1937 год!

               

Приближалась зловещая осень 1937 года. Истекали последние беззаботные и счастливые месяцы и дни моего детства. Мы все свободное время проводили в лесу на заготовках ягод, грибов и кедровых орехов. Никогда и нигде после я не видал такого изобилия грибов как в тайге под Незаметным. Однажды мы нарезали столько груздей, рыжиков и волнушек, что из-за переполнения корзин с меня сняли рубаху, связали рукава и набили ее полную отборными мелкими груздочками. Бруснику и клюкву собирали не руками, а специальными совками! Сибирское изобилие казалось неисчерпаемым, однако прошло не так уж много лет и в той же Якутии в 1974 году я покупал грибы и ягоды по ценам, превышавшим стоимость заморских фруктов.

В сибирском климате и на свежем воздухе за год я хорошо подрос и окреп. Одним из признаков здоровья был мой невероятно крепкий сон. Порой он походил на летаргический. Матушка жаловалась, что меня невозможно было разбудить даже стрельбой из пушки. Случалось так, что отец вытаскивал меня из постели, садил на стул, одевал меня, разговаривал со мной, а я продолжал спать. Иногда мне снились кошмары. Однажды мне приснился сон, который я запомнил на всю жизнь и который до сих пор считаю предвестником последовавшего вскоре ареста отца. Снилось мне, что посреди бескрайной мрачной равнины стоит одинокое огромное дерево, вершина которого скрывается в низких, черных тучах, стремительно несущихся по темному небу. Под порывами ураганного ветра дерево сотрясается и раскачивается. С его ветвей бесшумно слетают и уносятся вверх стаи черных птиц, а вниз вместо листьев сыплются потоки земли.

Весь этот зловещий пейзаж и действо происходили абсолютно бесшумно и только в черных и серых тонах. В ужасе я закричал и проснулся. Родители прибежали ко мне и начали успокаивать. Я пересказал им содержание сна, но они не придали моим страхам никакого значения. Чтобы успокоить, меня забрали в спальню и положили в свою постель. Я уснул, но страшный сон запомнился мне и я боялся его повторения. Этот сон больше никогда не повторился, но зато меня стало часто преследовать что-то вроде галлюцинации, происходившей в краткий промежуток перехода от дремы ко сну.

Видение было всегда однообразным и кошмарным. Я долго не мог его понять и объяснить словами. Лишь по прошествии нескольких лет, когда назойливая галлюцинация стала повторяться все реже, я смог спокойно разглядеть невидимое и осмыслить непонятное. Галлюцинация заключалась в следующем: в далеком абсолютно темном пространстве зарождалась крохотная пульсирующая точка, стремительно увеличивающаяся в размерах и приближающаяся ко мне. В какой-то миг она становилась настолько огромной, что на ее фоне я казался себе исчезающе малой величиной. Затем она обволакивала меня со всех сторон, и я оказывался внутри чего-то невероятно огромного наподобие метеоритной пылинки в космосе.

 Именно в этот момент мне становилось жутко и я, еще не уснувший, но уже дремавший, приходил в себя весь в холодном поту и с трепетавшим сердцем. Порой я плакал или вскрикивал, родители спрашивали - в чем дело, а я никак не мог объяснить им причину своих страхов. С годами это видение повторялось все реже, я относился к нему более спокойно и даже пытался "рассмотреть" его более подробно. Несколько раз оно приходило ко мне и в зрелом возрасте, но кроме любопытства уже ничего не вызывало. Специалист-психолог помог бы мне разобраться в этом интересном явлении, но мы живем не в Америке и предпочитаем держаться от психиатров подальше.

