Биоценоз

                БИОЦЕНОЗ


                (повесть)

                1

   Когда повезет -  повезет во всем! Чартер оказался кстати. А ещё разговор, во время которого заговорили про чартер и сладили  отлет на день раньше, и значит, лететь можно будет не  с перескакиванием  в столице из аэропорта в аэропорт, но напрямую. А еще донская, сладостная ушица, а еще водочка, да  под разварных лещей,  судачков и  сазанчиков. Славно прямо руками доставать рыбу из глиняной миски, прикрытой вафельным полотенцем, дабы  не стыла, да мухи не садились. А рыба присыпана мелко накрошенной зеленью и отдаёт петрушечкой, сельдерюшечкой и молодым хрустким зеленым лучком. Да ко всему -  раки! Но это - отдельная песня и  сугубое блаженство, до которого надо дойти, превозмогая сытость. Тут следует отвалиться от дощатого, крытого зеленой клеенкой стола возле рыбацкого домика, и уже не смотреть на ушицу, схватывающуюся дрожалкой на донышке тарелок. Ради раков  следует  встать и по траве подойти к Дону. Потом ступить на песок и почувствовать всем сводом стопы, как он  податлив и горяч. И дальше - в донскую, зеленую, ласковую воду. А там, в воде  тоже стол, но из красного пластика, а вокруг пяток пластиковых же стульев. А на столе – блюдо, а на блюде изрядная горка багряных раков. И раки все, как на подбор: плечистые и рукастые. Тут же, рядом в воде плавает контейнер с банками холоднейшего пива. Щёлк – вздёргивается язычок на банке. Пиво само пошло, дыбясь  белой пенкой навстречу вашей жажде, которую только в этот момент и начинаете вы осознавать. А рак – вот он тут. Готов-готовешенек! Благоухает укропом, как молодой ухажер одеколоном. Пойдем, миленький! Можно начинать с шейки, но Сергей Константинович почему-то всегда любил начинать с головы. Да  и на самом деле; как славно переломить рака пополам и прильнуть губами к разлому. Втянешь солоноватую, пряную юшку и следом холодное пиво из банки. А уж потом можно начинать очищать шейку, и не торопясь разжевывать белое мясо и разгрызать клешни, прихлебывая пивцо. И в этот момент все, кто сидит за столом, замолкают и только слышно: «уф-уфлющу-уфлющу»
      Боже ж ты мой! Боже ж ты мой! Зачем, зачем Ты даришь такие  блаженные минуты, когда ясно, что минутам этим ведётся строжайший счет? И все знают, Кем счёт ведётся. И все понимают, что без учёта этого нельзя прожить на свете. Но  кто и когда соглашался, что они, минуты эти,  непременно должны быть учтены и отмеряны? Кто не противился  осознанно или неосознанно такому крохоборству? Нет таких чудаков-человеков. Нет! И, что самое нестерпимое,  рано или поздно всё , даже самое разблаженное, заканчивается. Заканчивается! А ты, чудак-человек, делая вид, что не замечаешь конца, всё тщишься ухватить, всеми силами удержать такие минуты, наивно надеясь отдалить расставание, наслаждаясь послевкусьем  ухи, растягивая ощущение сытости от нежнейшей сазанятинки, щурясь от блеска солнца, перекатывающегося в небе и отражающегося в донской благословенной воде.  В той воде, в которой ещё совсем недавно благоденствовали и ушлые судаки,  и свободолюбивые лещи, и степенные сазаны, оказавшиеся в одночасье на столе. А  вместе с ними благоденствовало, и на своё счастье продолжает благоденствовать,  исключительно по малости своей не оказавшееся на столе, неисчислимое множество разновеликой и разномастной живности, делающей воду в реке благодатно живой.
    Всю дорогу от Ростова до родного города на борту чартерного АН-24 Сергей Константинович подрёмывал, вспоминая последний день командировки, когда его закадычный друг и оппонент по диссертационным делам Ванечка Мостовсков устроил поездку в устье Дона к знакомым инспекторам рыбоохраны. Вспоминать было что. Рыбный дух напоминал. Рядом  на пустующем кресле лежал увесистый сверток  с донским гостинцем – рыбой. Да не просто с рыбой - с  рыбцом. Иван похохатывал: « Есть баба, а есть бабец! И есть рыба, а есть рыбец!» Незамысловатое это донское, казачье, красное присловье выражало самую суть. Рыбца ни с какой другой рыбой спутать нельзя. Вот уж что значит – наособицу! И захочешь, да не спутаешь, коли попробовал разок. И вот теперь сверток с рыбой лежал рядом с ним в такси. И он ехал домой, потому что прилетел-таки. А  развесёлые  хлопчики-вахтовики, полетели, дозаправивши самолёт, на своем чартере в свой  Когалым. А он ехал на такси домой и знал, что порадует Ксюшу рыбкой, ведь она всякому мясу предпочтет рыбу, да еще такую, как рыбец. Кстати сказать; рыбца-то она раньше и не отведывала ещё.
  Подъезжая к дому, Сергей Константинович, не сообщавший о своем прилете на день раньше, все же, перед самым домом не утерпел и решил позвонить жене. Мобильник вослед пальцу прочирикал номер. Заработал номероопределитель домашнего телефона. Пошли гудки вызова.
- Аллё, - взяла трубку жена.
- Это я. Через пять минут буду дома.
- Через пять?! Ты же должен завтра… - В голосе жены чувствовалось сильное изумление.
- А я на чартере, подвернулся случай. Гостинец везу тебе вот. Догадайся, что. Сейчас пивка возьму только в « Пингвине».  Тормозни-ка здесь, шеф!
Таксист притормозил у магазина, носившего во имя чего – неизвестно,  антарктическое название.
- Так ты совсем рядом…
И жена повесила трубку.
Магазин  был наискосок от их дома. Сергей Константинович долго выбирал полдюжины самых настуженных бутылок из наисокровеннейшей глубины холодильного шкафа. Он уже достал бумажник, чтобы заплатить. Но тут вышла маленькая, копеечная, но заминка. Продавщица, она же кассир, схватив запевший  мобильник,  затараторила, затараторила по поводу какой-то Терезы и крабовых палочек, которые умерли своей смертью, а с неё спрашивают, а она что может поделать, когда холодильнику  тоже пришла пора помирать. И при этом она смотрела на Сергея Константиновича так, словно призывала его встать на её сторону в пререканиях с неизвестной собеседницей. Казалось бы, что ему эта Тереза и  её крабовые палочки?  Однако, пришлось ждать конца  беседы и лишь затем расплатиться.  Теперь  полный комплект: дорожная сумка  на плече,  сверток с рыбой – в левой, в правой – пакет с пивом. Он наискосок, неспешно пересёк дорогу и вошел во двор дома через проходной подъезд, а не через арку со стороны Садовой. Дом был старый. Довоенной постройки. В народе его прозвали чекистским. Дело в том, что его достроили в тридцать седьмом году,  для работников местного НКВД. Но уже к концу года многие ответственные квартиросъемщики отбыли не по своей воле из дома в известном направлении. Следом отбыли семьи - и пошло-поехало. Теперь, по прошествии многих и многих лет никого из сотрудников и даже потомков сотрудников свирепого ведомства  среди жильцов не числилось. Народ теперь жил в доме пёстрый. Кое-какие квартиры. в том числе и две в его подъезде снимали некие малопонятные фирмы под офисы. Но дом всё ещё многие в просторечии именовали чекистским. И даже молодёжь сопливая и та говаривала: «я из чекистского». А спроси про чекистов – и не знают толком, что это такое. Ну, и ладно. Зато дом был выстроен на славу. Закольцованная четырёхэтажка с квартирами  прекрасной планировки и двором, посреди которого возвышалась будочка – навершие вентсистемы бомбоубежища, имеющегося  под домом.
Вокруг деревья –  пять старых уже клёнов, на которые безуспешно пока покушаются жильцы-автовладельцы. Солнце ещё не поднялось столь высоко,  чтобы захватить весь двор. Освещена только стена, где расположен  его подъезд, и Сергей Константинович отметил, что Гаркуша уже на посту, на своём балконе. Пьёт  утренний чай. Гаркуша этот, сосед снизу – бывший председатель райисполкома - а ещё раньше моряк-черноморец. Он раненько утречком выходит, тяжело ступая, на балкон. Усаживается  на разлатое кожаное кресло. Супруга  выносит ему кружку чая со сливками и он, словно капитан на мостике, весь день командует двором, переговариваясь с соседями, давая указания слесарям, занимающимся нескончаемым ремонтом отопительных труб, или просто посвистывает носом, пробуждаясь тут же, стоит завестись во дворе какой-то, по его мнению, полундре.
  Сергей Константинович дошел до середины двора, до будочки вентсистемы. И тут металлическая дверь его подъезда отворилась, и на пороге показался мужчина в палевом льняном костюме и  притемнённых очках. Со скамейки, стоявшей напротив подъезда под клёном, поднялся парень, одетый не по–летнему в коричневую кожаную куртку. На голове у него была темная бейсболка.   Он вытянул руку с какой-то трубкой вперед, раздались негромкие щелчки и мужчина, дважды содрогнувшись, стал как-то странно присаживаться  на корточки, а затем, сползая по двери, обмяк, завалившись на бок. Парень подошел поближе, еще раз вытянул руку, раздался еще один щелчок, и голова упавшего мужчины дернулась, а очки сбросило с лица
- Ты что же это, мерзавец, делаешь? Что, я тебя спрашиваю! – Гаркуша даже привстал со своего кресла.
Парень вытянул руку по направлению к балкону. Щелчок -  Гаркуша плюхнулся в кресло и кружка, которую он держал в руке, упала на балконный настил и разбилась.
  Сергей Константинович вдруг осознал, что он, оцепенев,  сидит на корточках, прижавшись к бетонному боку будочки, видит, как убили двух людей и сказать ничего не может. Он даже не может разжать пальцы, сжимающие ручки двух сумок, в одной из которых рыбец, а в другой – пиво.
- Есть рыба, а есть рыбец, - зачем-то вспоминает он донскую шутку, и эти слова вертятся у него в сознании, хотя глаза видят, как парень бросает на траву под клёном свою трубочку, которая совсем даже не трубочка, а пистолет, на ходу сдирает с рук   хирургические перчатки и, не оглядываясь по сторонам, поворачивает в арку, ведущую на Садовую.
- А-а-а! – завопила в этот момент Гаркушиха,  выйдя на балкон с  бутербродом для мужа. Она сразу увидела и разбившуюся кружку, и  расплывающееся кровяное пятно на  спине своего ненаглядного Гаркуши, который  после выстрела  осел в кресло, а следом  начал клониться лицом вперед, словно силясь разглядеть продранные на больших пальцах ног любимые домашние шлёпанцы.
  И тут только Сергей Константинович  смог разжать пальцы рук, и вспомнил, что на боку, на брючном ремне у него кожаная кобура с телефоном. Он так же, оставаясь в нелепом своём полуприседе, поцарапал рукой клапан кобуры достал аппарат и начал долго соображать – по какому же телефону звонить, чтобы приехали те, кому надо. И собственно говоря, кому надо? А Гаркушиха в это время, выпустив из руки тарелку с бутербродом  и схвативши мужа за плечи, начала поднимать его, чтобы он сел в кресле ровно. Паренёк, той порой, вышел через арку на Садовую,  спокойным шагом, вразвалочку, проследовал мимо двух мусорных контейнеров, и повернул, кажется, направо. Или налево? И это только потом милиция установит, что он  пересек Садовую, сел в раздолбанную «копейку», за рулем которой находился некто в сильно черных очках, и они уехали, резво для такой авторухляди, газанув с места.
- Миша! Миша же, - бормотала Гаркушиха, тщетно пытаясь приподнять огрузневшее тело мужа, и вдруг закричала на весть двор. - Миша же!
Сергей Константинович  вспомнил, что милиция - это «02»,  а затем -  что двухзначный номер по сотовому не набирается, а уж только потом, что надо  набирать шестизначный номер отделения милиции, который вдруг сам собой всплыл в памяти.
-  Вас слушают, - ответил ему  суховатый тенорок.
- У нас, у нас убили во дворе…
- Адрес?
- Да причём тут адрес! Двух сразу! Вы приезжайте, Его еще можно поймать
- Откуда вы звоните? – голос в трубке был  уже вполне металлическим.
- Да что же вы! – Возмутился Сергей Константинович, - не понимаете что ли! Убили у нас двоих, на моих глазах. Здесь убили. Во дворе. В чекистском доме.
-  На Садовой который?
- А я  о чём говорю!
Сергею Константиновичу была оскорбительна бестолковость этого дежурного, когда двое были убиты, а убийца только что вышел из арки и еще мог быть рядом. « Киллер» - вспомнил он, наконец,  слово, так полюбившееся киношникам и телеведущим, и вдруг осознал, что уже стоит на ногах. Сумки валяются на земле, и он – жив. А те – Гаркуша и мужчина у подъезда - мертвы. А он – жив.
Сергей Константинович поднял сумки с земли и  с неуместной радостью убедился, что бутылки целы.  На балконе причитала Гаркушиха:
- Убили - убили-убили! А-а-а-а!
Звук её голоса, усиленный коробкой двора, звучал подобно сирене, и Сергею Константиновичу  захотелось заткнуть уши. А в окна квартир начали выглядывать  соседи. Кто-то выбежал во двор из второго подъезда. Застукали балконные двери, и в этот момент во двор въехала сверкающая огнями серая милицейская «коробочка», а со стороны проходного подъезда четверо или пятеро в штатском, но явно милицейские. А Сергей Константинович всё еще стоял около оголовка вентсистемы, не трогаясь с места, хотя надо было уходить, идти домой.  Он  обнаружил, что его джинсы мокры в паху и штанина также мокра.
- Боже ж ты мой!- вроде бы  вслух сказал Сергей Константинович, - да я же  в штаны напузырил!
И он теперь уже кожей ноги ощутил влажность штанины. Надо было уходить – срам, да и только! Но уйти было нельзя. Потому    что, у двери подъезда лежал труп, а вбежавшие через проходной подъезд, уже направлялись к нему.
- Вы? - спросил его один из штатских.
- Он туда, туда. – повторял Сергей Константинович, подбородком указывая милицейскому на арку. А сам приподнял перед собой сумки с пивом и рыбцом, чтобы хоть как-то прикрыть мокрое пятно на брюках.
 - А-а, Убили! Гаркуша ты мой, Гаркушенька! - причитала Гаркушиха с балкона.
Теперь уже казалось, что весь дом высыпал во двор. И люди образовали некое полукольцо, в центре которого был оголовок вентсистемы со стоявшим возе него Сергеем Константинович. Дальше шла трава газона, скамейка, на которой высиживал свою жертву убийца, дальше труп и около трупа, привалившегося к двери подъезда,  милицейские в форме и без. А над всем этим мертвый Гаркуша и Гаркушиха, у которой враз сел голос и она там, рядом с мёртвым мужем причитала теперь уже хрипло и еле слышно:             « Гаркуша ты мой, Гаркушенька!»
- Куртка у него кожаная вроде бы. Коричневая. – пояснял милицейскому Сергей Константинович, прикрывая свой срам сумками. –И он раз, два, три. четыре и пошел, пошел… Знаете ли, так спокойно.
- А вы?
- А я – вот… он не заметил, а то бы и меня, как Гаркушу, - говорил Сергей Константинович, краем глаза отмечая вспышки фотоаппарата около трупа и там, где валялись пистолет и перчатки. И оглянувшись, он увидел, что, оказывается, во двор въехала бело-синяя « Газель» с надписью  «Криминалистическая лаборатории» и следом просунулась машина скорой помощи. И это, казалось, произошло почти мгновенно после его звонка, хотя на самом деле времени прошло уже порядочно, а он всё ещё стоял в мокрых джинсах, прикрываясь сумками и отвечая на вопросы  круглолицего милицейского, к которому другие обращались то по имени- отчеству, то по званию: «товарищ подполковник».
- Так я пошел домой…
- Ага! – милицейский вроде бы заметил конфузный вид Сергея Константиновича. – Вы здесь проживаете.
-Так в этом вот самом подъезде. Иду я домой… Понимаете?
- Откуда идёте?
- Из аэропорта же..
- Вы там работаете?
-Ну, зачем! Зачем! Видите, прилетел. Вот, видите?
На  ремне дорожной сумки, висевшей на плече, белело регистрационное  колечко ростовского аэропорта. Милицейский зачем-то потрогал колечко.
- И…
- Я пива взял, - Сергей Константинович тряхнул сумкой и зачем-то подумал, что пиво греется . – Взял и иду. А тут, понимаете, на моих глазах…
- Понимаю, понимаю… Уразов!  Вы дали сигнал «перехват»?
-Так точно, товарищ подполковник. – темноглазый и чернолицый  капитан, и без того стройный и подтянутый, козырнул, отвечая, и еще более подобрался, вытягиваясь по стойке смирно. – Их двое было. На «копейке». Сели и поехали в сторону Завьяловской рощи. Дворничиха заметила.
-Э… - как-то безнадежно даже махнул рукой милицейский, - ищите теперь эту «копейку» где-нибудь в курмыше. Бросили они её. Тут профессионалы работали.
- Так точно, товарищ подполковник, - как-то даже радостно согласился Уразов. «Макар» с глушителем. Сбросил.
