полицией? Я вовсе не собирался проверять на себе остроту Федькиной шашки.
Измученные быстрой скачкой подъехали мы к скрытому за деревьями брошенному селению. Вдруг Тришка мой, непонятно как, заметил, что и здесь люди живут. Въехали в полуразвалившиеся кирпичные ворота.

Навстречу к нам вышел человек, скрывавший лицо своё за тёмным покрывалом. Чёрную рясу он имел монаха. А голова и лицо замотаны, будто чадрою. Я удивился виду его, сразу приняв за беглого разбойника. Человек принялся пояснять:
- Нас тут в монастыре двое монахов. Мне положено на лице повязку носить, так что не пугайтесь. Решили мы монастырь заброшенный обустроить. Я отец Анастасий. Помощник мой сейчас уехал. Сегодня один я остался.
Монах разговаривал медленно и, будто, через силу. По всему было видно, он себя заставляет держаться с нами приветливо. Меня объяснения пресловутого Анастасия только натолкнули на ещё большие подозрения. Ведь известно, в какие времена приходится жить. Да и Кавказ под боком.

- Значится, вы наместник?- с простодушием на лице осведомился я, чтобы не выдавать своих чувств.
- Значится, так.
Таинственный наместник указал Тришке, куда лучше поставить лошадь, не отрывая платка от лица своего.
- Издалека?
- Мы издали, из Пятигорска. К вам, наверное, нечасто гости наезжают?
- Не часто.
И я заметил игумену между прочим, что времени у нас очень мало.
Отец Анастасий или тот, за кого он себя выдавал, принялся устраивать нас на ночлег и готовить нам скудную свою пищу. Потом говорит:
- Мне пора на молитву в храм.
И ушёл.

Тришка всему дивился, будто дитя малое, и побежал следом за Анастасием. Я же принялся изучать монастырь, надеясь развеять свои сомнения.
Вид постройки имели довольно запущенный. И там и сям валялись садовые инструменты, грядки стояли покрытые сорняком, дорожки неухоженные и кривые, ограды покосившиеся. Но в сумерках многого не рассмотришь. Вскоре я вернулся назад. Взял свечи и осмотрел келью. Нашёл в ней множество неожиданных предметов. Во-первых, я сразу обратил внимание на сваленные кучей в углу стебли незнакомой травы, похожей на хвощ. Во-вторых, я залез на книжную полку и позади богослужебных книг и дергамовой «Метафизики»**** заметил аккуратно сложенные рядком ордена.

Ещё одно открытие ждало меня у небольшого шкапа, куда таинственный монах имел обыкновение складывать одежду. В шкапе заметил я саблю, которую давно никто не чистил. Клинок местами почернел, местами выступили коричневые пятна. «Уж не кровь ли?» - подумал я. Но самое удивительное открытие ждало меня впереди. Рядом с саблей нашёл я фуражку и не обратил бы на неё внимания, не упади мой взгляд на странную дырку ровнёхонько посерёдке фуражки.
Вдруг слышу шаги. Я бросил назад фуражку, отскочил от шкапа и упал на единственный стул. Входит мой Тришка.
- Доброго вечера, барин.
- А монах где? – спросил я полушёпотом.
- Отец Анастасий в храме. Говорит, ты к хозяину иди...

Я не стал дослушивать тришкины объяснения.
- Подойди ближе, - позвал я его.-  Не монах он никакой. Смотри.
И я ткнул ему в лицо фуражку. Тришка сделался задумчив и даже наморщил лоб.
- Зашить бы неплохо. А не то дождь пойдёт, намочиться недолго через дырку. А мокрой голове какой толк в фуражке?
- Прострелена она, - разозлился я. - Уходить отсюда надо.
- Куда ж идти? Темно.
- Я и сам вижу, что темно. Ну, хорошо, мне охоты блуждать по темноте ещё меньше, чем тебе. Только здесь, логово разбойничье. Сделаем так. Будем спать по очереди. Если что не так, будить друг дружку.
- Как прикажете.
Наивность и доверчивость моего слуги трудно бывает описать. Может статься, поэтому с ним ничего дурного не происходит. Беды его словно бы не замечают и стороной обходят. Так или иначе, мы устроились на ночлег. Я подложил под себя какой-то тюк. Веки мои сомкнулись, и неожиданно для самого себя, я уснул тихим сном.

