С милого Севера...

Продажа дома, вещей и отъезд из Незаметного, несмотря на очевидную необходимость такого решения, казались мне предательством по отношению к отцу. Мы оставляли его наедине с людьми, подобными капитану Сидорову, которые ненавидели его только за то, что он был не таким как они. Отец всегда был предельно собранным и аккуратным. Матушка часто ворчала на него, так как ей приходилось крахмалить его многочисленные зефировые в тонкую полоску рубашки, покупать свежие галстуки. Он любил строгие "английского фасона" костюмы из дорогой ткани. Носил зимнее пальто с меховым воротником и меховую шапку-пирожок. Курил отец трубку и только хороший табак. Теперь он был лишен всего этого и получил взамен тюремную робу, телогрейку и махорку. За что?

Наконец пришел этот ужасный день, когда все было готово к отъезду. Посредине оголенной квартиры стояло несколько чемоданов да узел с теплыми вещами. Нам предстоял долгий и трудный путь автобусом до ближайшей (600 километров) железнодорожной станции со странным названием Большой Невер. Автобус уходил что-то около четырех часов пополудни и чтобы хоть немного развеяться от тоскливого одиночества, я попросил у матушки разрешения провести оставшиеся часы в обществе своего друга. Согласие было дано, но с оговоркой, чтобы к обеду я был "дома".

Наше расставание было трудным. В глубине души мы понимали, что прощаемся навсегда, обещали писать друг другу, не забывать. Мы долго бродили по поселку, о чем-то говорили и настолько увлеклись, что я примчался домой только в четвертом часу. Матушка была чуть ли не в истерике и мне здорово досталось. Возле крыльца уже ждала кошевка, вещи погружены, мы уселись и вскоре наш бревенчатый аккуратный домик навсегда исчез из виду.

Автостанции в Незаметном не было. Ее заменял небольшой навес, возле которого стоял автобус, представлявший собой остекленную деревянную коробку, поставленную на шасси популярного автомобиля первых пятилеток ЗИС-5. Было морозно, и от работающего двигателя из выхлопной трубы вырывались большие клубы пара. Мы с нашими чемоданами протиснулись в "салон" мимо водителя, сидевшего тут же в полушубке и валенках. Заняли два места на жесткой лавке, расположенной вдоль боковой стенки автобуса и приготовились к путешествию. Зимнее солнце успело скрыться за горизонтом, когда наш дилижанс дернулся и покатился по пронзительно заскрипевшему снегу в темноту и неизвестность. Прощай Незаметный! Скоро ты исчезнешь не только с наших глаз, но и с географических карт, превратившись в районный центр Алдан, что в переводе с якутского означает Золото. Но для меня навсегда ты останешься прииском Незаметный, где я простился с самыми счастливыми днями своего детства и встретил самые несчастные!

               
 Большинство пассажиров автобуса ехало до промежуточных поселков и станций, расположенных вдоль бывшего ямского тракта, проходившего от Большого Невера на Якутск. До конечного пункта с нами ехали еще двое - это был отец с мальчиком лет шести. Ребенок подавился рыбьей косточкой, которая застряла в горле, и отец вез его на операцию в Новосибирск.

В автобусе был адский холод. Тепла от закрытого стеганым капотом мотора хватало только на то, чтобы не дать окончательно замерзнуть лобовому стеклу. Большинство наших попутчиков было одето вполне рационально для сибирского климата, и только мы с матушкой страдали в своей городской одежде. Матушка не признавала валенок и носила зимой белые фетровые боты; на мне были твердые валенки фабричного производства, хотя гораздо разумнее было бы носить мягкие катанки домашней выделки.

Я был закаленным парнем и не замечал крепких якутских морозов, когда был в движении. Однако через пару часов неподвижного прозябания мои ноги начали окоченевать, приходилось снимать валенки и растирать замерзшие пальцы. Ноги отогревались только тогда, когда мы останавливались на ночлег и все пассажиры сбивались в жарко натопленном общем "зале" очередной бывшей почтовой стации.
Скорости движения в то время были небольшими, да и состояние трассы не очень тому способствовало. Шестисоткилометровый путь мы преодолели с двумя ночевками. Не помню точно где это было, но, судя по карте, наиболее крупными почтовыми станциями были Большой Нимныр, Чульман, Нагорный и Тында.

В последний день пути, когда пассажиры ехали уже одной семьей, сочувствуя и помогая друг другу, случилось чудо. Бедный ребенок, который всю дорогу страдал от голода так как не мог ничего есть, кроме жидкой кашицы из размоченного в чае печенья, вдруг почувствовал себя хорошо. Опухоль в горле спала, и он попросил нормальной пищи. Все пришли в умиление и к выводу о том, что от тряски по зимнику кость проскочила и освободила горло. Когда, наконец, мы прибыли в Невер, отец малыша заявил, что первым же автобусом вернется обратно, и на радостях сбегал за бутылкой, которую распили тут же попутчики-мужчины и шофер.

Выгрузились мы из нашего временного жилища на колесах около вокзала станции Большой Невер Транссибирской железной дороги. Предстояло еще взять билеты на поезд, что в нашей стране никогда не было простой задачей. От этой первой, запомнившейся мне поездки, и  до бесчисленных во все последующие годы, передвижение по нашей стране всегда представляло сложную организационную и психологическую проблему. В тот раз нам помог неизвестно откуда подвернувшийся пронырливый мужчина, то ли знакомый отца, то ли матушкин поклонник - некто Маурер. Поляк по происхождению, очевидно из бывших ссыльных после очередного польского восстания, он очень хотел стать моим отчимом, но матушка почему-то отвергла его притязания, как, впрочем, и многих других. В этом отношении она осталась верна своему первому и последнему мужу.