Но однажды мне вновь довелось прочувствовать в реальной действительности то, что преследовало меня в далеком детстве. Случилось это в 1999 году во время нашей второй поездки в Париж. Мы с Надеждой целый день посвятили знакомству с новым районом La Defеnce, выстроенным в суперсовременном стиле. Утомившись от блужданий и впечатлений, мы взяли билеты в кинотеатр IMAX , где демонстрировался видовой фильм о Швейцарии. Зал представлял собой огромную полусферу, в центре которой располагались места для зрителей. Экраном была внутренняя поверхность сферы, при этом перемещение изображения и звука создавало эффект непосредственного присутствия и участия зрителя в происходящем.

Фильм был снят с вертолета, перемещавшегося на большой скорости по узким горным ущельям и резко взмывавшем в самый последний момент, когда казалось неизбежным его столкновение с ослепительным ледником или скалистой вершиной, внезапно возникавшими перед ошеломленными зрителями. Ощущение было настолько реальным, что в какой-то момент, когда красочная панорама на бешеной скорости проносилась вокруг меня, я внезапно испытал тот же страх и ту же всеподавляющую беспомощность, которые когда-то терзали меня в детских снах. Между этими событиями была целая жизнь!
   
              Осень - пора охоты на боровую дичь. Отец был классным охотником и имел для этого все необходимое и, в первую очередь, хорошую собаку. В Юбилейном у него была Найда, которая кроме обязанностей по обнаружению дичи и ее доставки после удачного выстрела, по собственной инициативе несла охранную службу около моей юной особы. Когда я играл с мальчишками, она всегда была рядом и ревниво следила за тем, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не обошелся со мной невежливо. Она тут же кидалась на обидчика, сбивала его с ног и стояла над ним, рыча и скаля зубы, но никогда не делала попыток укусить. В Незаметном у отца была легавая по кличке Чарли.

              Пес был глупым и бестолковым, но отец его терпел из жалости. И вот в этом Чарли поздней осенью 1937 года проявились пророческие способности - он начал подолгу и жалобно выть по ночам, раздражая всю округу. Никакие наказания и запирания в катухе не помогали. Соседки шептались, что такое поведение собаки является верным признаком приближающегося несчастья. Матушка стала нервничать и отец не выдержал. Я видел, как он взял Чарли на поводок, забросил за спину ружье и пошел на пустошь. Чарли, обычно весьма оживленно относившийся к этим предвестникам предстоящей охоты, на этот раз стремился сорваться с поводка, грыз его и поглядывал на хозяина со злобой, как бы предчувствуя недобрые намерения. Они ушли на опушку леса, и вскоре оттуда донесся звук выстрела. Отец вернулся мрачный с поводком и ошейником в руках и молча стал чистить ружье.

Гибель Чарли не принесла облегчения округе. По ночам в разных концах прииска стали выть и лаять другие собаки, а утром люди рассказывали шепотом где и кого арестовали
предшествующей ночью. Единственное, чего люди не могли объяснить друг другу - за что арестовывают.

Отца арестовали, когда он был в командировке на одном из объектов. Вечером, прибежав с улицы оживленный и голодный, я увидел плачущую и испуганную матушку. Я никогда не видел ее слез и на мой недоуменный безмолвный вопрос она испуганно прошептала - Папу арестовали. Я уже знал цену этим страшным словам. С тех пор как я себя помнил, мне не раз приходилось их слышать. Так говорили о неизвестном мне деде Николае Сергеевиче еще в Зее, так шептались между собой отец с матерью после исчезновения в Юбилейном веселого дядьки Коляды, так делились впечатлениями о ночных визитах непонятных энкэвэдэшников мои сверстники на улице.

Каждый надеялся, что его-то эта горькая чаша минует, а тех, кого она не обошла, вскоре выпустят, ибо они честные люди и ни в чем не виноваты. Увы, надежды не оправдывались. Никто не возвращался и родственники исчезнувших людей начинали свои тщетные поиски и хлопоты, проводя целые дни в приемных прокуратур, райотделов НКВД и других казенных местах.

