Протоиерей Фриц

Протоиерей Фриц

«Взгляните, как стоит за каждым его тень, его темный спутник!»
Артур Шопенгауэр.

Когда Эвальд подходил к дому, он увидел вышедшего из подъезда и неспешно шагавшего ему на встречу нарколога Уткина, напоминавшего, благодаря длинной похожей на желудь бороде, святителя с домонгольских храмовых фресок, явно поддатого, слегка покачивающегося. Уткин глядел и на Эвальда, и куда-то дальше, на оставшуюся у него за спиной лестницу, у входа в девятиэтажное здание ДСК – домостроительного комбината, превращенное после банкротства учреждения в бизнес-центр. Эвальда забавляла пестрота арендаторов, угнездившихся в ДСК, от коммерческих фирм, рекламных и пиар-агенств, до массажистов мануалов, и двух профессиональных ведьм, арендовавших кабинет на шестом этаже.
Эвальд обернулся и на возвышении перед лестницей увидел черную массивную мистическую тумбу,- священника отца Федора, могучего широкого человека. Отец Федор был соплеменником Эвальда из поволжских немцев, поэтому Эвальд называл его Отцом Фрицем. Отец, же, Фриц отказывался принимать Эвальда за своего. Во-первых: его, потомственного немецкого крестьянина, отталкивало аристократическое «фон». Во-вторых: в силу того, что прабабушка Эвальда была румынка, наш герой был брюнетом. Когда он отпустил волосы и длинные заостренные к низу усы, его знакомый, ведущий местного радио «Альмавива», Демьян Сикорский, такой же большой и широкий человек, как и Отец Фриц, врач по профессии, говорил: «Ну, ты теперь настоящий румын. Влад Цепеш»! «Лишь бы не цепень,» - отшучивался Эвальд. «А-ха-ха, - бычий! – хохотал Дема, - лишь бы, и не печеночный сосальщик»! «Вроде Степы Ваця».
Темный цвет глаз и волос Эвальда дали повод Отцу Фрицу разглядеть в нем еврея, выдававшегося себя за немецкого аристократа.
— Здравствуйте, отче. – кивнул священнику Эвальд.
— Приветствую вас, уважаемый литератор, - шаляпинским, волжским басом ответил священник.
Отец Фриц не знал, что арендовавший в здании ДСК кабинет с письменным столом, стульями, жестким кожаным диваном Демьян Секорский, на сеанс мануальной терапии к которому он сейчас шел, и который очень бережно, а иногда с безжалостной силой будет обводить, мять, выдавливать и подтягивать его позвонки, в желобе на жирной спине, и на бледной равнине крестца, - их общий знакомый. Не знал, что за стенкой две ведьмы, женщины под шестьдесят Раиса Кошичкина и Марина Крудель будут шептать заклинания и обрызгивать варевом из жаб и мухоморов срам местного олигарха Сидорова, сидевшего в кресле с развороченной ширинкой и зажатым в зубах, - так требовало предание, - стеблем дудника.
Единственное, что не то что бы задело, а вызвало легкое раздражение Отца Фрица, – это вид из окна кабинета Демы Секорского. Ряд разновеликих кубов, зданий УВД, первого горотдела милиции, широких гаражей обоих учреждений, следственного изолятора, треста « ГазсСтрой», управления Жилкомхоза, и дальше за улицей «40 Лет Победы», большой, похожей на баян, кирпичной общаги-малосемейки, куска ПТУ-17 и торца психоневрологического диспансера. Вид сверху этих прямоугольных строений, с плоскими крышами, напоминали фильмы про Америку, из-за которых и пострадал пастырь, а УВД - еще одну неприятную историю… И только светлое, напоенное солнцем северное небо говорило старому Фрицу: «Не бери в голову, жизнь прекрасна, ибо она - благодать Божья».
Что  касается фильмов, то именно эта бесовская мерзость с пальбой полуголыми бабами и прочими соблазнами заставила его, отца многочисленного семейства, в канун великого поста встать на табуретку вместе с телевизором, что бы спрятать сатанинский ящик на антресолях от детей. Однако, как сам признался Отец Федор, священник не учел, что в нем сто пятьдесят килограммов весу. Табуретка не выдержала груз, развалилась, священник упал и опасно ударился кобчиком о дверной косяк.
«Теперь, вот, хожу к костоправу, - говорил он знакомым о своих визитах к Секорскому. – Впрочем, парень он толковый, если бы еще анашой не баловался, - цены бы не было. Помогает, надо признать в эту субботу на службе и причастие боли не чувствовал, стоял, аки на воздусях ».
В мгновение, когда его увидел Эвальд, Отец Фриц явил собою центр какой-то сюрреалистической картины. В скуфье свекольного цвета, в длинной рясе на поднятой выше цокольного этажа ДСК площадке, на фоне охрового пятиэтажного здания, заломленного наружу в конце гудевшей иномарками улицы ВЦСПС, которая упиралась в широкий проспект Горького, за которым высились корпуса той самой общаги, похожей составленные рядом старые дискотечные динамики, с продушевской телекомпанией на первом и последних этажах,поп служил контрапунктом всему, что его окружало. День был тоже сюрреалистически ясен, чистым, синим, небом вполне соотносим с картинами испанского психопата.
(Если в повести о моем Эвальде Вы надеетесь найти хотя крупицу, уважения к образцу легкого и беззаботного велосипедно-лимузинного, теннисно-приплясывающего бытия*, сулимого с запада унылыми космополит-реваншистами* и чтущими их совпарт-«либерастами», как говорят стволопоклонники, обитающие в электронных куренях интернета, порою выносящие из под завалов матюгов, здоровые идеи и лексемы, подобные ядреным грибам, выбивающимся из навозной кучи, если вы чаете окунуться в жижу вольтерьянских клубов, равно как и клубков, сплетенных из гигельянский идей и под-идеек махистов, марксистов, экзистенциалистов, достойных «шахты» и «всех чертей» старого Мюллера, то знайте, Несчастный, этого не будет!
Никакой комфортной среды, никакой щадящей позы демократически-дистрофичным мыслишкам и представленьицам! Постулаты либерализма хороши, для того, что бы дразнить полицейских, прокуроров, эфэсбэшную капеллу и прочих бойцовых дворняг из вооруженного отряда партии нефтевладельцев!
И в нас говорит не иступленная неприязнь к свободе, - нет! Нас ведет именно стремление к ней, к подлинной свободе и неодолимое отвращение к тому, подобному порошковому пиву и вину, суррогату, омерзительнейшему подобию свободы, которым пытаются нас потчевать!
Никакого почтения к ценностям глистовидных обитателей предмакушечной североатлантической четверти  Земного шара, славной лысины нашего обитания. Кстати, формой своей поверхности ничем не отличающейся от других участков планеты, скажем, в районе Антарктиды, Латинской Америки или Центральной Африки! Никаких мозговых шишек! Никаких указаний на особое значение, данного участка земного черепа, которое обеспечивало бы ему превалирование над прочими географическими пространствами, природа нам не предоставила.
И если вы заражены синдромом поповичей и поповен, местечковых юнцов, мелких дворянчиков, конца XIX столетия и комсомольских макровестернизаторов конца ХХ столетия, возведших северно-атлантический цивилизационный шмат в ранг абсолютного, непререкаемого и единственно возможного источника человеческого блага, рекомендую вам немедленно оставить чтение этой повести! Наслаждайтесь вашими готическими обсосками, но только вне общества Эвальда фон Зоне! *
Видение действительности как гармонично выстроенной картины, пусть даже сюрреалистической, с попом Фрицем вставшем в центр композиции, свойственны людям в детстве. Живопись есть не что иное, как страстная и трогательная в своей безнадежности попытка возвращения в ту невинную пору нашей жизни. Любопытно, что перед страшными жизненными катаклизмами, а иногда и перед смертью, человеку вдруг, ни с того, ни с сего бывает дано пережить такое, вот милое, приятие мира во всей его целостности, полноте и гармонии.
Эвальд взглянул в другую сторону на торец своего пятиэтажного дома, где под высокой глухой стеной, перед переулком между нею и ДСК стоял киоск, со сникерсами и мендалем в пакетиках, сигаретами пивом и водкой. Рядом с проездом, перед домом рос бледный тополь. Слишком уж законченным и спокойным предстало все это взгляду Эваьлда, и он ощутил недоброе предчувствие подобное дальнему раскату грома или еле слышному гулу самолета далеко в небесах.
Он снова двинулся к дому, кивнул по дороге Уткину, от которого действительно пахло водкой. Уткин тоже кивнул с едва заметной хитрой улыбкой, лукаво скосив на Эвальда свои красные хмельные глазки.
