Маска

      Потом посижу, подумаю.
      Это была такая интимная присказка у Саши. А говорила она так не потому, что хотела отмахнуться от какой-то мысли, нет, как раз наоборот. Саша была человеком обстоятельным, вдумчивым, и действительно могла иной раз – не обязательно сидя, можно и лежа или стоя у окна, - найти минутку, чтобы вернуться к засевшей в голове проблеме и разложить ее по косточкам.
      С некоторых пор такой проблемой стал для нее... скажем так, новый друг, который неожиданно возник, образовался, явился, как невидимый дух или неведомый джин, только не из лампы Аладдина, а из сетевого Форума. Да, так вот случилось – виртуальный интернетовский собеседник, далекий и нереальный, а влез в душу и сердце так, что теперь ни жить, ни дышать без него невозможно. Возможно лишь после того, как в почте будет найдено и прочитано очередное его письмо.
       На том достопамятном Форуме они и познакомились. Саша с совершенно несвойственной ей активностью вдруг ввязалась в спор о скандальном концерте Мацуева в Карнеги Холл. Тогда перед нью-йоркским концертом пикетчики кричали бедному пианисту «путинец», «предатель» - имелась в виду его подпись в поддержку крымской политики России. Для Саши дело заключалось не в Мацуеве, ей просто хотелось помирить спорщиков, научить их разделять политику и искусство. Дискуссия была жаркой, и в один прекрасный момент Саша вдруг прочла комментарий, обращенный непосредственно к ней.
       Некто «Мики» спросил: а вот вы, Саша, честно скажите, любите ли вы музыку Вагнера? И Саша сходу написала: я могу вам целую лекцию прочесть о Вагнере, и если вы имеете в виду тот пресловутый факт, что его музыку любил Гитлер, то я отвечу, да, «Полет валькирий» стал даже официальным гимном немецких люфтваффе, но я лично восторгаюсь «Закатом Богов» из его оперы «Кольцо Нибелунгов», запрещенной, кстати, теми же немцами. Запрещенной? Вы не ошибаетесь? – спросил настырный комментатор. Не ошибаюсь, - разозлилась Саша, - критики Вагнера даже подвергли сомнению его нордическое происхождение в связи с этой оперой и сказали, что там «слишком много любви», а я бы добавила – и музыки небесной красоты! 
       
         ...Теперь их переписка стала жизненной необходимостью. То есть, это для Саши, а вот что ощущает ее корреспондент, этот таинственный и до сих пор неразгаданный Мики?..
         Саша вспоминает, как была хитро налажена их имэйловская переписка. Сообщать всему свету свой адрес на Форуме никто бы не решился, поэтому предложение от Мики было очень осторожным: «если вам известен год первой женитьбы Вагнера, то стоит вам, начав с моего имени, поставить эту дату после собачки, а потом, после точки – один из самых употребляемых трехбуквенных окончаний, то вам станет известен мой имэйл-адрес».
        Вот когда Саше действительно пришлось «посидеть-подумать». Но задачку  она, конечно же, разгадала, слепила его адрес и первым делом задала своему корреспонденту естественный вопрос: а ваше кодовое имя «Мики» - мужское или женское?
 
        Саша остро нуждалась в любви.
       
        Уже более месяца они переписывались, но поскольку не на великом и могучем, а на бедном и простяцком английском, где нет родов, Саша никак не могла понять, кто этот Мики? Он или Она? И когда она читала его «I’v have been...» или «I’v never seen...», она и переводила это для себя «я был», «я не видел». Саша могла только молиться, чтобы он оказался мужчиной,
        Потому что Саша остро нуждалась в любви.
       
        И еще потому что Мики ей жутко нравился.
        Его интеллигентность, образованность, чувство юмора – в каждом письме она находила эти и еще сотни других столь же достойных черт. Но терзаться в догадках она больше не могла, и вот задала такой простой и естественный, хотя слегка зашифрованный вопрос: Мики – это мужское или женское имя?
        С трепетом ждала ответа.
        Ответ пришел мгновенно.
        «Мое полное имя – Мишель, а Мики – так зовут меня дома».

