Елизавета. Опальная цесаревна. Кн. 2. Гл. 8

Глава 8
   
    Темна и прохладна августовская ночь. Осень уже оставила  свои следы в пышных садах Измайлова. Кругом тишина. Императрица нынче пожелала отдохнуть перед заутреней в своих покоях с графом Бироном. В такие уединенные часы государыня, как помещица средней руки своих рабов, изгоняла придворных, не занятых на дежурстве, и они, после ужина, разбрелись по гостиным и занялись картами, болтовней, флиртом. Музыка и танцы  также изгонялись, и молодёжь играла в фанты, рукобитье, и прочие игры, время от времени посещая «горе», устроенное в одном из альковов. Никто не мог устоять против соблазна развлечься сим деревенским способом, заведенным с молчаливого одобрения самой императрицы. Фрейлины были очень активны, и в игре не участвовали только две графини Салтыковы, дежурившие в Предспальне государыни и княжна Юсупова, открыто ненавидевшая «блудные и бессмысленные игрища».
    Примерно за полчаса до полуночи две крадущиеся в темноте женские фигуры, судя по платью, две горничные, выскользнули из летних хором, стоящих на краю села и принадлежащих цесаревне Елизавете, быстро пересекли ту незримую границу, которая разделяла небольшой садик цесаревны с великолепными царскими садами. Девушки миновали пышные царские ветрограды неприметно, поскольку знали короткую дорогу и бесшумно проникли на задний двор измайловского палаццо, куда выходили низенькие двери. Здесь обитали дамы и девицы, принадлежащие к царицыной свите.
    Часовой, как полагается, негромко окликнул поздних визитёрш:
    - Пароль!
    - Благодать, - прошептала одна из девушек.
    - Москва! – ответил часовой и пропустил их в палаты.
    «Благодать» и «Москва» были нынешние пароль и лозонг.
    В подъезде, куда нырнули горничные, оказалось темно, точно в колодце. Слабый свет падал сверху, с лестничной площадки, где стоял чугунный литой светец, почти погасший, но визитерши и так знали дорогу. Поднимаясь почти наощупь, они скоро выбрались из темноты, и глаза стали различать слабое мерцание кенкетов на верхнем гульбище – галерее, опоясывающей здание. Темнота, однако, была как раз им на руку. Они проникли, наконец, туда, где обитали фрейлины, и куда выходил ряд ниш, в которых скрывались низенькте дверцы, в которые входили, пригнувшись. В тесноте старого дворца придворные жили скученно, и даже знатным особам было трудно рассчитывать на отдельный чулан, его можно было получить за немалые деньги. Княжна Прасковья Юсупова относилась, конечно, к таким счастливицам и жила со своей девкой. Прислуга ютилась вместе с господами, горничные и компаньонки  спали на сундуках.
   - Её дверь – третья отсюда, - шепнула высокая девушка своей товарке. – Иди за мной!
    Она стали красться на цыпочках зыбкой тенью вдоль гульбища, а за ней вторая. Остановясь возле нужной дверцы, девушка тихо поскреблась, и на лёгкий стук дверца осторожно приотворилась. Тоненький голосок мяукнул:
    - Вы ли это, барышня… Ольга Петровна?
    - Петровна! Петровна! Отворяй!
    - Ох! – дверь тут же захлопнулась, и изнутри на неё навалились, пытаясь накинуть щеколду, но настырная гостья успела вставить в щель ногу и протиснуться мимо стражницы.
    - Ты что, Марья, не признаёшь меня?
    - Ой-ей-ей, матушка ты наша, алмазная цесаревна… - бросившись к её ногам, заверещала стражница, безобразная на вид, калмычка.   
    - Молчи, дурёха!
    - Молчу, молчу…
    Цесаревна Елизавета и Маврушка Шепелева, а кто же ещё мог решиться на столь отчаянный шаг в ночное время, под носом у самой императрицы, толкая перед собой калмычку, прошли вглубь каморки и огляделись.
    - Темнота! Зажги свечу, Марья и  сказывай, где княжна Прасковья?