Нарколог явно санкционировал некоему бесу наружного наблюдения, терпеливо, безучастно и пристально, как телохранитель или конвоир, следовавшему за нашим героем и ждавшему своего часа, - возможности ненавязчиво напомнить: что стрессы снимаются ста пятьюдесятью граммами водки, а пачка сигарет лежит в правом кармане куртки, и каким бы дерьмом не был Ваць…
От торца дома с киоском, Эвальду надо было дойти до четвертого подъезда. В эту минуту, дабы не оставить предчувствие без внимания он, вспомнил уверение Отца Федора: «Я тверд в своей вере»! Это было в церковном кабинете, небольшого храма, перестроенного из частного деревянного дома, стоявшего прямо у ограды старого кладбища, превратившегося в черный островок густого кедрового бора, где по низу в тени деревьев пестрели яркие, как игрушки для малышей, искусственные цветы венков и серебрились палисады могильных оград.
Этот район более напоминал деревню с бревенчатыми избами в наличниках и ставнями, дощатыми заборами, воротами, и только дальше, в сторону рыбзавода, улицы составляли деревянные двухэтажные дома из внушительной толщины брусьев. И В этом деревянном, уходящем мире из потемневших бревен, перспектива улиц с рябинами, тополями и рыжими, как лисицы, лиственницами, погружающимися в сиренево-перламутровую мглу вечера, было столько болезненной щемящей благодати…

Эвальд знал, что Фриц хитер.
Церковный плотник Иван Захарыч, заодно механик, монтажник, каменщик и электрик рассказал ему историю про могилку и сон священика, когда Эвальд, дожидаясь батюшку Фрица, с позволения мастера, три раза заходил погреться к нему в сарай со станками, верстаками и иконами.
Священник, бывший в разъездах с визитами к первым лицам преуспевающих предприятий, со сбором пожертвований на строительство нового храма, всегда задерживался, ибо многие из директоров желали побеседовать с ним о вере, о Боге, о соблазнах мира сего и покаяться в грехах.
Плотник с прямой бородой лешего, утиным носом и диким взглядом, был истов в вере, считал, что муж не «бьеть» жену, а «учить», что на всякое дело нужно благословение, что голосом батюшки говорит Бог. К тому же, он был совершенный трудоголик. Перед тем как уйти на трудовое послушание в церковь, он работал на бульдозере «Камацу» на строительстве дамбы ГРЭС-4. Как-то раз, когда Эвальд пришел в храм во второй раз, надеясь уточнить позицию церкви по поводу ужесточения экологических требований, выдвинутых властями Округа к нефтяным компаниям, он увидел, что ближайшая к храму, старая просевшая могилка за оградой кладбища, прибрана, заключена в деревянное наклонное основание. Над ним  установлен массивный, высокий крест из соснового бруса, накрытый дощечками-крышей. На перекладине креста очень профессионально и аккуратно, дугой была вырезана надпись: «Господи помилуй». Крест, и наклонный деревянный прямоугольник, заключивший в себе могилку, были покрыты лаком.
Оказалось, страдая бессонницей, Мастер Захарыч, движимый непреодолимым созидательным инстинктом богоугодного делания,  в одну ночь обновил могилку, вместе с подручным Олегом, маленьким, круглым, бойким человечком в очках, энергичным, тоже страстно увлеченным храмовым строительством, водителем «КАМаза». Этот подвиг работного бдения послужил к упрочению авторитета настоятеля храма, протоиерея Федора в глазах Захарыча.
— Вот, ведь как Господь попустить может! Мы с Олегом о могилке позаботились, а благословения на то у батюшки не спросили. А Господь, нам в назидание, какое чудо сотворил, - батюшку сподобил моего отца во сне увидеть. По описанию, точно он.
— Во сне?
— Во сне, говорит, во храме службу ведет. И тут матушки, старушки говорят: «батюшка, вас отец Ивана Захаровича зовет». Батюшка говорит: «Сейчас, я службу закончу». А как службу закончил, из храма вышел, видит такой, гроб не гроб, а ковчег, резьбой убранный. А оттуда смотрит старик лысоватый, с седой бородой, как он мне рассказывал: по его словам, точно мой отец. Говорит: «Что ко мне не вышел, когда я тебя звал»? Батюшка отвечает: «Да, у меня служба была, не мог выйти….
То, что Господь послал в сновидении отцу Фрицу образ его отца Захара Фомича, влило в душу плотника несказанный восторг. Его волчьи очи сияли радостью. Смысл знамения Господь объяснил Ивану Захаровичу устами настоятеля храма, протоиерея Феодора. «Нельзя было без благословения батюшки могилку прибирать».
В другой, раз в первые заморозки, строили столярную мастерскую под иконостас. Возвращались в сумерках со стройки, за храмом. Шли вместе: Священник с Иван Захарычем, исполнявшим обязанности прораба, еще один подвязавшийся в церкви плотником Анатолием, скоморох-скептик, слегка придурковатый, многозначительный, любитель выпить. За ними, хрустя по насту, шли камазист Олег и хорист из музучилища Гуслев, хитрый и льстивый субъект в очках с пегой козлиной бородкой и длинноволосой прической афганской борзрй; бывший зек Юра с подлинно зековским, хитрым узким пытливо-веселым лицом, юноша-призывник Лёша, электромонтажник высшего разряда Кирилл, обладатель длинной прямой бороды, в кепке-картузе, до того два дня с отверткой и тестером уяснявший принцип подключения большого электрофуганка, приобретенного благочестивым Фрицем за семь черномырдинских миллионов и полный молдаванин, водитель-машинист храмового автокрана Стефан Унгуряну.
Захарыч указал батюшке на молодой кедр.
— Батюшка, мешает это дерево. Давайте я его в две минуты бензопилой.
Кедр рос, как раз на дороге к мастерской, которую церковная артель возводила из бракованных панелей, благословленных приходу директором ЖБИ-3 Ильей Аркадиевичем Мохтиком. Длинные и широки торчащие вверх кисти кедровой хвои утром по верху были увенчаны инеем, сливавшимся с холодным туманом и декабрьским небом.
«Как у тех китайцев, прости Господи, - думал Фриц, - выйдя в начале дня на строительство, внимательно и невозмутимо выслушивая все, что говорят мужики, но оставаясь себе на уме и не меняясь в лице. – Все восточные учения, при всем их изяществе и обаянии не от Бога, а от ума человеческого… Электродов надо для  Ивана у Назарова испросить».
Теперь, же, в наступающей синей темноте Фриц вспомнил прелестный утренний вид заиндевелых ветвей «китайскгог» кедра, и тихо отрицательно  покачал головой. Вечером он приходил на стройку, что бы, спрятавшись за углом, тайно от прихожан, заложить кирпичами пару швов между панелями. До принятия сана Фриц работал каменщиком-шабашником, его тянула родная стихия скорой кладки кирпичей. Тогда хорист Гуслев принесший для батюшки пять кирпичей, расплывшись в умиленной улыбке, качая головой, пропел: «Как быстро вы делаете кладку, батюшка!», тот хмыкнул и вздохнул. «Да если бы мне сан позволял, я бы один за три часа и все швы заложил и верхи панелей выровнял, с чем вы уже третьи сутки возитесь».
— Нет, - прогудел он басом в ответ Ивану Захаровичу, обреченно, но непоколебимо.
— А что? так хуч, проезд будет! – в порыве послушничества выкрикнул Иван Захарович.
— Нет, нет. - Фриц покачал головой, печально вздохнул, остановился у высокой, «монастырской» поленницы, расставив ноги в выглядывавших из-под рясы огромных, точно чугунных, сапожищах, расправился и внимательно оглядел кедр.
— А почему, батюшка? – почти в ликовании спросил Иван Захарович. Вся артель так же, с большим удовольствием слушала беседу.
— Сначала мне башку отпилите, а потом за кедру принимайся.
— Да, что вы, батюшка. Так бы досок напилили, как раз на иконостас новому храму.
— Вот, из тех досок гроб мне сколотишь… Это бесы тебя попутали.
— Не проехать же, никак к мастерской!
— Такую благодать пилить! Что ты, Иван! Говорю, бесы тебя мутят. Да, и штраф мне влепят на семьдесят миллионов.
— Так, никто же не узнает.
— Да, уж, никто не узнает! Меня коммунисты так пасут, что, Боже сохрани, кому-либо из вас под таким колпаком оказаться. Тут же донесут.
— А кто донесет?
— Найдутся! кому донести, кому напакостить. Да и, действительно, жаль кедр. Смотри, какой красавец, быть может чудотворным деревом будет… Была бы осина, слово бы против не сказал.