        Ну, вы подумайте! Ну, можно ли это вынести. Саша могла сходу вспомнить десяток Мишелей-женщин и столько же Мишелей-мужчин, начав с Мишель Обамы и закончив Мишелем Уэльбеком...
        Целых три дня она не писала ничего, рассчитывая, что Он, то есть Она, короче – Оно, поймет ее обиду.
        А Мики – впору было заподозрить в нем хладнокровного чурбана, если не хуже того... А что, вполне может быть. Не любит женщин и все. Не женщин любит.
        Так Саша пугала себя, но тут же одергивала – ведь с ней-то он переписывается. По письму в день!
        Пишет обо всем - как прошел уик-энд, что намечается на следующие выходные, какие у него «замыслы». И, главное, делится, как с подругой, и искренне спрашивает ее мнение, чем раздражает Сашу еще больше.
       
        Кое-что – малые крохи! – Саша разузнала о Мики, складывая его портрет из полуслов, полунамеков. Живет в Нью-Йорке, где-то в Верхнем Манхэттене, начинающий искусствовед, вернее, музыковед, успешно окончил пару лет назад Колумбийский Университет. Теперь накапливает публикации исследовательского толка и параллельно подрабатывает в библиотеке своего кампуса. Сколь ни скудны эти сведения, они слегка успокоили Сашу: получается, что по возрасту они с Мики – плюс-минус – равны. Это во-первых, а во-вторых, близки по интересам. Сама Саша, правда, окончив музучилище, бросила заниматься музыкой еще в Москве, до переезда в Чикаго, но она выросла в семье профессиональных музыкантов: оперная солистка мама (в прошлом) и «верный слуга Эвтерпы», то есть – если без мифологии - флейтист папа (в настоящем).
        Саша, кстати, уже дважды сменила область занятий – сначала музыку на живопись, а потом живопись на графику. Не сделавшись в детстве настоящей пианисткой, она не сделалась в юности настоящей художницей, хотя вполне достойно училась в чикагском Арт-Институте. В итоге выбрала путь полегче. Уже третий год Саша работает графиком в редакции журнала «Тravel-magazine» - заголовки, шрифты, layout страниц и все такое. Вполне красивая женская должность и приятная, неутомительная работа.
      Теперь она уже девушка среднего возраста, еще чуть-чуть, и категория «девушки» смениться на категорию «молодой женщины», хотя по-настоящему ни первой, ни второй Саша себя не ощущала и не ощущает. Судьба эмигрантки! «Но вечно жалок мне изгнанник» - когда Саша наткнулась однажды на эти слова поэта, она примерила их на себя. Пришлись впору. Юность, ушедшая на переезд и адаптацию, бесшумным ветерком прошелестела мимо, теплыми струйками просыпалась сквозь пальцы, как тот песок на пляжах мексиканских «Иберостаров». Именно так, почти в буквальном смысле. Мама и папа упивались в первые чикагские годы возможностью «слетать на недельку к морю», и летали и летали, не догадываясь о том, сколь мучительны для Саши бессмысленные одинокие часы в обществе родителей. Или в обществе самой себя. А одиночество в колледже?  Пока училась, головы не поднимала, близких друзей не завела, в компании же тех, кто считался друзьями, не попадала в тон, не понимала шуток, не знала, что отвечать и куда прятать смущение.
        Теперь вот – достаточно комфортная служба и... невыносимая сердечная тоска. 

        А «друг» - ему все нипочем. Пишет: «вчера пришлось два часа промучиться на показе мод – такая безвкусица и сумбур, такие уродливые платья, ты себе не представляешь. Меня чуть не затошнило!» Сашу тоже чуть не затошнило от пронзившей ее мысли: Мики – все-таки Она. Разве парень ни с того, ни с сего пойдет глядеть на модные платья? Делать, что-ли, нечего. Разве только, если он трансвестит?
       Боже, что только в голову не полезет.
       Но следом от него пришло другое признание.
       «С понедельника беру себя в руки, занимаюсь делом. Как считаешь, Саша, стоит ли мне взяться за такую тему – сходство Рахманинова и Паганини?»
        Саша аж захлебнулась. Ее задело такое беспардонство.
        «У столь непохожих композиторов ты нашел сходство? Ну, ты разведчик, Сноуден отдыхает! Я знаю лишь один схожий признак - невероятно длинные пальцы и у того, и у другого... «
         «Ты права, обхват клавиш у них – просто феноменальный. Рахманинов мог охватить сразу двенадцать белых клавиш, а левой рукой свободно брал аккорд до ми бемоль соль до соль. Также и Паганини, про него вообще ходили слухи, что он в молодости сделал операцию, усилившую гибкость пальцев. Но нет, конечно, это не главное в них, я о другом собираюсь писать».
        «В чем же по твоему, они похожи? Спокойный, величественный Рахманинов и нервный, сумасшедший Паганини».
        «В том, что оба внесли в музыку – и в теорию, и в сочинительство, не говоря уже об искусстве исполнения - много нового, от сложнейших пассажей до двойных нот. Я долго с этим разбирался, и могу доказать...»