    - Матушка!.. пискнула в ответ девчонка, и цесаревна вынуждена была дать ей затрещину  и заткнуть дурочке рот косынкой, сорванной с её же шейки:
    - Ах ты дрянь! Попробуй наделать шума, и я тебя придушу, собака! Скажешь всё, как на духу! Есть у тебя тут свечка?
    Калмычка сперепугу затрясла крошечной, растрёпанной головенкой на тонкой шее. 
    - Зажигай!
    Пока девка шарила по столу в темноте и возилась, не в силах справиться с трясущимися руками, цесаревна стояла, нервно притптывая ногой.. Проводив в Москву Салтыковых, она отправилась туда следом за ними. Страх не отнял у неё разума, и она всё устроила по совету Салтыковой. Выехала из Слободы только с Шепелевой, фрейлинами и юным Воронцовым, под охраной Гаврилы Извольского с егерями. В Москве три дня у них ушло на шитьё новых и починку старых нарядов, в чем им помогла модистка, присланная графиней Марьей, мадам Пангорша. Вместе с Авдотьей Чулковой Елизавета подогнала на себя и Маврушку ещё два костюма, которые нельзя было доверять модисткам. Это было платье, предназначенное для прислуги. Небольшой поезд, возглавляемый Шубиным, должен был прибыть на цесаревнину измайловскую дачу на день позже. Она решила, что вмешательство любовника только навредит делу. Вообще, это бабье дело – усмирять княжну-бунтовщицу. И всё шло изначально очень гладко, без сучка, без задоринки. Расположившись на своей даче на берегу озера, Елизавета отправила к императрице Воронцова с письмом, содержавшим просьбу дозволить присутствовать ей на заутрене в честь праздника Нерукотворного Образа Господня. Разрешение было милостиво дано,  хотя и не принесло успокоения. Именно эта ночь была избрана цесаревной для тайной встречи с княжной Юсуповой, вздумавшей рисковать своей победной головкой и головой Петровой дщери. Елизавета и Маврушка – обе чувствовали беду.
    И вот, когда свечка, наконец, вспыхнула, глаза цесаревны едва не вылезли из орбит от  страха, и мелко-мелко затряслись поджилки. Вот-вот подогнуться ноги! Елизавета была шокирована! Да такое и в худом сне ведь не приснится! Каморка фрейлины княжны Юсуповой напоминала скорей келью какой-нибудь средневековой ведьмы! Возле тлеющего камина на полу навалены горшки, склянки, оловянная тарелка, оловянная ложка, нож, шило, каменная ступка с остатками серого порошка и каменный пест. Одного этого достаточно для обвинения в ведовстве! Справившись с первым ужасом, Елизавета заметалась по комнатке. Хотя, места-то – три шага сюда, да туда тоже три. Из обстановки – только узкая кроватка с занавесками, два больших сундука и пара французских стульев. Кривоногий стол, и на нём – нечто страшное, вызвавшее воспоминание о  когда-то виденной в материнской опочивальне банке с заспиртованной головой Монса!  На это «нечто» тоже была наброшена накидка, точнее, чёрная бархатная юбка. Из-под неё сбоку выглядывал угол золоченой рамы. Зеркало? Или чей-то портрет? По краям столика. Ничем не прикрытые, оставлены две потухшие копеечные свечки в золотых подсвечниках. И мерзкая вонь вокруг всего этого! Не надо гадать, чем воняет - свечным салом. Ворожили, явно не опасаясь за последствия или надеясь на «авось»? Или в безумстве? «В любом случае, вот до чего она дошла!» - в ужасе подумала Елизавета, хватаясь за первое, что попало под руку. Это оказался пест, и на нём – те же частицы мелкого порошка. Что и на дне ступки. А вот ещё фарфоровая миска, а в ней – вода с толокном, золотой перстень, в нём – иголка.
    Цесаревна принялась в каморке вовсю шуровать. Рассмотрев пест, она поднесла его первым делом к носу – ничем не пахнет. Понюхала чашку с толокном. Потом выудила двумя пальчиками драгоценный перстень – он оказался фамильным, юсуповским, судя по гербу! Его носил, не снимая, старый князь, Григорий Дмитриевич, его цесаревна видела на руке княжны после похорон отца - наследство от татарского знаменитого мурзы Едигея, отдаленного предка князей Юсуповых. В княжну явно вселился бес!  Цесаревна обомлела и принялась истово креститься. С трудом разлепила губы, чтобы прочесть молитву и позвать девку Марью, приткнувшуюся в углу, словно мышонок.