Отец Фриц, а за ним и вся артель снова двинулись в сторону храма
— За осину бы я и не спрашивал!
— А что? Осина хорошее дерево, - подал голос второй плотник выпивоха Анатолий - светлое, легко режется.
— Осина, - обернулся к нему отец Фриц, замедлив шаг, при этом вся процессия тоже приостановилась, - баклажану - родная сестра.
Все дружно захохотали. Снизходительно и хитро посмеивался и сам Анатолий, в адрес которого послал остроту священник.
В тот вечер Отец Фриц в очередной раз извинился перед Эвальдом. Второй священник, отец Иоан Мартынюк, в прошлом коллега Стефана, водитель автокрана, мужчина с широкой рыжей бородой, был за какой-то срочной надобностью отправлен сначала в Томск, затем в Остяко-Самоедск. Вести службу, кроме Отца Фрица, было не кому. После литургии Фрица ждали хлопоты с многочисленным семейством.
— Могу уделить вам сегодня минут пять-десять, и то, в кабинете тет-а-тет поговорить нам не удастся, там мать Леонида перед эмиссарами епископа Тобольского отчитывается по бухгалтерии. (Мать Леонида, пожилая крещеная татарка, опытный бухгалтер, вела финансовые дела прихода).
Эвальд со смирением вместе с многочисленной паствой слушал службу. Строгое молитвенное стояние верующих, плавные движения Отца Фрица и диакона Василия, лысого сухонького старца, в желтых шитых золотом ризах, прерывал блаженный инок, юродивый Кукша, старичок - провидец, в сером подряснике, стремительно, прошедший, гремя веригами, от аналоя через амвон к выходу и обратно.
После службы отче фриц, обратился к пастве с амвона. В своей речи он обрушился на протестантских миссионеров. «Даже над Ватиканом, где церковь Христова была основана Святыми Апостолами Петром и Павлом, у столь подверженных ересям и бесовским наваждениям католиков, сохраняется благодать Духа Святого, ибо это церковь Христа, созданная учениками Христовыми. А протестантизм… Был один монах, который оставил монашество и женился тоже на бывшей монашке, Мартин Лютер. Взялся обличать Папу, и отчасти, справедливо, сначала перед епископами, а потом задумал отправиться в Рим, что бы низвергнуть самого Папу. Но по дороге в Рим ощутил страшный ужас. Вернулся в Германию и, полагая, что на основе Святого Евангелия, а, на самом деле, на основе слабого ума своего, основал новое вероучение – протестантизм или лютеранство.
Но в отличие от Римской, протестантизм не несет на себе благодати Духа Святого. Это церковь Лютера, а не Христа. Так же, как отколовшаяся от лютеранства секта адвентистов, это церковь Мюллера, а не Христа. И раскалываться лютеранство начало с момента своего возникновения. Сект в протестантизме сегодня больше, чем дней в году.
Сколь прискорбно видеть, как ныне в школы, в детские садики(!) приходят, эти, прости Господи, не в храме будь сказано, мракобесы-миссионеры и развращают детей, спикулятивно, подменяя своими этическими системами, порою весьма нелепыми, Учение Господа нашего Иисуса Христа. Видеть это больно! Это страшней гонений, коим подвергалась Православная церковь в годы пребывания у власти атеистического, марксистского режима.
Это путь к расколу народа России. И тому пример нынешняя Югославия. Ведь один славянский народ! Один корень! Но турки поработали, Папа постарался, и сегодня с нечеловеческой ненавистью, словно дикие, лютые звери, югославы уничтожают друг друга. И вот, уже мы слышим о необходимости введения в Югославию, так называемого, международного вооруженного контингента, якобы для поддержания мира… А что такое международный вооруженный контингент, мы знаем! Это и преступность. Это и насилие. Это наркотики. Это венерические заболевания… На некоторое время Эвальд отвлекся к своим мыслям и образам. Почему то ему припомнилась стая свиристелей на рябиновом кусту, возле его дома. Затем Хлебников.
«Где селились свиристели. Где поюны крик пропели…»
Он вновь начал различать речь батюшки Фрица.
Если в таком количестве они повалили в Россию, то кто-то в этом заинтересован. И какими средствами эти миссионеры снабжены!
Помниться, в целях просвещения мы совершали плавание в Березово. Так шли на простом «ОМике». И вот, вообразите, картина: плывет православный священник, в немощи своей, на утлом ботике, а навстречу – иностранные миссионеры, на трехпалубном судне, с музыкой!
«Еще бы сказал: с цыганами, - Эвальд опустил голову, что бы скрыть неподобающую во храме улыбку. Паче «трехпалубного судна» его возвеселило упоминание ста пятидесяти килограммовым здоровяком Фрицем о «немощи своей».
Впрочем, когда Эвальд совладал с богохульным смехом, и вновь вернулся к слушанию, веселие испарилось. Отец Фриц говорил о Святом Кресте и его чудодейственных свойствах.
«…Именно начертанные на щитах воинов Константина кресты и помогли одержать победу. Мне тоже довелось самому испытать благодать Святого Креста. Когда я лишился самого близкого для меня в жизни человека, своей мамы. Никто и никогда не понимал меня лучше, чем она, и не любил сильнее, чем она. Боль потери этого, самого дорого для меня человека не знала границ. – голос батюшки Фрица прервался, чтобы совладать с волнением, он несколько раз останавливал свой рассказ.
Я был настолько убит горем, что плохо помню день похорон. Но, когда на следующий я пришел на могилу, над которой уже стоял новый крест, и в слезах припал к нему…
Отец Фриц еще раз осекся, и по всей церкви звучали всхлипы старушек.
— …вдруг случилось чудо. Я явственно почувствовал, как от древесины креста исходит такое же тепло, какое ощущал я, обнимая свою маму».
Всхлипы причитания сделались сильнее.
Стемнело, в мастерской, уютно освещенной лампочкой, и потому напоминавшей убежище первых христиан, куда после службы зашел Эвальд, оставались Иван Захарович, Анатолий и Юра, пахло стружкой и кедром. Отец Фриц опять задерживался.
Вдруг дверь растворилась, и вошли Отец Фриц и какой-то широколицый суровый человек в очках и кожаной куртке.
— Это Лошакова, ее почерк… - сетующим баском говорил священник.
— Так, в чем дело? - спросил мужчина, в котором Эвальд узнал заместителя начальника управления архитектуры Дмитрия Михайловича Диких, скуластым сибирским лицом напоминающего гиппопотама. Он заходил в храм поставить свечку во здравие жены.
— Написали кляузу! Видите ли, на часовне у Мемориала Памяти крест без нижних перекладин, то есть, католический. Это я, дескать, немец, устроил, чуть ли не диверсию. Ну, это ее партийное, кляузное нутро выявляется. Во-первых: я к этой часовне, отношения не имею. Это остяко-самоедские культурные деятели ее строили, я только освятил. А во-вторых: немало храмов в России стоит с четырехконечными крестами.
— Так, вот, батюшка, книги проспекты. Давайте посмотрим. Я сам такие кресты видел. - Загудел Иван Захарыч.

Анатолий прищурился еще более хитро, и приобрел окончательное сходство с помидором.
Гуслев ахнул и покачал головой, изумляясь низости Лошаковой.
Лошакова, местная культурница, в прошлом деятельница городского партхозактива, проверенный боец идеологического фронта, худая высокая, истерическая баба, с бессмысленно, по-птичьи, сверкавшими черными глазами, с появлением на севере Отца Фрица, первого православного священника в зоне освоения Тюменской нефти, страстно его возненавидела. Она объявила себя русской язычницей-националисткой, и писала на батюшку один донос, за другим.
Зам Главного архитектора, присев за верстак Ивана Захаровича, внимательно ознакомился с текстом культурологической ябиды, осмотрел фотоальбом Псково-Печерского монастыря, затем снимки злополучной часовни и сказал: «Маразм».
— Если понадобиться, - звоните. Выступлю в вашу поддержку - пообещал Диких, и, попрощавшись, пошел домой.
Отец Фриц удрученно присел на место Диких, за верстаком.
— Вот, Эвальд, а вы говорите экология, Тут попа сожрать хотят с потрохами, а о природе, вы думаете, эти сатанисты будут беспокоиться?
Батюшка фриц помолчал и добавил: «Мальтийский крест! Много эти коммуняки в крестах понимают»!
Братия принялась, кто, как мог, успокаивать своего пастыря. Сострадательно и умильно охал Гуслев. Анатолий сказал. Что от большевиков другого ждать нельзя. Юра бывший зек начал было; «да конечно…», и воздержался от дальнейших слов, дабы не выругаться непотребно. Захарыч уповал, что «Господь и попустить, и управить» и все уладиться.