Дни шли, а отец не возвращался. Я проявлял все большее беспокойство, а матушка, как и все жены арестованных, пыталась узнать хоть что-нибудь о судьбе мужа. Но вместо обнадеживающих известий в наш домик нагрянули люди в серо-голубой форме с обыском. Теперь-то мне понятно, что это была чисто формальная процедура. Если бы арест отца был основан хоть на одном серьезном факте или подозрении, то обыск следовало провести немедленно, чтобы найти обличающие улики. Нет, за ними пришли по прошествии почти месяца. Какое надо было перенести потрясение семилетнему ребенку, чтобы запомнить эту унизительную, грязную процедуру и ее исполнителей на всю жизнь! Забившись в угол, я наблюдал за тем, как взрослые дяди в форме лениво рылись в наших вещах, перелистывали книги, шарили по кухонным полкам.

Руководил операцией и все записывал "командир" с одной "шпалой" в петлице гимнастерки. Он представился матушке как капитан Сидоров и я запомнил и его вульгарную фамилию, и его внешность на всю жизнь. Был он светлым блондином, с кудрявыми, аккуратно зачесанными на пробор, волосами, правильными, но мелкими чертами лица. Даже с моей точки зрения был он мужчиной маленького роста и не очень сильным. Щеголеватая серая гимнастерка, синие галифе и блестящие сапоги в иное время показались бы мне верхом военной представительности, но в тот вечер внушали только страх.
Обыск длился долго и ничего не дал. Насколько я помню, у нас ничего не забрали и потоптавшись по домику несколько часов, чекисты ушли.

Арест отца и обыск в доме стали для меня первыми звеньями длинной цепи унижений и оскорблений, которые тянулись через всю мою жизнь. Я говорю это с полной ответственностью, так как вплоть до 1997  года все мои попытки ознакомиться с «Личным  делом заключенного Александра Степановича Тангаева» оканчивались формальными отписками. Я жил в убеждении, что пока  не увижу его своими глазами, я никогда не поверю, что Россия стала другой страной, а я стал ее полноправным гражданином.

С арестом отца наше материальное положение резко ухудшилось. Прежде родители считали, что для меня лучше быть дома, чем в детском садике. А так как оба они работали, то для ведения домашнего хозяйства и присмотра за мной держали домработницу. Почти год с этими обязанностями неплохо справлялась Мария - приходящая восемнадцатилетняя девчушка. Теперь матушка вынуждена была ее отпустить, так как   зарплаты “управляющей делами” треста Якутзолото была явно недостаточно для того, чтобы позволить себе такую роскошь. Чтобы я не оказался окончательно беспризорным, меня "устроили" в детский садик, чему я был бесконечно рад. По возрасту я оказался в старшей группе и быстро освоился в новой для меня обстановке.

При всех достоинствах этих детских учреждений у них есть и один серьезный недостаток, из-за которого родители всегда переживают, прежде чем сдать туда своего ребенка - риск заболеваний вследствие тесных контактов детей. Не избежал этой доли и я. В садике разразилась эпидемия скарлатины, у меня на руках и ногах обнаружили шелушение кожи и, несмотря на общее хорошее самочувствие, я "загремел" в "Заразный барак". Так в те годы бесхитростно называли медицинские учреждения, которые впоследствии получили более цивилизованное наименование инфекционных больниц. По этому поводу я вспомнил старый анекдот.

Собрались гости. Муж, помогая жене накрывать стол, называет ее не иначе как Инфекция. Один из гостей тихонько спрашивает его - "Неужели у Вашей жены действительно такое странное и редкое имя?" - "Нет, но неудобно же при посторонних называть ее Заразой".