С билетами в мягкий вагон мы стояли на перроне и ждали прихода курьерского поезда Владивосток-Москва. Станция Большой Невер расположена у подножия сопки, которую плавно огибает железная дорога. Я с нетерпением ждал прихода поезда, предвкушая интересное путешествие в более комфортных условиях. Точно по расписанию из-за сопки выкатился внушительного вида темно-синий паровоз с огромными ярко-красными колесами. Паровоз сиял маслянистой чистотой и блестел надраенными латунными поручнями и деталями. Тяжело дыша и отдуваясь паром, он замедлил ход и со скрипом тормозов замер у перрона. Состав состоял из девяти темно-коричневых лакированных вагонов с сияющими окнами зеркального стекла. В дверях появились проводники в строгой форме, которые протерли поручни и со степенным достоинством встречали пассажиров. Маурер подхватил наши чемоданы и вот мы уже внутри этого сверкающего чуда.

Коридор вагона был полон мужчин, стоявших у окон и обозревавших вокзальную суету. При нашем приближении они почтительно расступались, улыбаясь матушке и отпуская ей комплименты. В отличие от многих женщин, в подобных обстоятельствах матушка вела себя вполне естественно и не напускала на себя показную суровость. Да и мужчины той эпохи, даже молодые, еще несли на себе печать дореволюционной культуры и были галантны с дамами. Ведь от старой России нас отделяли каких-то двадцать лет и советский стиль и дух еще не успели покрыть несмываемой грязью паровозы и вагоны, а джентльменов превратить в плохо выбритых и небрежно одетых хамов.

В купе двое военных помогли нам устроиться, великодушно передав нам оба нижних дивана. Маурер в штатском костюме поблек рядом с блестящими "командирами". Так тогда называли военных, ибо звание офицер ассоциировалось с белой гвардией и контрреволюцией.
Маурер попрощался с нами и вышел из купе. Поезд тихо тронулся. Я прилип к окну, пытаясь вспомнить свои впечатления от поездки 1935 года и сравнить их с нынешними. Вспомнил только Байкал. Поезда тогда ходили по самой кромке озера, ныряя в темноту бесчисленных туннелей. Меня поразил вид ледяных гребней в зоне прибоя. Казалось, вода набежала на берег и тут же застыла на свирепом морозе.

От созерцания пробегавших за окном пейзажей меня оторвали попутчики, которые принялись угощать нас с матушкой конфетами "Мишки на севере" и доселе не виданными мною восхитительными оранжевыми плодами, завернутыми в тонкую папиросную бумагу. Это были мандарины.

Из разговоров военных с матушкой и между собой я понял, что некоторые из них участвовали в боях на озере Хасан и теперь ехали кто в отпуск, а кто к новому месту назначения. На мои робкие расспросы они бодро отвечали, что "дали япошкам жару и больше они к нам не сунутся". У меня сложилось впечатление, что японцев мы разгромили практически без потерь и только через много лет мой коллега по руднику, бывший на Хасане командиром танка, рассказал мне о тех событиях более откровенно. С его слов выходило, что, как и во всех прежних боях и войнах, мы учились сражаться на ходу, командиры были бездарны, на всех уровнях боялись начальства и в желании угодить ему и выслужиться гнали людей в бой, не считаясь с потерями.

Поездка 1939-го  все последующие годы служила мне своеобразным эталоном, позволявшим сравнивать текущий уровень комфорта и обслуживания с прошлым. Никогда после я не встречал такого уюта в вагонах, доставшихся нашей эпохе от императорских российских железных дорог. Какое чудо позволило через двадцать лет после революции и гражданской войны сохраниться этим уникальным творениям рук человеческих - до сих пор не понимаю. Удобство планировки, изящество и добротность отделки купе, зеркальные стекла, идеальная чистота, ковровые дорожки, вышколенные проводники в униформе, прекрасный чай в дорогих подстаканниках - все хранило неуловимые, но реальные черты иного времени, иной цивилизации. Мне приходилось ездить в двухместном спальном вагоне современного международного поезда, но и ему было далеко до былого уровня.

А вагон-ресторан! Мы были там с матушкой два или три раза, но роскошь обстановки и культура обслуживания произвели неизгладимое впечатление даже на такого непритязательного несмышленыша как я. Накрахмаленные скатерти, салфетки в кольцах, хрустальные наборы для специй, дорогие столовые приборы, официанты в белых наутюженных куртках, черных брюках и с бабочками - теперь подобное можно увидеть разве что в фильмах тридцатых-сороковых годов. На смену этой ушедшей культуре, державшейся на врожденной порядочности и воспитанности людей, пришла новая "культура", основанная на неуважении и нетребовательности к себе и людям. Сомневаюсь, что в условиях прогрессирующего упрощения нравов наше общество когда-нибудь сможет вернуться на исходные позиции.

Если советский курьерский поезд блистал таким комфортом и сервисом, то что же мог представлять собой “Парижский экспресс”, ходивший по маршруту Париж-Владивосток-Париж? А ведь был и такой! На открытке, отпечатанной "Изданием Кубуча при Окрисполкоме Владивостока" не позднее 1928 года тиражом всего 5 тыс. экземпляров и случайно сохранившейся в матушкином небольшом архиве, изображены вагоны парижского экспресса на фоне самого дальнего вокзала России. На обороте ее рукой написано, как она с вокзального балкона (стрелкой показан балкон) часто смотрела на этот поезд, уходивший через Москву в Париж. Можно только догадываться, какие мысли приходили при этом в голову двадцатилетней девушке, мечтавшей выйти замуж за иностранца и уехать с ним за границу. Увы, ей была предопределена совсем иная судьба.