Эвальд напомнил старому Фрицу о блаженствах Нагорной проповеди.
Батюшка пристально посмотрел на соплеменника.
— Евангелие храню в памяти. Спасибо, конечно, герр фон Зоне, что напомнили, - в синих очах его вспыхнуло пламя сарказма. И Отец Фриц непременно съязвил бы, но в этот момент в жажде благодати от беседы с Богом, вещавшим устами батюшки, заговорил Иван Захарович.
— А, что, батюшка, в Евангелие о горчичном зерне говориться, что из него дерево вырастает, и птица в нем гнезда вьет.
— Да, горчица крупное растение. Я помню в Марийской АССР видел, как поля, в том числе и горчичные, обработали ядохимикатами, и вся живность птицы, зайцы, лисы, беркуты дохлые по дорогам валялись.
— Ой - ой – ой, м-м-м-м,- потрясено пропел Гуслев, качая козлиной бородкой.
— Сатанисты… Вот, господин Зон вам экология. Без Бога экология немыслима.
— А тут, батюшка, сколько лесов с этой нефтью загубили? - преданно, словно спорхнув, продолжил Иван Захарович.
— То, что здесь твориться, - отдельная тема. Сколько тут, лесов и живности загублено, не перечесть.
— Они ж, тут такие разливы нефти устраивали… Идешь лесом, вдруг чувствуешь воняет, как, прости Господи, дерьмом…
— Так, они дерьмо, - перебил Ивана Захаровича Отец Фриц, - жидкость отработанную обратно закачивают.
— Прям под землю?
— Ах!.. – в отчаяние подал голос Гуслев.
— Под землю, под землю.
— Да-а, – протянул молчавший Анатолий, - обмелели озерья по тайге, по лесотундре, возле промыслов.
— Вот, с дерьмом озера перемешивают - и туда. О том не думают, что рано или поздно самим придется вслед за той дрянью отправляться.
— Любопытно, - заметил Эвальд, - существуют две взаимоисключающие теории происхождения нефти: органическая и неорганическая, и ученые мужи не могут сказать, откуда же эта нефть, и что же такое нефть …
— Я могу сказать! –объявил Отец Фриц. – Благодать божья!
Прихожане засмеялись.
— Только наша цивилизация такова, так мы живем, что, хотя бы меня за то, что я не пешком хожу, как господом положено, а на своей «Ниве» гоняю и семейство вожу, детей развращаю, правильно было бы на гнилом кресте вниз головой распять.
— Так и меня надо распять! – в восторге вскричал Захарыч.- Я, же , тоже когда-то водителем работал.
— Кто старое помянет, - тому глаз вон. - Отец фриц стал тяжело подниматься из-за верстака. Все в сарае, продолжая улыбаться, тоже ожили, задвигались. Обернувшись к Эвальду, батюшка вздохнул, выпрямившись во весь рост своего огромного тучного тела , едва не касаясь скуфьей потолка, в наполненном движущимися тенями темно-золотистом сумраке сарая он казался великаном.
— В ближайшие два дня мы, Бог даст, с матерью Леонидой общими усилиями отчитаемся перед епископским ревизором, хоть он и мертвой хваткой бульдога в наши документы вцепился, а в четверг, заходите где-то после трех часов, после обеда, спокойно побеседуем.
— А что, батюшка, очень, уж, ушлый ревизор попался? – спросил Анатолий.
Отец фриц, не удостаивая его ответом, вздохнул и двинулся к выходу.
— Не искушайся, – заметил Анатолию Иван Захарович.
Но отец Фриц, став перед дверью, выдержал паузу и сказал: «Не ревизор – клещ, Дай Бог, что бы хоть к четвергу удалось его отцепить».
В четверг шел густой снег хлопьями, осыпая и обесцвечивая густую хвою кедров за окном кабинета Отца Фрица. Священник сидел спиной к окну, на фоне снегопада, за столом, на котором рядом с белым телефонным аппаратом стояло небольшое распятие,  и лежала папка с бумагами , Эвальд - у противоположной стены, в углу, напротив входа в кабинет. У двери стояли второй священник, вернувшийся из Остяко-Самоедска Отец Иоан Мартынюк, с рыжей бородой  веником   и дьякон отец Василий. Отец Иоанн зашел забрать прошение за подписью батюшки на имя директора базы ГСМ Новобогдановского НГДУ (нефтегазодобывающего управления) Томашевского, с просьбой благословить на нужды храма полторы тонны горючего.
Отец Василий зашел, чтобы предупредить отца Фрица, что он не поедет по путевке в санаторий имени Анастаса Микояна, в Сочи, которую городская администрация предложила церкви, и при этом пожаловаться настоятелю на немыслимые муки, доставляемые ему геморроем.
— Да, что, ж, ты будешь делать! Люди за такие путевки зубами хватаются, годами ждут. А тут благословляют ему путевку. Совершенно безвозмездно, полечись, отец Василий! А отец Василий ни в какую.
            - Не-не-не батюшка. Я… - старик махнул рукой. – …до лета, если доживу, на Украину поеду. Ото в Луцк. А там В Трускавец, может быть, съезжу водой полечусь, когда в обитель Почаевскую поеду….
— А что, сильно страдаешь? - Не доживу.
— Ой… - Старик махнул рукой. - Так хватает, прихватывает. Ой…, -чтобы уйти от неприятных воспоминаний Дъякон даже отвернулся, – Ото, думал вчера, точно помру! Боль нестерпимая.
— Там же в Сочи, в санаториях, лучшие врачи собраны. Элита российской медицины. Отдохни, отец! Тебя там обследуют ванны, морские назначат, переливание сделают. Армянской крови вольют, жидовской. Вернешься на Север, скажешь: «здга-аствуйте».
Все, включая Эвальда засмеялись. Особенно громко и от души хохотал отец Иоан. Эвальд трясся от смеха, прилепив ко лбу кулак. Фриц смеялся наклонившись над столом, и могучие плечи пастыря под рясой содрогались.
Смущенно улыбался и отец Василий
— Ну, отец, едешь или нет? – Отец фриц распрямился в своем кресле, вытирая слезы. – Что бы, не мне тебя отпевать, коли помрешь, пусть тебя сочинские попы отпевают. Не хочешь?
— Не-не. – скромно мотнул головой старичок, - спасибо, батюшка. Я, уж, лучше в Луцк.
— Ладно! – махнул рукой Фриц, - иди предупреди мать Леониду, и мать Анастасию. Скажи, что не едешь. Все! Как решил, так и решил. Что там наш Томашевский? Бензиновый наш, бензоторговец? – Фриц обернулся к отцу Иоану.
— Вот, прошение, - отец Иоан протянул ему бумагу, которую Фриц, бегло, но зорко пробежав глазами, подписал размашисто с завитушкой. Все, отцы, идите с Богом! Тут, видите ли, представитель прессы. Не будем, злоупотреблять временем его благородия господина фон Зоне.
Батюшки распрощались с Фрицом и Эвальдом и вышли из кабинета. Соотечественники остались одни. До того, попытки поговорить по немецки у них не получились. Лентяй Эвальд плохо изучал язык предков. А отец Фриц говорил на каком-то архаическом диалекте, сохранившимся в Поволжье в условиях языкового вакуума, так как, его, немецкая, деревня   лежала между русской и татарской деревнями. Говорили по-русски.
— Ну, Герр Эвальд, что вас привело на этот раз?
— Мы, батюшка, со Степой Вацем ввязались в политику. В движение за переизбрание Ельцина на второй срок. Что скажет церковь?
— Церковь? – хмыкнул Фриц значительно. Ну, по поводу церкви справедливо сделал заявление Патриарх Алексий, наш соотечественник, - вы знаете, что он немец? Но он шведский немец. Перед отъездом на Север, я удостоился побеседовать с патриархом и он сказал мне, что их семья, - немецкая семья, - в течение несколько столетий проживала в Швеции, - так, вот, церковь не есть политическая организация, она не должна способствовать нагнетанию напряженности в обществе. А напряженность, - я думаю, вы сами видите,- насколько она сильна и насколько, вероятны события, более драматические. Мда-а… Ну, от себя, что я могу сказать, тем более, что я нахожусь на особом счету у епископа. Я и сам хотел бы держаться подальше от политических игрищ. Но не для печати скажу: если победят коммунисты, будет гражданская война. Но это между нами, немцами… Обстановка ныне, конечно, крайне серьезная, но не настолько, что бы, не взирая на сан, выступить с заявлением. И дай Боже, что бы ситуация полного кризиса не настала. Иначе - весь Север подниму! Но, повторяю, молюсь неустанно, что бы в этом не возникло необходимости. Да, еще надзор епископа, этой пьявки! этого ничтожества!