Проснулся от того, что кто-то рядом возился. Подле меня во всю храпел мой Тришка.
Я открыл глаза, привстал и увидел человека со свечой, сидящего за столом в комнатке. Человек перебирал какие-то скляночки. Не успел я продрать глаза, а человек уже заметил меня.
- Ох, простите ради Бога, - услышал я шёпот.
Отец Анастасий отпрыгнул от стола в сторону, набросил платок себе на лицо и зашептал что-то под повязкой.
- Нет-нет, - ответил я, - не беспокойтесь, я уже хорошо выспался. И спать более не хочу.
Сон с меня, и в самом деле, как рукой, сняло.
- Как же вы тут живёте? – спросил я.
Я лежал на полу и размышлял, а не болен ли монах какой нехорошей болезнью, раз ему положили всегда рот под покрывалом держать или, может, епитимья на него наложена, коли болтлив не в меру. Про фуражку с дыркой я спрашивать не решался.
- По-разному живём.
- Скудно и тяжело приходится? - заметил я.

Анастасий ответил не сразу и опять, будто, заставлял себя говорить:
- Монахи идут к другой цели, нежели миряне. Цель жизни у монаха не земная. У обычных людей, как вот у вас, цель жизни на земле и до смерти. А у верующих цель - после смерти. В этом есть отличие верующих от неверующих.
- Как у вас всё чётко определено, отец Анастасий, хорошо вам. Большинство людей цель жизни не могут точно назвать.
- Да, - кивнул отец игумен. – Земной человек на земле всегда в недоумении. Такое у него определено пребывание. Удивление и недоумение.
Я поднялся на ноги и посмотрел, чем занят отец Анастасий. Оказалось, на столе среди склянок и всяких кусочков разноцветной глины лежали разложенные аккуратно кисти. При тусклом свете свечи монах писал икону.
- Красиво, - указал я на образок.
- Тут вот небо бесконечное, - пояснил Анастасий.
- Что такое небо бесконечное? Я вижу синий фон и звёзды на нём.
- Люди меня тоже иногда спрашивают о бесконечном. О бесконечных звёздах и солнце. Только мало кто спрашивал о жизни бесконечной. Небо - символ жизни бесконечной. Если цель бесконечная, выходит, и символ - бесконечность.
«Да, - подумал я, – небо бесконечное, звёзды и бессмертие. А потом возьмёт и дырку тебе в затылке проткнет» Говорить я этого, разумеется, не стал.

Мы беседовали с Анастасием половину ночи до самого утра, и всё это время я старался не упустить мгновения, когда монах потянется за пистолетом или ещё за чем. Отец Игумен вёл себя миролюбиво. Трогал руками только кисточки. Может, не настроен был нас убивать, ведь и денег у нас при себе имелось немного. На всякий случай я невзначай бросил:
- Мы со слугой моим Трифоном тоже люди бедные, со щей на воду перебиваемся.
Монах остановил рассказ, а потом снова принялся пояснять, какие слои краски идут на иконе, почему не всякая икона у иконописца выходит, и что левкас лучше шлифовать хвощом.
- Ах, вот, какая у вас, значит, травка в углу! – догадался я.
Под утро с первыми лучами солнца я почувствовал себя в большей безопасности. И сказал без задней мысли:
- Спасибо вам отец Анастасий за тепло, приют и ласковую беседу. Ехать нам пора. Ждёт нас один знакомый штабс-капитан с отчётом про некоего господина Печорина.
Монах вдруг разволновался и спрашивает поспешно.
- Как вы сказали, отчёт про Печорина?
- Ну, да, - отвечаю. – Есть у меня знакомый штабс-капитан. Мы с ним вместе книжку исправляем. «Героя нашего времени».