В заразном бараке меня положили в отдельную палату, где я впервые остался совершенно один. Настроение у меня в этот вечер было ужасное. Я не чувствовал себя больным, но вдобавок к еще не утихшему горю от утраты отца, меня изолировали и от матери. Казалось, весь мир восстал против меня и хочет причинить мне как можно больше страданий. Я долго не мог уснуть. У меня вновь начались те страшные галлюцинации, от которых хотелось кричать, но я знал, что это бесполезно. Я никому не смог бы объяснить, что со мной происходит. Долго и безутешно я проплакал в казенной постели, пахнувшей каким-то резким неприятным запахом, пока не заснул. Утром пришли врачи. Осмотрели меня. Нашли, что я ослаблен и прописали мне усиленное питание. Я стал получать мясные бульоны, и даже котлетки на обед.

Дети не могут долго предаваться отчаянию и горю. Я быстро смирился с обстановкой. Мне разрешили посещать общую палату, где я вскоре завел приятелей. Коротая тягучее больничное время, некоторые из детей читали, и в очередное матушкино посещение я попросил ее принести мне что-нибудь почитать. Матушка удивилась просьбе - я еще не умел читать, но на следующей день принесла мне веселую книжку с картинками. Книжка называлась "Почта". В ней были стихотворения С.Маршака, К.Чуковского и других детских поэтов. Буквы я уже успел  изучить  по этикеткам на пластинках и принялся разбирать "Дядю Степу" по слогам. Механика составления из букв слогов, а из слогов целых слов оказалась до удивления простой и через несколько часов я разобрал все стихотворения, почувствовав невероятный интерес к этому увлекательному занятию. Уже на другой день я попросил у ребят соседней палаты еще одну простенькую книжку и быстро проглотил ее. Так оправдалась поговорка - "Не было бы счастья, да несчастье помогло".
               
С постижением секретов чтения в моей жизни появилась еще одна возможность познания окружающей меня действительности. До сих пор свои представления о реальном мире я получал через общение со сверстниками, природой и родителями. Общество и взаимоотношения людей в нем для меня практически ничего не значили. С арестом отца и приходом к нам людей с обыском во мне стали зарождаться мысли о том, что в мире существует какая-то страшная и враждебная нам сила, которую следует опасаться и, по возможности, избегать. Пока что она для меня, как и для многих окружающих, ассоциировалась с людьми в форме НКВД.

Страх перед этой силой овладевал обществом. Они, подобно "морлокам" из романа Г.Уэльса "Машина времени", приходили в мир доверчивых и ласковых "элоев" из мрачных подземелий по ночам и похищали свои жертвы, чтобы питаться их кровью. Такая аналогия пришла ко мне много позже, когда я прочел этот знаменитый роман уже в девятом классе. В семь лет, напуганный ужасной действительностью, я все чаще уходил от нее в мир приключений благородных и мужественных героев, живших на страницах книг. Первой серьезной книгой, которую я прочитал, оказалась "Робинзон Крузо".

 Роман был полнообъемным, а не в переложении для детей. Читал я его долго, и когда меня спросили о содержании, то оказалось, что я ничего не запомнил. Все мои усилия ушли на чисто техническую сторону процесса чтения, сюжетная линия распалась на разрозненные клочки. Надо мной посмеялись, а я разрыдался - так мне было обидно за свои напрасные усилия. Зато мне очень хорошо запомнились прекрасные иллюстрации, которые определили мои представления о внешнем облике, характере героев и отношение к ним. Когда через несколько лет я вновь перечитал этот роман, то убедился, что чувственное его восприятие от первого чтения было абсолютно правильным, хотя содержания в то время я и не уловил.

Вообще каждый ребенок воспринимает окружающий мир по-своему и неповторимо. Жаль, что родители в повседневной суете не обращают на это внимания и никак не фиксируют. Из таких наблюдений могла бы родиться книга, ничуть не менее интересная, чем "От двух до пяти" Корнея Чуковского. Из собственных образных представлений мне запомнились два - о тайне происхождения звуков, издаваемых патефоном, и о телеграммах.