- Заказное. Ну, пойдёмте, - подполковник рукой указал путь Сергею Константиновичу к подъезду и продолжил, - Значит, лица стрелявшего вы не разглядели?
- Он же ко мне спиной… - начал объяснять Сергей Константинович.
- Это понятно, что спиной, - согласился милицейский
Труп всё ещё лежал около двери. Но рядом уже стояли носилки. На балконе около мертвого Гаркуши толклись трое в штатском, а взрыдывавшую Гаркушиху врач, взявши  под локоток, выводил с балкона в квартиру. Всё это Сергей Константинович  видел и как бы не видел, воспринимая как нечто такое, к чему невозможно иметь касательства. Потому что на самом деле этого просто нет. Нет этих  солнечных пятен на стене дома. Нет  двери, из которой вышел убитый, нет лежащего тела с кровавым пятном во всю грудь, всё ещё свежевлажнеющего на белой сорочке и палевом льняном пиджаке. И до мертвых уже волос короткой стрижки убитого. И до белого, в красной оторочке, мозгового вещества, полувытекшего из черепа через огромное выходное пулевое отверстие в затылке.
- Вы его знаете, - в голосе подполковника сквозила некая полуутвердительная интонация.
- Нет, откуда? - Сказал Сергей Константинович, не желая смотреть на мертвое лицо и в то же самое время, словно бы припадая взглядом  к простреленному виску, переносице, полузакрытым глаза мертвеца и глубокой ямочке на подбородке. – Никогда не видел. Никогда, - уже совсем убежденно ответил они. И  уже ответив, подумал, что где-то, когда-то он, кажется, видел это лицо, эту ямочку, именно вот  эту ямочку. – Нет-нет, - повторил он, - не видел никогда.
-Значит, он не из вашего подъезда, - в голосе подполковника звучало некоторое разочарование.- Не из вашего?
- Я бы знал… Хотя, у нас тут на первом этаже какая-то контора тихая. Может, оттуда?
На первом этаже, действительно, с некоторых пор обосновалась какая-то контора, тихая до невозможности. Ходили конторские  неслышно, было их мало. И посетителей было немного. Конторские  сразу же принялись устанавливать в подъезде дверь с кодовым замком. Дверь установили, но кодовый замок ещё не работал.
В это время к ним скорым шагом подошел толстый майор в синей милицейской рубахе с не сходящимся на шее воротом и заношенных брюках, сползающих с толстого живота:
- Участковый, товарищ подполковник, Саврасов, товарищ подполковник, прибыл, тасазать, на место происшествия.
- Что же за художества у тебя, Саврасов, на участке? Людей бьют, как куропаток. А ты где-то прохлаждаешься.
- Так точно, товарищ подполковник. То есть, никак нет. Я не прохлаждаюсь, сидел как раз, справку писал. Отчетность, товарищ подполковник зае.. Это самое… то есть, много писанины.
- Твой? - Подолковник указал на убитого.
Саврасов внимательно вгляделся в лицо убитого: « На моём таких нет»
В это время  во двор вошли еще трое в штатском.
- Константин Васильевич, - обратился один из милицейских к подполковнику, –  прокуратура прибыла.
- Вы идите, - сказал подполковник Сергею Константиновичу, - вам,  правда, с дороги переодеться надо. У вас какая квартира?
- Мы на третьем, у нас окна на Садовую.
- Я знаю, они в какой, они в этой…Там раньше две семьи жило, такая  сканадалёзная была квартирочка, - ввязался в разговор Саврасов и вытер мятым платком обильно вспотевший мясистый свой загривок.
-  Рыбкой припахивает, - заметил подполковник.
- Рыбец, знаете? Из Ростова привез.
- А, ха-ха-ха! – засмеялся подполковник. – Есть баба, а есть бабец… Знаю, знаю..
И на самом деле, смешна была эта ростовская прибаутка. Вот и подполковнику смешно. Сергей Константинович  поднялся к себе на третий и позвонил в дверь «своим» звонком. Жена открывать не шла. Он позвонил ещё и только потом забелесовател изнутри глазок на двери, щелкнул засов, и Сергей Константинович мимо жены шагнул в квартиру.
- Ты  что? - спросила жена. – Что с тобой?
- Ты не слышала?!
- Ой , Серенький, ты позвонил, - Ксюша придерживала на груди разрез ночнушки, - а я опять задремала, сладко так…
- У меня на глазах, понимаешь, у меня на глазах только что… Гаркушу на балконе и какого-то мужика прямо у подъезда. Убили,
- Погоди, погоди, - глаза Ксюши, и без того большие, совсем округлились. Как это Гаркушу? И какого мужика?
- Ты представляешь: я иду себе через двор. Несу пиво. И вдруг он встает со скамейки и два раза в мужика, потом мужику в голову, а потом в Гаркушу, который закричал.
- Кто? Какого мужика?
- Да, из нашего подъезда выходил мужик, а его этот, видно, поджидал. Киллер. И он в него два раза, а потом в голову. Как в кино. А Гаркуша закричал. И он тогда в Гаркушу. И убил. С глушителем. Представляешь, нашего Гаркушу! На моих глазах. Пройди я ещё пять шагов, он и меня бы так же….
- А что за мужик-то?
- Какой-то, не знаю, в костюме льняном. Стрижен коротко. Я и милицию вызвал. Полный двор уже. А сам, видишь: полны штаны
- Боже мой, Боже мой, - сказала Ксюша, - Боже мой, Боже мой!
    Сергей Константинович помнил, как в пятом классе его заподозрили в ябедничестве и Валёк, Брыскин и Малёванный от имени класса должны были его бить – такое решение принял класс. Он знал об этом решении и понимал, что ничего изменить нельзя. Он даже сам начинал уже верить в своё ябедничество. А может, оно и было, это ябедничество, потому что когда Англикоза спросила у класса: « Где классный журнал?» , Сергей скосил взгляд на второй ряд. Там за второй партой в гордом одиночестве стоял второгодник  Грицко Малёванный. И Англикоза тонко и  пронзительно закричала « А-а-а! Малёванный! Мы тебя выкинем из школы! С волчьим билетом, Малёванный! С волчьим билетом». И вот теперь надо было идти и получать за свое ябедничество. И он отправился обычной своей дорогой, поворачивая за школу, через школьный стадион, пролез через дыру в заборе, и там за забором стоял класс, и Ленка Шерстобитова тоже стояла, а впереди троица, которая должна была мутузить ябедника. И когда он увидел класс, троицу и Ленку Шерстобитову, Ленку, которая также стояла и с любопытством смотрела на Сергея, он вдруг почувствовал нестерпимое желание пописать тут же, немедленно. Но он сдержался и только года его ударил Брыскин, ударил сильно, а потом стукнул по скуле его лучший друг Валёк, он понял, что не в силах сдержаться. Малёванный стукнул только один  раз и на удивление не сильно. И тут кто-то из одноклассников сказал: « да он ссыт со страху». И все засмеялись. И Малёванный засмеялся и Ленка Шерстобитова… Нет, она не засмеялась, а отвернулась конфузливо, и класс, стоявший полукруглой стеной, стал распадаться и все как-то сразу разошлись. Остался только друг Валёк, с самого первого класса друг,  он  и довел, рыдавшего от нестерпимого унижения, Сергея до дома.
- И этого…мужчину прямо при тебе? - в глаза у Ксюши было столько ужаса…
- Да! Прямо  при мне, на моих глазах. Представляешь? Я во двор вошел и иду как раз мимо будки, от убежища которая. И тут наша дверь открывается. Этот мужик выходит, а тот: раз, раз, раз, а Гаркуша кричит, он его – раз, и спокойно так, как в кино, в арку. А я, вот видишь:
Сергей Константинович рассказывал, а сам расстегивал ремень на джинсах. Расстегнутые джинсы сами собой сползли по ногам и он, переступая, вытащил ноги из штанин и  остался в одних трусах, пропитанных мочой.
- Видишь, - сказал он, - видишь?
- И этот… человек? Он что же, ничего и не сказал? И не крикнул? Просто раз – и всё?
-  Только Гаркуша закричал вроде того: « Что ты делаешь». А я  -  прямо оцепенел.
- А тот?
- А  что тот? Что? Он  только вышел, и сразу два раза в него стрельнули. Да тихо так, с глушителем.-  Сергей Константинович     попытался воспроизвести звук выстрела из пистолета, но не смог. – И я, представляешь, присел, видно инстинктивно. А тот с пистолетом меня не заметил. А то бы и меня. Только вот… - и Сергей Константинович показал руками на свои мокрые трусы.
- О, Господи! - сказала Ксюша, - ужас-то какой!
- Конечно ужас. Взрослый мужик и тут такой конфуз.
- Ужас-то какой, продолжала Ксюша, - Вот так идешь, а тебя раз – и убили. Куда он ему попал? Этот? Убийца?
 - Гаркуше – в сердце, наверное. А тому – в грудь два раза, и потом в голову, в висок.
- Ужас,  какой, Серёжа! - Ксюша положила руки на плечи Сергею Павловичу, стоявшему перед ней в мокрых трусах, и прижалась всем телом.
- Да я и не испугался. А как-то странно…Будто по телевизору смотришь.  И всё равно – такой конфуз.
-  Что же теперь будет, что будет... – Она ощутила сквозь батист ночнушки его влажные трусы и отстранилась, - Дай я их сниму.-  И она присела, и стянула трусы с Сергея Константиновича. - Ну, давай, давай. Подумаешь, беда! Я их сейчас в машину. И ты, дурачок глупенький,  испугался. И она поцеловала, осторожно так, его влажный, сморщенный член.
И вдруг Сергей Константинович почувствовал бешенное, нестерпимое желание. Такое же, как в первый раз.
  Тогда они  с учительницей рисования отправились на левитановский урок в осенний лес.  Сперва все слушали Римму Ивановну – совсем молоденькую учительницу рисовани, и Сергей заслушивался рассказом, разглядывая осень на картине, и с изумлением понимая, что художник с такой чудной фамилией увидел то, что он, Серёжа видел и как бы не видел вокруг себя. Сергей слушал Римму Ивановну со все белее возрастающим возбуждением. Его всегда завораживали её блестящие карие глаза. А она говорила так, будто ему одному рассказывая о художнике, о желтых березках над рекой, о прохладной уже воде…  Потом все разбрелись по лесу.  Сергей забрел, наверное, дальше всех. Со времени той давней казни ни за что, он дичился одноклассников.  Сверстники  были назойливо шумливы и неинтересны. Одноклассницы манерничали и много воображали. А Ленка Шерстобитова вовсю форсила с парнем старше её из другой школы.  Ему было проще часами проводить время наедине с лесом, пошумливающим от порывов ветра, или наблюдать за речной водой, ударяющей в рыжий, обрывистый берег, или же рассматривать желтовато - зелёные пятна цветущей ряски по закраинам старицы. Он мог часами слушать  безумствующих лягушек, выглядывая их среди камышинок, и смотреть, как надуваются пузырьки лягушачьих резонаторов, или догонять взором скороходов-водомерок,  торопливо перечёркивающих крест-накрест зеленоватую изнутри воду.
     Он прошел сквозь молодой осинник, уже изрядно пообдерганный осенним ветерком, спустился в овражек и тут краем глаза ощутил справа от себя некий след движения. Повернувшись, он увидел спину, обтянутую красной кофтой и понял, что это Римма Ивановна. Она была одна и Сергея, скорее всего, не заметила. Зайдя за куст шиповника, усыпанный спелыми черными ягодами, она  быстро приподняла юбку и, приспустив  трусы, присела. Сергей замер. Сердце у него заколотилось так, словно запрыгало по всей груди. Римма Ивановна ему нравилась. Иногда он думал о ней, как о женщине, хотя и не понимал толком, что это значит: думать, как о женщине и что такое вообще женщина. Тем временем Римма Ивановна встала с корточек. Трусы были приспущены, а юбку она придерживала руками, и Сергей видел её белыё ноги, синие трусики и выше - там -  треугольник тёмно-русых волос. И вдруг она встретилась глазами со смотрящим на неё Сергеем.
- Серёжа, - тихо сказала она, не опуская собранную в складки юбку. – Ты подсматриваешь за мной?
- Нет-нет, Римма Ивановна… Я случайно, простите.
- Подсматриваешь, мальчик, подсматриваешь. Иди-ка сюда ко мне.
Сергей, не сводя с Риммы Ивановны глаз, начал подниматься из овражка к кусту шиповника.
- Иди, - словно бы  поощряла она его, - иди ко мне. Иди, - повторяла она,  не опуская юбки.
Теперь она была совсем рядом.
- Видишь? - Спросила Римма Ивановна, - всё видишь?
Сергей только мотнул головой утвердительно, потому что ничего не видел да и сказать  не смог бы сейчас из-за пересохшего от волнения рта.
- Ну, теперь давай и я посмотрю.
Она подтянула одеревеневшего Сергея за плечо к себе близко и, отпустив подол юбки, дернула вниз бегунок молнии на брюках.
- О! – сказала она . - Да ты уже большой. Ты уже большой? -повторила она с полувопросительной интонацией.
Сергей опять утвердительно дернул головой.
Учительница придерживала рукой его чуть выгнувшийся от напряжения член, который сама и выпростала из под тугой резинки Сережиных трусов. И  вдруг она стала приседать перед ним на корточки.
Сергей увидел сверху темно-русые волосы, разделенные надвое пробором, и что-то попытался промямлить. Но тут Римма Ивановна оттянула кожицу и легонько так, самым кончиком языка прикоснулась к головке. Сладкая, томительная боль пронизала Сережино тело, всё его существо. Он даже, кажется, застонал, и в этот момент первый в его жизни  плевочек спермы ударил в губы и полуоткрытый рот Риммы Ивановны .
- Ты торопишься, мальчик, -  только и проговорила она каким-то нутряным голосом, которым никогда не говорила на уроках. – Ах, ты торопишься…
Серёжу била мелкая, неостановимая дрожь, а Римма Ивановна села на  жухлую уже, осенью битую траву, глаза её были закрыты, и она дышала тяжело и даже чуть постанывала.
- Я вас обидел, обидел? – испугался Серёжа.
- Ну что ты, Серёженька, что ты, -  сказала Римма Ивановна, поднимаясь с земли. – Ты, умничка, мой мальчик. Умничка.
- Вам плохо?
- Мне с тобой хорошо, Серёженька, - говорила Римма  Ивановна, поправляя на себе одежду. - Только ты не скажешь никому ничего. Ладно? Ты же не скажешь? Ты же  мужчина, умеешь никому ничего не говорить?
- Да, - сказал Серёжа, - я умею.
  Потом Серёжа примерно с полгода ходил домой к Римме Ивановне на дополнительные уроки рисования в её двухкомнатную хрущёвку, где она жила с парализованной матерью.
- Римма, - густым и необычным, при её немощи, басом провозглашала из спаленки мать, - Это Серёжа? Накорми его сырничками, что ты давеча стряпала, и чаю налей.
   И они шли в крохотную кухню, на которой умещались всего-то: стол, старенький холодильник и газовая плита,  впритирку к раковине. Римма Ивановна чуть добавляла громкости в репродукторе, усаживала Серёжу на единственный стул и вставала перед ним на колени. Или  сама усаживалась на стул и  раздвигала коленки, расстегнувши пуговицы бязевого халата.,  Серёжа очень скоро научился  не  стесняться, и не торопиться. Он покорно, сначала стыдясь, а потом  со всё возраставшим удовольствием  выучился делать всё то, что доводило Римму Ивановну до обморочного, как ему казалось вначале, состояния. Потом они пили чай. А потом рисовали вместе то кувшин, то бликующий на солнце электрический чайник, то ещё что-то из домашней утвари. А иногда срисовывали из учебников портреты учёных. Кстати, рисовать их было легко, потому что в древности учёные бород не брили и это означало, что над нижней частью лица – губами и подбородком можно было не напрягаться. Так они и рисовали остаток осени и почти всю зиму. В ход шли и цветные карандаши, и акварель, и гуашь.  Кстати, навыки рисования потом сильно помогли ему в армии. Почти весь срок службы после учебки он просидел в клубе, тиражируя портреты бородатых вождей мирового пролетариата и гладковыбритые физиономии руководителей партии и правительства для всей гвардейской мотострелковой дивизии. А ещё – портрет славного римского полководца и императора Юлия Цезаря для комнаты отдыха в кабинете комдива товарища полковника Недыбайло Остапа Нестеровича. И ещё для товарища замполита полка товарища майора Низаметдинова портрет поэта Омара Хайяма. Но это под большим секретом и лично товарищу замполиту домой.
       Однажды Сережа заболел тяжелейшей ангиной с осложнением, и даже попал  в больницу, и проболел долго. А когда появился в школе, узнал от друга Валька, что Римма Ивановна из школы ушла.  - Совсем. Потому что у неё мать умерла, и   – ура-ура! - уехала Композиция  куда-то из города.
   У Риммы Ивановны было любимое словечко: композиция, ставшее  прозвищем. Он отправился к её, красного кирпича, пятиэтажке. Постоял около дома, посмотрел на окна с чужими уже занавесками. Поднялся на площадку, потоптался у двери квартиры. За дверью было тихо. Он повернулся и побрёл домой, похрустывая ботинками по легкому льду весенних проталин, прихваченных ночным морозцем.
 