Матушка больше всего на свете любила Владивосток - город своей юности и несбывшейся мечты. Вопреки возрасту, а ей было уже 76 лет, летом 1984 года она решилась на поездку из Фрунзе, чтобы проститься с ним за несколько месяцев до своей кончины. Мне кажется, что человек может почувствовать приближение смерти по мере нарастания в нем желания посетить места, в которых прошли его самые счастливые годы. Позднее моя двоюродная сестренка Женя, родившаяся и всю жизнь прожившая во Владивостоке, рассказывала мне о том, как во время прогулок по городу тетя Валя часто останавливалась у какого-либо старинного здания, гладила рукой его камни и при этом в глазах ее стояли слезы. Очевидно, с этими местами у нее были связаны какие-то свои давние и приятные воспоминания.

               
Быстро сменяющиеся за окнами вагона пейзажи не оставляют запоминающихся дорожных впечатлений. Как и все предшествующие, эта поездка не закрепилась в моей памяти ничем примечательным, кроме упомянутых выше условий. Через несколько дней мы прибыли в Новосибирск, где пересели на поезд, идущий во Фрунзе. Здесь тоже случились определенные затруднения, но наши военные попутчики остались джентльменами до конца - они помогли нам быстро закомпостировать билеты и пожелали счастливого пути. Когда мы сели в этот поезд, то сразу почувствовали, что едем отнюдь не парижским экспрессом. Больше двух суток мы страдали от холода в нетопленном вагоне и только на последнем отрезке пути почувствовали теплое дыхание Юга.

Я увидел совершенно иной мир, о котором до этого и не подозревал. Привычные с детства леса исчезли. Бескрайние казахстанские степи со скудной растительностью нагоняли тоску и страх. Уродливые двугорбые животные, высокомерно взирающие на поезд, казались персонажами страшных сказок. Маленькие большеухие ишачки напоминали коньков-горбунков. Все было странным и непривычным, кроме людей, которые сильно были похожи на якутов. Затем слегка всхолмленная казахстанская равнина стала задираться кверху все круче и круче, пока, наконец, окончательно не вздыбилась высоченными заснеженными пиками, закрывшими всю правую строну горизонта. Поезд медленно шел вдоль подножия Киргизского Ала-Тоо.

Люди здесь жили совсем иначе, чем в привычной Сибири. Вместо потемневших бревенчатых изб с тесовыми крышами я увидел глинобитные беленые домики, крытые камышом. Вместо огородов - сады. У переездов прохода поезда ожидали странного вида всадники на маленьких лошадках; громоздкие, на высоченных колесах арбы, запряженные верблюдами; миниатюрные тележки со столь же миниатюрными ишаками.

Наконец наш поезд остановился у перрона  аккуратного вокзала, на фронтоне которого я прочитал лаконичную надпись ФРУНЗЕ. Матушка высматривала через окно своих родных, которых я не помнил, а я смотрел на окружающий нас мир, стремясь поскорее выбраться из опостылевшего холодного вагона на залитую солнцем привокзальную площадь. Кругом не было даже признаков снега, несмотря на то, что стояла первая половина февраля.

Как только мы вышли из вагона, на нас вихрем налетела молодая, маленькая и очаровательная женщина, бросившаяся целовать матушку и меня столь темпераментно, что я даже растерялся. Это была моя тетка Нина. Она долго трясла и разглядывала меня, восхищаясь тем, как я вырос и окреп. Еще бы! Она не видела меня со времени нашего отъезда из Зеи, то есть, с 1933 года. Естественно, что я ее не помнил вообще. Теперь мне было восемь лет, а ей двадцать два. Несмотря на длительную разлуку и разницу в возрасте, наши прежние взаимоотношения, сложившиеся много лет назад, возродились с новой силой и сохранялись  вплоть до её кончины в 2003 году в возрасте  86 лет.

На привокзальной площади, мощеной булыжником, приезжих ожидали извозчики с обыкновенными дрожками и солидными фаэтонами с откидным кожаным верхом. Дрожки для троих пассажиров с багажом оказались более удобными, и мы наняли их. Поехали. Сестры о чем-то щебетали фамильной лапинской скороговоркой, а я рассматривал город, в котором мне против всяких ожиданий придется прожить большую часть  жизни.

Город имел сугубо провинциальную южную внешность. Широкие, не мощеные и потому грязные по весне улицы с обеих сторон имели узкие тротуары, вдоль которых струились арыки, окаймленные высокими пирамидальными тополями. Низенькие саманные домики под камышовыми крышами соединялись между собой глинобитными заборами (дувалами), за которыми виднелись оголенные еще ветви приземистых деревьев. Вместо привычных колодцев с журавлем или воротом, вдоль улиц стояли литые чугунные водоразборные колонки, что свидетельствовало о более высоком уровне цивилизации.