        Саше всегда хотелось после таких абстрагированных разговоров как-то изменить течение мысли, переставить его на свои рельсы. Рассуждения о композиторах ничего не дали. Мики-Он любит Рахманинова, Мики-Она любит Рахманинова...
        Может быть, зайти с другого конца?
        «Музыка – это твоя специальность, написала Саша, а я хочу спросить про твое хобби. Чем, извини за банальность, ты занимаешься на досуге?»
        «Ну-у-у, читаю».
        «Я тоже читаю, но я не о том».
        И тут Саша спохватилась,  - это же шанс! - и чуть поднажала:
        «А что именно ты любишь читать? Женскую прозу? Про загубленную любовь?»
        «Нет, я читаю стоящие вещи. Литературу.»
       
         Ну вот опять! Его ответы, как сгущающийся туман, работают только на размывание смысла. И при этом неясно, подумала Саша, нарочно он так долго скрывается и водит меня за нос, или это у него случайно выходит?  Вот возьму и буду звать его Оно, ни женского рода не надо, ни мужского, никакого – Оно, и все. В наказание. Всем сразу – и этому Мики, и английской грамматике, и интернету, и мне самой. Ладно, рано или поздно ты проговоришься! – успокоила она себя. И написала:
        «Что ж, прекрасно. Литература, значит. С большой буквы. А знаешь, Мики, наш русский философ Розанов сказал однажды: «Литература есть празднословие. Почти вся. Исключений убийственно мало». Не знаю, точно ли я для тебя перевела на английский это слово «празднословие»? Но тебе мысль понятна?»
        «Мысль понятна, не беспокойся. И я согласен с твоим философом – муры много. Но может быть тот, кого я сейчас читаю, и входит в это убийственно малое число исключений...»
        «И кто же это?»
        «Перевод с французского: «Элементарные частицы», Мишель Уэльбек».

         Ах! Он! Конечно, Он!
         Это «ах» вышло у Саши в тоне пушкинской Лизы. «Ах, истомилась, устала я». Понятное дело, обе они - «но-о-очью ли,  днем, то-о-олько о нем!»
         Саша по привычке присела на диван, чтобы подумать.
         Уэльбек не для женского ума. Даже папа сказал, увидев, что Саша вытаскивает из шкафа его книгу, с «частицами»: «трудное чтение, дочка, не одолеешь». Ну, можно ли было после такой реплики не взяться за чтение. Саша полезла в Гугл, почитала рецензии на Уэльбека. Самое удивительное было в том, что одни писали «шедевр» и ставили балл - десять из десяти, а другие ровно наоборот, «скукотища» и - двойка. Один отзыв ее  особенно поразил (автор не сообщил фамилию): «расист, порнограф, реакционер, мизантроп, антифеминист и гомофоб Уэльбек в результате оказывается записным моралистом, который... тоскует по человеческой норме, доброте, любви, нежности и поэзии».
         Саша две недели потратила на «Элементарные частицы» и не пожалела  – ее личная оценка романа приближалась к десяти.
         
           И вот теперь Уэльбека читает Мики. Поистине, сходство интересов.
          Саша незамедлительно придумала, как ей выжать из этой ситуации главный ответ на главный вопрос.
          «Поздравляю, Мики. Уэльбек - действительно Литература. Только вот, что я скажу. Я не ханжа и думаю о тебе то же самое. Однако, скабрезности и откровенной порнографии в книге слишком много. Перебор. Художественность не пострадала бы, уменьшь автор число этих нечеловеческих секс-сцен. Не знаю, как ты, но у меня, помню, горели уши, когда я их читала».
           Вот так. Вопрос понятен? Лучшей темы не придумать. Разговор о сексе – он же как зеркало, он отразит твою сущность, и я ее увижу.
          «Саша! Что ты так разволновалась? Может быть, ты и права насчет художественности, но автор есть автор, это его вкусы и пристрастия, не мои и не твои. Меня это как-то не напрягало. Меня роман поразил другим, тем, что автор здорово надавал пощечин нашему обществу высоколобых, всей кичливой и бесплодной интеллигенции. Ты согласна со мной?»