                2


Когда он вышел из ванной комнаты, где добрые полчаса стоял под обжигающим душем, после неожиданной для обоих, ошеломительной, неистовой близости с  женой,  увидел:  на кухне за столом сидит немолодой уже мужчина в какой-то анекдотически  пестрой рубахе, которая вся-вся  разрисована  меленькими  попугайчиками. Жена сидела напротив, словно бы вдавившись в серебряный бок холодильник, стоявший у неё за спиной:
- Это к нам… к тебе…
- Богодухов, - представился, привставая человек, и  выставил перед собой удостоверение с фотографией, на которой он был снят в форме. –  Игнат Пантелеймонович. Следователь прокуратуры по особо важным делам. Решил к вам по горячим следам.
Тут только Сергей Константинович сообразил, что, собственно, не одет совсем, только махровое полотенце вокруг бёдер:
- Вы извините, я из-под душа, сейчас оденусь.
- Ничего, ничего, - замахал руками Богодухов, - Я и сам с дачи, как был, так и приехал. Одевайтесь, а я тут с Ксенией Валерьевной побалакаю.
- Ты бы чаю… товарищу…
- Не откажусь, не откажусь. От чая отказываться не по-русски!
    Сергей Константинович  пошёл в спальню, достал из комода трусы, снял с вешалки полотняные летние брюки и надел майку, на которой было написано: «ANAPA FOREVER». Потом подумал и решил, что такая надпись неуместна. Снял майку, надел тенниску, заодно пригладив мокрые волосы массажной щёткой жены, и вернулся на кухню.
- Да я понимаю, понимаю, понимаю, понимаю, - тенорочком выпевал Игнат Пантелеймонович, - как не понять? Мы же не звери. Все думают, что если в погонах, то и зверь. Мы, как чайник. Вы кнопочку нажали – он и закипел. А без кнопочки чайник – холодная субстанция. Так и мы: свершилось – начинаем работать, так сказать, закипать. А так – такие же люди. Мы с женой в театр ходим, ни одной премьеры не пропустили. Вы ходите?
- Супруга у меня не театралка, - ответил Сергей Константинович.
- Зря-зря-зря-зря, - не без укоризны в голосе пропел следователь. – Приходишь, садишься в кресло, и представьте, два часа удовольствия. Мы всё больше комедии ходить  любим. А у нас в театре, что ни премьера, всё комедия. И даже если печальное ставят, всё равно смешно. И опять же: супруге есть, где наряды свои показать. Так значит, -  продолжил Игнат Пантелеймонович, обращаясь к жене, - ничего вы не слышали?
Сергей Константинович по окаменевшей спине жены, накладывавшей варенье в вазочку, понял, что разговор очень  её волнует. Да и понятно: кому приятно, когда за столом на кухне сидит некий казённый человек по казенной же надобности и задаёт вопросы, на которые отвечать совсем не хочется.
- Двери у нас двойные. Сами видите. Да и спала она. Я дважды звонил, -  сухо ответил за жену Сергей Константинович.
- Вот-вот! – Подхватил Богодухов, как бы не замечая напряжённости в разговоре. – Примета времени. Двойные двери, Замки, сигнализация. Решётки на окнах. Живём, друг от дружки отгородясь. Что у соседа делается, не знаем. И у кого бы это застреленный мог в подъезде вашем быть? – и к кому конкретно не адресуясь, спросил следователь и без паузы продолжил. - А чай у вас, хозяюшка, преотменнейший. И на варенье вы мастерица. Люблю, грешник, сладенькое, хотя жена за фигуру поругивает. Земляничка, словно только собрана. Ар-ромат! М-м-м! Так вы, говорят, по учёной части? - Обратился он уже к Сергею Константиновичу. – Я и сам, было, пошёл по учёной части, начал материал для диссертации собирать, да разве с канальской этой работой выберешь время для науки!
- Муж у меня директор Лаборатории  Биоценозов  Академии наук. Доктор биологических наук, профессор! – Не без вызова в голосе произнесла Ксения.
- Высоко, высоко, - мне сроду не дотянуться. Дай бы бог кандидатскую дошкрябать, - с показным, несколько комичным смирением произнёс Богодухов и даже голову в плечи втянул. И тут же продолжил. –  А биоценоз – это, стало быть, что?
Пришлось Сергею Константиновичу прочесть маленькую лекцию, для старшеклассников, о том, что окружающий  мир - это взаимосвязанная совокупность живого и неживого,  чем  значимы трансформации биоценозов, вызванные деятельностью человека, а также изменениями климата на планете. Богодухов слушал  весьма внимательно, и  даже чай прекратил прихлёбывать. А вывод из услышанного  сделал такой, что даже улыбнуться захотелось:
-Занятно, - заметил он. – Всё, как у людей. Что бы, скажем, мы делали без преступников? А они без нас?  Занятно! Так, значит, прилетели вы сегодня…
Во время «лекции» Ксюша безучастно сидела на стуле, слушая и,  как казалось, не слыша, что говорил муж. А Сергей Константинович подробно начал рассказывать, как он летел на чартере с вахтовиками, как они ему предлагали выпить за компанию, как прилетели, как он ехал и заехал в магазин, взял пива, и всю историю во дворе, со всеми подробностями, включая постыдную. Во время рассказа жена вышла из кухни, но Сергей Константинович чуял, что она из глубины квартиры внимательно вслушивается в его рассказ. И когда дошёл до подробностей первой смерти, услышал, как что-то  упало на пол. Он вышел из кухни, и  запах лекарства привёл его  в спальню. Пахло валокордином. Жена в последние месяцы слишком часто пила валокордин и ещё какие-то таблетки, объясняя это начинающимися возрастными женскими проблемами. Она   сидела на кровати, закрыв лицо ладонями, а на полу перед ней валялись пузырёк валокордина и стакан, жидкость из которого разлилась на палас.
- Пусть он уйдёт, - сказала  она тихо, сквозь всхлипывания, и вдруг закричала, - пусть он уйдёт! Потом, потом! Всё потом! Не могу. Пусть уходит!
Сергей Константинович пошёл на кухню. Следователь Богодухов уже встал из-за стола:
- Понимаю, понимаю. Женская психика…- сказал он, вытирая платком густо вспотевший лоб. И добавил с полувопросительной интонацией: - Любит она вас? Видно, что любит. Так я пошёл, но мы ещё встретимся. Надо всё на бумаге закрепить.- И он вышел.
Сергей Константинович, прежде чем затворить дверь, посмотрел на толстую спину следователя Богодухова и прилипших к потной спине бесчисленных попугайчиков. Да и то сказать, жаркий выдался денёк.
  Однако, нужно было взять себя в руки и жену вывести из того состояния, в котором она пребывала. Сергей Константинович  пошёл в спальню. Ксюша лежала поверх одеяла на постели  с закрытыми глазами. Видно было, что она всплакнула.
- Пойдём, чайку…
- Иди, иди, я полежу.
- Да ладно тебе, - сказал Сергей Константинович, присаживаясь на краешек кровати. – Чего ты завелась? Я - то живой. Страшно, конечно, было. Но теперь всё позади.
Жена молчала.
- И вопросы эти дурацкие кончатся. Им же надо свидетелей опросить. Сама посуди: два трупа за раз. А Гаркушу жалко. Такой дед расчудесный. Я его только хотел окликнуть и вот тебе на!
Жена молчала, и только слёзы заскользили из закрытых глаз.
- Ну, хорошо, хорошо, не стану тебя тревожить. Ты капли-то выпила?
Жена  молча двинула головой. Не поймёшь, да или нет.
Как по-доброму начинался день, каким замечательным он мог стать, а теперь ясно, что ничего хорошего ждать не приходится. Тем более, эта истерика, а это истерика несомненно… В последнее время  смены настроения у жены начинали серьёзно утомлять Сергея Константиновича. Вернее, не утомлять, а  выводить из равновесия и даже мешать размеренному поступательному движению мысли, его сосредоточенности на исследованиях и размышлениям о ходе исследований и результатах поиска. Иногда под вечер, а иногда и с утра накатывало на  неё такое, словно погода в межсезонье, когда, то солнце во всё небо, то разом дождь. И без видимых причин. Или  причины эти были ему неведомы и связаны с Ксюшиной работой, и тамошней, на  работе, жизнью. Но с другой стороны, работа у жены сидячая, конторская. Главбуху эмоции зачем? Гоняй себе циферки со статьи на статью. Цифры – не люди. И даже не мелкая живность из водоёма, хотя в чём-то схожесть имеется. Не галдят, прибавки к жалованию не просят, выстраиваются по порядку, одна за другой. В лаборатории Сергей Константинович имел, как директор, дело с бухгалтерскими отчётами. Но сама скудность бюджетного финансирования делала эти отчёты простыми до изумления. На зарплату денег ещё давали, а на всё остальное –  шиш! Живи, как знаешь. Они и жили на отшибе от головной структуры. А между тем, в лаборатории за последнее: десятилетие две докторские, три  кандидатские, монографии, книги, атласы, приглашения за рубеж на симпозиумы с докладами – разумная и содержательная жизнь. И стремление подзаработать также наличествовало. Не подумайте, что на какие-то побрякушки или излишества, а на самое житейское и необходимое: на посуду лабораторную, имеющую обыкновение биться, на химикаты, на картриджи, будь они неладны! А тут истерики и некие недомогания по галантерейной части…  Но эта сегодняшняя близость изумила его. Словно в молодости, когда они только поженились. Кто  бы мог подумать, что она возможна? Сергей Константинович давно уже ни о чём таком и не предполагал. Да, предполагала ли она? То, что перепадало изредка, следовало отнести, скорее, к супружескому тяглу. Да и то, чаще всего было после похода в гости или в ресторан. Сам он пил мало и довольно не заинтересованно. Потому что слишком ценил ясность ума, а Ксюша последнее время припадала к рюмочке, но ума не теряла. Выпитое действовало на неё скорее  растормаживающее. Выпьет, и будто пуговичка некая расстёгнётся. Вдруг  начинает дурачиться, поддразнивать его, будто в молодости, когда они только познакомились и только узнавали друг друга. Но теперь чего уж  узнавать – всё, кажется, известно. Но самое главное - всё известно о самом себе. И они, будучи наедине, занимались обычно тем, к чему привыкли за двадцатитрехлетие супружества. Совершали некие физиологические отправления, семяизвержение ради семяизвержения. Ксюша же  во время близости, словно о чём-то вспоминала, думала какую-то думку. Лёжа, смотрела в потолок, и только раздувавшиеся ноздри и глухое подстанывание выдавали внутреннее напряжение и подкатывающую страсть. Хотя не факт, что заканчивалось так, как должно было заканчиваться. Их, женщин не поймёшь. Впрочем, всё случалось быстро,  она торопилась в ванную, а он на кухню выпить остывшего чая и  полистать академический журнал. А иногда, совсем даже некстати, вспоминал учительниц рисования.
  В дверь позвонили. Сергей Константинович щёлкнул задвижкой. На площадке стоял высоченный и худющий телеоператор с камерой на плече.  А рядом некое юное создание женского пола с дёргающимся лицом. Юное создание затараторило:
- Телеканал «Омега» Варвара Лисицкая. Вы расскажете нам про убийство? Только,  пожалуйста, никому, кроме нас. -  И она сунула ему под нос микрофон размером и цветом шибавший на свёклу средних размеров с нарисованной на свёкле буквой греческого алфавита.
Сергей Константинович на момент потерял дар речи. Он был профессором, доктором наук, его работы знали в Польше, Англии, ему писали коллеги из Швеции. Его цитировали. Он являлся автором полутора десятков книг по биоценозам водоёмов лесостепной зоны европейской части  России.  Но никогда до этого ни в  какую телевизионную голову не приходило навести на него объектив. А тут – нате вам!  У  него пытались взять интервью, и по какому поводу!
- Я не стану говорить.
-  Вы боитесь мести убийцы? – настырничала Варвара .
- Мне нечего сказать по этому поводу.
- Ну, вы же поймите, мы  по телевизору вас покажем!
- Спасибо, не надо.
- Жаль-жаль! – Варвара повернулась к оператору. – Ты снимал Стасик?
-  Нет. Ты же не сказала… – басом, неожиданно густым для такого тщедушного тела, начал оправдываться явно оплошавший Стасик.
-  Эх…- сказала Варвара. – И лицо её передёрнулось.- Ну, ничего. Не хотите – не надо. Я тогда стенд-ап перед дверью сделаю. Так даже круче будет.
Сергей Константинович закрыл дверь, и стал посматривать в дверной глазок. Варвара  оборотилась спиной к двери и забормотала в свою «свёклу», уставившись при этом в объектив камеры:
- За этой бронированной дверью скрывается от возможного визита киллера главный и единственный свидетель двойного убийства, случившегося сегодня утром в чекистском доме.
Сергей Константинович  закрыл вторую дверь, и что дальше говорило  создание с дёргающимся лицом, стало не слышно
- Кто это был? -  слабым голосом спросила Ксюша.
- Телевидение.
- Господи! – только и успела сказать жена, когда в дверь снова позвонили.
Теперь Сергей Константинович, прежде чем отпирать, заглянул в глазок. На площадке было уже два телеоператора, репортёры с микрофонами наизготовку, и какой-то немолодой  человек с лицом, выдающим явное пристрастие к горячительным напиткам, выставивший руку с диктофоном. Открывать дверь на этот раз Сергей Константинович не стал. Корреспонденты понастырничали, позвонили еще раза три,  и спустились вниз. Опять забеспокоилась жена, и опять он доложил ей, что они стали  объектом внимания прессы. Так сказать, прославились.    
     В  дверь опять позвонили. Жена крикнула с каким-то надрывом в голосе, чтобы  не открывал, но Сергей Константинович, посмотрев предварительно в глазок, уже отворил дверь. На пороге стоял Гаркуша-младший. Он был совершенно копией отца. Такого же роста, с такими же чертами лица. Но если у старшего, несмотря на возраст и многолетнее сидение на ответственных постах, сохранялись явственные следы пребывания на солёном морском ветру, то у младшего всё было так, да не совсем. Он, словно нежная и дорогая буженина, был покрыт тонким слоем белого жирка. Гаркуша-младший являл собой тип бизнесмена из законопослушных, хотя кто бы мог поручиться, что это на самом действительно так. Председательствовал  в каких-то околовластных предпринимательских общественных структурах, выступал по телевизору и если чем-то был схож с отцом, так это  фамильной повелительностью интонаций. Но сейчас он стоял перед Сергеем Константиновичем, и жирноватенькие щеки его тряслись от рыданий и слёзы безостановочно  растекались по щекам.
- Вы… вы… видели? Да? При вас? Расскажите…
Менее всего Сергею Константиновичу хотелось возвращаться  к событиям сегодняшнего утра, но он впустил Гаркушу-младшего в квартиру и, сидя на кухне, начал рассказывать историю убийства незнакомца и Гаркуши-старшего.
Неожиданно в дверях кухни появилась жена. Она была одета и даже подкрашена, но в меру.
- Сергей! Я больше не могу этого слышать. Я должна уйти. Вы извините, - сказала она, обращаясь к Гаркуше-младшему, - я должна пойти, прогуляться.
- Да, да, да, - только и успел сказать тот и хотел ещё что-то добавить, но жена уже вышла из квартиры.
Следом засобирался и Гаркуша- младший, не перестававший плакать. И, плача, ушёл.
     Меж  тем, со времени убийства прошло  три с половиной часа! Неужели  столько?! Хотя казалось - только что; Только что он был почти счастлив.  Только что ладони припахивали рыбцом и таксист, вёзший его из аэропорта, непроизвольно вынюхивал аромат рыбы и косился через зеркало заднего вида на увесистую сумку.  Сергей Константинович только что предвкушал, как откроет бутылку холоднейшего пива – зря, что ли  выбирал постудёнее в самой глубине холодильного шкафа - и они выпьют пивца и начнут скусывать с кожицы нежнейшую рыбью плоть.
  Однако, не станем судить человека за то, что он имеет глуповатую привычку рассчитывать и надеяться. Кстати, чаще всего без особых на то оснований. Кто-кто, а Сергей-то Константинович хорошо знал, как устроен круговорот жизни, где понятие «жить» неотделимо от понятия «употребить в качестве пищи». Какие-нибудь  инфузории, кажется, только для того и существуют, чтобы иметь удовольствие быть  поглощёнными, и в свою очередь доставить несомненное удовлетворение тому, кто их пожирает. А следом  некто поглощает поглотителей. В этом мире взаимодействий и взаимозависимостей, являющихся предметом его научных изысканий, права на надежду не полагается никому, кроме человека. Да и его право, скажем так, относительно. Мириады  существ, весь этот космос живого, видимый, но по большей части не видимый невооружённым глазом, только затем и существует, чтобы  некий человек по имени Сергей Константинович,  стоящий на вершине пищевой цепи,  мог надеяться, что нелепая история с убийством на его глазах двух человек, сама по себе прекратится, исчезнет из  сознания. Просто исчезнет, и  всё тут!
   И тут зазвонил телефон. Номер не определился. Сергей Константинович снял трубку и алёкнул. В трубке кто-то молчал. Пришлось, поалёкав, трубку положить. Опять кто-то позвонил и промолчал. Зазвонил телефон и в третий раз. Взяв трубку, Сергей Константинович уже в сердцах рявкнул: «Ну, говорите!»
- Это Тамаз  бэспокоит. Прафесар! Ти развэ вернулься?. Жена пачему  телефон не берёт?
Звонил директор (или как его там?) фирмы, в которой трудилась Ксения. Внешне, смешной такой грузинчик. Маленького росточка, на астрономически высоких каблуках лакированных туфель. Лысина в полголовы , словно суконкой отполирована, а тело волосатое, будто чапыжником заросло. Во всей своей неотразимости он предстал, когда зазвал  Сергея Константиновича в сауну. Собственно, сауны, как таковой, не было. Какая тут парилка, когда в роскошном предбаннике с камином, где жарились шашлыки, накрыт был стол. И  столешница у стола только малость не прогибалась от выпивки и яств, с грузинским, так сказать, акцентом. Тяжёлое было застолье, а ничего не поделаешь. Накануне Сергей  Константинович подписал договор с фирмой Тамаза  на сдачу в аренду помещения в Лаборатории. Договор оказался выгодным. И весьма кстати. Деньги не лишние. Они  позволили решить проблему ремонта отопительной системы и организовать полноценный летний выезд в поле комплексной экспедиции, так как Тамаз заплатил аренду сразу за полгода вперёд. Поэтому сотрудникам лаборатории пришлось потесниться, а Сергею Константиновичу принимать  изъявления  кавказской благодарности.
  За столом были ещё двое; «Тэхнический директор» - как представил его Тамаз -  весьма упитанный мужчина  вполне  славянской внешности. Весь вечер он провёл в молчаливых размышлениях о том, что бы ещё такое съесть. Второго Тамаз представил просто: «Знакомса: Помятун - зам па всаким вапросам». Помятун – человечек возраста неопределенного  и внешности самой невразумительной - был говорлив, сыпал анекдотами, шутками-прибаутками, взвинчивал тосты за здоровье дорогого шефа, за арендодателя,  его супругу – восхитительную женщину, успех нашего дела и вашего также - имея в виду науку, как таковую. Правда, слово «биоценоз» давалось ему с трудом. Он его произносил, как «эбиоциноз». И сам смеялся над своей бестолковостью. Словом, в любой компании Помятун был бы кстати. Несколько портили впечатление  татуировки. Для руководящего работника солидной фирмы они  как бы и невпопад. Но в теперешние-то времена всё шло в ход, и поэтому два  перстня, вытатуированных  на пальцах правой руки  могли ли кого-то смутить? Был в сауне и еще один  персонаж. С ним Тамаз разговаривал исключительно по-грузински, называя его Гела. Он-то был хорош. Сергею Константиновичу подумалось, что Гела  мог запросто сыграть Тариэла  в экранизации «Витязя в тигровой шкуре», если бы кому-то пришла в голову светлая идея  экранизации эпоса. Правда, уши у Гелы были плющеные, как часто случается у борцов. И это несколько портило облик писаного красавца. Однако, могли ли плющеные уши помешать, при случае, совершить любой подвиг?   Но подвигов Гела  весь вечер не совершал, видимо, за неимением в данный момент острой необходимости. Он жарил шашлыки, разливал спиртное, но сам не пил. Да и ел чисто символически, налегая, в основном, на траву и сыр. Странноватым показалось Сергею Константиновичу руководство фирмы,  куда устроилась на работу Ксюша. А куда было деваться? Завод с невинным названием «Преобразователь», на котором она прежде трудилась, и который преобразовывал бюджетные деньги в некие сверхсекретные устройства для армии, рассыпали как горох по полу, и теперь в его цехах привольно расположился рынок, где  тон задавали  вьетнамцы, мелкие и бегучие, как мураши. Пришлось искать работу. И не очень-то воротить нос. Годы, увы, не те, чтобы фордыбачиться. Тем более, что платил Тамаз не скупясь, потому что, по-видимому, ценил квалификацию Ксюши. Она-то и свела его с Тамазом – владельцем многоотраслевой фирмы, которая занималась всем, приносящим прибыль, или, как подшучивал над женой Сергей Константинович, всем, что плохо лежит. Однако,  уже второй год аренду Тамаз платил исправно. Такая  вот история была с Тамазом.
- Её нет дома, - ответил  Сергей Константинович. Она ушла куда-то.
- Зачем ушла?! Слюшай! Когда вэрнётся, пусть пазванит. Да?
- Вы позвоните ей на мобильный. – посоветовал Сергей Константинович.
- Э! Шмобильный-мобильный! Не берёт, понимаешь!
- Я ей передам, что вы звонили. – И он положил трубку.
В  квартире было тихо. Надо чем-то заняться. Чем? Привычная палочка-выручалочка в виде  научного журнала не прельщала. Можно  пойти на улицу, но Сергей Константинович  даже зажмурился от одной только возможности встречи с кем-то из соседей. Он представил, что уже в подъезде столкнется с кем-нибудь, с Аграфеной Филипповной, например, из второго подъезда. Эта тётка  была воистину вездесущей. Она имела воистину чудесную способность:  быть одномоментно сразу в нескольких местах. Вот и сейчас - думал не без усмешки Сергей Константинович -  она  во дворе у лавочки, на которой поджидал свою жертву убийца,   растабарывает о случившемся с такими же  представительницами дворовой общественности. Она же, в тот же момент, поднимается по лестнице в квартиру к Гаркушихе, дабы обсудить форму участия  всё той же общественности в проводах Гаркуши, которого хоронить следует безо всяких попов, но как видного члена КПСС с оркестром и знамёнами. По любому: встречи с ней не миновать, и Сергею Константиновичу придётся терпеливо выслушивать её сентенции по поводу бессилия  теперешней власти, и внимать сочувственным речам.
  Вдруг на кухне что-то загромыхало. Что?!! Сергей Константинович вздрогнул от неожиданности и с некоторой  даже опаской вошёл на кухню. Ну, конечно!!!  Это стиральная машина включила режим отжима. Судя по всему, жена засунула в машину его джинсы. Центрифуга завертелась,  машина начала подпрыгивать и стучать об пол. Ах ты, чёрт побери! Сколько раз обещал он Ксюше, что соберётся и отбалансирует машину, да всё было недосуг. И  вдруг ему стало смешно. Да так смешно,  нестерпим смешно, что он начал хохотать, хохотать, хохотать… Надо же;  всего пугаться начал,  даже тварь бессловесную – стиральную машину! И  до того дохохотался, что икота началась, и он вдруг понял, что плачет самым форменным образом.  Содрогаясь от смеха, вперемешку со слезами, он добрёл до ванной комнаты, включил холодную воду, и сунул голову под струю: «Вот тебе и поели рыбца, профессор! Ха-ха-ха!»