До бабушкиного дома мы добирались около получаса. Наконец колеса дрожки запрыгали по мощеной булыжником стороне широкой улицы, посредине которой протекал ручей или ключ, по которому и улица называлась «Ключевая».  За ручьем была более низменная и не мощеная часть улицы, сохранившая первозданный почвенный покров. Дрожки остановились напротив небольшого мостика через ключ, сразу за которым стоял дом с высокими красными воротами. У калитки, врезанной в одну половинку ворот, стояла невысокая, средних лет, слегка полноватая женщина. У нее были крупные черты лица, прямой нос, большие глаза и короткая стрижка скобочкой - бабушка Параскева Анимпадистовна Лапина. Мать и дочь бросились на шею друг другу и расплакались. Позади осталась многолетняя разлука, потеря мужей, разорение семей - были основания и для тяжелых воспоминаний и для радостных переживаний.

Кстати, я обратил внимание на то, что "и радости встреч, и горечь разлук" раньше были более глубокими и искренними, чем сейчас. Произошло это не потому, что люди стали черствее друг к другу, а исключительно по причине возросших скоростей передвижения и возможностями частых поездок. Расставания и встречи стали рядовым событием и к ним относятся теперь менее эмоционально, чем прежде. И все же жаль, что из жизни уходят острые, сильные переживания, сменяясь частыми, мелкими радостями, не оставляющими приятных воспоминаний.               
               
Посмотреть на встречу тети Паны с дочерью и внуком из своих калиток вышли все ближайшие соседи. Для них это тоже было редким и приятным развлечением. Во Фрунзе того времени еще господствовали нравы патриархальной старины.

Бабушка увела нас всех за калитку, и мы очутились на довольно обширном дворе с большой лужей в его центральной части. Дом имел форму буквы Г и с двух сторон как бы обнимал эту лужу. Это все, что я успел заметить, так как бабушка решительно потребовала умыться с дороги и садиться за стол, иначе все блюда перепреют. Нас, и в первую очередь меня, не надо было долго уговаривать. За десять дней после отъезда из Незаметного мы питались в основном в сухомятку, если не считать два-три посещения вагона-ресторана. Но пока я сидел за столом в ожидании обеда, я все же успел рассмотреть окружавшую меня новую обстановку, в которой отныне предстояло жить.

Комната была довольно большой, во всяком случае, больше гостиной в нашем бывшем домике в Незаметном. Возле двери стояла толстая, крытая железом, круглая печь, каких прежде я никогда не видел. Впоследствии я узнал, что печи такой конструкции называют "голландками", либо "контрамарками". Посредине комнаты над столом с невысокого потолка свисала на цепочках большая керосиновая "тридцатилинейная" лампа. Электрического света в доме не было, и в этом отношении он явно проигрывал нашему сибирскому жилью. Напротив двери был буфет, который сразу же приковал мое внимание - на нем стояла стеклянная ваза, а в ней лежали невиданной красоты и размеров яблоки. Каждое было чуть меньше моей головы. Увидев мой алчущий взгляд, тетушка Нина протянула мне самое большое и сказала, что это так называемый "каракольский апорт". Ничего вкуснее я в жизни не ел, даже  мандарины померкли перед этим чудом природы.

На первое бабушка подала в супнице великолепный наваристый борщ. Огромный мосол с большим количеством мяса лежал на блюде отдельно и к нему приступили только после того, как съели жидкое. У нас так прежде не было принято. Матушка имела обыкновение мясо раскладывать по тарелкам еще на кухне. Ну, как известно, в каждом монастыре свой устав.

Больше всего меня поразил десерт, для которого из подполья, находившегося здесь же в комнате, был извлечен полосатый арбуз, невиданных мною прежде размеров. В Незаметном отец из своих поездок по району иногда привозил небольшие арбузики, которые, видимо, выращивались в одном из подсобных хозяйств. Но что они в сравнении с этим полупудовым гигантом! Несмотря на то, что мой живот был тугим как футбольный мяч, в нем еще нашлось место для нескольких сладких ломтей.

После арбуза я уже не мог сидеть за столом, мне нужно было двигаться. Тетушка предложила выйти в сад и пошла проводить меня. Угловая часть строения была отведена под сарай, в котором на цепи сидела молодая, но очень агрессивная овчарка по кличке Сильва. Она не очень приветливо встретила меня, но смирилась по приказанию моего гида. В сад мы вышли через калитку в задней стене сарая. Тетушка оставила меня и вернулась в женский коллектив, а я стал знакомиться с бабушкиной собственностью.

В саду было довольно много приземистых, совсем не таких как в тайге, неизвестных мне деревьев. Возле глиняного дувала росли кусты, источавшие знакомый запах черной смородины. В конце сада была зеленая изгородь, отделявшая наш участок от соседского. За нею раздавались детские голоса. Я заглянул туда и увидел двух девчонок и двух мальчишек немногим старше меня. Загорелые, крепкие и энергичные погодки очень походили друг на друга. Я понял, что они дети одной семьи и следовало бы с ними подружиться.

Первые дни на новом месте были для меня довольно трудными. Я тосковал по отцу, по Витьке, по музыкальному столбу под окном нашего домика, по тайге за околицей. Все здесь было чуждо и непривычно - глиняный дом, в котором было сыро и холодно, как ни старались топить "голландку"; отсутствие снега и грязь на улице в феврале; дикий крик соседского ишака, который я сначала принял за рычание тигра и т.д. Когда внезапно выпал снег, сильно захолодало, и возле колонки образовалась наледь, я попросил матушку купить мне коньки. Вскоре на "снегурках" с загнутыми носами, прикрученных к валенкам с помощью сыромятных ремней и палочек, я лихо катался в компании своих сверстников.