Тут отец игумен впал в ещё большее волнение. Платок у него из рук упорхнул. И лицо Анастасия на меня уставилось. Только лицо это было нечеловечье. И первые робкие лучи солнца делали его ещё грознее. Лицо было рассечено пополам и склеено заново да так страшно, что я потерял от неожиданности дар речи, а через минуту лишился чувств.
Когда я пришёл в себя, отец Анастасий хлопотал вокруг. На лицо его безобразное и отвратительное снова был накинут чёрный платок.
- Извините, - запричитал монах. – Я знаю, люди меня пугаются. Поэтому и ушёл в глухомань и ношу всегда на лице покрывало сие.
Я простонал что-то в ответ. Игумен же продолжал говорить.
- Так разволновался, потому что Печорин мне не чужой был.
- Это вы в него из пистолета стреляли? – спросил я.
- Нет, зачем же?
- Я фуражку видел. А в ней дырка.
- Фуражку? А-а. Ну, тогда вы обо всём догадаться должны. Ведь тот самый Вулич из книги - перед вами.
- Я так и думал. Вы не игумен Анастасий, а разбойник?
- Истина в ваших словах. Григорий Александрович пишет, будто убил меня пьяный насмерть. А на самом деле, ранил только. Я когда от раны вылечиваться стал и «Фаталиста» печоринского прочёл, так неделю плакал над судьбой своей. Никто так души моей не понял, как Григорий Александрович.

Твёрдость и непреклонность моего характера читателю  известна, но от слов монаха и Ахилл потерял бы рассудок. К счастью, упасть во второй раз без чувств я не мог, ибо лежал на полу.
Анастасий побрёл куда-то и вернулся с затёртой книгой. Открыл её и принялся зачитывать мне вслух:

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий  рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, -  все  это  будто  согласовалось  для  того,  чтоб придать ему вид  существа  особенного,  не  способного  делиться  мыслями  и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.     Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих  душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками,  -  которых
прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали. Была только одна страсть, которой  он  не  таил:  страсть  к  игре... 

- Вы Вулич? – только и мог промычать я.
- Он самый, - Анастасий резко оторвал глаза от книги. – Правда, хорошо написано? С хорошею вещью приятно иметь дело. Причём, с любого места. Впрочем, это относится в равной степени и к людям.
- Не могу не согласиться с вашим замечанием, - подтвердил я. – Подайте воды.
Анастасий напоил меня и продолжил:
- Видите ли, Печорин имел способность проникнуть в суть человека. Вся загвоздка в слове «страсть». Страсть увлекает человека, не способного силою собственного характера натуру взять под уздцы. Бесстрастный и бесстрашный я только снаружи был. А в самом деле упования на Бога не имел, пропащая душа. Таких жизнь швыряет направо и налево. Ежели разобраться, кто такой фаталист? Фаталист – прожигатель жизни, плывущий по гибельному морю страстей. Григорий Александрович книгой своей глаза мне открыл. Слава Богу, спас меня пьяный казак, от него вразумление я получил. После ранения сюда ушёл, и поручик Вулич сделался монахом Анастасием, что означает «воскресший».

- Как же? - почти вскричал я, приходя в себя. – Рана, от которой вы едва-едва не погибли, уродство ваше вы называете спасением?
- Вера с благодарности начинается, - игумен неожиданно приблизился совсем близко и поднял передо мной руку, сжатую кулаком, - смысл её в трёх словах заключен.
«Сейчас задушит, и Тришку, болвана, не добудишься», - глаза мои сами собой зажмурились, на меня вновь напало оцепенение.   
Но вместо ожидаемого убийства, Анастасий произнёс медленно, одновременно отгибая пальцы на сжатом кулаке.
- Нашего. Ради. Спасения.

С восходом солнца, избегнув чудным образом смерти, мы с Тришкой выехали от Анастасия. Игумен с повязкой, закрывавшей его обезображенное лицо, проводил нас к воротам. Мне захотелось задать чудному монаху вопрос о Печорине.
- Ответьте, Анастасий, отчего же сам Печорин вёл себя, как последний мерзавец, коли глядел так глубоко?
- Не знаю, - пожал плечами бывший поручик Вулич. – Я такое часто между молодыми людьми наблюдал. Эдакий лихач и шутник любому голову вскружит. Ведь за Печориным целою толпой ходили. Говорили: «Он и страдает, и одинок, и натура возвышенная!» Я думаю, все его выходки не философия, это всё актёрство и маска, чтобы не показаться неинтересными окружающим.
- И всё же, отец Анастасий, актёрство не вера. Я сочинитель, мне характер Печорина показать надобно. Даже преступник имеет свою веру, полагая, что прав тот, кто ударяет первым. И не убеждайте меня, Печорин не простак и не шутник.
Игумен задумался.