                3


  А в подъезде никого не оказалось, и во дворе тоже. И то ладно! Сергей Константинович быстренько нырнул в подворотню и сразу же пересёк улицу. Ему  нестерпимо, прямо-таки физически хотелось избавиться от дома, от всего, что случилось.  Он готов был содрать его с себя, выползти из него словно змея, меняющая кожу. Выходя, даже не взглянул на металлическую дверь и  место, где лежало давеча тело. Напротив дома, наискосок  стоял газетный киоск. А в киоске, как всегда, восседал  Мафуша - как его все панибратски называли - бессменный продавец новостей ещё со стародавних, советских времён. Он был инвалид детства и  малость не в себе. Но как-то странно не в себе. Водя с Сергеем Константиновичем давнюю дружбу, как со старым покупателем, он  время от времени жаловался: «С чердачными делами у меня  всё не всё  в порядке». И стучал себя по голове, обозначая то место,  что звал чердаком.
- Профессор, - окликнул он, высунувшись из окна газетного киоска, Сергея Константиновича, норовившего поскорее пройти мимо, - Я вам скажу, история же в вашем доме… А? И как вы считаете: газеты об этом напишут или нет? Нет, вы постойте! Я думаю – напишут. О чём же ещё им писать, как не об этом самом. Телевидение уже было. Три камеры! А к вам не заглядывали? Нет?  Вы же, говорят, главный очевидец. Или нет? Так я вам скажу, что лучше бы уж нет, чем да.  Один  древний царь говорил: «От большого знания висок ломит и в затылок вступает». И чтобы вы думали?  Сколько  раз  убеждался, что так оно и есть!  В  этом киоске двадцать с лишним лет - вы же сами видели! Но вы же не знаете, сколько я кроссвордов за это время переразгадал! И не догадаетесь, сколько! Потому, что даже я не  знаю, сколько. И что? А ничего. Только к вечеру от кроссвордов голова болит.  И ничего больше. За день слов наразгадываю штук тысячу. А!? Как вам такое? Слова знаю, а связи между словами  не  даются. Потому что дурак. У меня и справка есть, что дурак. Другие за такую справку большие деньги готовы платить. А я дурак за бесплатно. Никакой корысти! А? Но я скажу вам, профессор, настоящие дураки бывают только даром. Бес-ко-рыст-но! Так, этот господин, которого убили, наезжал в ваш дом и не раз. Приедет, поставит  свой ПШИК,-  Мафуша, ухмыльнувшись, показал на джип, стоящий на платной стоянке, -  вон он: видите,  еще стоит. А хозяин уехал на другой - ногами вперёд..
- Этот – ахнул Сергей Константинович.
-  Да. Кастрюльного цвета. Я сижу, и кроссворды щёлкаю, но всё-ё-о вижу. А меня – никто. Это раньше было: три газеты: «Правда», «Труд» да «Советская Россия» - всё остальное тут же сметали . А теперь я весь киоск журналами завесил. И кто будет на меня смотреть? А? Вы думаете, что кто-то будет?  Все смотрят на голых тёток на обложках – во, полюбуйтесь! Это кому же по силам  такое богатство содержать! Я поэтому уже сорок лет не женюсь. А что с ней, делать,  когда на один бюстгальтер всей моей зарплаты не хватит. И не уговаривайте -  не женюсь! Нет! – Он сказал это столь убеждённо и яростно, как будто Сергей Константинович только что предложил ему пойти по венец. -  А с другой стороны, кому нужен я  с моей справкой? И с моими припадочными родителями, которые выискали имя ребёнку – Мафусаил? Это я-то Мафусаил?! Ага! Посудите: может ли человек, у которого, конечно, нет справки из дурдома, жить с именем Мафусаил? И может ли человек, которого назвали Мафусаил, быть в своём уме? В любом случае без справки не проживешь. Или вы так не считаете, профессор?  Но и со справкой я всё-ё-о вижу!
Что и говорить, Мафуша  был философ, несмотря на проблемы с чердачными делами.
- А вы милиции про машину сказали?
- А кто бы из милиции меня о машине спросил? Они втроём около киоска стояли, курили, и лейтенант сказал: «Дело – явный висяк. Стрелка не найдём, а уж заказчика подавно». И  чего бы мне лезть со своими наблюдениями! Или я не прав?
На платной стоянке действительно стоял джип стального цвета с  насмерть затонированными стёклами. И вновь Сергею Константиновичу показалось, что и джип он где-то уже видел… Видел!  Но где? Где? Нет, не вспомнить. Странно у него была устроена память. Он мог в алфавитном порядке на латыни перечислить имена простейших обитателей зарастающего озерка возле деревни Слоновка. И это казалось ему делом простым и естественным. Но подробности обыденной жизни мозг безжалостно  отфильтровывал, и они не задерживались в сознании. Это  было очень удобно, потому что совершалось как бы помимо его воли. Правда, Ксюша  иногда брюзжала по поводу его  бытового беспамятства.
  А джип? С ним-то что делать? Плюнуть? Промолчать? Пусть милиция с прокуратурой сами доискиваются? Да и к кому идти? Где искать Богодухова. А как фамилия того подполковника, что примчался во двор после убийства? Был там какой-то Уразов… И вдруг Сергей Константинович вспомнил участкового Саврасова в форменных брюках, сползающих с толстого живота. Точно! Саврасов! Номер телефона участкового был в памяти мобильника. Саврасов приходил к ним домой и проверял, как хранится охотничья двустволка. Тогда-то Сергей  Константинович и забил в память мобильника номер участкового.
- Саврасов у телефона.
- Вы извините, не помню, как вас по имени-отчеству…
- А кто это говорит? – И кому-то в сторону от трубки, - борща не дадут дохлебать,
- Я из дома чекистского. При мне сегодня двоих застрелили: Гаркушу и ..этого.
- Понял. И что? Вас вызовут к следователю. Вы не волнуйтесь. Мы разберёмся.
- Видите ли…Тут машина нашлась…
- Какая машина?
-  Того, которого…
- О. ё..!  А вы не это… не ошибаетесь?
- Стоянка платная возле дома, - и  Сергей Константинович  продиктовал номер автомобиля. – это мне Мафуша рассказал.
- Кто такой?
- Газетами на углу торгует.
- Ха-ха-ха! - Засмеялся Саврасов, -  нашли, кому верить! Да у него в голове семь вальтов и все козырные.
- Как знаете, - обиделся Сергей Константинович.
- Убирай борщ, - приказал Саврасов кому-то, видно, жене - приду, доем. – И выключил телефон.
Не было никакого резона дожидаться милиционера, и Сергей Константинович решил прогуляться до лаборатории. Всё-таки неделю отсутствовал. Идти пешком минут двадцать неспешным ходом. Он шёл по бульвару и впервые за долгое время с некоторым даже изумлением заметил, что вокруг него люди.  Обычно, ему было ни до кого. Да, и зачем, когда всегда есть повод задуматься о чём-то более существенном: прежде всего о работе. А что касается прочего, то ему вполне хватало общения в лаборатории и контактов с женой.  Всё  привычно, повторяемо и надёжно. А мелкие недоразумения, не меняли общей картины окружающего  мира. И это было удобно, потому что разумно. Сергей Константинович  не числил себя сухарём, анекдотической фигурой, человеком не от мира сего. Он  водочки мог хватануть, и, как в Ростове,  поработав, выехать на природу. И в Москве, когда выдавалось бывать, в Третьяковскую галерею похаживал, где его особенно  манил Левитан. Ах, памятный левитановский урок! Но всё это ровно до той поры, пока не мешало работе. Когда начиналась работа, он вообще отключался от окружающего мира. Особенно хорошо было на выездах: солнце, озёрная вода, вбирающая в себя и солнечные блики, и отражение берега, поросшего ивняком и пятна ряски, похожие на домотканые коврики, которые кто-то постелил на воду. И никого вокруг! Разве только пастух пригонит гурт разномастных коров на водопой. А тут – улица, люди, много людей;  Молодая женщина с огрузневшей после родов фигурой катит коляску с двумя малышами. Немолодая  баба в переднике с рюшками и псевдо-русском полотняном кокошнике сидит под  красным зонтиком с логотипом «Сoсa-Cola» и торгует мороженым из  расписного холодильного ларя с надписью «Nestle». Худющий мужик, жадно пьющий  на самом пороге магазина пиво, будто в последний раз перед смертью. Молодой человек в дорогих солнечных очках грузит в багажник чёрного  BMW  пакеты с продуктами из супермаркета. Мальчишка, на скутере, промчавшийся мимо. Будто вставленные в рамки, портреты людей в окнах  проехавшего троллейбуса. Дама, застенчиво отвернувшая нос от таксы, присевшей на газон по неотложным собачьим делам. Ещё, ещё и ещё люди…
- Господи! - Подумал Сергей Константинович, - как бы они себя повели, окажись вместо меня во дворе? Тогда! Когда щёлкнул  выстрел в голову! Когда разбилась чашка чая со сливками! Как?
   Во время экспериментов, ещё в студенческую пору, он  через микроскоп наблюдал, как ведут себя живые организмы, если на приборное стекло капнуть немного кислоты. Ужас, если  им свойственно понимание ужаса, распространялось от капли по исследуемой среде подобно волнам от брошенного в воду булыжника. Существа  пытались отплыть, втиснуться, как бы спрятаться между себе подобными. И, не находя спасения,  гибли. Он в те мгновения ощущал себя почти Верховным Существом, обрушивающим гнев и огонь небесный на Содом и Гоморру. Не хватало только воплей и скрежета зубовного. Но  Сергей - тогда ещё просто Сергей - понимал, что такое сравнение не применимо к данному научному эксперименту с живым. Это  чисто эмоциональное, образное восприятие происходившего, носящее абсолютно не научный характер.
 У людей так или по иному?  Старик Гаркуша прикрикнул на убийцу, за что получил пулю прямиком в сердце. А он, будучи  куда моложе и крепче старика, присел, наивно пытаясь спрятаться, отсидеться, уцелеть. И обрёл срам. Теперь уже все в доме наверняка знают, как он опозорился. Стыдоба! И этот,  в солнечных очках, и баба в кокошнике тоже бы так же? Или нет? А этот, пьющий пиво? Разбери-пойми человека! Вдруг бы он, отчаянная душа,  кинулся ловить уходившего убийцу, ведь пистолет-то тот выбросил. А без пистолета неизвестно кто кого.  Но Сергей-то Константинович присел, попытался укрыться, и, самое страшное,  всё произошло помимо  воли, рефлекторно, как у существ на приборном стекле. Он  понимал, что следовало поступить иначе, сумку с бутылками метнуть в стрелка,  кинуться  вослед в подворотню, выскочить на улицу, заорать: «держи », и  всё было бы по-другому. Не кинулся, не заорал.  Мысли эти терзали душу, словно некто посторонний, экспериментировавший над ним, проводил крупнозернистой наждачной бумагой по душе, как по свежей ссадин…! И он прибавил шаг, подсознательно надеясь  убежать  от размышлений, терзавших его.
  Он уже подходил к лаборатории, когда засвиристел мобильник. Странно, но всё это время он не пытался позвонить жене и подумал, что это звонит она. Оказалось, звонил Саврасов.
- Ну, вы ё… удружили!  Его машина. Факт, что его. И ключи у него в кармане были, а от какой тачки –  хрен разберёшь. А теперь всё сошлось. Ночевал он у кого-то в подъезде вашем. И фамилию мы его узнали - документы в бардачке. Большую фигуру у вас  во дворе завалили.
- Кто он? – не удержался от вопроса Сергей Константинович. – Или секрет?
- Теперь какие секреты! Телевидение приезжало -  раззвонит. Парусов это, Николай. Может, знаете?  По кличке Лаперуз. Казино  «Парус», на Васильевской? Его заведение. За звоночек  от меня причитается. А то эти  сыскари хреновы… искали, да не там.  И Мафуша, умник тоже! Телевидение приехало, так он из будки своей собачьей вприпрыжку выскочил, даром, что инвалид ума. Я ему сказал пару ласковых. Ну, пока. - Чувствовалось, что участковый доволен тем, что уел сыскарей.
   Так вот откуда память о ямочке на подбородке! Год назад жена буквально за руку затащила его в казино, тот самый «Парус». Сергей Константинович идти никак не хотел, но Ксюша твердила новомодное слово «корпоратив», повторяла, что Тамаз приглашал, что  будет рад, что надо поддерживать отношения, что Мы!!! тебе такие деньги за аренду платим! Последний аргумент всё перевесил, ввиду неотвратимости ремонта отопительной системы в лаборатории с полной заменой одряхлевших радиаторов. И он пошёл. Разумеется, сидели не в игровых залах, а в ресторане при казино. Публика собралась пёстрая. Среди званных оказался заместитель мэра, отвечающий за содействие  развитию в городе предпринимательства. Он был не по жаре официозен, а туго утянутый галстук в совокупности с лицом, налитым кровью и подвыпученными глазами, делал его похожим на человека, только что, снятого с виселицы. Впрочем, пробыл он не долго. Произнеся тост за  таких предпринимателей, как Тамаз, который являет собой новый тип русского человека, возрождающего традиции дореволюционного купечества с его хваткой и щедростью, что Тамазу пора подумать о вступлении в Партию, а также избрании в депутаты. Зам мэра завершил свой, несколько витиеватый спич лукавой улыбкой в адрес Тамаза и словами: «Да не оскудеет рука дающего». После чего засосал фужер виски, ничем не запивая и не заедая,  и отбыл, сославшись на большую занятость по основному месту службы. Зам мэра сидел по правую руку от Тамаза. А по левую –  ничем не примечательный мужчина в притемнённых очках с диоптриями.
- Знаешь, кто это! – улучив момент, шепнула Ксения. – Это сам Кавалеристов..
- Кто-кто? – проявил свою полную неосведомлённость Сергей  Константинович?
-  Главный борец с организованной преступностью.
Кавалеристов тостов не произносил, пил дорогую водку маленькими рюмочками, и после каждой, как бы в полном изумлении от выпитого, приподнимал брови так, что они оказывались выше очёчных оправ. Был за столом человек, как оказалось, хирург из больницы скорой помощи, донельзя хмурый, словно только что из анатомички,  которого Помятун, предводительствовавший за столом, назвал «нашим спасителем и благодетелем». Напротив  Сергея Константиновича  вальяжничал средних лет мужчина в пиджаке с искрами и бабочкой. Это был актёр местной драмы,  на последнем излёте возраста, когда ещё уместно играть  роли молодых и страстных любовников. Но, судя по некоторым признакам, женским полом интересующийся, только как исполнитель  ролей, которые ему поручено играть, но не более того. Когда до актёра дошла очередь произносить тост,  он взял микрофон и ломким баритоном, немного манерничая, спел песню о Тбилиси с припевом: «Расцветай, под солнцем, Грузия моя!». Дошла очередь до Сергея Константиновича. Но  он говорить застольные речи был не мастак, и начал объяснять собравшимся, какой  удивительный мир живого скрывается в каждом из восьми больших аквариумов, украшавших интерьер ресторана. И совсем, было, ушёл в науку, но тут Ксения дёрнула его за брючину, и он, вернувшись на грешную землю, поблагодарил фирму за поддержку науки и уже хотел опять повернуть в сторону равновесия  внутри биоценозов, но  вмешался Помятун и завопил нечто вроде: «На науку, гадом буду,  ничего не жалко!». Публика, сидевшая за столом, одобрительно загудела, выпила, и вновь брови борца с оргпреступностью взмыли над оправой очков. Потом шли тосты разных людей и среди прочих тост того самого – как его звали? – человека с ямочкой на подбородке. Но, в те минуты Сергей Константинович уже не обращал внимание на говорящих, потому, что по-настоящему увлёкся размышлениями об аквариумных биоценозах. Тему моделирования природной среды в неприродных условиях можно предложить Шурочке –  нежному созданию, выпускнице Биофака университета, где Сергей Константинович профессорствовал и читал курс. Нежное создание на лекциях сидело в аудитории за передним столом, и  преданными  васильковыми глазами смотрела на профессора. Да так смотрела, что Сергею Константиновичу становилось  не по себе. А после  получения красного диплома Шурочка, пунцовея от  смущения, пришла в Лабораторию и, глядя преданными до невозможности глазами, выдохнула, что готова полностью отдаться науке, разумеется, в рамках бюджетной аспирантуры. Таким образом, размышления об аквариумах и о Шурочке выключили его из застолья, где властвовал  Помятун, и где Тамаз сидел, словно изваяние самому себе. Сергей Константинович  заметил, что во время перерыва жена его о чём-то  оживлённо беседовала с этим, как теперь оказалось, Лаперузом. Но он не придал этому ни малейшего значения, тем более, что Ксюша поведала Сергею Константиновичу, что этот человек и его казино также входят каким-то образом в сферу  интересов Тамаза. Впрочем, застолье показывало, что в эту сферу, что только ни входило.
   И вот теперь  оказывается, именно Лаперуз убит у дверей их дома. Интересно! Чёрта ли ему понадобилось субботним утром приезжать и к кому? Сергей Константинович перебрал в памяти все четыре этажа по три квартиры на этаж. Ясно, что не у Гаркуши был Лаперуз. И не у них. Ксюша спала, когда он вернулся. На первом этаже было две квартиры, переделанные в офисы и квартира отставной солистки областной филармонии  Неонилы Гавриловны – фамилия не вспоминалась – доживавшей свой век в компании четырёх кошек и пяти брехливых  беспородных собаченций, по поводу которых Гаркуша на весь двор объявлял, что вот-вот начнёт борьбу с антисанитарией в доме. На втором этаже помимо Гаркуши жил всему городу известный врач-уролог Лурье. Но он приёма на дому не вёл. Кто жил в третьей квартире на втором этаже, Сергей Константинович не знал. Встречал как-то молодую пару с двумя дочушками, когда они усаживались в автомобиль, и даже дверь подъезда придержал, когда глава семейства выносил складную коляску для младшенькой. О своих соседях по площадке он знал только, что одни где-то на северах. Вторые..? Бог их знает. Соседей же с четвёртого не знал вовсе. Разве только, что в квартире над ними  время от времени крупно гуляли. Слышно было  без устали наигрывавшую  гармонь и буханье ног. Кто гулял? По какому такому случаю?  Ему было всё равно, лишь бы  не мешали думать.  Ксюша, по-видимому, знала соседей лучше. Надо бы ей позвонить, да рассказать про Лаперуза…  Он набрал номер жены. Автоответчица пробормотала о том, что телефон абонента выключен или находится вне зоны обслуживания.
   А вот и лаборатория. Славный особнячок с любопытным прошлым.  В городе знали: когда-то жила-была на белом свете купчиха Гликерия  Саввишна Фролова – наследница миллионного состояния. Торговала маслом коровьим,  сырами и черевами. Тем были славна  не только в России, но за пределами империи.  Масло шло в Лондон, а черева в Германию. Немцы – известные колбасники. А  колбасы без черевов, как известно, не сотворить! Дело было на ходу. Но купчихе этого показалось мало. Завёлся у неё, как бы это сказать, друг сердечный. Из дворян. Но без денег. Зато такой шармёр! Закрутил-завертел, уговорил поехать в Париж. Из Парижа Гликерия  Саввишна вернулась эдакой этуалью! Шляпы, платья, манеры…. Но главное, решила построить дом, в котором собирать художников, чтобы они жили на полном пансионе и писали картины. Дом построили, а с живописцами  вышла промашка. Московские были далече, а из местных - один живописец  Ардалион  Палкин, который пил горькую и на закуску ничего кроме селёдки  и огурцов не спрашивал. За целое лето он написал жанр: «Похороны льячка» и натюрморт «Букет сирени», но это ещё по весне, пока не запил. Букет Гликерия Саввишна, купивши, повесила у себя дома, а теперь он украшает местное живописное собрание. А «Похороны  дьячка», сказывали, на ура прошли на выставке передвижников в Москве, после чего живописец Палкин запил вовсе и с тем ушёл из жизни. Дом на какое-то время опустел. Той порою, друг сердечный  был отринут по неудобопроизносимым причинам, парижские шляпки заброшены и хозяйка явилась миру в  подобии монашеского одеяния. В доме провели ремонт, мольберт и палитру с засохшими красками  усопшего живописца сожгли в печи на кухне, и открыли приют для падших женщин. Днём падшие учились шить на специально купленных машинках фирмы «ZINGER» , а по вечерам всё-таки умудрялись впадать в прежнее ремесло. Потом началась война с германцами, потом революция, хозяйка дома сгинула в бурных завихрениях времени. А в доме обосновались  советские конторы, которые меняли названия, но занимались одним и тем же: регистрировали входящие, в ответ на входящие  готовили исходящие, а также  подшивали  входящие и исходящие для архивного хранения на веки вечные. В начале девяностых, когда прежние конторы  потеряли актуальность в связи с убытием навсегда советской власти, а новые не успели набрать силы, Сергею Константиновичу удалось, по случаю, уговорить тогдашнего губернатора – бесшабашную голову, что область без академической науки – неполноценная область. Тот, не вдумываясь, подписал указ, тем более, что уже прозвучали магические слова, что брать самостоятельности можно сколько ухватишь, и Лабораторию - о, чудо! – открыли. А, открывши, не закрывать же! Вот, что это был за дом, настоящее убежище, раковина  рака-отшельника, где Сергей Константинович обрёл спокойствие, где его научные дела пошли в гору.
   Он взошёл на крыльцо по трем  поистёршимся ступенькам, тёсанным из белого камня. Позвонил. Дверь отворил охранник Мокеев:
-  С возвращеньицем! Сергей Константинович!  Как съездили?
- Хорошо съездил, продуктивно, Василь  Василич! – Ответил он охраннику, с наслаждением услышав знакомое  клацанье дверного запора, отсекавшего наружный мир
Теперь точно: всё нелепейшее и страшное утро оставалось где-то там, за пределами Его мира, куда хода непосвящённым нет. Ещё несколько шагов по коридору, и он войдёт в свой кабинет, где всё, как в танке: тесно, ничего лишнего,  и вместе с тем, ощущение надёжности и полного  покоя. Но надеждам не суждено было сбыться:
- А вы с супругой своей самую малость разминулись. Она приходила, машину взяла. Ещё к арендаторам хотела зайти, да, я её, грешным делом, не пустил. Говорю, на сигнализации поставлены помещения, а пароля  не знаю. Вы уж меня извините, осерчала она, дверцей шибко стукнула, и уехала.
В том, что Ксюша взяла их новенькую «Mazda» ничего особо удивительного не было. Ну, взяла и взяла. Машину и выбирали «дамского» цвета – красную, в тон губной помаде. Сергей Константинович, предпочитавший всем автомобилям старую, служебную «Ниву», за руль «японки» почти не садился. Да  и куда на ней поедешь при  его интересах! Разве что, девочек катать по бульвару… И кстати, нежное создание Шурочка  как-то обмолвилась, что обож-жает быструю езду. На следующий вечер Сергей Константинович  выехал со двора Лаборатории и притормозил за углом. Нежное создание, дожидавшееся за углом, село в машину и  долго не могло совладать с ремнём безопасности. Пришлось помогать застёгивать ремень  и поправлять его, чтобы облегал фигуру ровно. Фигура была хороша, ремень облегал плотно, подчёркивая имеющиеся нежности. Поездка была содержательной: они прокатились по вечернему городу, а потом выбрались на сибирский тракт и минут через двадцать повернули в сторону Кочемасовки. По обеим сторонам дороги чернел соснячок, на небе явственно просвечивали первые звёзды. Шурочка благоухала французским парфюмом и рассказывала, как они любили  ходить на лекции Сергея Константиновича. Все попытки повернуть разговор в сторону диссертационных дел закончились  ничем. Понятно, о  чём и как следовало вести разговор, и Сергей Константинович был готов разговор повести, да вовремя одумался. Он слишком ценил Лабораторию и возможность быть в Лаборатории наедине с самим собой, своими  поисками  и размышлениями, чтобы разменивать эту любовь на некую предполагаемую сладость обладания этой, не такой уж и наивной, хищненькой дурочкой. Он представил, как она будет выполнять всё, что он захочет, в надежде овладеть им, а, овладевши, решать потом свои вполне понятные  житейские задачки. Сергей Константинович затормозил, включил задний ход, развернулся и нажал на газ. Через сорок минут он высадил Шурочку около её многоэтажки. На следующий день Ксюша спросила, что за ароматная пассажирка сидела в машине? И посоветовала, не без язвы в голосе, покупать любовницам те же духи, что и жене. На что Сергей Константинович, в тон жене, ответил, что будёт покупать ей такие же духи, как и любовнице. Оба рассмеялись, на том и разошлись.
  Зазвонил мобильник. Номер не определился. Сергей Константинович трубку не взял. Ещё звонок. И опять он не взял трубку. Пришла, пискнув, СМСка: «Тамаз». Ещё звонок.
- Слушаю.
- Это я,  Помятун. Тут Тамаз Георгиевич интересуется, видел ли жену?
- Пока нет, - Сергея  Константиновича покоробило панибратское тыканье. –  Когда увижу, обязательно скажу, что Вы ей  интересуетесь.
Помятун уловил недовольство в интонации:
- Ладно, ладно, я, конечно, извиняюсь, но Тамаз Георгиевич  сильно интересуется.
И тут трубку взял  Тамаз:
- Прафесар! Увидэш – скажи: всо будет харашо. Пуст не валнуеца.
Было заметно, что акцент его усилился. Он явно волновался.
- А чего бы ей волноваться? – спросил Сергей Константинович.
- Ну, она такая валнителная женщина! Всегда нерьвничает! – И Тамаз отключил телефон.
Нет, не получалось тихих минут в уединении! Он ещё раз набрал телефон Ксении и опять услышал, что телефон абонента выключен.
Что означало волнение жены, он ещё мог предположить. Всё-таки не каждый день муж является домой в мокрых штанах, побывав в двух шагах от смерти. Но что означало волнение Тамаза  по поводу волнений Ксении, было не вполне объяснимо. Даже совсем непонятно. Или это как-то связано с убийством Лаперуза? Но причём здесь Ксения? Она-то и не знает, кого ухлопали вместе с Гаркушей. А знает ли Тамаз?
- Дурак, - подумал он, - не догадался  спросить…
Впрочем, надо приниматься за дело, ради которого  отправился в Лабораторию. Перед командировкой в Ростов он начал писать письмо губернатору по поводу тревожной динамики биоценозов в области. После двух десятилетий полного безденежья, когда колхозы находились при последнем издыхании, природа смогла вздохнуть. Но, настала иная пора. Вновь во все свои трубы задымил комбинат полиметаллов. Откуда ни возьмись, появились люди с  тугой мошной - инвесторы. Выкуплены  и расширены четыре, и без того огромные, птицефабрики.  А птице нужно клевать. А чтобы бедной птичке было, что-то клевать, подавайте зерно, много зерна. Зафыркали на полях теперь уже импортные трактора, покатились яркие, словно детские игрушки, сеялки. В фирменной упаковке понавезли удобрений и ядохимикатов. И хотя хозяева агрохолдинга клялись и божились, что всё хорошо и никакого вреда природе не наносят, но Лаборатория первой заметила изменения в фауне и флоре водоёмов. Они были видны  пока только под микроскопом,  но природа подавала первый сигнал грядущих изменений. Ещё более зловещие трансформации происходили на Бажаевке. Сине-зелёные водоросли буквально заполонили это крупнейшее в области хранилище пресной воды. Дело  в том, что энергетики словно обезумели из-за выгодной коньюктуры на рынке электроэнергии. Бажаевская ГРЭС влупила на всю катушку свои энергоблоки, и лихо продавала электроэнергию. Деньги со свистом шли  мимо области в карманы новых хозяев. А водохранилище и всё живое в нём изнывали из-за высокой температуры водосброса. Когда давным-давно, в середине шестидесятых, станцию проектировали и  начинали  под звуки комсомольско-молодёжных барабанов строить, никто и думать не думал о побочных эффектах. Тогда и люди-то шли не в счёт. До инфузорий ли..! Обо всём этом Сергей Константинович писал губернатору, прилагая графики, анализы,  пытаясь подтолкнуть власть к определённым выводам, и при этом совсем не был уверен, что его услышат. Он хорошо представлял лицо первого помощника губернатора Виктора Аполинарьевича Косозубова. Он был единственный человек в аппарате, который внимательнейшим образом прочитывал всё, что приходило в первую приёмную, и покидало её, за размашистой подписью губернатора. Сергей Константинович  не впервые через него подавал письма высшему должностному лицу. Косозубов буквально сканировал текст, сходу улавливая все скрытые  смыслы. Совсем коротко после прочтения молчал, поигрывая губами, словно хотел чмокнуть в щёчку очаровательную Валентину – секретаршу губернатора. Потом  молвил коротко: «Доложу». И  по тому, как он произносил это слово - слитно или по слогам, сведущие люди понимали дальнейшую судьбу бумаги. Не факт, что письмо будет доложено, как оно того заслуживает. Можно было с высокой степенью уверенности предположить, какова будет реакция на фразу «необходимо оптимизировать антропогенное воздействие на природную среду, имея в виду дисбаланс между природопотреблением  и способностью биоценозов к самосохранению, учитывая накопление отрицательных явлений и необратимость, в ряде случаев, негативных динамик и влияние таковых на качество жизни народонаселения». Даже  мудрую губернаторскую усмешку в усы можно было вообразить: «Область на подъёме, пошли инвестиции, а тут «оптимизировать». Ох, уж эти учёные  головы!».
    Менее всего Сергей Константинович  мечтал о славе трибуна и  сопротивленца. Но элементарные профессиональные понятия не позволяли молчать о  тревожных тенденциях. Разрушение великого всегда начинается с гибели малозаметного. А подавляющее большинство людей воспринимает жизнь дискретно, как некий набор малосвязанных между собою случайностей. Кто-то ищет закономерности в гороскопах; Всё, что с тобой стряслось – потому что ты  Рыба, или Рак, или Тарантул какой-нибудь. Ксюша, например,  увлекалась гороскопами.  Но он-то твёрдо знал, что не эти произвольно соединённые светила в бесконечной глубине ночного неба, а совсем иные силы  и совсем не очевидные закономерности определяют судьбы не только отдельных людей, но, порой, и цивилизаций. Причём, иногда до самого последнего момента гибельные изменения малозаметны. Что поделать: по природе своей люди предпочитают думать о здесь и о сейчас…Такие вот дела!
    Кому и как  поведать свои печали? Ксюше? Ха-ха! Другое дело – Ванечка Мостовсков! Хорошо они тогда на берегу малость  водочки выпили да  вдосталь поговорили о наболевшем. В Дону также рыбы стало значительно меньше. А рыбец и столь же лакомая  шемая скоро останутся только  на рисунках в скучных учебниках. Вон и на Урале дорыбачились: осетровые выше устья в Урал не заходят, об этом написал ему  уважаемый коллега, Есингалей Каюмов из близкозарубежного теперь Казахстана. Сергей Константинович ещё раз перечёл написанное и решил, что аргументов достаточно и можно будет  в понедельник, на свежую голову проверить грамматику, а затем распечатывать и самолично свезти в Дом Правительства. Пусть читают, пусть даже не реагируют, но, как говорится, вода камень точит. А ему главное было  –  высказаться. Он  встал из-за компьютера, попрощался с Василием Васильичем и пошёл восвояси.