Дети сходятся быстро и через пару часов я почувствовал себя в привычной обстановке. Все было бы нормально, если бы не одна деталь в наших едва установившихся отношениях - я говорил не так как они. Один из наименее деликатных пацанов обозвал меня "чолдоном" и на мой вопрос, что это значит, передразнил несколько моих фраз. Оказалось, что я привез из Сибири ее характерный диалект, который и вызвал насмешки моих новых товарищей. Я сильно "окал", часто употреблял непривычные для них выражения вроде "однако", "паря"; говорил "чё" и "чё ли" вместо что и что ли и т.д. Пришлось мне на ходу перестраивать свою речь, чтобы не быть белой вороной. Потребовалось довольно много времени, прежде чем я избавился от сибирских интонаций и стал говорить на обесцвеченном, но литературном языке, на каком изъясняются все русские люди, живущие за пределами России.

После того, как три женщины немного остыли от волнений, связанных со встречей после долгой разлуки, они решили вплотную взяться за мое образование. Мне шел девятый год, а я все еще не был охвачен государственной программой всеобщего образования. Даже по критериям тридцатых годов я был явным "перестарком". На женсовете было принято решение готовить меня к поступлению сразу во второй класс, но так как никто из женщин не мог похвастаться достаточной для этого образованностью, то решили обратиться к нашей соседке Клавдии Романовне Потаниной. Она была владелицей второй половины дома и когда-то, чуть ли не до революции, преподавала в гимназии.

 Моя будущая воспитательница была женщиной лет пятидесяти, худая, довольно неряшливо одетая и производила впечатление суровой и требовательной. Семья Потаниных состояла из нее, ее мужа Виктора Петровича и двоих вполне взрослых детей - сына и дочери. Во всех членах семьи сквозь убогую социалистическую форму просвечивало аристократическое содержание. Позднее я узнал от самого хозяина, что он был штабс-капитаном, участвовал в первой мировой, после ранения был комиссован и отправлен в далекий Пишпек для тыловой службы. Здесь семью застала революция и гражданская война, и только чудо спасло бывшего царского офицера от гнева большевиков. Возможно, это случилось потому, что в Средней Азии они не были такими фанатичными как в России.
               
Как-то Виктор Петрович показал мне семейный альбом, в котором, вопреки всем сложностям жизни, ему удалось сберечь памятные фотографии из прошлого. Я увидел на снимке подтянутого, молодцеватого, молодого офицера с шашкой на портупее и очаровательную, веселую, смело смотрящую в объектив юную женщину. В этой беззаботной паре с трудом можно было узнать моих нынешних воспитателей.

После тщательной проверки выяснилось, что я знаю азбуку, довольно бегло читаю, немного пишу печатными буквами и считаю до ста. Этого было бы вполне достаточно для второго класса, но следовало научить меня писать. За это и взялась Клавдия Романовна. Мне купили две школьных тетрадки в косую линейку и клетку; ученическую ручку с пером N86 и фарфоровую чернильницу-непроливашку. С помощью этих орудий производства я должен был каждый день заполнять одну страничку правильно выписанными буквами и цифрами, чтобы "набить руку" в их изображении в соответствии с классическими канонами чистописания.

Занятия начинались сразу после завтрака. Клавдия Романовна на первой строчке страницы великолепным дореволюционным почерком выводила очередную букву или цифру, а я обязан был по образцу заполнить всю страницу, неукоснительно сохраняя качество оригинала. Если мне это удавалось, то после урока я получал полную свободу, в противном случае вынужден был повторить задание. Метод был очень простым и эффективным. Я старался, но чтобы процесс заполнения страницы казался менее занудным, писал буквы не по порядку, а вразброс по строчкам, заполняя остающиеся промежутки. Так казалось быстрее.

Уроки для меня были сущим мучением. Я не был приучен к деятельности подобного рода. До сих пор все, что я прежде делал, происходило по настроению и импульсивно. Теперь от меня требовали настойчивости и аккуратности и не давали ни малейшей поблажки. А на дворе была весна, на кустах сирени набухли почки, подсыхали лужи и по арыкам заструилась вода. До меня доносились призывные крики или условный свист многочисленных новых приятелей, а я был вынужден, высунув от усердия язык, заполнять бесчисленные строчки вычурными и страшно сложными в старой орфографии изображениями прописных букв Ж, Ф, Щ, Ц и им подобных.

Незнакомая прежде южная природа преподнесла мне в марте неожиданный сюрприз - неказистые местные деревья, в том числе и в нашем саду, одно за другим стали покрываться нежно-розовыми, красноватыми и белыми цветами. Это было удивительное и фантастическое зрелище! Мне всегда до этого казалось, что цвести положено кустарникам и травам, но никак не солидным деревьям. Я высказал свою точку зрения тетушке и получил от нее еще более удивительное разъяснение - оказалось, что деревья цветут для того, чтобы на них к осени выросли фрукты, например, знакомые мне яблоки и вишни, а также какие-то абрикосы, урюк, персики и другие, с которыми мне еще предстояло познакомиться. Вот таким таежным дикарем я приехал во Фрунзе в феврале 1939 года.

Ближе к лету в доме воцарились радостное оживление и суета. Ожидали приезда дорогих гостей. С Чукотки в отпуск ехали любимый бабушкин сын Георгий, которого она с нежностью называла Жорянкой, и тетушкин муж Серафим Захарович Филиппов. Тетушка ждала ребенка и приезд мужа как нельзя был кстати.