           Господи-и-и! – взвыла Саша. «Меня это как-то не напрягало». И – все?
           Не получилось ни зеркала, ни отражения. Какой делать вывод? Никакой.
           И – вообще. Что я привязалась к этой загадке – Он-Она? Если мне нравится че-ло-век, то какая разница, какого он пола! Как говорили в СССР? «Если мы захотим, молодежи вообще не будет!» Вот и с полами. Скоро, уже завтра, да уже сейчас наступила эпоха, где эти вопросы не содержат вопроса – пол у тебя такой, какой ты захочешь...
           Саша хорохорилась, пыталась обмануться (даже у Пушкина была мысль «Я сам обманываться рад»), а в глубине души конечно, понимала, что все эти разговоры – так, для публики. Нет, ей Мики нужен не бесполый...
           Она выключила ноут-бук и дала себе слово больше к нему не прикасаться. В смысле, к этому выпендрежному адресу с датой женитьбы Вагнера на первой жене...
          
           Ночью Саше приснился сон.
           Она сидит в первом ряду у самого подиума. Вокруг огни, музыка, толпа, возбуждение. Все ждут начало дефиле. И вот из-за кулис на дорожку выплывают  шесть необычайных красавиц – в кринолинах, расшитых золотом, в белых напудренных париках, усыпанных бриллиантами и умопомрачительных декольте. Восемнадцатый век, понимает Саша. Дамы разворачиваются лицом к публике, и вдруг хором четко, как на пионерской линейке, скандируют... «non sum qualis eram!», «non sum quails eram!»  Это же слова Горацио, думает начитаная Саша. И в тот же миг дамы одним рывком срывают с себя пышные одежды – теперь на них одни только стринги - и кричат снова: «Мы сегодня не те, что были вчера!», и делают  глубокий реверанс. И вдруг они расходятся в стороны, три влево и три вправо, и в середине появляется согбенная фигура в хитоне с головы до пят. Лица не видно, но Саша почему-то знает, что это Мики и что под хитоном он абсолютно обнажен!  Дамы хватаются за Микин хитон и, словно театральный занавес, раздергивают его в обе стороны. На долю секунды мелькает обнаженное тело... и свет гаснет...
           Саша в ужасе просыпается. Вокруг та же темнота. Я ничего не видела, шепчет Саша, мне ничего не было видно...
           И сама не понимает, зачем и кому она это шепчет. 

           Три дня Саша не заглядывала в почту.
           На четвертый день не выдержала. Открыла - почта была пуста. Проверяла каждые полчаса – пусто.
           Из нее словно выдули жизнь. Шарик улетел, как сказал ее любимый поэт.
           Саша стала превращаться в робота. На работе механически размечала тексты, без энтузиазма выбирала снимки, замечания супервайзера пропускала мимо ушей. А по ночам ворочалась, вздыхала, страдала от невыносимых видений. И чем сладостнее было ночное видение, тем мучительнее пробуждение.
          
           Вот Саша принесла главной редакторше готовую обложку. Эту тетку породы Мерил Стрип, длиннорукую,  длинноногую, длиннолицую (прибавившую от себя к образу Стрип еще длиннющую челку, закрывающую глаза) сотрудники прозвали меж собой кто «I’l see», кто «I’l take». Саша звала ее «Алси», то есть,«я посмотрю». Дело в том, что редакторша никогда сразу не бралась рассматривать вашу работу, а всегда говорила: оставь, я посмотрю, или - оставь, я возьму. И вот Саша подходит к Алси с готовой обложкой, и та привычно говорит: «Leave, I’l see», а Саша, вся в мыслях о Мики, стоит и стоит, как истукан. Потом, еле сообразив, оставляет работу и механически бредет к себе в комнату. Заходит, а там!... А там за ее столом сидит Мики. Саша, еле жива, застывает у стены. Мики встает, подходит к ней вплотную – вплотную, вплотную! – и что есть силы прижимает ее к стене. Просовывает одну руку ей под голову, другой обнимает за талию и нежно прикасается к ее губам. Когда Саша невольно отвечает ему на поцелуй, он страстно хватает ее в объятья, и они сползают вдоль стены на пол. Мики разрывает на ней блузку, пуговицы летят к черту, он наклоняется к ее выскочившей из заточения груди и тут... раздается скрип двери. Является Алси, бросается к Мики, тащит, отрывает, оттаскивает его от Саши и кричит «Leave! I’l take it! »
       И Саша просыпается. Не открывая глаз, старается удержать на губах  волшебное прикосновение его губ...