Долгое время я полагал, что музыка и песни, которые я слышал при проигрывании пластинки, раздаются потому, что внутри его корпуса играют и поют крохотные человечки. Разобрать патефон, чтобы посмотреть на них мне категорически запретили.
Что касается телеграмм, то я знал, что они приходят по проводам, но понимал это буквально - из Москвы до Незаметного телеграмма идет в своем натуральном виде внутри провода, свернутой в трубочку. Смущало только то, что провод был очень тонким и все мои попытки свернуть бланк так, чтобы он мог бы поместиться в проводе, оказались безуспешными.

Современные дети воспринимают реалии научно-технического прогресса не так, как я в свое время. На мой взгляд, разница состоит в том, что меня интересовала суть вещей, а мои дети принимали их как данность, не требующую осмысления и изучения. Полагаю, что потеря детской любознательности наряду с уменьшением интереса к вещам и игрушкам, сделанным своими руками, могут в значительной мере разрушить творческие и деловые способности людей грядущих поколений.

Карантин в заразном бараке длился целую вечность. Наконец врачи разрешили мне вернуться домой и в детский сад. Я перестал быть заразным и больше не представлял опасности для окружающих. Матушка приехала за мной на извозчике, и мы с одной окраины поехали на другую. Я не был дома около трех недель и с нетерпением ждал встречи со своим всегда уютным, чистым и теплым жилищем. Увы, меня ждало горькое разочарование - после казенной палаты с высоким потолком, большим окном и водяным отоплением наша избушка показалась мне сирой и убогой. Потолки опустились, маленькие окошки насквозь промерзли, в доме было очень холодно. От былого уюта не осталось и следа. Во всем чувствовалась запущенность и отсутствие хозяйской руки. Матушка явно не справлялась с содержанием дома. Я с особой остротой ощутил, как нам недостает отца и тоска по нему, приглушенная было новыми впечатлениями, вспыхнула с прежней силой. Я спросил матушку, когда же его выпустят? Вместо ответа она послала меня к поленнице за дровами, а потом попросила нащипать лучины - надо было растапливать печь. Понадобилось несколько дней для того, чтобы вновь вжиться в домашнюю обстановку.               
               

Зима 1938 года была очень суровой. После одного из свиданий матушка стала собирать отцу передачу с теплыми вещами. К нам приходили соседские женщины, такие же соломенные вдовы, как и моя матушка. За разговорами о мужьях, свиданиях и передачах, они на газетном листе перебирали махорку, извлекая из нее какие-то черные кристаллики и крупинки. Из их разговоров я понял, что махорку отравили вездесущие вредители, а эти кристаллики ничто иное, как мышьяк. Кучки поджигали, и они горели, тихо потрескивая и испуская синий дым. Был ли это на самом деле мышьяк, я не знаю, но старательную работу невеселой компании женщин, закутанных в теплые платки и шали, помню отчетливо.

Пришла долгожданная весна. Стал оседать накопившийся за зиму снег. Из-под сугробов побежали ручьи. Земля постепенно обнажалась и все то, что до сих пор скрывалось в снежных пластах, вылезло наружу. Люди чистили дворы, открывали завалинки и окна, перекапывали огороды. Мы с матушкой старались изо всех сил не отставать, но получалось плохо.

Жаркое короткое якутское лето с ослепительным горячим солнцем вытянуло у меня из-под кожи массу веснушек. Конопат я в те годы был настолько, что, как в случае с африканской зеброй спорят о том, является ли она черным животным с белыми полосами или наоборот, так и с моей физиономией нельзя было понять чего на ней больше - веснушек или белой кожи. Нос мой был постоянно облуплен солнцем, плечи обгорели, ноги и руки в цыпках, пальцы вечно сбиты. Я в полную силу наслаждался свободой и летом. Даже в детском саду было много интересного. Нас выводили на экскурсии за поселок, и мы подолгу носились по траве и кустарникам, играя в прятки и догонялки.