                4

 
Пока Сергей Константинович сидел в кабинете, работал кондиционер. Дышалось легко и свободно. На улице его охватила духота. Душно было в городе. Парило. Хорошо бы дождь с грозой.
   Во дворе дома на лавочке, там, где утром поджидал свою жертву  убийца, сидел участковый Саврасов. Жарынь была неимоверная, и форменная рубашка милиционера была  мокра и на спине, и подмышками.
- А! товарищ Саврасов! – приветствовал милиционера Сергей Константинович. – А художник Саврасов вам случайно не родственник?
- Вот! И вы туда же! – как-то устало, но беззлобно ответил Саврасов. Мне, как день рожденья, обязательно «Грачей» дарят. У меня  дома их штук десять – не меньше. А я вас дожидаюсь.
- Меня?
- Я тут поразмыслил… Словом, поговорить надо.
- Что же не по телефону?
- Да я…это… - Саврасов достал из  кармана мятый носовой платок, протёр вспотевший загривок и с сожалением посмотрел на мокрёшенькую тряпицу.  – Телефон, он, конечно… Но, без телефона лучше. Да и деньги на счету… того..
- Здесь станем разговаривать?
- А дома у вас холодненькое что-нибудь есть? В смысле попить?
- Пиво, - вспомнил Сергей Константинович. -  Шесть бутылок. И рыбка.
- Дак, я при исполнении…
-  Да ладно!
И они поднялись на третий этаж в квартиру. Судя по всему. Ксюша домой не возвращалась. Сергей Константинович посмотрел на номероопределитель. В памяти телефона запечатлелось восемь звонков и все, как один: «номер не определился». Ясно, кто названивал. Он выставил фирменные бокалы, залез в пакет и достал пару рыбцов. Напластал  ножом, а тем временем Саврасов откупорил две бутылки. Пиво было реально холодное. Настала  пора осуществить задуманное ещё в самолёте. Правда, кто бы предположил, что всё выйдет так, а не иначе? Отхлебнули. Саврасов хватанул почти полный бокал, а Сергей Константинович чуть отпил, и ему показалось,  пиво какое-то безвкусное. Он уже понимал, что милиционер не пиво пришёл пить, а  по какому-то более серьёзному поводу, и приготовился в очередной раз рассказывать утреннее событие, свидетелем которого ему довелось стать. Но Саврасов спросил совсем про другое:
- Вы, как бы это сказать, с супругой… в ладах живёте?
- В каком это смысле? –  опешил Сергей Константинович.
- Бывает, знаете ли… Вон по Измайловскому переулку, дом девять живёт один гражданин. Он бабе своей нет-нет, да и подвесит. А баба мне заяву. Я за ним: «Идём, мол, друг! По тебе тюрьма плачет» А баба в слёзы: «Простите меня дуру заполошную». И заявление взад. Назад, то есть, забирает. Так значит, вы-то со своей хозяйкой дружно живёте? – И участковый допил пиво.
- Вы рыбца попробуйте, - предложил Сергей Константинович, подливая пива в бокал Саврасову.
- О! -  только и сказал Саврасов, принимаясь за рыбца.
Хороший вопрос выкатил участковый. Не понятно только, к чему?  Неужели его и взаправду интересует, бьёт ли, или не бьёт профессор свою жену?
- Я тоже иногда свою поколачиваю, - постарался  пошутить Сергей Константинович
- Тут дело, вот какое…- Саврасов отложил рыбу и тщательно вытер пальцы бумажным полотенцем. – Такое вот дело, - повторил он, -  и Сергей Константинович вдруг обнаружил, что простота  участкового очень даже не проста: глаза смотрели царапающе.- Так вот, что получается,- продолжал он, повторяя слова, словно беря разбег перед прыжком, - Получается, что убиенный вышел на погибель из вашей квартиры. Он так, бедолага, торопился, что даже носки не надел перед выходом. Носки у него  в кармане пиджака нашли. Сыскари с прокурорскими голову сломали, а я сразу подумал, что его кто-то спугнул. Посидел я, покумекал, записки свои полистал, и пришёл к выводу, что вы его и спугнули своим звонком.
- А откуда известно про звонок? – спросил Сергей Константинович и ощутил, что во рту у него пересохло.
- Знаю. Сыскари вас уже проверили; И про чартер, и таксиста нашли, который  из аэропорта вёз, и разговор ваш с женой слышал про пиво и рыбу. А рыба знатная!
- Меня-то, зачем проверять? Вы лучше свои умозаключения проверьте.- зло и скептично выдал Сергей Константинович.
- Да уже проверил сто раз,  вас поджидаючи;  Обе конторы на первом ни вчера, ни  сегодня с сигнализации не снимали. Бабушка с собачками не в счёт. На втором – сами понимаете - не к кому. На четвёртом, над вами,  атаман казачий атаманят своих на спевки собирает. Но  они уже пятый  день, как на Кубань укатили, на фестиваль казачий. А в двух других та-акие  законопослушные одуванчики живут! Расскажи  им про Лаперуза, они от страха поумирают. Так что, от вашей супруги только мог он выйти, больше неоткуда. Вы уж извините.
Новость так новость! Что и говорить! Получается, Ксюша ему изменяет?! Нет, здесь что-то не так! Ерунда! Бред милицейский! Тоже мне, Шерлок Холмс! Сейчас она позвонит, или подъедет и всё разрешится. Всю совместную жизнь Сергей Константинович и мысли не допускал, что жена способна  изменять. Совсем в молодые годы, когда чувства были остры, он, случалось, ревновал жену, как ему казалось, не без повода. Она умела кокетничать и делала это с удовольствием, как и многие молодые женщины, хотя ничего серьёзного, кроме желания доминировать, в её кокетстве не было. Поддразнивая, она водила его, словно рыбак подсечённую  рыбу. Рыба хапнула наживку, а в ней крючок. Крючок держит рыбу – какое  удовольствие,  что рыба теперь твоя и ты властен делать с ней что угодно:  Да! рыба трепещет, да! тщится одолеть, да! некое послабление натяга воспринимает, как  почти обретённую свободу… Бедная, глупая рыбка! Лежать тебе выпотрошенной в кипящем масле на горячей сковороде. По молодости лет, в одной компании Сергей Константинович взревновал не на шутку, и вывел жену, крепко ухватив за локоть,  из комнаты, где клокотало застолье, в тёмный и длинный коридор, она прижалась к нему животиком и зашептала-зачастила:
- Прекрати, прекрати сейчас же, дурачок. Я – твоя и ничья больше ничья. И потом, я хочу от тебя ребёнка. Сейчас. Ты можешь это сделать? Давай, прямо  сейчас? Здесь? А? Ну же! Ну!
И  она начала дёргать вниз, как назло, заедающую  молнию на брюках. Оказалось, под платьем на ней не было трусиков. Всё произошло в какие-то мгновения. Он застонал от наслаждения, а она, мгновенно обессилев, присела на подставку для обуви. Из комнаты высунулась голова Юшки Забалуева, с которым она кокетничала – что, мол, вы тут делаете?
- Ксюше нехорошо, - сказал первое, что пришло в голову, Сергей, тогда просто Сергей.
 - Не выдумывай, - парировала она. – Мне уже как раз очень хорошо. А где тут у них ванная комната…
- Я не верю вам,- сказал он Саврасову, - с чего вы это взяли?
- Тут уж ничего не поделаешь… чистая  аналитика и знание проживающего контингента. Работа такая. Ментовская.
И тут зазвонил мобильник. Номер  определился незнакомый.
- Да, - сказал Сергей Константинович, -  Слушаю.
 - Сергей, ты где? – Услышал он голос супруги.
- А ты где?
- Не имеет значения.
- Я на кухне. Пиво пью с участковым. Он мне интересные вещи рассказывает.
- Сергей! – Голос жены стал напряжённым. – Ничего никому сам не рассказывай. Это же милиция. С этими разговор только в присутствии адвоката. Только. И никак иначе.
- Я сам бы хотел поговорить с тобой.
- Не сейчас.
- Тебя с работы ищут.
- Догадываюсь.
- Дать им  номер телефона, которого ты звонишь?
- Ни в коем случае. Это телефон абсолютно случайного человека, я просто попросила позвонить.
- А твой  почему молчит?
- Разрядился. А зарядник дома оставила.
- Где ты всё-таки?
Но жена уже отключилась. Он попытался набрать номер, сохранившийся в памяти, но автоответчик выдал информацию, что номер не может быть подсоединён. Во время разговора  Саврасов не  без сочувствия  наблюдал за Сергеем Константиновичем.
       Остаток дня Сергей Константинович провёл у телевизора,                перещёлкивая каналы. Более глупое занятие трудно себе представить. Он не  любил телевидение за его истошность в новостных программах. Ещё более  не жаловал так называемые ток-шоу. Одни и те же лица таинственным образом перемещались с канала на канал, иногда возникая на двух-трёх каналах одновременно. Чаще всего говорили при этом плоско и  улыбались, улыбались, улыбались, старательно демонстрируя зубы, словно  попали на съемки рекламного ролика о преимущества зубной пасты, рекомендуемой всеми дантистами мира. А были такие, что  всегда,  по поводу и  вовсе без него, насуплено сдвигали брови. От насупленности этой над переносицей  возникала вертикальная, немыслимой глубины, складка. Так они и несли эту складку по жизни, перебираясь с канала на канал. А эти протуберанцы восторга, извергаемые из самых глубин сердца присутствующих в студии, безликих и безгласных участников массовки! Такое впечатление, что их истеричная восторженность была записана раз и навсегда, и передавалась из передачи в передачу, как некий  непременный элемент любого зрелища: а-а–уа–ха-ха-ха!!!  И аплодисменты! Аплодисменты по  поводу любой, даже самой пустейшей реплики. При этом самих восхищающихся и одобряющих можно было и не показывать вовсе. Людей вполне заменял шумовой  эквивалент восторга. Изредка  Сергей Константинович смотрел передачи про животный мир.. Но,
и в них он узнавал могучую руку мастеров создания иллюзий. Очень часто животные были все лишь фоном, на котором бесстрашный весельчак демонстрировал пренебрежение к правилам безопасности: лез в пасть крокодилу, щекотал брюхо тигровой акуле, норовил подружиться с коброй, а заодно  впрыскивал адреналин в кровь зрителей и особенно зрительниц. Нажимая кнопки пульта, он  убеждался, что время идёт, мир меняется. А телевидение, воссоздавая раз за разом им же придуманную реальность, и не думает меняться.
    Впрочем, не это занимало его сейчас. Не это. В конце концов, телевизор можно просто не включать. Забыть о нём. Выдернуть вилку из розетки. Подарить телевизор филармонической соседке – то-то будет рада  старая женщина и её собаченции большому плазменному экрану. Можно  выкинуть его к чёртовой матери, в мусорный контейнер. Но куда выкинуть размышления о том, что рассказал участковый Саврасов? Он-то  сейчас, наверное, сидит  дома, похрустывает сушечками и попивает густой чаёк со сливками перед  телевизором. Его-то  рассказ из розетки не выдернешь! Подобно многим, Сергей  Константинович давно притерпелся к тому, что с ними происходило в обычной жизни. Пылкие желания ушли, причём сделали это по-английски, не попрощавшись. Была жизнь, складывающаяся из повседневных потребностей. Была привычная и потому удобная, до автоматизма, система удовлетворения  этих потребностей. В конце концов, они  научились не доставлять друг другу излишних поводов для переживаний. Жизнь складывалась, как езда по хорошей дороге, где есть полосы движения, отделённые одна от другой специальными отбойниками. На такой дороге надо сильно постараться, чтобы столкнуться лоб в лоб. Но вот, кажется, столкнулись. Сергей Константинович ещё и ещё прокручивал в голове информацию от Саврасова. Кажется, милиционер имел основания для своих умозаключений.  Ведь их с Ксюшей, по сути, ничего не связывало. Разве только общая постель. Близость? Она случалась. Но оба на ней специально не настаивали; Хочешь? Нет? Ну, спокойной ночи! Мало ли какие причины отказываться есть у каждого из супругов! Ещё была у них  на двоих одна  тайная тайна, сугубая тайна, о которой думать не  хотелось. А  сейчас  и подавно не хотелось…
      Так значит, он теперь рогат? Как кто? Как олень? Как бык? Как баран с витыми рогами? Как муфлон! Он вспоминал Лаперуза в тот, давний вечер в казино. У него было самодовольное  лицо человека, который знает о жизни нечто такое, что другим вовсе знать не следует. А может, он и знал некие тайности, которые можно углядеть только в тот момент, когда шарик ещё безумствует и скачет, а рулетка неумолимо завершает своё вращение? Что-то в этом во всём было, не случайно великие умы: и Пушкин, и Достоевский  подчинялись магии азарта. И чем Лаперуз взял? Что в нём такого? Ничего примечательно во внешности, если не считать ямочки на подбородке. Впрочем, кто их, женщин разберёт, что им нравится в мужчинах! А она – стерва, потаскуха, дрянь. Выходит, как он в командировку, Лаперуз тут как тут? Мафуша не случайно говорил, что джип кастрюльного  цвета частенько гостил на платной стоянке. Дрянь, потаскуха, сволочь! Все они, бабы… Работает у него в Лаборатории, вернее, работала Тамара Закурдаева, средних лет, МНС. Он и внимания на неё не обращал, как на женщину, ни в Лаборатории, ни  во время полевых выездов. Да и некогда было. Работа здесь, работа там. Вокруг люди. Однажды они поехали на Лосиное озеро за двести пятьдесят километров. Он за рулем «Нивы», она сзади, возле сумок и ящичков с экспедиционным имуществом. Лосиное было лакомым местом. Вокруг на десятки километров нетронутый лес со статусом заповедного. Озеро практически не посещалось людьми и вполне подходило  в качестве эталонного водоёма. Приехали, расположились. Поставили две палатки. Работали.  Готовили на  походной газовой  конфорке. Спали  в мешках.  На третий день Тамара Васильевна, когда  пришло время укладываться на ночь, как бы невзначай, спросила, не собирается ли Сергей Константинович завтра возвращаться домой? Вопрос прозвучал странно, ведь знала, что предполагалось пробыть на озере до конца недели. Когда он недоумённо вскинул брови, сказала:
- Вы, мужчины – странные люди. Неужели трудно понять, что у женщины могут быть интересы помимо научных? Но Сергей Константинович и тогда не понял. Тамара Васильевна откинула полог его  палатки и залезла в неё. Сергей Константинович нагнулся, было, чтобы забрать свой спальник, но она обхватила его за шею и буквально втащила в палатку. У неё было удивительно молодое тело с маленькой, но литой  грудью. И показалась она ему ненасытной. Но  вдруг, среди неистовства, словно свечу задула: «Будет». Полежала молча рядом, поцеловала его ,и нагая выползла из палатки. Сергей Константинович, ошеломлённый случившимся, лежал  молча, не понимая, как это могло с ним произойти. Затем тоже вылез наружу. Луна, словно старый, немного щербатый биллиардный шар, застыла в небе, готовая  упасть в черную лузу озера, казалось, что это вот-вот произойдёт, достаточно лёгкого касания, и шар покатится. Тамара Васильевна стояла в лунной дорожке по самую грудь.
- Идите ко мне, - позвала она, - вода такая тёплая.
Он вошёл в воду, и она вовсе не показалась ему тёплой. Тамара Васильевна ждала его, раскинув руки. Они обнялись, и Сергей Константинович  начал целовать её.
- Всё-всё- всё !– сказала она. Будет. Мы с вами не дети. Надо  уметь останавливаться! И пошла на берег. Эх, какое у неё было ладное тело, только ноги чуть тяжеловаты. Впрочем, её  это не портило.
   Спали они каждый в своей палатке, но Сергей Константинович долго не мог уснуть и всё думал, что надо бы пойти к ней. Но не пошёл, опасаясь вновь услышать её «будет».  Когда  проснулся,  она была уже на ногах. Каша с тушёнкой ароматно побулькивала к котелке. Он подошёл к ней, чтобы поцеловать. Она выставила перед грудью две сухие и крепкие ладони:
- Нет-нет. Я сегодня ничего не могу.
Но он понял, что это «нет» не про сегодня, что это «нет» навсегда, до конца дней. И ещё раз пожалел, что ночью не пошёл к неё в палатку. Весь день они были заняты отбором проб воды, надводной и придонной растительностью, живностью, обитавшей в озере,  вполне обходясь теми немногими словами, которые потребны при совершении этих заурядных действий. После обеда стало ясно, что дождя не миновать. Он снял палатки и сложил  имущество в багажник. «Нива» фыркнула, и очень скоро озеро спряталось за  деревьями, как будто его и не  было. Ехали молча. Она сидела сзади, потом приклонила голову на сложенные в салоне спальники, и задремала. Они проезжали места, где непременно должны были быть грибы: вот в этом молодом сосняке, взбирающемся на горку, наверняка полно маслят, а то и рыжиков. А левее, где  рослые берёзы пестовали, прикрывая от солнца самосевные ёлочки, самое сладкое место для красноголовиков и обабков. Вот бы  тормознуть, взять ведро и сумку, да  пройтись по лесу, вдыхая особый, на грибном  духе настоянный воздух. Но Тамара Васильевна так сладко спала, что ни  о какой прогулке по лесу и думать было нечего. Он даже скорость сбавил, чтобы меньше трясло на ухабах малоезжей лесной дороги. Наконец, пошёл дождь. Первые капли были столь крупны, будто кто-то плесканул на стекло из бутыли. А потом зачастил, зачастил, а потом так хлынул, что дворники перестали справляться с потоками воды. Сразу стемнело. А следом по крыше и стеклу «Нивы» словно сушёным горохом запустили. И ещё, и еще! Град. От ударов градин и громового раската Тамара Васильевна проснулась.
- Боже! – Только и сказала она. – Боже ты,  Боже!
Тут бы надо было, надо было остановиться, повернуться, привлечь  её к себе и целовать, целовать, целовать… Но, он всё давил и давил на газ, торопясь выбраться на дорогу с твёрдым покрытием, и напряжённо вглядываясь вперёд, сквозь потоки воды, стекавшие по лобовому стеклу Не хватало только забуксовать в какой-нибудь промоине!.
      Казалось, что дождю не будет конца. Но вскоре они выехали на абсолютно сухой просёлок, и это было удивительно: дождь, как ножом отрезало. Вот он был, безумствовал, хлестал. А вот его словно и не бывало. И только влажное стекло машины свидетельствовало, дождь  не привиделся. Ехали молча, но ощущение  необходимости что-то сказать нарастало, и Сергей Константинович уже готов был  сказать, что он ошеломлён… нет, он не знает… нет-нет, он не знает… нет,  понимает неуместность немногословия с его стороны, как вдруг заговорила сама Тамара Васильевна:
- Понимаете,  Сергей Константинович, такие у женщин бывают часы… Ведьмины… Вчера всё сошлось: и я сама, и полнолуние, и вы, и то, что вокруг никого. Только звери. Вы видели, как из чащи на нас смотрели? Смотрели, смотрели! Я всегда чувствую, когда  смотрят! Вы не думайте, я ни на что не претендую. .. Мне было с тобой хорошо. С вами…
Сергей Константинович хотел что-то сказать в ответ, может даже возразить, но она повторила убеждённо:
- Ни на что не претендую…  Все, что  хотела, вы мне дали. Всё…
Надо было остановить машину! Надо было, чёрт побери, остановить её, и целовать эту женщину, и говорить ей слова, которые давным- давно высохли у него на губах. Но он продолжал давить на газ. Благо дорога получшела.
   А в понедельник она написала об увольнении по собственному желанию. Принесла заявление не сама, а передала через секретаря, и до конца положенного двухнедельного срока ушла на больничный. Больше они не встретились. А через некоторое время Сергей Константинович забыл о ней.  А теперь вспомнил. Да так, что сердце защемило. Выходит, что и  он не безгрешен. Хотя тогда не считал изменой, происшедшее на озере. Так, некий биологически обусловленный процесс, участником которого невольно стал. Уже потом, когда она забрала документы, через всезнающую секретаршу Мариночку,  узнал, что Тамара Васильевна  - женщина практически одинокая, но - как сказала Мариночка – с тараканами в голове.  С тараканами, так с тараканами. Что подразумевала Мариночка под словом  «тараканы», выяснять не стал. Что теперь о них, тараканах, печаловаться. Но ведь это была чистой воды измена. Он вспомнил, как тогда  вернулся  из поездки домой, говорил какие-то приятности жене, ужинал, улёгся в постель, был близок с женой, и не  испытывал  каких-либо особых покаянных чувств, хотя невольно сравнивал жену и эту вполне неприметную женщину, явившую ему такую бездну страсти. А теперь он, наедине с собой, беснуется: «дрянь, сука, гадина!» И опять: щёлк да щёлк каналы.