        Но писем нет уже целую неделю.
        А меня это совершенно не трогает, говорит себе Саша. Мне ничего от него не нужно, и я совершенно не тоскую, и абсолютно ничего не жду, и принципиально отвергаю... Но все напрасно, она очень ждала и очень тосковала без его писем, его шуток и выдуманных словечек.
           Как это он говорил?
           «Надо принять правило, согласно которому Служба погоды должна во всеуслышание приносить извинения за каждый неоправдавшийся прогноз». Даже папа смеялся над этой Микиной шуткой. Кто теперь ей что-нибудь подобное напишет?
          «Я рассмеялся на мелкие кусочки».
          «У него причудливая эрудиция».
          «Наткнулся на Бонч-Бруевича. Теперь не умру, пока не узнаю, что такое Бонч, и что значит Бруевич».
           Кто еще так будет тебя развлекать? – спросила себя Саша. - И ты выкинула такого друга на помойку?
 
          А друг неожиданно, как ни в чем не бывало прислал длинный отчет о прожитом уик-энде.
          «My darling! – Саша аж задрожала от такой нежности, душа ее мгновенно улетела навстречу объятьям родственной души. – Нужно рассказать тебе о бесчисленных фиаско, которые я пережил за эти два дня. Утром в субботу сижу у компа и вдруг ба-бах! Где, не пойму, может уже русские идут? Оказывается, в гараже. Крюк, вбитый в хилый dry-wall, вырвался из стены, и велосипед, висевший на нем, с грохотом рухнул вниз. Какой дурак его туда повесил? Может, я? А внизу под велосипедом  стояла пирамидка стеклянных банок из-под соков. Кто их туда нагромоздил? Может, я ? Банки разбились, усеяли подлыми своими элементарными частицами весь пол вокруг, а велосипед нахально растянулся во всю длину на крыше моей Тойоты. Как будто ему тут пляж! Ушел час, пока я управился со всей этой галиматьей, опасной для жизни. И тут вспомнил! Надо же срочно постирать библиотечный халат. Такое у нас правило - каждый сам стирает свой фартук-халат. Кстати, Саша, наша униформа отпадная вещь, хитрая такая штука без рукавов, без пуговиц, с дыркой для головы и двумя огромными карманами впереди – как раз для Пушкина с Шекспиром. Но не в этом дело. Хорошо, что я вспомнил. Короче, заложил халат в стиральную  машину, прекрасный голубой халат, а вынимаю ... голубой в густую черную крапинку. Забыл шариковую ручку в кармане! Что делать? Хватаю это пятнистое нечто, напоминающее твою русскую березку, my darling, и бегу к китайцам в химчистку. Они таращат глаза, берут мой халат и удаляются на совещание.  Жду. Не иначе, как просчитывают пятнышки – это же китайцы! Так и есть! Выходят со скорбно поднятыми бровями. Будет трудная работа, говорят. Сто семнадцать пятен. Сто семнадцать долларов. Но... Один китаец прижимает руку к сердцу. Мы видим ваше горе. Скинем десять долларов... Но я уже был за дверью.  Дома запросил Гугл. Ребята! Все вы пользуетесь шариковыми ручками. Неужели вы все такие трезвенники, что никогда не забывали ручки в карманах? Получаю ответ. Пятна от шариковой пасты – Саша, записывай! – можно извести с помощью... лака для волос. Вот. Запомни. Я честно работал час, как муравей, вбрызгивал из пипетки в каждую крапинку лак, и в итоге переложил сто семнадцать долларов из пиджака в тайную коробочку под трусами и майками. Сэкономил-накопил. А мой халатик как был небесно голубым, так и стал им! Я хотел даже поехать, сунуть его китайцам под нос, но принял душ и пошел спать... Про третий позорный факт моей вчерашней биографии я уже промолчу, хотя, впрочем, он был логичным завершением этого прелестного уик-энда. В три ночи кто-то стукнул меня по лбу, и я выскочил на кухню. Бульон куда-то убежал, а вместо упитанной курочки, которая радовала меня вчера своим цветущим видом, на черном дне загубленной кастрюли лежал сгоревший трупик воробья...
       Все это очень мило, подумала Саша, если бы не было так убийственно. Распрощайся с «другом», с мечтой, с любовью, дура!
       Мики – это просто нерадивая домохозяйка. Чистка-уборка-стирка. Курочка, бульончик, лак для волос... Известная мещанская порода, стрекозиный ум и менталитет муравья. Жалкая обывательница, вот ты кто, милая Мики. «Причудливая эрудиция». «Рассмеялся на мелкие кусочки». Что ж ты, работаешь в библиотеке, среди книг, а правильно связать двух слов не умеешь?
       Прощай.