    - Марья, ступай сюда, окаянная! – подозвала Елизавета калмычку голосом, не сулящим добра. – Сними! – и указала брезгливо пальцем на то, что стояло на столике, скрытое под необъятной черной юбкой. – Живо!
    - Ма-а-а-атушка, не вели… - падая на колени, простонала девчонка.
    - Изобью!
    - Ох, уж лучше убей, милостивая-а-а!..
    - Вот чёртова кукла! Как она тебя запугала, чёртову дурочку! Да я ведь сама, чай, не без рук!
    Переступив через калмычку, цесаревна протянула руку и, сорвав импровизированный покров, открыла то, что было на столике, и после чего едва не лишилась чувств.
    - Господи! С нами крестная сила! – взвизгнула она и крепко зажала себе рукой рот. – Иди сюда Маврушка! Маврушка! Маврушка! – стала она через задыхание призывать Шепелеву.
    - Я здесь, голубушка моя, цесаревна!
     Две сальные свечи вдруг мезко задымили от колебания воздуха, и Елизавета с Маврушкой уставились на пару венецианских зеркал, между которыми была помещена парсуна, изображающая императрицу в мантии и короне. Лик Анны Иоанновны был ужасен – с вырезанными ножом глазами и ртом! В оба глаза было вставлено по червонцу, а в рот – настоящее высушенное змеиное жало! В зеркалах страшный образ ещё удваивался, и множился в глазах насмерть перепуганных девушек!
    - Страсти-то, какие… - перекрестилась Маврушка.
    - Нет-нет! Сие… просто игра света, я помню из естественных наук, кои прилежно изучала моя сестра Анна, - едва справившись с собой, объявила цесаревна. – Глаза щиплет от чада, да от вони! Ха-ха! Мой покойный отец вволю бы посмеялся над такой ворожейкой! Ай да Полюшка! Ай да, княжна! Марья, немедленно запри дверь! – скомандовала она калмычке. - Эй, где ты, дурища! Не дай Бог, кто-нибудь сюда войдёт. Тогда все мы пропали! – И вдруг словно опомнилась. - А где же сама-то ворожея?
    Не в силах выдавить в ответ ни словечка, калмычка Марья указала рукой на кровать.
   - Спит?
    Последовал слабый кивок трясущейся головёнкой.
    - Буди сейчас же её!
    - Сейсяс… сейсяс… - заплетающимся языком пролептала девка, пытаясь подняться на ноги, но силы её оставили, и она, оставаясь на полу, тихо завыла.
    - Ах ты, тварь! Притворяешься, паскуда!
    Цесаревна прикрикнула на служанку и замахнулась на неё кулаком, но от этого не последовало никакого толку. Калмычка, помертвевшая со страху, сидела на полу, качалась из стороны в сторону, как китайский болванчик и скулила. Пришлось её хорошенько треснуть по затылку – тогда подействовало! Калмычка вскочила и принялась выполнять указания цесаревны и Маврушки, точнее, они все вместе раздули потухший огонь в камине и принялись бросать в пламя всё, начиная с самой наиглавнейшей улики – с изуродованного портрета императрицы. Портрет цесаревна своеручно вырезала ножом из рамы, разрезала на кусочки и бросила в огонь. Туда же полетела деревянная позолоченная рама. Кинувшись к сундуку, калмычка вытащила оттуда и кинула в огонь несколько пахнущих травами холщевых мешочков и с ними один кожаный.
    - Там сушеная жабья кожа, матушка-цесаревна, - пропищала она.
    - Молодец, девушка! – похвалила её Елизавета. – Пускай жабья кожа сгорит во славу Божью! Как весело горит, шевели, давай, Марья, давай, работай кочергой! – торопила она калмычку. – Особенно проследи, чтобы от портрета не осталось ничего, кроме золы! Беда, если останется от него хоть кусочекк, тогда всем нам не сдобровать!