Дядя Жора как и все дети Лапины, не смог получить достойного образования. На Колыме ему удалось кончить курсы топографов, и с тех пор он работал в геологических партиях, скитавшихся по всему побережью Ледовитого океана. Филиппов работал геологом и специализировался на поисках и разведке угольных месторождений. Я устал от женского общества и с нетерпением ждал приезда мужчин, о которых знал только по рассказам бабушки. Она вся трепетала при мысли о скором приезде любимого сына, что при ее, в общем-то довольно суровом характере, было неожиданным.

Наконец этот торжественный день наступил. Втроем - матушка, тетушка и я мы отправились на вокзал встречать дорогих гостей. Было тепло и солнечно. Перрон сиял чистотой. Из репродуктора звучала мелодия танго "Утомленное солнце". Настроение у нас было праздничное. После долгих разлук и разгонов члены большой семьи стали постепенно собираться вместе. Бабушка высказывала предположение, что может быть Фрунзе со временем станет новым родовым гнездом, в которое постепенно слетятся птенцы Лапины. Город был тихий, климат после Колымы и Чукотки благоприятный, цены на базарах фантастически низкие. Работы для мужчин здесь, правда, не было, но женщины вполне могли ее найти. Матушка, например, уже работала в местном отделении Заготзерно по своей случайной специальности секретаря-машинистки.


Показался поезд, и мы побежали вдоль вагонов. Вот, наконец, и наши желанные гости. Первым вышел дядя Жора. Его нельзя было не любить. Он был красив как иностранный артист, смугловат, с прямым, как у бабушки носом, и большими темными глазами. Я сразу почувствовал к нему симпатию. Говорил он знакомой скороговоркой, которую я до сих пор считал достоянием женщин.

Дядя Дима был человеком совсем другого склада. Невысокого роста, с мелкими правильными чертами лица и пронзительными голубыми глазами он произвел на меня менее благоприятное впечатление. Уже в том возрасте я делал заключение о людях с первого взгляда и определял свое к ним отношение. Доверие или антипатия к человеку у меня возникали сразу и были, как правило, безошибочными. Впоследствии первое впечатление могло сгладиться и даже забыться, но истинная сущность человека рано или поздно обязательно проявлялась. Так было и в этом случае. Мои отношения с дядей Жорой до самой его смерти в 1971 году были самыми близкими, в то время как с Серафимом Захаровичем мы повздорили уже через пару недель.

Если мне не изменяет память, то возвращались мы с вокзала на такси. В городе ходило несколько машин М-1, или "Эмочек", езда на которых считалась привилегией небольшого числа хорошо обеспеченных людей. Мои дядья входили в это число.
Встреча бабушки с сыном и зятем не поддается моему описанию и будет лучше, если каждый читающий представит ее в меру собственной фантазии. У взрослых было много тем для воспоминаний и расспросов. Часть из них не предназначалась для детских ушей, и поэтому после торжественного обеда с вином и музыкой меня отправили на улицу. Там меня ждали и встретили расспросами о подарках и гостинцах. Гостинцами в виде прекрасных московских конфет я наделил всех, а вот насчет подарков пришлось сказать, что они идут багажом и прибудут через несколько дней.
               
С приездом гостей наша часть дома заметно оживилась. Появилось много друзей и знакомых примерно того же возраста, что и мои молодые родственники. Часто собирались веселые компании с непременными танцами под патефон. Теперь их было два - бабушкин и наш, прибывший в багаже из Незаметного. При виде знакомого патефона и пластинок сердце у меня защемило, а трагическая мелодия танго "Брызги шампанского" выжала из моих глаз слезы. Ах, если бы сейчас в этой веселой компании мог принять участие и мой отец! Но не было отца, как не оказалось в багаже и его любимых пластинок. Из-за размеров и тяжести матушка не решилась везти их в такую дальнюю дорогу и подарила тамошним меломанам.

Зато пластинки с танцевальными мелодиями доехали благополучно. Вновь зазвучали "Последний вальс", "Монтанина", задорная "Рио-Рита", танго "Цыган", "Китайские фонарики", румба "Инес" и многие, многие другие. Пластинки были знакомы мне до мельчайших царапин и трещин, я знал, где следует подтолкнуть иглу, чтобы она не бегала по одной и той же звуковой дорожке. Когда я ставил их на круг патефона, и раздавались первые звуки знакомой мелодии, передо мной как наяву вставал бревенчатый домик, ирисовая поляна за окном и шарканье ног по белому выскобленному полу гостиной.

В комплекте к бабушкиному патефону были преимущественно заграничные пластинки фирмы "Колумбия", купленные в колымских золотоскупках на боны. Прочные, тяжелые, с золотым тиснением по черной этикетке на непонятном языке, они обогатили мою музыкальную память дотоле незнакомыми ритмами и мелодиями. Были еще более дорогие пластинки, на этикетках которых белая собака, наклонив голову, внимательно слушала старинный граммофон с большой трубой. Со всех этих, как сейчас бы сказали, дисков звучали прекрасные оркестры и великолепные солисты. Я запоминал их с первого раза и составил собственную "фонотеку" из любимых произведений, некоторые из которых потом никогда больше не слышал.