       Это был суровый приговор.
        Но, в конце концов, хватит самой себе морочить голову! Пусть с болью, с горьким чувством поражения, но надо удалить эту Мишель из имэйла и из сердца раз и навсегда. Не надо больше суетиться, ждать писем, анализировать тексты, видеть страшные сны, лелеять надежду, что Он все-таки Он, а в итоге от Нее получать по носу.
        Саша открыла в почте inbox, нашла в списке адрес Мики, но кликнуть на delete не успела.
       
        - Сашуль, детка! Быстрей выползай сюда.
        Это вернулся папа.
         - Значит, так. Я был у нашей агентши, она позвонила мне и специально задержалась на работе, подождала меня. И вот - о-о-ппля!
        На стол шлепнулись какие-то красивые бумаги, документы, проспекты.
        - Горящие путевки. Сущие гроши. Семь ночей. Оставим на минуточку Мексику, пусть она отдохнет от нас.
         Папа встал на цыпочки и тоненько запел:
         – Меэ-э-кси-и-и-ка... Теноровые регистры надоели, правда? А теперь попробуем нижние регистры. Федор Иваныч, где вы? Споем дуэтом: Бер-му-у-у-ды-ы!
        Баса-профундо не получилось, папа даже закашлялся, но не смутился, поскольку был в восторге от самого себя – такую выгодную покупку сделал. Впервые и са-мо-сто-я-тель-но! Вот, в чем была фишка.
        А маме надо было как-то снизить этот его победный градус, поставить папу на место.
        - Когда выезжать? – наморщила она лоб. - Тридцать первого?  Послезавтра? Я не могу, у меня ученики!
        Но все трое знали, что это она так, для проформы, для фиксации «последнее слово за мной». Пропуская «не могу» мимо ушей, папа набрал побольше воздуха в легкие и сколько мог, приблизился к нижнему «до»: Бер-му-у-у-ды-ы-ы!

        И вот - первый раунд полета – Чикаго-Ньюарк. Потом будет пересадка, потом Ньюарк-Гамильтон. Папины возлюбленные Бермуды.
        Расселись, пристегнулись, прикрыли глаза, взлетели. Между мамой и папой полная благодать и согласие. «Попроси для меня воды». «Сейчас, дорогая». «Подними шторку». «Да, конечно, дорогая».
        А Саша – томится. Глядит в иллюминатор и вздыхает. Ньюарк, скоро они опустяться в Ньюарке. Ньюарк это же Нью-Йорк. Город Мики. Судьба никакая не злодейка – она хочет подсказать нерешительной, страждующей душе Саши, что вот он, вот твой шанс.
        Нет, лучше не думать, а закрыть глаза. Нет, лучше открыть ноутбук.
        Рука сама потянулась к нестертому адресу. «Мики».
        Боже, письмо!
        «Привет, Саша! Как жизнь? Помнишь, ты меня спрашивала, какое у меня хобби? Кстати, о своем не рассказала. Так вот. Я... коллекционирую острова.
Только что прочел в инете, что на продажу выставлен необитаемый греческий остров Тилия в Ионическом море. Класс! Я все о нем разузнал. Надеюсь, ты не думаешь, что я собираюсь покупать остров. Нет, конечно. Я не Джони Дэпп и не Селин Дион. Пока. Но я – присматриваюсь, изучаю, сравниваю, составляю свой собственный банк островов. Возможно когда-нибудь, совсем-совсем когда-нибудь я найму пилота-частника, который сбросит меня на необитаемый кусок земли в океане, и я, сколько смогу, поживу там один – в космическом одиночестве! Скажешь, сумасшествие?»
         О. Господи, Господи, ты услышал меня! Конечно же Мики - мужчина, мужчина! Какая баба будет мечтать об острове, о космическом одиночестве!
        - Пап! Сколько нам сидеть в Ньюарке?
        - Часа три или около того. А что случилось?
        - Мне надо съездить в город.
        - В Нью-Йорк? Это же долго. А если пробки? Ну, ладно, не вскипай. На туда-обратно у тебя два часа пятьдесят пять минут.