— А, что епископ?
— А, что епископ? – администратор! Чиновник, которому соберешь короб, сундук, контейнер подношений, проще говоря, ассигнаций. Ну, думаешь, - поживешь спокойно некоторое время. Так через неделю, - дай еще столько же! А через другую неделю снова дай и никак не меньше! Вот теперь мать Леонида, им поперек горла встала. Требуют убрать.
— Отчего, же, мать Леониду?
— От того что, профессиональный бухгалтер, знающий свое дело… Он, же, мечтает каждый шаг каждый рубль в приходе, контролировать.
«Может быть, батюшка организовал какие-то фонды, управляемые им одним. Контролирует мощные финансовые потоки…». Дальше выстраивать предположения у Эвальда охоты не было.
— Она хантыйка, мать Леонида?
— Нет для Господа ни эллина, ни иудея. Не знаю, как вам, Эвальд, а мне принадлежность к немецкому народу, ох, как дорого обошлась. Разумеется, я от своей национальности никогда не отказывался и горжусь ею. Татарка крещеная - мать Леонида. Вообще-то татарки - женщины ответственные, порою въедливые. За что их ценю, как работниц. Это когда я в Бугуруслане служил, был там еще один пожилой священник отец Виктор, дворянин по происхождению, прошедший ГУЛАГ. Я да он, кто в епархии не стучал на прихожан в КГБ. И была одна пожилая крещеная татарка Гульзара Салимовна, в крещении мать Галина, тоже, кстати, бухгалтер-финансист, - моя дщерь духовная, хоть и в матери годилась. А у нее была лучшая подруга, Райхпнат Максудовна убежденная коммунистка, идеолог, состоявшая в бюро обкома. И, вот, прибегает ко мне как-то Гульзара Салимовна, страшно перепуганная и рассказывает, в смятение: «Беда, батюшка Федор, над вами страшная угроза нависла. Вчера встречалась с Райханат Максудовной разговор зашел о религии. Райханат Максудавна, радостная, говорит: Ну, теперь все попы и имамы – наши! С нами сотрудничают, - то есть стучат, - остались только два непримиримых, враждебных нам попа. Один – старый белогвардеец. Другой – немец, фашист. То есть, я. но, говорит,  мы им шеи скоро скрутим».
— Однако, слава Богу, вы живы и здоровы…
— Потому что сатанисты, - а те что правили на Руси не были коммунисты. По крайней мере, правящая клика, это были не коммунисты, а сатанисты, - не понимают смысл бытия человеческого, того, чем живет народ, потребности людей. Сколько? Сотни тысяч священников, монахов, иноков, старцев и иных служителей Православной Церкви было зверски уничтожено. Но вера истинная жива! Когда я приехал на Север, создавать первый приход в Приобье, встречался с партийной верхушкой в Остяко-Самоедске. И мне сказали: «Вам здесь делать нечего. Вы не нужны на Севере. Народ сюда приезжает деньги зарабатывать, а не Богу молиться». А я им ответил: «Значит, вы плохо знаете свой народ…». Ну, а с другой стороны глядя на тот хаос, какой в стране происходит я, зная даже, что, победи коммунисты, только за одну мастерскую под иконостас, что вы видели, мы строим, мне прямая дорога в лагерёк. Как в той присказке: «Внизу недра, вверху кедры, посредине лагерёк…». Глядя на весь этот хаос, ей Богу, за коммунистов проголосовал бы! Если бы не их, так называемый, лидер.
На столе священника зазвенел телефон. Батюшка поднял трубку и отрепетировано, очень представительно сказал: «Слушаю…. Так, так… Значить, решил концы отдать... Подожди, брат, перед тем, как на небо отправляться, сюда, ко мне  заедь, в храм… на Еловый мыс. Мне кое-что туда передать надо. Да, с тобой…, если не возражаешь… Серьезно? ... Если серьезно, то - это грех великий. А вот приезжай сюда… я в кабинете, постараюсь, в немощи своей, разъяснить, и уговорить этого не делать. Скажешь, что звонил. – тебя проведут. Жду… Ты чернобылец? ... А я – семипалдатинец! ... Ну, тогда общий язык найдем. Я сказал: жду. Хорошо, конец связи. Ох, кто только не звонит!
— А, что лидер?
— Ты посмотри на эти паучьи глазки! ... Там же в ЦК одни масоны сидели.
— А вы допускаете, что «Протоколы сионских мудрецов», допустимо рассматривать как подлинный документ.
— Так, все идет, как пописанному, в тех протоколах! Все, как по писанному!
Разговор постепенно превратился в исповедь.
— А вот, Достоевский... – Эвальд указал на явно любительский портрет Достоевского писаный Гуслевым маслом. И хотел продолжить вопрос, почему Фриц, так чтит великого писателя. Но священник перебил его.
— Достоевский для меня значит так много, как никакой другой писатель! Он перевернул мою жизнь. Достоевский – это я!
Последнее высказывание было можно было бы соотнести с анекдотами про сумасшедший дом, и посмеяться над неуклюжей гумелетикой отца Фрица. Но во-первых: с удивительной отчетливостью вспомнился Рабиндранат Тагор. «Кто не уважает веру других людей – сам подобен животному»! Во-вторых: мелькнула мысль о том, как восторженно и подло заржали бы над Фрицем Степочка или Веня.
— Ведь мы, как жили, немцы высланные в Казахстан, в бесправии, в нищете, без каких-либо перспектив. Не смотря на то, что трудились от зари, до зари. Мама на трех работах работала и получала копейки. А жидовка соседка полдня бумажки поперекладывает и получает в три раза больше! Как это у них получается!? Зато в общении – рот до ушей! Оскал на все шестьдеся четыре зуба. Ой, что ви, что ви!
Фриц откинулся за столом, оглядел Эвальда и вспомнил, что раскусил в нем еврея.
— Не подумай я не антисемит. Православный христианин не может быть антисемитом. Но, как вспомню свое ссыльное детство в пустынных степях, трудно перед искушением устоять. Я ведь с седьмого класса работать начал, сначала подсобником, потом каменщиком. По стройкам, по шабашкам, вынужден был помогать маме и младшим сестрам. И очень хотел учиться. Но не имел возможности! И уже во взрослом возрасте поступил в вечернюю школу, что бы хоть среднее образование закончить. Не скажу, что все уж, совсем было отвратительно, здоровье как понимаете, у меня хорошее, сил в избытке, уважение среди друзей-товарищей по стройке, успех у девушек. В самодеятельности участвовал. Когда мы вновь перебрались на Волгу, и с концертами выступали в русских селах женщины принимали меня за русского парня, в татарских за татарина. А татарский я знал отлично и года исполнял народные песни, апайки тащили мне свои выпечки ишпящмяк, видя во мне идеального зятя. То есть, ребята-друзья, - порой приходилось и в драках участвовать; с крименалом я связан не был. Но где-то на грани…, - водка, табак «Беломор», девчата… Вот, уровень, а подняться выше этой планки, в отношении того, же, образования, для меня было не мыслимо. И порой такая злость к коммунистам охватывала меня, такая ненависть! И поддавшись этому искушению, - теперь я ясно понимаю, что это было дьявольское искушение, - решил я мстить. Договорился, через знакомых купить, прямо с оружейного завода автомат Калашникова с пятью снаряженными магазинами, и решил пойти в обком и стрелять-крошить всех коммуняк подряд, начиная с первого секретаря. Сообщников в этом замысле не имел, потому, если кто-то еще будет посвящен, дело может сорваться. Как у нас у немцев есть поговорка: «Что знают двое…
— …то знает свинья. - продолжил Эвальд.
— Да… И как же я благодарен Господу, что перед тем, как я взялся исполнить задуманное возмездие, в вечерней школе состоялся вечер танцев.
Снова задребезжал телефон.
— Я вас слушаю. Это «Камей»! Да, не магазин это, - храм божий. Вы попали в церковь, со священником разговариваете. Бог простит. Парфюмерия, прости Господи.
Так вот, я вышел покурить на крыльцо школы, а вслед за мной наш учитель литературы, татарин. А на душе у меня было отвратительно, я закурил папиросу, и тут учитель неожиданно заговорил со мной о вере и о Боге, и спросил: «Сам-то ты веруешь»?
А я был зол и ответил грубо: «Верую. Да, тебе, татарская морда, этого не понять». И ушел водку пить.