Пластинка - вещь хрупкая и в течение прошедших десятилетий большая часть их не сохранилась. Уничтожению уникальных дисков помогла идиотская выдумка "гениев" нашей торговли, которые в пятидесятых годах предложили населению сдавать в магазины бой старых пластинок в обмен на новые. Моя тетушка, клюнув на эту удочку, не только отнесла ломаные пластинки, но специально переломала целые, которые, по ее мнению, устарели, надоели или вышли из моды. Это произошло, когда я учился уже в институте. Как я жалел и жалею до сих пор об этой утрате! Слушая радио и музыкальные передачи по телевидению, я надеюсь услышать и записать на магнитофон что-нибудь из той эпохи. В последнее время это удается все чаще. Народ потянуло от трескучих и диких шлягеров к музыке в стиле "ретро", но, к сожалению, некоторые мелодии из моего детства я никогда больше не слышал. Они исчезли, очевидно, навсегда. А жаль, среди них было много истинно прекрасных.

Мы с бабушкой были непременными участниками молодежных компаний. Несмотря на то, что она была матерью шестерых детей и бабушкой нескольких внуков, в 1939 году ей было только 48 лет. Она охотно брала на себя все хлопоты по организации праздничного стола и угощала гостей такими блюдами, которые приводили всех в изумление. Секрет ее кулинарных способностей был прост - она готовила по рецептам знаменитой Е.И.Молоховец. Толстая, дореволюционного издания, изрядно потрепанная книга сохранилась у моей тетушки до сих пор вместе с унаследованным от этих двух женщин искусством вкусно готовить.

Моя роль была скромнее. Я обслуживал два патефона, которые у меня звучали без малейшей паузы. При этом я хорошо изучил вкусы хозяев и гостей и безошибочно ставил те пластинки, которые в наибольшей мере соответствовали их сиюминутному настроению.
Мужчины в доме - это все-таки хорошо. Мои дяди восстали против керосинового освещения и всерьез занялись проблемой электрификации жилища. Для этого надо было купить и поставить один столб, чтобы подключиться к линии. Надо было достать изолированный "гупперовский" провод и т.д. Все эти трудности были успешно преодолены, и вскоре вместо роскошной керосиновой лампы в центре комнаты ярко вспыхнула скромная "лампочка Ильича". Исчезли привычные запахи керосиновой гари и копоти. Отпала необходимость ежевечерней заправки лампы вонючим керосином, подрезки фитиля и чистки хрупкого стекла.

Такой привычный ныне элемент комфорта, как электричество, коренным образом меняет жизнь, если вы его лишаетесь. Если же вы его получаете, то он способен привнести и кое-что новое. Таким новшеством у нас стало появление радиоприемника СВД-9, который купил, привез и установил дядя Дима. Благодаря этому чуду мы получили возможность слушать музыку всего мира в любое время дня и ночи, а не довольствоваться дребезжанием плоского бумажного конуса радиорепродуктора, висящего в углу комнаты.

В сумерках гасили свет, загорался таинственный зеленый огонек индикатора настройки, и из приемника доносились волшебные звуки незнакомой музыки, чужая скороговорка, какие-то шорохи и трески. Иногда любители экзотики просиживали у приемника до двух-трех часов ночи. Я такого режима не выдерживал, хотя знал, что самый хороший прием бывает именно по ночам.

Большим развлечением разросшейся семьи были также еженедельные походы в баню. Бабушка все еще сохраняла некоторые из прежних "барских" повадок. В городской бане, располагавшейся по улице Логвиненко, она по договоренности со знакомыми банщицами арендовала на несколько сеансов один и тот же "номер" с ванной и душем. Перед нашим посещением номер тщательно мылся и дезинфицировался. Сначала шли мыться женщины, а потом мужчины. Номер был просторным и с гулкой акустикой. Дядя Жора любил в нем громким голосом петь свое любимое "Утомленное солнце", а я подпевать ему. После бани мы спускались в буфет, где дядьки пили пиво, а я - великолепное вишневое "Ситро". Это был восхитительный напиток, вкус которого через десятки лет хранится у меня на кончике языка и с которым не может сравниться ни одна из современных Кок, Пепси и Фант. Он был изготовлен из натурального вишневого сока без неизвестных в то время добавок и консервантов.

Моя буйная рыжая шевелюра периодически требовала упорядочения. Тогда, прежде чем мыться, меня заставляли зайти в парикмахерскую, расположенную рядом с буфетом. Я терпеть не мог стричься и не любил парикмахеров, которые бесцеремонно крутили и наклоняли мою голову. Меня спрашивали, какую стрижку я хочу, и предлагали на выбор "бритый бокс", "полубокс" или "польку". Приходилось отвергать все модные стрижки и заказывать единственную дозволенную матушкой - под ноль. Я не протестовал, так как считал эту солдатскую стрижку наиболее целесообразной для лиц моего возраста. Впрочем, так стригли всех пацанов в то строгое время. После этого следовало идти мыться, а затем вернуться в парикмахерскую, чтобы "освежиться" одеколоном. За это полагалась дополнительная плата, но я отказывался не потому, что было жалко денег, а потому, что терпеть не мог когда от мужчин, к каковым относил и себя, пахнет одеколоном. Не мог меня переубедить и плакат, висевший в парикмахерской, на котором был изображен красавец-мужчина с прилизанным зачесом, уверявший что "Одеколон не роскошь, а - гигиена!". Долго я не мог добраться до сути этого глубокомысленного изречения.
               