         Саша села в такси, и сердце ее заколотилось.
         Я увижу его! Я наконец увижу моего Мики. Боже мой, боже мой. Только пусть он будет на месте, а я только взгляну, только скажу «здравствуй». Какое счастье!
         И вдруг вспомнила – Уэльбек сказал: «Счастья бояться не надо: его нет».
         Неправда. Не верю. Не может быть.
         Шагая по кампусу к зданию библиотеки Саша держала руку у груди,чтобы сердце не вылетело птицей на волю.
         Наконец, она добежала, открыла тяжелую дверь и подошла к ближайшему столу. Девушка за столом мило улыбнулась... из-под маски... львицы. Пушистая кисть хвоста мирно лежала на клавиатуре компьютера. А с лампы над компьютером свисала густая паутина с вцепившимся в нее тарантулом.
          Как я забыла! Сегодня же Halloween, ну да, у нас же вылет тридцать первого.
          - May I help you? - стандартно спросила девушка.
          Саша запнулась – имя Мики стало вдруг труднопроизносимым. Поэтому получилось грубовато.
          - I must see Miki.
          Мечтательно глядя куда-то мимо, девушка водила львиным хвостиком по лицу, словно пудрилась косметической кисточкой, – вверх-вниз, вправо-влево. Но ответила вполне вежливо.
          - Пожалуйста. Вон тот крайний стол. У последнего стеллажа. 
           Черт! Этот бесполый английский! Если бы она говорила по-русски, она сказала бы: «вон Его крайний стол» или «вон Ее крайний стол». И стало бы ясно, что делать. Может, надо было бы просто повернуться и уйти.
           На деревянных ногах Саша пошла по залу. Волнение накатило с пущей силой, она четко слышала гулкие удары сердца. Шаг, еще шаг.
           Вот крайний стол. Завален книгами. Рядом – вешалка, на одном рожке вязаная шапочка с помпоном, на другом замшевая куртка с меховой оторочкой. На приставном столике маленький термос, чашка с блюдцем и ложечкой. Чашка накрыта белой салфеткой. Из-под салфетки выглядывает пакетик с трюфелями.
           Я пойду назад, сказала себе Саша, но сделала еще шаг вперед.
           Увидела за горой книг фигуру во всем черном – только голубой фартук сверху. Черная водолазка по горло, черные перчатки. На лице – черная маска орла. Длинные блестящие перья плотно закрывают даже шею, и только по обе стороны от белого клюва видны щелки для глаз. 
           Я не выдержу, билась мысль в виске, сейчас упаду в обморок.
           И Сашу действительно качнуло, она уперлась кончиками пальцев о стопку книг.
            - Я... Мне...
            Фигура за столом шевельнулась, откинулась на спинку стула и подняла обе руки к вискам. Маска орла стала медленно съезжать вниз.
            Саша машинально зажмурила глаза и заслонилась рукой:
            - Нет, нет, не надо! Не сни... май...
            И бросилась к выходу. Ничего не видя, не слыша, задыхаясь и ударяясь о мебель.
            Скорее на воздух!
            А здесь, снаружи, хлестал дождь, гремел гром и била молния. Саша, не помня себя, бросилась вперед, и ей показалось, что молния, разрывая небо атомным грохотом, скачет за ней. Как Медный Всадник за бедным Евгением. Еще секунда, и ее охватит факел огня...
           - А-а-а! – закричала Саша.

           - Что ты, что ты, Сашуль! Страшный сон приснился?
           Папа погладил ее по плечу.
           - Ну, ну, приди в себя. Ты во-время проснулась, надо сказать. Давай, готовься, идем на посадку. Ньюарк!
           Саша таращила глаза, хлопала ресницами.
           - Да, детка, Ньюарк. Но потом – Бер-му-у-у-ды!