    Калмычка трудилась, как бешеная, и Елизавета, пользуясь маленькой передышкой, взяла в руки подсвечник и подняла его, разглядывая кровать княжны Прасковьи. По стенам комнатки и пологу закачались причудливые тени, но красные бархатные занавеси были раздёрнуты, а внутри – никого! Роскошное зелёное одеяло, отделанное алой тафтой с соболиным подбоем, разостлано и аккуратно расправлено. На оделяле так же бережно разложен атласный розовый гродетуровый шлафрок и французский кружевной чепец с такими же лентами.
    - Машка! Никого нет! – сквозь зубы обрычала калмычку цесаревна. – Где княжна? Где одержимая бесами, или ты морочишь меня, худая тля?
    Калмычка подбежала, сунулась в пол и обняла ноги Елизаветы:
    - На полу, матушка…
    Только опустив глаза, Елизавета увидела спящую ворожею. Прямо на ковре, на наваленных шёлковых пуховых подушках, княжна раскинулась вбезмятежном, счастливом сне по-восточному. Поначалу она показалась цесаревне совсем голой. Её фигурку почти не скрывала крошечная прозрачная кофточка-болеро, выставляя остренькие грудки, коричневые соски торчали вверх, сквозь бледно-розовые шаровары просвечивали смуглые стройные ножки. Чёрный мысок на сокровенном месте тоже просвечивал. Голый смуглый живот, в пупке которого было вставлено колечко, влажно блестел. На обнаженных руках и щиколотках сверкали браслеты. Две длинные черные косы змеились по ковру, отливая вороновым крылом.
     - Дура, дура! Бесстрашная, или же одержимая бесом, бедняжка! - пробормотала Елизавета. – Виват татарской няньке, воспитавшей её, позор французским гувернанткам! Да уж не надышалась ли она отравы?
    - И потрясла Прасковью за плечико:
    - Проснись, княжна! Вставй, поднимайся, окаянная, безумная лиходейка!
     - Ай, матушка, не тронь её, не тронь, не надо! – заверещала калмычка. – Утомилась, болезная! Крепко спит!
     - И верно, никакого толку, - огорчилась Елизавета и ущипнула княжну за торчащий коричневый сосок. – Вроде, без памяти? Не иначе, это ты её чем-нибудь и подпоила, мерзавка? Отвечай! Чего ты дала госпоже?
     - Бокал ви…ви…вина…
     - А чего именно подсыпала
     -  Маку… крепкого макового отвару…пресветлая цесаревна…
     - Еловая голова! Вы обе меня под монашеский клобук подведёте, шалавы! - Елизавета ненадолго задумалась, не выпуская плеча девки калмычки. - Ой, беда! Ох, как не вовремя помер старый князь Григорий Юсупов! Вне сомнения, княжна Прасковья ещё в подмосковной усадьбе повредилась головой, и уж нельзя было везти её ко двору. Нельзя разлучать с матерью. Кто здесь, кроме тебя, ей прислуживает?
    - Никого нет боле! За теснотой всх отослали в подмосковную к старой княгине. Нянька Фатьма-Василиса вся слезами исходила, когда уезжала. Это всё, говорила Василиса, происки старшего князя, всё он один виноват.
    - Князь Борис?
    - Так точно, моя матушка, пресветлая цесаревна! Князь Борис Григорьевич привёз сюда княжну не столько по цаскому указу, сколько по своему собственному самодурству. Императрица-то могла бы мою госпожу до зимы при матери оставить, а то и до самой свадьбы.
    - Свадьбы, говоришь? С кем?
    - Матушка государыня решила отдать нашу княжну за одного своего немца, как там его…
   - Не трудись, я сама знаю, - огрызнулась Елизавета. – За брата фаворита, Густава Бирона! Теперь ясно мне, почему князь Борис устроил именно так, чтобы сестра присоединилась к фрейлинам как можно раньше. Борису сестра – кость в горле! Из-за неё он лишился половины отцовского наследства и решил погубить её. Зная ея нрав, сунул в самое пекло, а она стала сопротивляться и выбрала наиболее подходящий вариант мести императрице – ворожбу. Смерть, или свобода – для неё и то, и другое – избавление. Значит и князя Бориса я должна благодарть за то, что над моей головой собрались тучи?