Однако на следующий день учитель с миром простил мне эту грубость, и снова завел разговор о вере. И я признался, что и верую, и вместе с тем, все в жизни, сама судьба, препятствует мне в вере. И тогда, в свою очередь, учитель признался мне, что сам глубоко верующий человек, и попытался убедить меня, не смотря ни на что, прийти к Богу с верой и надеждой упования. И дал прочесть «Преступление и наказание» Федора Михайловича Достоевского. И когда я открыл книгу, и начал чтение, возникло живое впечатление чуда Божьего. Все - про меня! И жажда доказать себе, что я человек. И стремление кровь пролить. И я понял, на какой гибельный путь я собирался встать. Ну, приду я в обком, ну застрелю несколько партийцев, и тут же окажется какая-нибудь уборщица техничка, подобная Лизавете из «Преступления и наказания». И она, невинная ни в чем, станет моей жертвой. Да и сами коммунисты, насколько они виноваты в своих пусть и ошибочных убеждениях и неверии, если им мощнейшая, невиданная в истории пропагандистская машина с детства вдалбливала сатанинские догмы! Ведь, находясь под их бесовским внушением, они, может быть, куда более жалости достойны, чем я. Я и сам, порою, поддавался этому внушению. Особенно, когда это было талантливо. Вон, «Молодая Гвардия», в какой трепет ввергала меня Ульяна Громова, - Мордюкова. Конечно, гениальная актриса.
Словом, вскоре я признался учителю, что хочу прийти к богу через храм, и мечтаю о воцерковлении. И он, от чистого сердца возвеселясь, обещал помочь, а я, поскольку учитель был татарин, решил, что он задумал сделать меня мусульманином. И через одну знакомую подругу фельдшерицу я стал наводить справки, как бы, грамотно и, как можно безболезненнее, сделать обрезание.
В очередной раз зазвенел телефон.
— Слушаю вас. Да, это православный храм Святого Сергия Радонежского». Некоторое время Фриц молча слушал, а за тем с расстановкой, уверенно произнес: «Вам необходимо прийти на прием к священнику. В понедельник четверг с десяти до двенадцати или с четырнадцати, до шестнадцати, предварительно лучше позвонить. Представьтесь, я запишу. Что бы сориентироваться… Роза Ильинична.
С чем тут только не столкнешься? Так, мы отвлеклись…
— Вы говорили об обрезании.
— Да, - усмехнулся Отец Фриц. – Но учитель оказался крещеным, пригласил меня в православную церковь. Познакомил со священником. Я принял крещение и понял, что значит Благодать Божья, Все в жизни чудесным образом устроилось! Я начал петь в церковном хоре, закончил вечернюю школу, женился. Поступил и благополучно закончил семинарию. Однако приняв Христа, и самому должно сделать движение навстречу, насколько возможно изменить себя к лучшему. Скажу честно, после того, как я был крещен, я полностью прекратил сквернословить,  бросил табак, курево, начал петь в церковном хоре… И иных людей, подобно Фаизу Алмазовичу, моему учителю, - в крещении Федору Алексеевиу, к вере приводил. Обеих сестер с их мужьями – шуринами и племянниками, перед тем они в Германию уехали, крестил и в православие обратил.
После говорили о строительстве храма, О том, что в городе на руководящих постах невообразимо много евреев.
— Это какой-то приполярный, приполярный…
— Сион? – предположил Эвальд.
— Да приполярный Сион.
— И масонская ложа.
— Похоже, что и ложа. - сказал в рифму Фриц. - А им православие, как кость в горле. И с особой жестокостью, еще более беспощадно, чем православных русских священников эти служители сатаны изничтожали таких вот, своих евреев-выкрестов.
«Таких вот», - это батюшка Фриц, - подумал Эвальд, - на меня намекает».
Отец Фриц признался, что надеется организовать в городе православную общину, а для этого дела нужен сильный уверенный в себе волевой лидер. Который умел бы говорить и с властями, и с обладателями капиталов, и с народом, главное, умел бы вести людей за собой.
— То есть, вам нужен Троцкий от православия?
— Боже сохрани! – отец Фриц, вздохнул, изменился в лице, сделавшись таким же хмурым, как черный кладбищенский бор за окном и стал возноситься в высь, вместе с мохрами кедровой хвои навстречу падающим снежным хлопьям.
«Что я натворил»? -подумал Эвальд. А, ведь, у него была мысль, поговорить с отцом Фрицем о создании своеобразного ордена православных журналистов, наподобие Тевтонского, только состоящего не из рыцарей-монахов, а из пишущих иноков.
— Уверяю, честный Отче, я не хотел вас огорчить, э-э… задеть, обидеть.
— Я никогда не обижаюсь на людей. – сказал отец Фриц, вздохнув
— Итак, как я понял, на ваши выступления в поддержку Бориса Николаевича в СМИ и на предстоящем митинге, нам рассчитывать не следует.
— Ну, в средствах массовой информации, - не знаю… Может быть если будет повод, и удастся вскользь что-то сформулировать… Я же говорю вам, что не свободен в своих речениях, тем более, если сам Патриарх воззвал к священничеству не лезть в политику… В общем, что касается СМИ, то поживем – увидим, а на счет митингов - решительно отказываюсь, никаких политических игрищ. Я, ведь, не Папа, что бы перед толпами выступать, стадионы собирать...
Разумеется, не все это, даже не все это в сжатом виде, всплыло в его памяти, но впечатление от всего этого, что аккуратно хранилось в схронах сознания Эвальда, но было ощутимо.
…Еще один гигант с пышными пшеничными усами, такой же крепкий и широкий, как священник Фриц и Дема Сикорский, неуверенно прохаживался у подъезда. Остановился, покачнулся, поймал равновесие, вздохнул и, словно издалека из безнадежно далекой похмельной бездны, взглянул на подошедшего Эвальда, который щелкнул зажигалкой, постоять,  покурить-поглазеть на пролетавшие по улице ВЦСПС машины. Эвальд поймал умирающий взгляд усатого атлета. Он и раньше видел этого человека, жившего в первом или втором подъезде.
— Жив? – спросил он у богатыря.
— Да, вроде…
— А толку?
Атлет молча кивнул, вздохнул подняв мужественное бледное лицо, зеленоватого оттенка, куда-то в верх, к весящему в небе над улицей телефонному кабелю. Его служилылый облик на  мгновение преобразила, не сказать, улыбка, а ее легкое подобие, вылазка улыбки, и тень страдания вновь накрыла здоровяка.
— Ты, ж, где-то тут рядом живешь?
— Да, вон, в первом подъезде, - проскрипел могучий сосед, с отдышкой. – А что?
— Что, сосед. Подлечить тебя?
— А есть?
— Найдется.
«На кой черт, я будучи трезвым решил выпить с этим субъектом» - думал Эвальд, оглядывая салатно-зеленые панели стен в подъезде. Когда-то, лет восемь тому назад он видел этого человека в офицерской форме, но в какой? В форме военного? Милиционера? Пожарного? ...
Атлет тяжко поднимался по серым, бетонным ступеням, стараясь не отставать.
 Бибинур с ребенком уехала отдыхать на юг.
Эвальд пригласил соседа за стол, покрытый пластиком под зеленый мрамор. Достал из холодильника водку, сало и зеленый лук. Разлил по хрустальным стаканчикам. Сосед стоически терпел, время от времени чуть слышно постанывания.
Опрокинули.
Оказавшись в буфере обмена трезвого сознания на хмельное, закусили луком и салом. Представились. Алексей, как звали соседа, в недалеком прошлом служил в убойном отдел УВД. Эвальд попытался заговорить о наркотрафике. Алексей поморщился и сказал, что Баталов новый начальник УВД, в прошлом товарищ Алексея по уголвному розыску, уже поймал прокурора Йетти-Приобского Округа на взятках, и теперь-то прокурор у него в кармане. Прокурор действительно напакостил ребятам из ОБНОНа, но сегодня он в руках у Баталова.
«Видимо, это должно внушать оптимизм»,- подумал Эвальд, сохраняя сугубо серьезный вид, какой появляется в первые минуты застолья, после ста грамм. И в первый же, всплеск разговора  Алексей с упреком заметил: «Вот, ты меня не знаешь, а домой пригласил».
— Ну, видел же я тебя и не раз, вон, возле первого-второго подъезда.
— Лицо запомнил?
— Ну, да.
Алексей примирительно кивнул. Теперь Эвальд не сомневался, что имеет дело с милиционером.