В Киргизии два хороших сезона - весна с ее цветущими садами, бурными, освежающими ливнями и осень с изобилием овощей и фруктов и смягченной жарой. Первое лето в Средней Азии досталось мне тяжело. От непривычной сухости воздуха из носа часто шла кровь, приходилось смачивать голову и прятаться в тень. Мы часто и много играли в войну, и в таких случаях я подводил всю команду - меня относили к потерям. Играли мы азартно и квалифицированно, так как в разных частях земного шара полыхали очаги освободительных, гражданских и прочих войн. По радио и из киножурналов мы узнавали подробности сражений и разыгрывали их на своих фронтах. Больше всего нам импонировала героическая борьба испанского народа с фашизмом в лице диктатора Франко и его пособника Гитлера. Симпатии к революционной Испании были столь велики, что самым популярным головным убором детей стала "испанка" с кисточкой. У меня было даже две. Поражение испанской революции в марте 1939 года не только не ослабило нашего к ней сочувствия, но  возбудило ненависть к фашизму. Прежде чем начать игру, нам долго приходилось спорить о том, кто сегодня должен выступать в роли фашистов.

Район наших "боевых действий" был обширным и включал пустырь между Южной улицей (ныне ул. Бокомбаева) и насыпью железной дороги. Большую часть пустыря занимало "болото". Это был значительный, не высыхавший даже в самое жаркое лето, водоем, образовавшийся в результате заготовок самана, из которого были построены все окрестные дома. Болото было центром сосредоточения всех окрестных мальчишек и царством лягушек. Здесь мы купались летом, плавали в корытах и на самодельных плотах, испытывали модели парусных судов и устраивали их соревнования, запускали паровые игрушечные катера. Кстати, эта остроумная миниатюрная игрушка была в те годы очень популярной. Она хорошо вписывалась в таз или корыто и приводила детей в восторг рокотом парового двигателя и светом в иллюминаторах.

Наше болото стимулировало во мне страсть к моделированию парусных судов и судов с механическими движителями. Среди пацанов я был признанным специалистом в их изготовлении. Возможно, в этом пристрастии сказалось то, что я родился в приморском городе или то, что первым моим романом оказался "Робинзон Крузо", но последнюю свою модель я сделал в 1992 году. Я вырезал из грецкого ореха модель каравеллы Колумба "Санта Мария" к 500-летию открытия Америки. Она стоит в моем кабинете как напоминание не столько о детском увлечении, сколько в качестве символа несбывшейся матушкиной мечты увидеть сына на капитанском мостике.

Накануне моего девятилетия тетушка Нина родила девочку, которую по просьбе Серафима Захаровича назвала Ириной. У меня появилась двоюродная сестренка и с ее рождением  численность женского населения в доме выросла на четверть. Мужчины к этому времени успели вернуться к своим партиям и экспедициям, и я вновь остался один теперь уже среди четырех женщин.

Появление нового человечка отвлекло внимание взрослых от моей персоны и я почувствовал себя совершенно свободным. К этому времени наш мальчишеский уличный коллектив окончательно сформировался и я занял в нем свою, как говорят, социальную нишу. В сравнении с прочими я много читал и поэтому во время вечерних посиделок в пойме ручья, протекавшего посредине улицы, был главным рассказчиком. Хорошее это было время. Тихо журчала вода. На траву поймы опускалась вечерняя тишина. С гор начинал тянуть прохладный ветерок. Мы плотнее закутывались в телогрейки и фуфайки, разжигали костерок, на огонь которого с басовым гудением слетались майские жуки, хрущи, а иногда и огромные скарабеи. Тогда эти насекомые в изобилии водились в городе. Сейчас их трудно отыскать и на его отдаленных окраинах.

Когда страшные истории о привидениях, ведьмах и вампирах иссякали, пацаны просили рассказать что-нибудь из прочитанного.
Мне нравилось быть в центре внимания, тем более, если представлялась возможность переключиться на более интересную тему. Несколько вечеров я пересказывал ребятам содержание увлекательного романа "Борьба за огонь" Рони-старшего. Такой мне запомнилась фамилия автора. В книге рассказывалось о приключениях троих молодых дикарей эпохи палеолита, когда люди еще не умели добывать огонь искусственным путем. Племя потерпело поражение в схватке с соседями, в результате чего вынуждено было бежать, и не смогло спасти огонь. Старый вождь племени посылает троих молодых воинов Нао, Нама и Гава найти огонь и вернуть его роду, иначе приближающаяся зима погубит всех. Не помню литературных достоинств этого произведения, но романтическая суть его произвела на меня, а через пересказ и на пацанов, большое впечатление.

Затем я рассказал ребятам об эпизодах англо-бурской войны на рубеже XIX-XX веков, вычитанных мною из приключенческой повести "Питер Мариц - юный бур из Трансвааля". Автора я не помню, но из его повествования больше всего мне понравились описания героических атак и напрасной гибели под огнем пулеметов и винтовок воинов африканского племени Зулу. Зулусы, вооруженные дротиками и щитами, погибали, но не покорялись белым. Мои симпатии был явно на их стороне и за это от пацанов я заслужил кличку "Зулус". Она мне понравилась больше, чем державшаяся несколько месяцев менее благозвучная и совершенно непонятная кличка "Кошан". Почему-то среди детей и уголовников предпочтение в повседневном общении отдается кличкам, а не именам и фамилиям.
Осенью мне предстояло идти в школу. С этой заботой завершался первый этап моего детства. За девять лет мне с родителями пришлось семь раз сменить место жительства. В Незаметном я потерял отца, а вместе с ним веру в справедливость и порядочность властей и общества. Если первую потерю я почувствовал сразу же, то осознание жестокости и подлости системы входило в детскую душу постепенно. Для окончательного понимания потребовалась целая серия дополнительных ударов со стороны тех, кто ее олицетворял. Понадобилась вся жизнь для того, чтобы убедиться в способности людей предавать и продавать ближнего во имя ничтожной выгоды, из зависти и трусости.