                5


   К ночи ближе, сидеть дома стало нестерпимо. Он оделся и  вышел. Постоял на улице у подворотни. Ему почему-то казалось: сейчас подъедет машина и из неё выйдет жена. Разумеется, жена не подъехала, и Сергей Константинович  окончательно уверовал, что Саврасов не лгал из каких-то, как они говорят, оперативных соображений, и даже если она и подъедет, они не смогут встретиться. Просто пройдут друг сквозь друга, как две тени, слившись на мгновение в одно  смазанное тёмное пятно, чтобы тут же разъединиться. Из подворотни вывернул сосед Климыч. Были у него, как  у всех людей, имя и фамилия. Но звали его только по отчеству - Климычем. Климыч – туда, Климыч – сюда. Он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и в их чекистском доме главный по кранам, задвижкам, трубам водопроводным и фановым.
- Есть закурить, сосед? – Спросил, но тут же сам и ответил. – Нет у
тебя, я знаю. Ты профессор! Правильный! Непьёшьнекуришь. А я, козёл. И  пью, и курю. А был бы, как ты, профессором, тоже бы не пил и не курил. Точняк! Может,  мне бросить?  А? Как ты думаешь?
- Бросать – не помирать. -  В тон вопросу ответил Сергей Константинович. – Хоть каждый день можно.
- Это так, - раздумчиво и важно согласился Климыч. – Не  то, что утром сегодня. Бах-бабах -  и двоих увезли. И назад не привезут. Слыхал?
Сергей Константинович хотел, было, сказать, что сам  участник  этой истории, но понял; Климыч находится в том состоянии, когда преграда чуть  толще паутинки, отделает его  от погружения в глубины бессознательного  блаженства.
А Климыч той порой продолжал:
- А! Чего тебе рассказывать! Вы, профессора, сами всё знаете и трындеть горазды. А послушать простого человека вам не-е-ког-да! И закурить у тебя нет ни хрена! Пойду-ка я к Коляну Деденёву. Ты Коляна знаешь? Не знаешь? А говоришь, профессор! Так вот, пойду к Коляну, с ним хоть поговорить можно.- И Климыч, не без некоторого усилия оторвавшись от стены дома, к которой  был словно приклеен, зашагал через дорогу наискосок, широко ступая и как бы вдавливая ноги в асфальт, дабы не похилиться, к  платной автостоянке, где в сторожке обитал Коля Деденёв, с которым хоть поговорить можно.
А куда пойти ему? С кем поговорить? С профессором Барщевским из мединститута, с которым его связывали общие темы, обсуждаемые  в Совете учёных при губернаторе? С кем-то из подчинённых в Лаборатории? Ха-ха! С кем? Здесь, в доме не было никого, с кем он был  настолько близок, чтобы вот так, на ночь глядя, завернуть почаёвничать и поговорить ни о чём, душу отвести. У  них с  Ксюшей  были когда-то друзья - приятели, похаживали они в гости, и к ним захаживали люди, особенно пока Ксюша работала на своём «Преобразователе». Помнится, были в том времени друзья: муж  и жена Воеводины... гуляли хорошо, весело! Шашлычничать  на «Запорожце» выезжали! Под гитару пели. У  балагура Сёмы Воеводина и гитара была, и пел он замечательно: «До после восхождения, до будущей горы». А потом страна рассыпалась, и всё рассыпалось. Как  не было. И не стало той горы, и тех песен. Кто-то замкнулся в себе. Некоторые нырнули в семейный, тихий омут. Кто-то царапал каменную стену ногтями, пытаясь взобраться, перевалить через неё, и оказаться на запретных территориях, где всё наотличку: от швейцарских часов на руке, что носят напоказ, до особняков в пригородной лесопарковой зоне. А Сергей Константинович жил своей наукой, наукой, наукой – и ничем больше. Да,  он и не хотел большего. Наука поглотила его всего. Он канул в ней, будто в болотной чарусе. Ряска  разошлась, пропустив, и сомкнулась над местом его погружения. А Ксюша  ушла в мир иной – Сергей Константинович даже хмыкнул от подвернувшейся формулировки –  туда, где Тамаз с полированной лысиной и высоченными каблуками и, как оказалось, Лаперуз. Кстати, к чему бы такое прозвище?  Но  думать на эту тему совсем не хотелось. Вернуться домой? Лечь спать? Но он понимал, что не сможет заснуть ни в спальне, где перед его приходом, на его кровати,  с его женой лежал Лаперуз,  не успевший даже носки надеть – так торопился унести ноги. Ни  в гостиной на диване, где они тоже могли развлекаться – почему бы не поразвлекаться! Ни   перед припевающими и приплясывающими цветными тенями  в телевизоре. Ни  даже в кабинете, где стояла маленькая тахта рядом с рабочим столом. Сюда-то они, сволочи, не должны были  заходить, если, конечно, они не окончательные сволочи.  Кухня,  где тикали его любимые часы с кукушкой, со вздрагивающей время от времени белой тушей холодильника, тоже к себе не располагала. Зазвонил телефон. Номер в очередной раз не определялся. На сей раз, звонил красавец Гела:
- Ти жена нашёл?
- А она и не терялась.
- Где? Где ана? Гавари!
- Слушай, генацвале: почему я должен перед тобой отчитываться?
- Слушай, Прафесар! Я тэбя по-харошему спрашиваю
 - По-хорошему? Значит, может быть и по-плохому? – Сергей Константинович давно не слышал угроз в свой адрес. В его теперешней жизни, при его положении в обществе и научном мире такого не могло происходить. Но вот произошло, и ему стало даже немного весело. – Гела! Передай Тамазу, что я не знаю, где жена. И даже  знать не хочу. Вместе со всеми вами. Понял, Гела? Ты по-русски хорошо понимаешь?
- Шени дэда… -  матюгнулся по-грузински Гела, и выключил телефон.
Как ни странно, разговор с Гелой подтолкнул Сергея Константиновича к действию. Он пересёк дорогу и двинулся по обезлюдевшему  бульвару в Лабораторию. Его обогнал троллейбус с пригашенным, каким-то потусторонним светом в салоне. Около супермаркета два милиционера довольно неделикатно подсаживали в заднюю дверь патрульной машины изрядно наклюкавшегося гражданина. На перекрёстке бульвара с  улицей Котовского, перед входом в кафе «Лукулл» стояли и курили  три довольно размалёванные девицы, в одной из которых он не без удивления  узнал  свою секретаршу Мариночку. Окликать не стал. Шёл скорым шагом  и довольно быстро оказался перед купеческим особняком. Позвонил. Дверь  открыл  уже новый дежурный -  Голован. Сергей Константинович обрадовался. Голован был мужик, что надо. В прошлом –  вояка, хлебнувший лиха в Афганистане и ещё где-то. Говорить с ним можно было обо всём. Появлению директора  не шибко удивился, словно  поздний приход был в порядке вещей.
- Заходите, заходите, Сергей Константинович. Вы – кстати. Я тут чаёк поставил. Сейчас заварим да попьём.
Сергей Константинович хотел, по обыкновению, забраться в свою скорлупу, уединиться в кабинете, но Голован улыбнулся приветливо, как только он и умел улыбаться:
- У меня медок припасён. Я  в этом году мёдом баловаться начал. Двенадцать  семей. Скооперировался  с двумя ребятами, тоже афганцами, пятьдесят ульев у нас.  Начали  качать. Залюбуешься!
-  А где пасека?
- У Мирона – партнёра моего - в  Гавриловском районе от родителей дом остался. Там и базируемся. А пчелок на поля вывозим. Луга - загляденье! Ляжешь в траву подремать, а пчёлки над тобой словно вертолёты. У них тактика, ей Богу, вертолётная. Зависли, место для приземления выбрали, дело сделали, и на базу. До того интересно!
Сергей Константинович сходил в приёмную. Взял свою кружку и в шкафчике  у секретарши обнаружил любимые свои сухарики с маком. Стали  пить чай. А  медок, и правда, оказался дивным.
- Понравился? – Спросил Голован. –  Я вам баночку задарю.  Ешьте на здоровье.
За чаем говорили про пчёл. Голован признался, что он  книг про мёд и пчёл накупил немеряно. Теперь только про пчёл и читает. «И до того интересные существа – уму непостижимо!» Признался, что много лет после войны природу воспринимал, как  череду высот, которые предстоит брать и мест, где может поджидать засада. А теперь ходит по земле и не нарадуется.  Исподволь, сам собой, разговор перешёл на то, чем занимается Лаборатория, и Сергей Константинович с удовольствием начал говорить, что пчёлы также часть биоценозов. А после, и вовсе непонятно как, разговор вышел на арендаторов:
- Я. конечно, извиняюсь, не моё это дело, но гнал бы я их отсюда. И чем раньше, тем лучше! - С доверительной интонацией в голосе сказал Голован.
- Почему? – вполне серьёзно спросил Сергей Константинович.
- Мутные люди. Чем занимаются – не понятно. Собирались производить непонятно что, а ничего не производят. На работе вечно никого нет. А  главный их, Помятун – и вовсе мутный человек. По ухваткам видно, что сидел.
- Да, пожалуй. – согласился Сергей Константинович.
- Пошли, посмотрим, чем они там занимаются, - предложил Голован.
- Так у них всё на замке и под сигнализацией
- Кто вам сказал? Никакой сигнализации нет. Сигнализация – это надо с милицией связываться. А они, по-моему,  люди та-акие застенчивые, к лишним знакомствам не склонные.
- Но замки-то всё равно… И потом, неудобно без хозяев!
- Э-э, Сергей Константинович! В армии служили? Про солдатскую смекалку помните?
- Как же, как же, - улыбнулся Сергей Константинович, - кашу из топора варил. – Сказал и подумал, что это была первая улыбка за  целый день с того момента, как пуля заставила  Лаперуза содрогнуться, ударив в район сердца и пробив льняной пиджак и  белую сорочку.
Они прошли в конец коридора. Справа была дверь в помещение, которое снимал Помятун. При купчихе здесь располагалась трапезная. Сюда из кухни, располагавшейся во дворе, подавальщица вносила супницу кузнецовского фарфора с горячим консоме. Предполагалось, что французистый консоме из парной телятины, отвратит живописца Палкина от пагубного пристрастия к казённому вину. Однако, подгадил, не отвратил. Потом  здесь же строчили на машинках падшие женщины. Затем,  сиживали сменявшие друг друга поколения совслужей. Потом  приставка «сов» отпала, как короста, и остались просто служащие, как правило, тётки, пошучивавшие относительно предшественниц, так и не  сумевших удержаться от профессиональной привычки отдавать своё самое дорогое за сравнительно небольшую плату.
- Ах, мать твою, затейники! – выругался Голован, обнаружив, что ключ не подходит к замку. – Замок прежний, а ключи поменяли. И когда только успели?  Ну, ничего! На хитрую жопу есть ключ винтом!
Он открыл комнату,  в которой  располагалась библиотека лаборатории.  Книги стояли на стеллажах, расставленных вдоль стен  и посреди комнаты. Голован, поднатужившись, начал отодвигать стеллаж, за которым – и это тут же вспомнил Сергей Константинович – была дверь в смежную комнату, занятую арендаторами. Стеллаж был тяжёленький. Вдвоём они  еле с ним управились, отодвинув ровно настолько, чтобы только протиснуться бочком. Голован недолго перебирал ключи на связке. Ключ от этой двери  был наособицу, ещё из тех, купеческих. Несмотря на то, что дверью  не пользовались с незапамятных времён, ключ легко провернулся и замок дважды отчётливо щёлкнул. Дверь подалась  и они вошли в комнату арендаторов. Зажгли свет. В комнате было пусто и грязновато. Видно, Помятун  и его люди считали мытьё пола праздным занятием. У дальней стены стоял лабораторный стол. Сергей Константинович припомнил, что Помятун просил один стол оставить и обещал отблагодарить. Рядом  расположились два стула. На столе стояли  весы, в которых  Сергей Константинович признал лабораторное имущество.
- Эвона! – протянул Голован. – Да они тут  наукой, что ли занимаются? Или так химичат?
В ящике стола Сергей Константинович  обнаружил много-много маленьких пустых полиэтиленовых пакетиков с застёжкой типа клипса. И больше ничего. Странно всё это выглядело. Зачем платить довольно большие деньги за комнату, в которой ничего не происходит?  Ан, нет, всё-таки происходит. В углу изрядное количество пустых бутылок из-под пива. Одинаковые иноземные этикетки выдавали некоторую изысканность вкуса. Значит, взвешивали нечто. Складывали взвешенное в пакетики и попивали пивко. Голован  зачем-то понюхал весы. Но металлическая платформа, похоже, ничем не пахла.
- Чего это вы? – поинтересовался Сергей Константинович.
- Да так, играю в Шерлока Холмса,- улыбнулся в ответ Голован, - проверяю смутные подозрения.
Из комнаты арендаторов уходили тем же путём, каким зашли. Щёлкнули замком, Вдвоём  возвратили на  прежнюю позицию стеллаж и вышли из библиотеки.
- Знаете, Сергей Константинович,  давайте мы и гараж навестим?!
Во дворе был гараж на три бокса. При купчихе здесь располагалась конюшни и каретный сарай. А над ними  сеновал. Сеном здесь не пахло давно. С той поры, когда был ликвидирован конный выезд одного из начальников одного из учреждений, располагавшихся в купеческом особняке. Было это после войны, в конце сороковых.  Каурого меринка передали в колхоз, фаэтон и прочую упряжь туда же. Кучер  Горохов ушёл в запой и назад решил не возвращаться. А в одном из помещений встал на постой трофейный «Опель-Кадет», как две капли похожий на  отечественный  «Москвич». Затем статус учреждения повысился. Следовательно, повысился статус начальника. А уж повысившемуся начальнику зазорно стало разъезжать на трофейном Опеле. Так появилась «Победа», и зачем-то полуторка, употреблявшаяся по хозяйственным надобностям, и не удостоенная чести  стоять под крышей, а потому сгнившая во дворе. Следом пошли «Волги» непременно чёрного, начальницкого цвета. Даже две. Теперь в гараже обитала «Нива», в соседнем боксе – «УАЗ –Буханка». Правда, с некоторых пор «Буханка» больше простаивала во дворе, а в боксе  сберегалась личная  новенькая «Мазда».  Третий  бокс Сергей Константинович сдал  фирме Тамаза. Причём, по гаражу документы не оформляли. Сдали под честное слово и некую толику наличных средств, не проходящих через счёт. Деньги эти весьма выручали, так как не все потребные расходы соответствовали  жёстким ограничительным рамкам бюджетноё росписи. Ну, например, бензин для машин. Лимиты на него были просто смехотворными. А не ездить  нельзя.  Не говоря уж о запчастях и прочей зимней резине!
  Они вышли во двор и убедились, что в дверь бокса врезан новый, довольно замысловатый замок. Голован выматерился. Похоже, приключения Шерлока Холмса  на этом заканчивались.
- Пошли, - позвал Сергей Константинович, -  ещё по чаю ударим.
Но Голован, похоже, завёлся не на шутку. Видно было, он что-то придумал, или вспомнил. Так и есть: в углу двора, у стены лежала старая деревянная лестница, которой пользовались, когда нужно было взобраться на крышу особняка и сбрасывать снег.
- Зачем? – спросил Сергей Константинович.
- Согласно военной науке. – с  нарочитой нравоучительностью произнёс Голован, -  врага нужно бить оттуда, откуда он  не ждёт. Но вначале рекогносцировка.
Вдвоём он приставили лестницу к стене гаража и Голован начал подниматься  к воротцам, ведущим на сеновал. Зачем это было нужно. Сергей Константинович  не понимал. Но Голован явно что-то предполагал. Лестница держалась на честном слове. Но Голован продолжал подниматься, проверяя, однако, крепость перекладин, прежде, чем перенести на очередную тяжесть тела. Сергей Константинович подстраховывал, придерживая лестницу. Наконец Голован добрался до верха и попытался раскрыть воротца, ведущие на бывший сеновал. Петли  завизжали тонко и жалобно, воротца открылись. Голован поставил ногу на приступочку, ухватился покрепче руками и, пригнувшись, шагнул в темноту сеновала.
- Есть, - закричал он из темноты, – только фонарик нужен.
- Что? Что есть? -  переспросил Сергей Константинович, которого постепенно захватил азарт Голована.
- Люк есть, - пояснил Голован, - высовываясь из сеновала. Там лошади стояли, а здесь сено. Через люк сено вниз спускали. Принесите фонарик. Надо бы подсветить.
Сергей Константинович быстрым шагом направился к себе в кабинет. На стеллаже, среди прочего, стоял фонарь, который ему в прошлом году подарили на день рождения. Он проверил. Лампочка зажглась. Он вышел во двор. Голован ждал. Сергей Константинович начал подниматься по лестнице. Ему казалось, что одна из перекладин вот-вот оторвётся, и он сверзится на землю. Но, как говаривала когда-то  бабушка Сергея, Бог миловал. Голован подал руку и втянул его на  сеновал, предварительно приняв фонарь. Здесь было темно. Голован щёлкнул. Свет зажёгся. На сеновале было сухо и пусто.  Устланный досками пол покрыт толстым слоем пыли. Над двумя боксами угадывались очертания люков. Слева люка не было.