    Служанка злобно засверкала глазами – узкими, точно две щёлки:
     - Истинно так! Ой-ой-ой, пусти, матушка, милостивя, плечо. Больно! Я обо всём вашему высочеству доложу. Как есть! Всё он, всё этот ирод! Князь Борис Григорьевич привез сестру ко двору не по строгому царскому приказу, а обманом! Вот что б мне в преисподнюю провалиться! Уж как княжна, бедная, отпиралась, плакала, не хотела ехать. Сама княгиня-мать лишилась чувств, когда Прасковья Григорьевна уезжала. Младшие братья тоже слёзно умоляли её оставить ради матери и ради её душевного состояния.
    - Стало, сам князь Борис зтоже десь обретается?
    - Здеся, а где ему ещё и обретаться-то, матушка ты моя родная? Где двор, там и наш князь, а нынче он прямо-таки расстилается перед графом Бироном и перед самой царицей, готов ноги лизать! У-у! Гляжу, намедни пристроился он уже к псу царскому, трясучему генералу Ушакову. Нынче тот в большой силе, всюду молчком шныряет, вынюхивает. Как собака. Наверное, ожидает своего часу, лиходей, кого первого хватать и волочь на дыбу. И наш князь с ним… - заскулила калмычка.
    - А вы-то, дуры! – всплеснула руками цесаревна. – Что же вы, ведая о такой страсти-то, здесь творите, да под самым носом императрицы? Еловые ваши головы! – она толкнула служанку кулаком. - Ну, ты-то, ладно, дура! А княжна? Неужели она, великая наша умница, не понимает, что братец только и ждёт того, чтобы сжить её, бедную, со свету, убрать с пути, постричь в монашки, а то казнить? Полюшка сама роет себе яму, да и с собой заодно мне! – она чуть не заплакала. - Через её колдовство Анна и меня погубит!.. Ох, Машка, Машка, уж я нынче. ещё до заутрени. должна вправить мозги умной дуре! Я сейчас возвращаюсь к себе на дачу, чтобы переодеться, но под уторо вернусь. К моему появлению ты должна найти средство разбудить княжну Прасковью. Да ты чего опять? Чего ревёшь-то белугой? – вскрикнула цесаревна, заметив, что служанка опять плачет.   
    А та ещё пуще слезами залилась:
    - Ой-ой, матушка цесаревна…
    - Выкладывай давай! – приступила к ней Елизавета. –Молчишь? А ну, Маврушка, раскали-ка кочергу в камине как следует и подай мне! Батюшка мой покойный не стал бы церемониться с интриганками, ну и я не стану! Ну, как сделаем? Привяжем чёртовку к стулу?
    - Привяжем! – немедленно согласилась, тараща глаза, Маврушка и сунула кочергу в огонь.
    - Ай-ай-ай! Ой-ой-ой! Нет-нет, не надо! Прости, матушка, всё тебе скажу, не надо меня пытать! – взвыла девчонка. – Ох-ти, беда какая! Не стало милостивого батюшки князя, и княжна моя бедная, в самом деле повредилась, умом! Нынче она договорилась, чтобы ей привезли из лесу, принадлежащему Мельгуновым, колдунью! Волчиху. Завтра до заутрени, чуть свет, ворожейку подведут к ней в саду, возле грота, фрейлины Мельгунова и Дохтурова! Оная ворожея даст княжне порошок из волчьей печенки, и научит, как им воспользоваться. А чего будет после, государыня моя, про то я не ведаю, не моего скудного ума это дело.
    - Стало быть, и правда, что Прасковья сдружилась с Мельгуновой и Дохтуровой??
    - Ещё как. Матушка ты моя милостивая, ещё как! Они сходятся здесь втроём и всё толкуют, и всё толкуют про её императорское величество, что Анна Иоаннова-де не настоящая царица, а подставная, мол, и что только ваше высочество – царица настоящая!
    - Типун тебе на язык!
    - Ой, не надо! Ой, не надо! Словом, всё с того и началось, как государыня устроила помолвку княжны Черкасской с прекрасным распутником графом Левенвольде, а следом за ними изволили объявить, о скорой помолвке  того немца, брата фаворита, с нашей драгоценной княжной, с Прасковьей Григорьевной! Отсюда и пошла ворожба тайная. Вот госпожа Мельгунова и говорит: «У нас-де в имении на болоте живёт баба. Она может сделать так с человеком, что у него иссушить печень - до смерти!».