Водка прибавила бодрости. И Эваьлд прямо заговорил с ним о преступности, точнее, о паханах, которых еще не успели отстрелять специалисты компетентных органов и кавказцы. После второй, чарки, так классно запотевавшей, когда Эвальд, вкрадчиво журча, наливал в нее холодную, с утонченно-лабораторным запахом водочку, Алексею самому захотелось рассказывать. Он начал с победы местного уголовного розыска, какой не могли похвастаться другие УВД Западной Сибири, – с ареста местного коронованного авторитета Сапога и предъявления ему обвинений в вымогательстве и нанесении телесных повреждений. Пострадавшим оказался предприниматель из Венгрии, привезший на Север партию обуви. Ребята из бригады Сапога его побили, обувь отняли и спрятали в гаражах, в микрорайоне Геологов. А этот парень возьми и напиши заявление. И у нас появились основания взять Сапога. Он был так уверен в своей безнаказанности в своем авторитете, что особо не осторожничал.

— Так эта братва. – знаешь, стриженные, в маячках таких, черных обвисших, в спортивных широких штанах, нагло в кабинет к следователю врывалась, - нас трое было, тут я сижу, тут следователь, напротив потерпевший, - и прямо в нашем присутствии, при следователе, любые деньги этому венгру предлагали, что бы Сапога на волю отпустить. Так, мы хватали дубинки, и эту сволоту дубинками гнали из отдела. Во втором горотделе было…
— И Сапога посадили?
— Какой там! Выпустили, - договорились через адвокатов, что он возвращает товар, платит неустойку, а взамен этот торгаш забирает заявление. Главное, когда ему объяснили, - тебе решать: хочешь – отдавай награбленное, плати неустойку, и иди гуляй! Хочешь – сиди дальше, - Сапог подумал, подумал, да, как заорет: «Да, что бы я, Сапог, из-за каких-то тапочек сидел»!
Эвальд рассмеялся.
— А оружие на руках - это Абрам… с Витей Абрамовым история. Ничего не скажу, помог нам АКМы вернуть. - Продолжал Алексей.
— Откуда?
— Из Питера. А ты, разве не слышал?
— Что-то смутно припоминаю…
— Майор Калинко, старший лейтенант Егоршин, - эти фамилии тебе не о чем не говорят? Прапорщик Доценко, «Доцент» - в части у него кличка была…
Эвальд пожал плечами.
— А дело громкое было. Начальника вооружений воинской части майора Калинко убили, несколько десятков АКМ украли и продали в Питер.
— Кого-то, кажется, убили. А оружие, сказывают, возвратили...
— Майора Калинку и убили, начальника вооружений. Его же подчиненные Егоршин и Доценко. Он видит, стало оружие пропадать, и не может понять, куда! Воровали его прямые подчиненные Доценко с Егоршиным. Он к ним, - слушай, не могу понять, где автоматы? Те плечами пожимают, мол, сами понять не можем. Но понимают, вот-вот, не сегодня - завтра всплывет, что они к воровству причастны. И придумали, как от Калинки избавиться. У него была «Лада». Говорят ему: тут в поселке сухой паек привезли: тушенка, сгущенка, мы попросили тебе пару ящиков оставить. Может сгоняем? А тогда, ж, помнишь в последние годы, даже месяцы, еще при Союзе, с продуктами перебои были. Ну, Калинко обрадовался, - поехали, конечно.
— У Доценко был наган, и Егоршин взял свой табельный ПМ. И вот, сели в калинкину «Ладу» и поехали. Едут, едут, когда на подходящее расстояние отъехали, Егоршин за живот схватился, скорчился, говорит: «Прихватило, не могу. Останови машину, я в кусты сбегаю». Ну, Калинко остановил. Тот в тайгу побежал, и исчез, нет и его, и нет… Доценко, говорит: «Выйду, посмотрю, хоть, свистну. Где он пропал?»
Вышел, позвал, свистнул. Тишина, - нет Егоршина! Пошел искать, скрылся в тайге и тоже пропал. Тут и Калинко решил из машины выйти-покурить на свежем воздухе. Вышел, закурил, и эти двое из кустов выходят. Там березнячок рос, дальше – сосны. Когда следственные действия проводили, я это место хорошо запомнил. Вот, Калинко к этим березкам шагнул за чем-то, отвернулся… Доценко тут из нагана в голову - бах! С первого выстрела насмерть. Ну, сам понимаешь, три метра, считай, в упор. Калинко упал. Доценко дает Егоршину наган, - давай, теперь ты... Тот тоже стрельнул, тоже в голову. Потом они оттащили труп метров на двадцать в лес, там за зарослями и закопали.
— Постой, Алексей. – сказал Эвальд, разливая водку по стаканчикам. – Как же, все эти подробности мог восстановить?
— Да, это ж, моя работа! Выяснить, уточнить все обстоятельства…
— Но узнать-то эти подробности ты мог только от убийц, в случае их раскаяния.
— Ну, так я от них и узнал!
— Лично от этих Егоршина и Доценко?
— Ну, а от кого я же? От Доценко! Я же его пытал!
— Пытал?
— Ну, а ты думал.
Эвальд не нашел, что сказать, и слегка кивнул, показывая, что верит Алексею.
— Вот, он сидит и в полнейшей несознанке! И, че с ним делать? Только ломать!
— М-да… - протянул Эвальд и подумал: «хорошо все-таки. Что я не милиционер». – и оружие они вернули?
— Какое там! Продали. Стволы ушли в Питер. Почему нам Абрамов и помог. Когда мы всех воров тут в управление вызывали и с каждым на эту тему говорили, они клялись, божились, крестились, что ни хрена не знают об этих стволах. И вдруг всплывают эти «калаши» в Питере. И тогда Абрам. (Его мы тоже вызывали, и он нам говорил, что не в курсе дела, с этими автоматами). И вот,  Абрам, - за ними же,  за всеми грехи водились….,  – Ну, а мы знали, что он связан с питерскими, по своим каналам пробил, что да как. И говорит: «Дайте мне «зеленую улицу», что бы меня питерский угрозыск не трогал, и я этот вопрос порешаю». Ну, мы подумали, - решили рискнуть. Отправили Абрама в Питер. Договорились с питерским ГУВД, что бы его не трогали. И что ты думаешь? Через две недели все до одного стволы были возвращены обратно в часть.
Мануальный терапевт Дема Сикорский, оставив на некоторое время, медицинскую практику, работал охранником в фирме «Процессор», местного предпринимателя Рената Фаизовича Хисматуллина, которую «крышевал» Абрам. Дема рассказывал, как с наиболее надежными ребятами из охраны он ездил в соседний город, тоже нефтяников и газовиков, где Абрам открыл магазин, чем вызвал недовольство местных бандитов. 
«Назначили стрелку, поехали мы на джипах, нам выдали длинные, черные кожаные плащи, обрезы. Мы их, понимаешь ли, под плащами прятали. Приехали на трех джипах. А нас ждут, - пять джипов и человек двадцать айзеров. Ну, и че, понимаешь ли, Толик пошел на терки, мы, чуть в сторонку отошли. И, блин, обрез, понимаешь ли, стал падать из-под плаща. Я его под мышкой держу, понимаешь ли, он, сука, падает. Раза три его подхватывал. Потом они разобрались, порешали, понимаешь ли добазарились, понимаешь ли, и Толян говорит, это ты, в натуре, правильно делал что обрез сбрасывал, как раз в тему, в масть.  Азеры шуганулись, говорят, че это у тебя за подорваный стоит, все за ствол хватается. Они решили , что мы их реально валить приехали. А тут Толян им за бабки выкатывает, ну их и попустило сразу. Я говорю Толяну, что ей-богу не специально, он сам падал.
Не знаю, по ходу не поверил он мне тогда. С тех пор на разборки меня не брали.
— Да, это действо девяностых, в сущности, комедия, едва не перешедшая в трагический фарс.
— Все было по-настоящему. Если, что, реально стали бы шмалять, слава Богу, этого не произошло, сохранил свою карму чистой. Мы же верили! Верили, что поступаем, как надо. Верили в Абрама. Гвозди рубили, как в фильме «Брат», патроны снаряжали. С другой стороны, конечно, комедия… Но перло нас тогда по молодости, понимаешь ли, прет энергия, виделся какой-то этический идеал. Дао  пацанское… Сейчас, конечно, молодежь другая пошла, какая-то вся пластмассовая, только деньги на уме.

После третьей говорили о коррупции в УВД.
— Хочешь знать, где взятки берут? Я тебе скажу, в паспортно-визовой службе загранпаспортами торгуют.
— А в отделе борьбы с экономическими преступлениями?
— Ойй! – Алексей вскрикнул и откинулся назад, будто говоря: «нашел что спросить!».
— Ну, хорошо, а в ГАИ?
— Ойй!!!- от избытка чувств Алексей замотал головой.
— Ну, ладно, а такой, поистине неподкупный орган, как прокуратура?