- В книге Лермонтова этого не ищите, не найдёте. Как-то раз засели мы играть в Фараона. Человек пять у зелёного стола. Григорий Александрович метал, ваш покорный слуга понтировал. Везло Печорину в тот вечер необычайно. Ну что ж? Печорин редко уходил без выигрыша. И вот, доложу я вам, когда встали уже, Печорин карты в коробку укладывал, ни с того, ни с сего он обмолвился. Дескать, если б имел силу, то обратил бы некоторых здесь сидящих в свиней и швырнул бы с обрыва в море. Я на него взглянул невзначай: лоб нахмурен, бледен, и взгляд у него странен, гуляет вдалеке. Э-э, куда ты хватил, братец! К счастью, никто кроме меня его слов не слышал. Я тогда встал и говорю: «Померяемся силою». «Как так?» - не понял Печорин. Я отвечаю: «Ставлю жизнь свою на карту. Чьё искушение сильнее, тот и победитель».
- Ах, вот в чём дело!
- Ступайте с Богом, - Анастасий замотал головой, давая понять, что задерживаться далее не намерен.   
Игумен благословил меня и Трифона на дорогу, и мы тронулись в путь.

Так и последняя глава записок Печорина стала для меня на своё место. Я ехал и дорогою всё размышлял. Выходит теперь, «Герой нашего времени» не без умыслу так назван. Потому как герой последних времён – искуситель. Вот, оказывается, где сокрыта была тайна, и что случается, если публиковать книги, не проверив содержания заранее.
На третий день приблизились мы, наконец, к тому месту, с которого начиналось наше удивительное путешествие.

Я уже смаковал подробности рассказа и то, какие глаза станет делать Максим Максимыч, слушая мою повесть.
Каково же было моё разочарование, когда следов штабс-капитана мы с Тришкой не смогли сыскать ни на Большом Барсуке, ни на Малом.
- Куда он мог подеваться, Трифон? – спрашивал я. – Правильно ли ты выбирал дорогу? Сверялся ли с картою?
Тришка по обыкновению своему делал глупое лицо и молчал.
Я уже собрался воротить оглобли, как вдруг нам повстречался казак, едущий шагом на гнедой кобыле.
- Не видал ты Максим Максимыча? – закричал я, привстав с коляски.
- Так его уж три дня как нету, - крикнул в ответ казак, приподымая папаху.
- Где ж он, братец?- соскочил я вниз и бросился к казаку.
- А вы не знаете?
- Раз спрашиваю, стало быть, не знаю.
- Он в Петербург поехал. Книгу издавать.
- Один, без меня?

- Не один. Ведь Григорий Александрович из Персии вернулись. Они, знамо,  вдвоём поехали.
- Что ты городишь? – вскричал я. – Печорин мёртв! Он отравился грушами!
- Вы барин, вам виднее, - пожал плечами казак. – А только я с Григорием Александровичем перед его отбытием в Петербург, будто вот с вами сейчас, разговаривал.
- Как же так? – вскричал я.
- Грушами взаправду, говорит траванулся, чего они туда подложили, черти? Несло, говорит, хлеще, чем у нас с Барсуков в грозу. А потом ничего. Даже пондравилось. Ентими грушами и завтракал, и обедал, и вечером с собой для желудка брал.

И, словно желая насмехаться надо мною, казак достал одну грушу из кармана и протянул мне.
- Угощайтесь, ваше благородие. Я ужо поел, последняя оставалась. Григорий Александрович из Персии цельный ящик с собой привёз.    
- Спасибо. Я сыт уже. А не сказывали тебе, братец, чего это он вдруг надумал вернуться?
- Сказывал. Говорит, страна Персия ихняя богатая, а народец никудышный, и прохвостов там не менее, чем у нас. Но таких, как у нас, говорит, нигде нету.   
Повернулся я к Тришке:
- Придётся и нам возвращаться, Трифон, делать нечего.
А тот уже грушу в рот себе запихал и стоит, улыбается ехидно, глупая башка, будто что смыслит.
- Выплюнь, -  ему говорю,- коли она отравленная, кто меня повезёт?

Франкфурт 2012

* Разве он не мёртв? нем.
**Этот человек сведёт меня с ума. нем.
*** отсутствующие всегда виноваты, мёртвые всегда неправы. фр.
**** дергамова «Метафизика» - по всей вероятности, имеется в виду книга Уильяма Дергама «Бог в натуре или Божественная и истинная метафизика и физика, доказанная бытием и свойством Божьим, почерпнутое из дел творения»