    - Мельгунова Ольга - подлая интриганка! Ведомо ли тебе, здесь ли уже и где сейчас прячется эта проклятая колдунья?
    - Не ведаю…
    - Побожись!
    - Вот, чтобы не сойти мне прямо с этого места!..
    - А кто знает!
    - Камеристка Мельгуновой!
    - Где она?
    - Наверное, где-нибудь в лесу прячется вместе с ворожеёй-то… откуда знать?
    - Целуй крест, что говоришь правду!
    С молниеносной готовносью девчонка вытащила нательный крестик и прижалась к нему губами.
    В смятении чувств, Елизавета присела на пустую кроватку, возле сладко спящей княжны. Вот как! Заколдованный круг выходит! Она, цесаревна, тоже невольная участница лихого дела, подставная фигура. Да неужто, пала жертвой интриганок? Погибла? Ну уж нет! Необходимо немедленно вмешаться в колдовскую интригу. Нельзя медлить, перед смертью не надышишься! Перед рассветом она лично явится в сад, где и уличит «фрондёрок» 11!
    - Так где назначена встреча с ворожеёй? – приступила она опять к калмычке. – Знаешь?
    - Да как, матушка моя, не знать, конечно, скажу! Княжна буде нынче до заутрени одна пргуливаться возле лабиринта! Остальное твоё дело, царское…
    С этим Елизавета полностью согласилась, но оставалось ещё придумать, как объяснить безумной княжне, когда она пробудится, причину разгрома в её каморке. Некоторое время Елизавета потратила на то, чтобы окончательно застращать служанку. Она сказала, что княжна обязательно будет схвачена, обезглавлена, или сожжена в срубе, как еретичка. Князь Борис, конечно, отступится от сестры, а княгиню старую объявит сумасшедшей. Что же будет с вами, несчастными рабами колдуньи? Вас станут пытать, жечь каленым железом, бить кошками, урезать языки.
    - Та-та-та! – от ужаса застучала зубами Марья. А княжна в это время перевернулась на спину и во сне мечтательно чему-то улыбнулась бледными губками.
    - Ох, ты и глупенькая же, вместе со своими конфидентками, Полюшка, - прошептала Елизавета, - однако я с вами справлюсь.
    Она строго посмотрела на преданную калмычку, и та бухнулась перед ней кверху задом. Только бы не переборщить. Цесаревна знала, что в гневе она бывает страшной.
    - Скажи княжне Прасковье Григорьевне, что я была здесь и очень сердилась поначалу, даже сожгла изуродованный царский портрет. А потом-де оценила её великую преданность и решила присоединиться к компании дерзких колдуний. Надо, чтобы встреча у грота обязательно состоялась! Уж я им задам! Накручу хвосты и до синяков изобью, как делал мой батюшка любимый! – она сжала в крепкий кулак свою маленькую ручку.
    Калмычка, воя, подползла к ней на коленях, взяла её руку, поднесла к своим холодным губам и затряслась мелко, всхлипывая и целуя пальцы.
    - Слушаюсь, моя голубушка, всё поняла, яхонтовая…
    Елизавета выдернула у калмычки свою руку и вздохнула. Она знала, как преданна девка Марья княжне и высоко ценила такую преданность. Больше она не сказала девке ни слова, и они с Маврушкой, спустясь на цыпочках с лестницы, для пущей безопасности, вылезли на первом этаже в окошко и припустили по крупной росе, подобрав юбки, к себе на дачу.
    Елизавета была уверена, что княжна поверит своей калмычке и непременно явится к лабиринту в срок. Дерзкие бунтовщицы попадут в её руки и раскаются, потому что нынче не время становиться поперёк уже сложившейся государственной машине. Ушло время интриг и действ в пользу Петровой дщери. Хотя, может быть, и ушло, да не безвозвратно? Кто знает? Один только Создатель всемогущий! Ведь иной раз, в самом деле, будто кто-то таинственный нашептывал ей на ушко о счастье и красоте власти.
    Но это будет не сейчас и даже не завтра.