— У-у-уйй! – застонал Алексей. – Ну, ты сказал! ...
— Давай лучше вот, как, называй мне любую улицу в городе, и я тебе расскажу про убийства, какие там были.
Рассказ об убийствах оказался фантастическим. Он подтвердил услышанное Эвальдом от Отца Фрица о существовании бесов. В свою очередь, Отец Фриц, говорил о бесах под впечатлением от беседы с уже известным читателю Абрамом, пришедшим к нему в кабинет с большим золотым крестом, оказавшимся вдвое большим, чем крест самого священника и покаялся в грехе смертоубийств. «Признаюсь, я с трудом нашел, что ему сказать, - говорил Отец Фриц, - говорит: я православный, а сам людей убивает…».
На главном проспекте города школьная шалава-наркоманка, жившая вдвоем с матерью, руководившей отделом в банке, уважаемой в коллективе женщиной, организовала ее убийство двумя дружками-наркоманами. Труп матери больше недели лежал на балконе, пока дочь с товарищами проживали ее деньги и золотые украшения.
В районе газовиков на улице Островского двое бомжей освоили и облагородили подвал, установив душ, сделав врезку в водопровод и канализацию. Притащили туда от мусорных контейнеров подержанную мебель, оклеили стены обоями. Дети из этого дома, знали бездомных друзей и носили им еду и сигареты. Возможно, их жизнь изменилась бы к лучшему, но в один прекрасный день бомжи напились, и порезали друг друга. Один погид сразу на месте, в подвале. Другой, убийца первого, истекая кровью, сумел доползти к выходу из подвала, - там и умер.
Недалеко от дома, где случилась эта беда, в районе газовиков, стоит здание плавательного бассейна, бывшего в собственности местного отделения «Газпрома». Директора бассейна, молодую женщину, тренера по плаванью, ее близкий друг из Москвы убедил обналичить крупную сумму денег на реионт бассейна, и устроил так, чтобы она с деньгами  зашла к себе домой.  Там он и задушил возлюбленную, забрал деньги, запер квартиру и уехал в Москву. Соседи, когда вонь разлагающегося трупа проник в их квартиры, обратились в милицию. Пришли два молодых опера, и тоже ощутили на лестничной клетке трупный запах. На звонки изнутри никто не реагировал. Вызвали понятых, и чтобы не ломать дверь, один из оперов взялся перелезть в квартиру несчастной через смежный балкон, от соседей. Перелез, и увидев лежавшее на полу тело, разбил окно и шагнул во внутрь. Внутри, же, зловонье было настолько сильным, что у парня закружилась голова, и он упал в обморок. И хорошо еще, он разбил стекло! Свежий воздух пошел, иначе бы задохнулся. Оставшийся опер, обнаружив, что его напарник пропал, вызвал подкрепление Алексея и еще одного сотрудника. Оценив обстановку, Алексей велел принести противогазы. В противогазах оперативники проникли в квартиру тренера и через стекла резиновых масок увидели ужасную картину: ее разлагающееся тело  и растянувшегося рядом своего товарища без чувств. Любовника-убийцу поймали в Москве и посадили.
Самое массовое убийство произошло в районе Нефтяников. Где в квартире обнаружили три трупа, хозяина и двух его гостей, и охотничье ружье, стоявшее у стенки. Поначалу следователи из райотдела решили, что имеют дело с самострелом, коллективным самоубийством. Специалисты из УВД спорить не стали, а молча вышли на лестничную клетку покурить. За ними вышел и глава Управления Баталов, и спросил: «Ну, что, мужики скажите»?
— Да, убийство это.
— Я тоже думаю убийство. Займитесь этим делом.
А как дело было. Один мужик приехал с Украины на заработки, остановился у знакомых и столкнулся с проволочками. Там не требуется. Там начальник в отъезде. Зайдите через недельку… В другом месте тоже через недельку. Деньги кончаются. Ну, понятно, – нервы… Тут он встретил во дворе земляка, тоже хохол, через подъезд жил. Скинулись, выпили. На следующий день. Смотрит: денег нет… Пошел снова к этому собутыльнику. С бодуна, трубы горят… А у того двое друзей, сидят, на столе бутылка водки. И хозяин показывает им новое ружье, охотничье, двустволка. Патроны снаряженные. Он хвастается, заряжает… Тут этот мужик заходит, трясется. Говорит: выручай, налей, а то помру. А хозяин что делает. Берет наперсток, наливает, - на, пей и дергай отсюда на х…. Друзья ржать, а этот мужичок ногой его пнул, ружье вырвал, и в упор, - на, сука, получай! Первого хозяина. потом - другого, третий перепугался, в угол забился. Он ружье перезарядил, и третьего бабахнул. Потом ружье аккуратно поставил к стенке. Сел за стол, допил водку, закусил. Ничего не взял, - ни денег, ни денег, ни ценных вещей, ничего, - и ушел. И что ты думаешь, - нашли! Он, же, пальчиков наоставлял, на ружье, на посуде. Когда его взяли, он почти и не отпирался. Жена, трое детей на Украине остались, - сидит плачет…
— И что, ему было?
— Что ему было? Что ему могло быть, - вышка. Вообще-то я не уточнял. Ну, если это произошло, вот-вот, как Союз развалился.
— То есть, смертная казнь еще не была отменена.
— А ты думаешь, сейчас смертная казнь не применяется? Я тоже так думал. А приехал ко мне как-то друг, Гриша Иртеньев, вместе учились, он сейчас в исполнительной системе, в одной из колоний на Урале служит. Зашел разговор, о смертной казни. Говорю: «Вот намудрили, отменили. А сейчас ее, ой, как не хватает… А он у меня спрашивает, вот, как я у тебя: «А, думаешь, сейчас смертная казнь не применяется? Смертные приговоры в исполнение не приводятся»? Я удивился. «А где приводят?», - спрашиваю. А он: Да у нас в колонии. Вот этой, вот, рукой, – руку показывает, из ТТ я и привожу. А что? я, же, знаю, какая это мразь…
…
Тарелка а с мушмулой опустела: осталось штук пять желтых шариков-плодов. Николай Николаевич, неожиданно обнаруживший в «своих ремкарках» старую выцветшую папку «Дело №» На котором бал записан телефонный номер секретариата НГДУ «Богдановскнефть». Рабочий телефон мамы Гузели Файзуллиной», и еще какой-то, написанный Мензилей. Осторожно сложил в перечтенную рукопись. Сквозь нахлынувшие воспоминания, по-прежнему выступал вопрос: Что, ж, я сделал главного героя немцем? ... Да еще потомком тевтонских рыцарей, да еще назвал именем генерал –полковника Клейста? И почему я не закончил повесть?
Повесть должна была закончиться тем, что Эвальд, выпроводив Алексея, по пьянке, отправился неизвестно куда и потерял свой пистолет «Вальтер. Стрелял ли он перед тем из пистолета? И куда? В кого? ... Возможно, как булгаковский генерал, стрелял по городу в целом? Надо уточнить. 
— Ах, да! - Вспомнил Николай Николаевич, оглаживая рукой затылок Прежде чем Эвальд и Алексей расстались, последняя история, которую ему расскажет следователь, будет о попе Фрице. Необходимо сделать выбор. Первый вариант: отче Фриц, защищал от пьяного мужа мать Феодосию, бухгалтера, которая пришла на смену матери Леониде, снятой с должности по настоянию епископа. Охальник, «с залитыми шарами», принялся колотить супругу и покрыл протоиерея матом. Вооружившись нагайкой, подарком казаков Иртышского отдела, Святой отец выпорол хулигана. Тот пропал, прошел слух, что скончался от побоев. На попа написали очередную кляузу, вдохновительницей которой была истеричная Лошакова. Дошло до губернатора. Над Фрицем нависла угроза уголовного дела. Однако Алексей нашел, жертву священника, живым, невредимым и в стельку пьяным, у ребленной бане на окраине Елового мыса.
Второй вариант: одна из девушек по вызову, услугами которых святой отец воспользовался, когда отправил жену и детей, частью в деревню в нижегородскую область, частью по монастырям, к святым старцам, украла у него тот самый серебряный крест, который был вдвое меньше золотого креста «авторитета» Абрама, к тому времени убитого в Алуште. Сыщики, во главе с Алексеем, нашли крест и поп, оказавшийся великим грешником, кланялся им в ноги.
Да … Человек слаб и уязвим. Какой вариант выбрать для подтверждения этой формулы? Николай Николаевич съел последнюю мушмулу, сплюнул в ладонь сырую косточку, соединенную из двух половинок-полусфер гладкую, словно лакированную, и щелчком бросил ее в открытое окно на газон, под амбровое дерево. Прорастет?