-  Там, - высказал предположение Голован, - видно, был каретный сарай, где теперь «Нива» стоит. Здесь ваша «Мазда». А здесь – квартиранты обитают. В люки были вделаны кольца. Сергей Константинович светил, а Голован взялся за кольцо и потянул. На удивление система действовала. Люк открылся. Посветили вниз. Бокс был пуст. Только в углу стояли какие-то коробки, да лежало что-то, накрытое тряпками. До пола было метра два с половиной.
- Спрыгнуть-то я спрыгну, - сказал Голован, - а вот назад как?
- Нет там ничего. Зачем лезть? Чёрт с ними! – Смалодушничал Сергей Константинович. Пошли назад. Завтра я их выгоню.
- Ну, уж хренушки! Зачем-то они здесь окопались. Надо понять, зачем.
- Мы тут будем, - вспомнил Сергей Константинович слова Помятуна, - ма-а-ленький  шурум-бурум разворачивать. Поставим термопластавтомат и начнём стаканы для пива печь. Фирменные.  Для наших кафешек летних. Дело  - зашибись!
- Помогите мне, - попросил Голован,
- Придумал! - Сказал Голован. – Я мигом. Он спустился во двор и скрылся в Лаборатории. Через минуту вышел с рулоном пожарного рукава, который висел в ящике за стеклом в коридоре. С рулоном на плече  поднялся по лестнице. Передал рулон Сергею Константиновичу  и вскарабкался на сеновал. При свете фонаря  обвязал  одним концом рукава стропило, а другой спустил в бокс.
- Теперь как на лифте, - удовлетворённо сказал он, - хоть вниз, хоть вверх. Курс молодого бойца проходили?
- Проходил. - Ответил Сергей Константинович.
- Тогда вперёд, короткими перебежками. – И он начал спускаться по рукаву, как по канату.
Сергей Константинович вспомнил свои первые опыты на полосе препятствий и язвительные комментарии  товарища гвардии старшего сержанта Копылова: « Вы бойцы Советской армии, а не сосиски из маминой кастрюльки! Делай – раз! Ё..! Делай –два! Ё…! делай три! Ё…!». А потом демонстрировал, как надо делать эти самые  Ё…раз-два-три с ловкостью циркового акробата.
Пока Голован спускался, Сергей Константинович подсвечивал фонарём. А потом сунул фонарь за пазуху, и стал спускаться сам. Это, конечно, была чистой воды авантюра. Штиблеты его скользили по брезенту рукава. Да и вообще; кто бы поверил, что доктор наук способен ночью по пожарному рукаву проникнуть в закрытое помещение с неизвестной целью. Он уже давно не совершал опрометчивых поступков подобного рода. Но всё, что произошло с ним сегодня, начиная с раннего утра, не укладывалось ни в какие прописи. Однако, навык, выработанный под чутким руководством сержанта Копылова,  оказался, на удивление, не забытым. Спустился он благополучно. Конечно же, никакого-такого термопластавтомата в боксе и в помине не было. Картонные коробки оказались пустыми. Дошли и до тряпок. Под ними укрывался темно-зелёный  деревянный ящик, похоже, из-под снарядов. Голован откинул крышку. Ящик  доверху  был полон отборным репчатым луком. Увидев лук, Сергей Константинович расхохотался – уж слишком неожиданным оказался результат поисков.
- Твою мать! – Только и выругался Голован. Твою мать! Старый я дурак! Не наигрался в войну… Твою мать! Полезем назад?
Сергей Константинович  присел перед ящиком на корточки. Лук был отборный. Крупный. Луковица к луковице. И пах замечательно. Однако, откуда свежий лук? В здешних местах пора лука не приспела. Значит, с южных краёв. Он представил крупно нарезанные помидоры, кольцами накрошенный лук, огурцы. Всё это смешано в миске и посыпано крупной солью. Вволю поперчено и залито подсолнечным маслом. Но, не из магазина, не из пластиковой  бутылки, на которой шарлатаны пишут, что оно без холестерина, как будто бывает постное масло с холестерином! А с базара, настоящим маслом, деревенским, пахнущим жареными семечками.
-  Авось, не обеднеют, - засмеялся он, вознамерившись захватить пару луковиц, и запустил пальцы в ящик, выбирая луковицы покрупнее. Неожиданно пальцы наткнулись на что-то лежащее в ящике под луком.
- Посвети, - сказал он Головану.
Под слоем лука лежал свёрток, запакованный в пластик. Под пластиком просматривался бумажный пакет
- Японский бог! Удивлённо протянул Голован, разглядывая пакет,- Знакомая штучка!
Под пластиком на пакете виднелась синяя  овальная печать: посерёдке изображён лев, а вокруг вилась синяя вязь арабских буковок.
- Это же героин! Гадом буду, героин! В  Афгане навидался. Мы его в Нангархаре бензином обливали да жгли.
Они оба запустили руки в лук и  нашарили в луке шесть одинаковых упаковок героина, примерно по килограмму в каждой.
- Это уж точно: есть баба, а есть бабец… - машинально протянул Сергей Константинович.
- Чего-чего? – переспросил Голован.
- Говорю: есть баба, а есть бабец, есть рыба, а есть рыбец. Шутка такая. Из Ростова привёз.
- Да-да, - столь же задумчиво протянул Голован.- Как поётся в одной песенке: «Шла барыня из Ростова посмотреть на Льва Толстого, а барыня из Орла не известно куда шла». Что делать будем? Сергей Константинович? А? Милицию вызывать?
    Сергею Константиновичу сразу же вспомнилось утро: двор,  трупы Лаперуза и Гаркуши, люди в форме и без, запыхавшийся Саврасов, следователь  Богодухов  в  рубахе с  пропотевшими попугаями, и всё, что  закрутилось-завертелось. Всё! и самое первое - омерзительное чувство унижения,  охватившее его, когда Саврасов - подумать только - Саврасов, о котором в обычное время он, доктор наук, и думать бы не стал, известил его об измене жены, как о факте, установленном в ходе оперативной разработки. И, конечно же, все эти люди, все эти  прохвосты: Тамаз и прочие, конечно же, знали и об убийстве Лаперуза, и том, как он был убит, и о том, где он был убит! Можно сказать, убит в его, Сергея Константиновича, постели! Можно сказать, на его подушке! И они названивали жене, этой сучке,.. Утешить хотели? Уберечь от опрометчивых поступков?  Напугать, чтобы лишнее, как они говорят, не вякала? А теперь, оказывается, впутали в свою мерзостную деятельность и Лабораторию, его!!! Его впутали! Подумать только; милиция, обыски, прокуратура, героин. И где? У него! В Лаборатории! В Лаборатории? Нет-нет! Что угодно, но только не это!
- И куда милицию вызывать? – сказал он вслух, продолжая свои рассуждения, Этот гараж я им по документам не сдавал. Выходит, это наш героин! Лабораторный! А героин ли это?
- Героин, - утвердительно произнёс Голован.- Не сомневайтесь! Они его потому  в лук запрятали, чтобы запах отбить. Приём известный.
- Что же делать?
- О! Давайте, мы эту гадость ликвидируем! – предложил Голован.
- Как? Жечь что ли?
- Да чтобы его сжечь, бензина  понадобиться уйма. Нет, Сергей  Константинович, тут что-то другое надо придумать… О! А давайте мы его в канализацию!  Точно! В канализацию! Вот мы им подарок заквасим! Тут знаете, на какую сумму этого зелья?
- Откуда мне знать?
- Я вам скажу: тут миллионами пахнет. – Голован был оживлён и напоминал весёлого сеттера, отличившегося на охоте в поиске  подбитых уток, разве что хвостом не вилял.
  Сергею Константиновичу Голован был симпатичен. Немолодой уже, но, как говорят, вполне справный человек. А главное, улыбка у него была замечательная: открытая и какая-то мальчишеская. Не друг, конечно. Ведь, друзей,  в полном смысле этого слова, у Сергея Константиновича  никогда не было. Так уж получилось, что со школьных лет он не то, чтобы дичился сверстников, но всегда существовал наособицу, погружённый в свои отношения с Природой.  Мог, разумеется,  с одноклассниками и мяч попинать в школьном дворе, и в  каких-нибудь проказах поучаствовать, но всегда при этом ощущал: это – они, а это – я.  В институте чувство отчуждения только усилилось. Его пытались, как отличника, вовлечь в комсомольские структуры. Но он вцепился, он врастал в науку, в тихие свои исследования, которые плохо сочетались  с нарочитыми, излишне пафосными затеями комсомольских активистов, строивших свою карьеру не на  усвоении знаний, а на выражении беспредельной  верности  близлежащему институтскому начальству, комсомолу-партии и лично дорогому Леониду Ильичу Брежневу. И чем истероиднее, запредельнее становилась атмосфера на комсомольских токовищах, тем прекраснее и гармоничнее виделся ему мир микроскопических существ, живущих своей потайной и, по-своему, содержательной жизнью. Армия друзей также не добавила. Во-первых, служил он только год, как в ту пору служивали все призывники с высшим образованием, и был старше пацанчиков-сослуживцев. Во-вторых, в Учебке дружить было некогда -   от подъёма до отбоя так намудохаешься, что только бы добраться до коечки.  А в-третьих, после окончания Учебки – рисование портретов вождей и  полководцев Победы в клубе части  также чем-то напоминало пребывание в одиночке. Тем более, он скоро крепко - накрепко уяснил: быстрое выполнение задания командования влечёт за собой поощрение в виде нового задания. А  потому был дотошно старателен, не кобызился, отвечал на все недоумения отцов-командиров стандартными «Есть» и «Так точно», и не отвлекался по пустякам типа пьяных самоволок. Он днями просиживал в своей  комнатке за кулисами солдатского клуба, и вожди вкупе с маршалами, которых он сам воссоздал из небытия согласно образцам, утверждённым замполитом, вперяли в него свои  взоры, не терпящие возражений. А Голован был похож на друга. Но, только похож, потому что в их возрасте друзьями не обзаводятся. К тому же,  дружба предполагает готовность  пожертвовать ради друга чем-то существенным. А чем  существенным мог пожертвовать для Голована Сергей  Константинович, если сам жертвовал всем во имя дела? И  не считал это какой-то жертвой. Он просто не понимал, как может быть по-другому.
  Опять задребезжал мобильник:
- Спишь, прафесар? Жена, скажи, не била в доме?  - это звонил Гела.
Сергей Константинович узнал его голос по-особой, ему только присущей, гнусавинке.- А то окна у тебя тёмный. - И не дожидаясь ответа, Гела отключился.
 - Контрольный звонок, - подумал Сергей Константинович. – как выстрел.
- А давай в канализацию, - сказал он Головану. – только как мы его отсюда поднимать будем?
- Зачем поднимать- корячиться, - засмеялся Голован. – мы сейчас ворота настежь.
Он  подошёл к воротам бокса, опустил штырь, запиравший воротину сверху, и приподнял тот, что удерживал снизу. Ворота раскрылись. А калитка, запертая на замок, так и осталась закрытой. Посреди двора тускло отсвечивал чугунный  люк канализационного колодца.  Голован вернулся в бокс и принёс  топор, висевший на противопожарном щите. Однако, подцепить топором тяжеленный люк не удалось. Пришлось подцеплять чугунину багром с того же самого щита. Вдвоём они  своротили люк и положили наземь. Из колодца пахло, чем и должно пахнуть из канализационных колодцев. Однако, воды  внизу не было. Голован топором вскрыл один из пакетов и высыпал героин в колодец. запахло чем-то кислым. Посветили. Героин припорошил дно колодца, словно снежок. Сергей Константинович хлопнул себя по лбу и пошёл в Лабораторию. В туалете он открыл оба крана и нажал на кнопку смыва воды в унитазе. Голован, стоявший около колодца и светивший вниз, сказал вернувшемуся Сергею Константиновичу:
 - Пошло дело!
Видно было, как вода вытекает из трубы со стороны Лаборатории и по желобку на дне колодца уходит дальше в канализацию, захватывая героин. Они принялись вскрывать пакеты и ссыпать дурь в колодец. Когда вскрыли и высыпали последний пакет и посветили вниз, увидели: стены колодца и дно вокруг канавки на дне покрыты белым.
  - Да. – промолвил Голован, - следы следует заметать.
И вновь он отыскал выход:  взобрался на сеновал, отвязал пожарный рукав, сбросив его вниз, потом подсоединил  к пожарному гидранту, установленному там же, где хранился рукав. Приказав держать рукав, он открыл вентиль гидранта. Рукав взбух, и струя воды ударила в колодезную стену. Кирпичи потемнели. А героин начал стекать вниз и весь уходить вместе с водой по трубе. Минут через десять никаких видимых следов героина в колодце не осталось. Голован сбегал и закрутил гидрант:
- Вот им, гадам, подарок от нас.
- Да, – сказал Сергей Константинович, управлявший струёй из брандспойта. – Пожалуй, это будет подарок.
- Сюрприз! - Захохотал Голован. – Ни тебе уколоться, ни тебе нажиться.
  Всё то время, пока вода ударяла в стены колодца и, завиваясь на дне в водоворот, уносила белый порошок, Сергей Константинович, как ни странно, зачем-то размышлял о том, какое воздействие героин может оказать на бактериальную среду аэротенков на городских очистных сооружениях. Он даже подумал, что, по идее, следовало припрятать хоть немного героина, чтобы поставить в Лаборатории соответствующие опыты. Он даже улыбнулся этой своей мысли, представив, как он выйдет с докладом на эту тему на какой-нибудь научной конференции. Интересно, какое будет при этом лицо у академика Белокурова?! А следом подумал, что давешняя попытка Ксюши проникнуть в помещения арендаторов вполне могла быть связана с тем, что она знала о героине. И это предположение вонзилось ему в сердце, словно горячий штырь. Неужели знала?  А может быть, именно потому стала такой дёрганой? Он даже поймал себя на мысли, что, кажется, вот-вот сможет пожалеть жену. Но он отогнал это желание, вспомнив  ямочку на подбородке и синие от татуировок пальцы Помятуна. И ему нестерпимо захотелось наотмашь ударить её по лицу, а потом хлестать и хлестать  тугой струёй воды из брандспойта, норовя угодить по её грудям и туда, в самый низ живота, чтобы она съёжилась, чтобы согнулась от боли!
      Потом они, не без труда, сожгли в бочке с песком опустошённые упаковки, надышавшись поневоле дымом горящего полиэтилена. Потом  Голован вновь укрепил мокрый рукав на сеновале, сбросив его в бокс. Спустился  по нему в бокс и закрыл ворота изнутри. Взобрался  по рукаву на сеновал, вытащил рукав,  отвязав от стропила, сбросил  во двор, спустился по лестнице, и они вдвоём отнесли лестницу туда, где ей следовало лежать.
- Устал! – Сказал он задышливо. – Давно я, Сергей Константинович, полосу препятствий не проходил. Форму теряю. А вы  - ничего, молодец! – И засмеялся.
Сергею Константиновичу захотелось сказать что-то такое же в ответ, но он вдруг понял, что не знает, а вернее, не помнит, как по имени-отчеству зовут Голована. Голован и Голован! Он проходил мимо него, утром или, уходя с работы, кивал головой, здоровался, иногда перекидывался какими-то фразами. Но, на самом деле, Голован, как и многие другие, с кем его сталкивала жизнь, был рядом и, словно за лабораторным стеклом; видно, но не слышно,  разве только, если заставить себя прислушиваться. Да  вслушиваться особой надобности не ощущалось. А зачем говорить, когда о главном, о биоценозах настоящего разговора всё равно не получится. Не о футболе же! Сергей  Константинович искренне недоумевал по поводу чудаков, которые могли горячо, заинтересовано, и долго говорить об успехах или неуспехах нашей сборной. Как они могли тратить на это золотое время! Ему в такие моменты становилось томительно, как в приёмной стоматолога.
  Они пошли  в кабинет. Сергей Константинович достал из шкафа бутылку кизлярского коньяка. А из холодильника в приёмной  яблоки. Пока он нарезал яблоки четвертинками, Голован скрутил голову бутылке и разлил коньяк в стаканы, стоявшие  возле графина для воды. Выпили. Заели яблоками. Яблоки были местные и, если честно, недоспелые. А потому с кислинкой, что было хорошо.
- Я думаю, - сказал  Голован, - думаю, что они, когда порошка хватятся, сильной бучи поднимать не станут. Зачем им буча при таком деле? Этот порошок шума не любит. Хотя денег, денег мы их, супостатов, лишили.
- Спасибо вам! – Сказал Сергей Константинович. – Что бы я без вас делал! А вы лихо всё это... мне бы сроду не допереть, что туда можно сверху спуститься. Так и стоял бы перед закрытыми воротами.
- Я-то что… - отмахнулся от  похвалы Голован. – А вот вы – молодец. С виду – типичный макарон.
- Кто-кто?
- В спецназе у нас неумех с гражданки так называли:  макарон переваренный.
- Почему макарон?
-  А вы советские макароны помните?
- Как не помнить! Любимая была шутка в армии:  молодым в наряде приказывали макароны продувать перед варкой.
- Да-да! Ха-ха! – засмеялся Голован. – А вы когда призывались?
Они допили коньяк, и  Сергей Константинович засобирался домой.