Дома я полностью был предоставлен сам себе. Моим кумиром по-прежнему был Витька Флусов. Его авторитет в моих глазах был настолько высок, что матушка стала реагировать на наши взаимоотношения очень ревниво. Она прямо упрекнула меня, что кроме - "этого чертова Витьки для тебя больше никто не существует!".- Конечно, она была неправа. После отца она была для меня самым дорогим человеком, но мне нужен был наставник-мужчина, а Витька с этой ролью справлялся неплохо.

Я всегда любил матушку и прощал ей многие очевидные недостатки просто потому, что она была моей матерью. Многочисленные семейные и родственные конфликты, которые мне довелось в своей жизни наблюдать, происходят потому, что люди не умеют мириться с недостатками ближних и прощать их. А ведь именно в этом и заключается настоящая любовь.

Матушка была легкомысленна и эгоистична. Даже с точки зрения семилетнего ребенка она слишком быстро смирилась с потерей мужа и стала вновь искать развлечений в компаниях и на пикниках. Я страдал от обиды за отца и часто выказывал свое неудовольствие по этому поводу, получая в ответ затрещины. После этого я уходил к своему другу, и при его участливой поддержке мы занимались каким-нибудь рукоделием или обсуждали текущие события. Виктор живо интересовался всем, что происходило в стране, и с увлечением пересказывал мне. Надо сказать, что страна жила в эти годы очень напряженной жизнью.

1937 год прослыл самым зловещим в истории страны значительно позднее, когда вскрылись все безобразия и ужасы, творимые Сталиным руками таких подонков как Ежов и его приспешники из органов НКВД. Миллионы трудящихся, и мы с Витькой в их числе, как тогда писали "с замиранием сердца" следили в том году за героическим перелетом через Северный полюс в Америку знаменитого экипажа АНТ-25 в составе Чкалова, Белякова и Байдукова.

В это же время под ними на льдине дрейфовала в Ледовитом океане отважная четверка Папанин-Кренкель-Ширшов-Федоров. В июле-августе 1938 года вся страна переживала за Красную Армию, сражавшуюся с японскими интервентами у озера Хасан. Информация с мест сражений поступала сбивчивая и противоречивая, но никто не сомневался в том, что наши славные бойцы и командиры нанесут самураям сокрушительное поражение. Да могли ли люди думать иначе после того, как на экранах кинотеатров прошел фильм "Если завтра война...", в котором мощь, техническая оснащенность и высокая выучка нашей армии были показаны так наглядно и убедительно? Пацаны тут же разучили знаменитую песню-марш из этого фильма, в которой звучали такие обнадеживающие слова - С нами Сталин родной и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов....

Осенью радио и газеты оповестили народ о том, что героический экипаж самолета "Родина" в составе отважных летчиц Гризодубовой, Расковой и Осипенко совершил рекордный перелет из Москвы на Дальний Восток. В газете мы увидели фотоснимок самолета, немедленно сделали с другом похожую его модель и демонстрировали восхищенным пацанам.

И все же большую часть дня я проводил в детском саду. Даже в старшей группе я был самым "старым". Мне исполнилось восемь лет, но матушка не отдала меня в школу, а упросила подержать еще немного. Дело в том, что на последнем свидании с отцом он сообщил ей, что осужден на десять лет по страшной 58 статье и его ждет отправка в колымские лагеря. Прощаясь с нею, отец просил ее как можно скорее продать дом и уезжать со мною из Незаметного к бабушке Лапиной, которая к этому времени решительно сменила место жительства и перебралась с колымских приисков в далекую Киргизию. Я тогда многого не понимал и не очень интересовался подоплекой событий.

Матушка немедленно отправила письмо во Фрунзе и вскоре получила ответ с приглашением переехать туда. Но пока шла переписка, наступила зима, и отъезд было решено отложить до начала весны. Решение было рискованным, потому что вырвавшиеся на волю "морлоки" никак не могли насосаться свежей кровушки. Им мало было посадить или расстрелять мужчин, хотелось извести под корень и их семьи. Арестовывали и отправляли в лагеря жен осужденных, а детей разбрасывали по различным детским домам и приютам. Все это сейчас достаточно хорошо известно и можно было бы не описывать все эти чудовищные преступления, которым трудно найти аналогию в кровавой истории человечества. Но дело в том, что и после публикаций о злодеяниях большевиков, многие россияне продолжают выползать из тех же подземелий с портретами усатого монстра и требовать возвращения "доброго старого времени".
               
Итак, я продолжал посещать садик. Там кормили лучше, чем дома и даже на десерт давали мороженые яблоки и вишни. Где и как растут эти экзотические фрукты, я не представлял. Кроме питания в садике уделялось внимание и воспитанию. Мы старательно разучивали песни о героях революции и гражданской войны вроде: "Климу Ворошилову письмо я написал...", или "Гулял по Уралу Чапаев-герой...", или "По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год...". Песни нам нравились. В них был маршевый ритм, героика эпохи и простые выразительные мелодии и слова. Сейчас они забыты и отвергнуты, как выбрасывают старые изношенные вещи, но невозможно вычеркнуть свое прошлое, и не следует его бездумно забывать. Люди действительно верили в то, что они построят новую страну и не их вина, что их в очередной раз обманули.

Нашими воспитателями были простые женщины, которые, видимо, инстинктивно чувствовали, что детям следует внушать не только мысли о войнах, героях и революциях. С нами разучивали народные песни. Мне очень понравились и запомнились на всю жизнь украинские песни "Запрягайте хлопцы коней..." и "Реве тай стогне Днiпр широкий...". Очевидно, нам их напела тоскующая по милой Украйне хохлушка, волею судьбы занесенная в Якутию.

Однажды осенним вечером, прибежав с улицы, я увидел у нас дома высокого худого старика с небольшими усиками и строгим взглядом. Матушка сказала мне, что это дядя Сережа - брат моего дедушки. Старик поцеловал меня, что-то сказал и вытащил из кожаного саквояжа зеленый заводной танк на резиновых гусеницах. Он завел его и пустил по комнате. Танк как всамделишний пополз по половикам, преодолел порог на кухню и уперся в стену, вращая гусеницами. Моему восторгу не было предела. Я забыл о всем на свете и занялся игрушкой. Мама с дядей сидели на кухне, пили чай и о чем-то тихо разговаривали. Поздно ночью старик ушел, а матушка долго тихо плакала. На мои расспросы она ответила, что плачет из-за дяди, который тяжело болен, но чтобы я не беспокоился за нее и никому ничего не говорил о визите родственника. Я не понял причину такой секретности, но когда на следующий день демонстрировал свою новую игрушку Витьке, вынужден был сказать, что мне ее подарил мой дедушка. Хорошо, что мой друг так увлекся игрушкой, что не стал задавать ненужных вопросов о дедушке, иначе мне пришлось бы изворачиваться и врать, а я помнил заветы отца - "не укради" и "не обмани" и свято следовал им.

Много позже я узнал причину матушкиных слез в разговоре с дядей Сережей - он рассказал ей об убийстве в Магадане в мае текущего 1938 года ее отца Николая Сергеевича Лапина.

Визит Сергея Сергеевича и его беседа с матушкой дали толчок к решительным действиям по подготовке к переезду в Киргизию. Я сквозь слезы смотрел на то, как в чужие руки пошли отцовские охотничьи принадлежности и его любимый и верный “Зауэр”. Матушка продавала все, что только было можно, чтобы набрать на долгую и длинную дорогу побольше денег. Сложнее всего оказалось продать дом. С большим трудом за него выручили 5 тысяч рублей с условием, что освободим до февраля. Уныло, пусто и неприютно стало там, где еще не так давно кипела жизнь во всем своем многообразии. Даже прежние ссоры между родителями казались мне милее тоскливой тишины, воцарившейся в разоренном гнезде.