               

                6

   На самом деле, всё было хорошо. Солнце светило ровно так, как оно может светить только в Крыму, утром, в самом начале сентября. Серые, с густо-зелёными мазками зелени, скалы Яйлы, вбирая утренний свет,  чуть розовели. Воздух  над склонами и морем  тих и прозрачен. Но безветрие всё-таки было обманчиво, потому что море там, внизу чуть-чуть да неспокойно. Оно словно сглаженный слепок  того ветра, который далеко отсюда, быть может, у Синопа, мял и комкал водную гладь, нагонял высокие волны, дергая и взъерошивая их гребни. Волны гневались, однако катились, катились на север, по дороге,  сменяя гнев на милость. И теперь, у крымского берега, были уже не волны в плодном смысле этого слова, а так, зыбь, легкое и ленивое покачивание, перекатывание с бока на бок. Они, словно стая дельфинов, плывущая от Севастополя в сторону Ялты, подставляли  солнцу свои влажные, поблёскивающие бока. И только у самого берега вспоминали, что они – волны. В  самый последний момент, перед тем, как выкатиться на берег, и следом отступить с шорохом, немощно, вскидывались и вспенивались. И потому вся линия берега  была прорисована белой полоской пены.
  Сергей Константинович и Ксюша  шли вдоль дороги от Симеиза, решивши, что следует безо всяких попутчиков навестить дерево, которое впервые увидели из окна экскурсионного автобуса. Оно всё было увешано тряпичными бантиками. Автобус притормозил и экскурсовод  - лысеющий жуир – голосом, лоснящимся от похабненькой интонации, объявил, что это дерево – не просто дерево, но Древо Любви. И кто хочет любви вечной, как эти крымские скалы, высокой, словно крымское небо, чистой и бездонной, как волны Чёрного моря, незабываемой, как эти дни в Крыму, должен совместно сотворить-завязать бантик на веточках дерева.  И тогда любовь, которую вы встретили в Крыму, – он плотоядно вперял свои взоры  в дам, смотрящих на него преданными глазами, -  тогда любовь будет такой, какую вы возжелаете в самых сладких, самых нежных своих сновидениях. Экскурсантки  стали выходить из автобуса и тянуть за руку своих курортных кавалеров. Те не поспешничая,  всё-таки выходили, снисходительно  улыбаясь. И доставали из карманов мятые носовые платки.  И отрывали узенькие полоски, а некоторые  запасливые дамы извлекали из сумочек маникюрные ножнички и пытались ровненько отрезать. Но экскурсовод настаивал: «Пальчиками, только пальчиками. Вы же за самое дорогое только пальчиками берётесь». Экскурсанты  перехихикивались и рвали платки. Сергей Константинович и Ксюша остались в автобусе, и на вопросы попутчиков, игривые комментарии экскурсовода отвечали: «А мы и так женаты». Но  потом, после экскурсии решили следующим утром, вдвоём навестить волшебное дерево. Они шли обочь дороги, сторонясь редких ещё автомашин, и уже подходили к скале, на которой возвышалось Дерево Любви. Уже  видны были разноцветные  тряпочки, висящие густо на его ветвях. Но, странно..! Безветренно, тряпочки обвисли, а  ветви  издавали какое-то непонятное дребезжание…  И тут он проснулся и понял, что кто-то настойчиво звонит в дверь. Оторвав голову от жёсткого валика – спал, не раздеваясь, скукожившись, на диванчике в кабинете – встал и пошёл к двери. Через дверной глазок разглядел очкастого  доцента Козолупова – своего заместителя. Открыл дверь. Козолупов с порога заговорил-зачастил:
- Беда у нас, беда, Сергей Константинович!- Видно было,  что  Козолупов  чем-то ошарашен, и  если бы  не очки – глаза бы на лоб   вылезли. - Вот уж беда, так беда!
- Что? Что-то с Лабораторией?
-  Николая Макаровича убили! А  я вам звоню-названиваю по телефону, а вы трубку не берёте
- Это кто, Николай-то Макарович?
- Дак, как же! Николай  Макарович ! Голован же! Голована и убили. А я звоню вам – вы не берёте. Думаю, надо сообщить. А вы не берёте. Я уж испугался. Думаю, почему не берёте? Я такси вызвал и поехал.
Тут только Сергей Константинович, наконец,  вспомнил: зовут Голована действительно Николаем  Макаровичем – он же принимал его на  работу, заявление подписывал, да забыл. Потому что нужды не было помнить: здрасьте-досвиданья.
- Где? Как? – спросил он, вбивая ступни ног в тесноватые штиблеты.
- У нас в Лаборатории. В гараже, который мы квартирантам сдали. Издевались они над ним. Мучили.
И тут Сергею Константиновичу стало страшно. Да так страшно, что вчерашний утренний страх показался бы сейчас детской пукалкой из дешёвого аттракциона в  заезжем Луна-парке. Тот страх  и не страх вовсе, а инстинктивная реакция на внезапно возникшую опасность, некий условный рефлекс, животное чувство. Вчерашним утром, во время убийства Лаперуза и Гаркуши, он даже осознать не мог своего испуга. А сейчас всё по-другому. Страх  скрутил его, как женщины скручивают мокрую тряпку, отжимая воду.
- Мучили его. Утром Федосеевна пришла убираться, а дверь уличная открыта. Да! Открыта, и  настежь! – Продолжал тараторить
Козолупов. -  Она дальше - его нет нигде, а дверь открыта, а на полу кровь вроде бы. Она, значит, во двор. А там – гараж нараспашку. И он в гараже.
- Кто он?
- Господи! Да я же говорю же, что Николай Макарович  наш, Охранник. Голован же! Весь истерзанный.
Одеваться не потребовалось, так как спал Сергей Константинович одетый. Он зашёл в ванную, машинально заглянув в спальню. Конечно же, Ксюши в спальне не было и не могло быть потому, что вернувшись ночью из Лаборатории, он заперся не на ключ, а на засов. Да и не ожидал он её, понимая, что она прячется где-то. Но прячется ли? И от кого? Он него? От тех, кто застрелил этого проклятого Лаперуза с его ямочкой на подбородке? От Тамаза? От  его сподвижников?  От Гелы, который, скорее всего,  убил Голована?
   Сергей Константинович почему-то сразу решил, что убил Гела - кому же ещё было убивать. Ему и убивать, с его плющенными ушами. Он да Помятун с  перстнями, наколотыми на пальцах. И ясно было, что убили Голована, имя-отчество которого он вновь забыл, из-за героина.
 Сергей Константинович наскоро ополоснул лицо:
- Милицию вызвали?
- Полна Лаборатория. Отпечатки ищут.
Они вышли во двор и сели в такси, на котором приехал Козолупов.
- А «Ниву» они мне не дали завести, Сергей Константинович. И вообще в Лабораторию толком не пустили. Я поэтому  машину взял – и за вами.
Когда сели в разбитую «Волгу», таксист посмотрел на них с восторженным  любопытством:
- Так это, значит, у вас человека убили? – Спросил  он. –  Здорово!!! Я-то сижу, жду, радио слушаю, а тут передают про нападение на лабораторию какую-то, и что человека грохнули. А потом думаю: «Ёк-макарёк! Да у меня заказ по рации именно к лаборатории! Я и подъезжал когда, видел,  при входе табличку.
- Какое ещё радио? – Раздосадовано спросил Сергей Константинович
- А вы что? И не знаете? – Кажется, даже обрадовался таксист возможности показать свою осведомлённость. – Омега- радио. Ох, работают ребята!
- Омега? - В свою очередь проявил осведомлённость Сергей Константинович. – Так тож телевидение.
-  Они, что радио, что телевизор. Ушлые! Где что случится, они тут, как тут! Стригут и бреют на ходу. Я только их и слушаю. Во!
   И он врубил во всю радиоприёмник. Как раз заканчивалась песня о колымском тракте, которую, тужась, давил из себя хрипатый певун. И не дожидаясь финальных аккордов, затарахтела девочка-ведущая. Налезая одной буквой на другую, словно набегу, не поспевая за трамваем, она наборматывала подробности зверского убийства охранника известной лаборатории биоценозов, которая неизвестно чем занимается. Ещё она напомнила, что во дворе дома, где живёт научный руководитель лаборатории, в воскресенье утром  произошло заказное убийство авторитетного в определённых кругах бизнесмена, больше известного по прозвищу Лаперуз.
- Мы будем держать вас в курсе расследования! –  обнадёжила аудиторию радиоведущая, включая очередную песню о нелёгкой жизни заключённых.
- Слышали? – Не без гордости в голосе воскликнул таксист, словно это он сам только что извергал новости в радиоэфире!  Вся милиция на них работает. Всю подноготную выворачивают. Так, сталбыть, я вас везу? Во, круто! Надо будет позвонить в эфир, рассказать, что вёз. Они  такие звонки  в эфир выпускают.
Хорошо, путь был недолог. Они с Козолуповым вышли у крыльца Лаборатории. Около  крыльца стояли сотрудницы  Лаборатории, среди которых Сергей Константинович узнал секретаршу Мариночку.  Поднялись по ступенькам мимо милиционера в бронежилете, каске и с автоматом наизготовку. Милиционер дернулся, было, преградить путь, но их ждали. Дверь открылась, и  курносый милиционер с капитанскими погонами заторопил: «Быстрее, быстрее, быстрее. Ждём ». Он провёл их мимо стола дежурного, стекло на котором  было  разбито, будто по нему ударили чем-то тяжёлым, и измазано. Сергей Константинович вгляделся, и  понял: это засохшая кровь.
- Кровь, кровь, - подтвердил курносый.- Это его лицом ударили. Пошли, пошли. И они вышли во двор. Во дворе стояли знакомая милицейская «Газель» и машина с красным крестом. У  входа в настежь распахнутые двери гаража его поджидал подполковник, которого прошлым утром во дворе подчинённые называли Константином Васильевичем.
-  Ну, вы даёте, гражданин учёный! – С  напором  в голосе произнёс он. – Не ожидал! За неполные сутки третий труп в вашем окружении. Гляньте! – и он широким,  несколько шутовским жестом  зазвал Сергея Константиновича в гараж . После утреннего солнца в гараже было сумрачно. Первое, что бросилось в глаза, золотисто-оранжевые луковицы, раскатившиеся по полу. В глубине – знакомый снарядный ящик, из которого высыпали лук. За ящиком в луже крови, в окружении луковиц, на полу лежал Голован,  неестественно вывернув руки и ноги. Лицо его было  всё в крови и потому трудноузнаваемым. Грудь и живот истыканы чем-то острым. Чем – нетрудно догадаться. У  стены валялся алый  пожарный багор, острие которого было в карминных потёках засохшей крови. Рядом  раскрытый чемоданчик с экспертовскими причиндалами, и  возле трупа колдовали два эксперта. Тут же,  топтался фотограф. Голован, словно бы, вглядывался в потолок, в п-образную прорезь люка, через  который он  недавно  с такой прытью, столь неожиданной в его возрасте, проникал в гараж. Сергей Константинович вглядывался в разбитое лицо Голована, в его  полузакрытые, закатившиеся глаза, оскаленный рот, будто  Голован хотел, было, нечто прокричать, да осёкся. Только  одна мысль запульсировала у Сергея Константиновича  в голове: «Моглибыименя, моглибыиеня».
- Ну… – сказал подполковник, стоя  сбоку и откровенно наблюдая за выражением лица Сергея Константиновича, – будем отпираться,  уважаемый гражданин профессор, или давать признательные показания?
Лысый дядька встал с корточек:
-  На вскрытие надо везти, Константин Васильевич.
- И вези! Вези! Чего тогда тянешь! Вези, а мы с профессором пока по душам побеседуем, разберёмся, до правды подноготной попробуем добраться. 
- Что же вы? Что же вы так? Сразу-то? – Откуда-то из-за спины вывернулся  Богодухов, которого Сергей Константинович и не узнал.
Игнат Пантелеймонович был сегодня не в потной рубахе с  попугайчиками, а  в темно-синем прокурорском мундире. И  ничего не осталось в нём от любителя мирно почаёвничать на кухне за почти светскими разговорами.
- Что же вы так?! – Не без укоризны в голосе повторил он, обращаясь к подполковнику.
- А как ещё прикажете? – подполковник явно был на взводе. – Как? За сутки – третий труп! Третий! Вы представляете! Как мы теперь по отчётности выглядеть будем?!  Москва уже трезвонит во все колокола, запрашивает! Статистика по-плы-ла! И везде, так или иначе, он фигурирует, наш уважаемый гражданин профессор. Или его супруга. Кстати, где она скрывается? – Спросил , как кнутом огрел, обращаясь к Сергею Константиновичу.
-  Ксения не скрывается. - Твёрдо ответил он. – Но я не знаю, где она сейчас.
- Видите,  граждане, -  обратился подполковник к несуществующей аудитории, - муж не знает где у него жена! Слышишь, Богодухов?
А? Я-то думаю, что она тоже...  И вполне возможно, не без помощи гражданина учёного.
- Знаете, как вас там? - Вспыхнул Сергей Константинович, - выбирайте выражения!
- Пазников!  Пазников! – Рявкнул подполковник.
Явился курносый  Пазников.
- Приведи  девицу. И передай Уразову: пусть рыщет-ищет супругу гражданина учёного.
- Есть, товарищ подполковник.
- И правда, - спросил Богодухов, - где жена-то может обитаться? Надо бы её найти. По тому делу… с Лаперузом.
Сергей Константинович уже и воздуха в грудь набрал, чтобы  в ответ сказать нечто злое, вроде: «Вам нужна, вы и ищите». Но, в  лице   Богодухова было столько участия и понимания, или видимости участия и понимания, что он сдержался.
- Ах, тюли-мули-разлимули!- произнёс, будто выругался подполковник. -  Какая обходительность! Где жена, я тебя спрашиваю?
В этот самый момент  вернулся Пазников:
- Привёл, товарищ подполковник. Вот она!
Рядом с ним стояла Мариночка-секретарша.
- Рассказывай, - приказным тоном сказал Константин Васильевич.
- Да я уже всё…
- Причём тут всё! – Одёрнул её подполковник. -  Ты про вчерашнее. Ну-ка!
- Я с девочками… мы с девочками… Короче, вышли мы из «Лукулла» около одиннадцати покурить, а тут вы… -  и она посмотрела на  Сергея Константиновича, - по бульвару. Я ещё девочкам сказала: «Вот, мой шеф, говорю, на ночь глядя , чешет куда-то… В лабораторию, наверно. В смысле идёт, извините, конечно, Сергей Константинович »
- А почему вы решили, - вмешался в разговор Богодухов, - что в  лабораторию?
- Так в сторону же! Если по бульвару идти прямо, то, как раз, дальше перекрёсток и направо к нам…
- Логика железная, - заметил Богодухов.
- Ну?! – В подполковничьем «ну» чувствовалась даже некая издёвка.
- Я был в Лаборатории вечером, - спокойно, как ему показалось, сказал Сергей Константинович.
- Ну?! А я что говорил... – Уже вполне победоносно произнёс подполковник, обращаясь к Богодухову.
 Но Богодухов тона не подхватил. Махнув рукой Пазникову,  чтобы ушел и увёл Мариночку, он прошёлся до задней стенки гаража, развернулся и спросил, обращаясь к Сергею Константиновичу:
- А вы секретаршу свою заметили, когда шли?
- Так, боковым зрением.
- А в лаборатории, когда пришли, всё было спокойно? Посторонних в помещении не встретили?
- Какие уж тут посторонние? На ночь-то глядя! – Ответил Сергей Константинович и даже попытался улыбнуться, хотя губы, будто моментальным клеем были схвачены.
- Вот и я тоже считаю, что свой. Чужому он и не открыл бы! – Вновь убеждённо заговорил подполковник, Только свой! Только! Он и явился, на ночь глядя. Как тут директору ни открыть!
- Погоди, Константин Васильевич, погоди, – сказал Богодухов.- Слишком всё просто получается, если по-твоему судить.- И, обернувшись к воротам, крикнул: - Борис! Борис Васильевич!
На крик появился лысый.
- Когда наступила смерть?
- Около пяти, если судить по состоянию трупа…
   В этот момент в проёме гаражных ворот, в сопровождении всё того же Пазникова возникла женская фигура. Средних лет, стройная, как бы подсушенная, женщина, легко ступая, вошла в гараж и прямиком, не обращая внимания на Сергея Константиновича, подполковника, Богодухова, экспертов, словно  и не было их, подошла к распростёртому на гаражном полу Головану. Замедляя  шаги,  остановилась подле, и опустилась  на колени:
- Коленька! Воитель ты мой? Одолели тебя злыдни! - Произнесла тихо, даже буднично. Словно и не случилось ничего, словно встретила Голована, как всегда, на пороге дома: - Ни душманы не смогли, ни чечены, ни босняки… А дома - осилили,,,
От её слов страх и оцепенение, терзавшие Сергея  Константиновича после огорашивающего сообщения Козолупова, вдруг  разом,  сами собой ушли, отпустили душу. Он встал рядом  на колени. Женщина почувствовала  движение, но не повернулась, а продолжала смотреть на Голована неотрывно, взявши  правую его руку,  уже окоченевшую, в свои ладони в тщетной надежде, что Голован в ответ хотя бы одним суставчиком шевельнёт. Сергей Константинович заметил, что козонки на руке Голована  сбиты – значит, отбивался – машинально подумал он.
- Он вас, Сергей Константинович,  уважал. – Сказала она, продолжая всё так же неотрывно смотреть в ужасное, изуродованное лицо Голована. – Очень уважал!
- Уважал, - подумал  он. – Он меня уважал. А сейчас  мёртв. С  этим уже ничего не поделаешь. Мы только что были вместе, можно сказать, заодно. Коньяк пили, а я за весь вечер даже не вспомнил, что зовут его Николай Макарович. Хотя знал. Знал! Но не вспомнил. А переспросить постеснялся. Принять от него жертву не постеснялся. Принял. Как должное принял. Как будто он мне должен. А чего он мне должен? Почему должен? Потому,  что я начальник? Потому, что меня знают в Варшаве? Слышали обо мне в Швейцарии? Или потому, что три месяца  назад меня процитировали в  Копенгагене в монографии, которую будет читать от силы полторы тысячи человек. Да и то, только для того, чтобы написать ещё одну монографию, в конце которой будут петитом набраны две сотни фамилий, в том числе и его, Сергея Константиновича вполне  русская фамилия, напечатанная латинскими буковками. А я буду самодовольно полагать, что меня знают в Копенгагене и Варшаве. Знают и помнят же, коли цитируют! Чего и кого я помню?! Надо же: сколько  провозились с клятым героином, а я так и  не  вспомнил; Всё «вы», да «вы» - безличная форма общения. Теперь ему всё равно, помню я имя и отчество, или не помню. Вот, ходил мимо человека – охранник и охранник - и не ведал, что он, Голован, примет на себя то, что полагалось, по-праву, им двоим. А может, и ему, директору, одному за  то, что польстился на деньги от сомнительных, даже с первого взгляда, людей. А Голован  - принял. Ясное дело, за что – не случайно гараж, не случайно лук по всему гаражу раскатали! И теперь он мертвёшенек. И надо привыкать к тому, что он мёртв. Надо привыкать к тому, что его уже никогда не будет. Надо  осознать, что он уже переступил ту черту, что отделяет живое от мёртвого. Ту черту, за которую ему, Сергею Константиновичу ещё предстоит шагнуть. А куда  деваться; Голована убили. И его не помилуют, если узнают, что он здесь был, и они вместе спустили в канализацию несколько (сколько же?) миллионов рублей. Надо освобождаться от  животного этого ужаса за свою судьбу. Почему он трепещет, а Голован не боялся, даже балагурил? Из другого ли он теста? Или мука такая же, да дрожжи ленивые, не гуляют?
   Как-то давно Сергей Константинович, тогда ещё аспирант-первогодок,  ехал в Москву с неким отчётом в головной институт. Вагон на ходу покачивало, ложечки в стакане побрякивали, в вагонном коридоре поездное радио наигрывало нечто, преисполненное энтузиазма, но в купе было тихо. Единственный попутчик, средних лет усатый мужчина, читал какую-то книгу без обложки. Читал странно: прочтёт пару страниц и закрывает глаза, положив книгу на грудь. Казалось, он задрёмывает, читаючи. А потом снова открывает глаза и раскрывает книгу. И всякий  раз  на новой странице. И опять читает недолго и вновь: не то засыпает, не то задумывается. Но, в конце концов, чтение сморило его окончательно, и он заснул и даже носом начал насвистывать. Но тут в купе постучала и вошла проводница и напомнила, что через пять минут Киров. Сосед соскочил, заметался, натянул костюмные брюки поверх спортивных трико, покидал кое-как в сумку туалетные принадлежности, надел пиджак, куртку, путаясь в рукавах, а поезд тем временем тормозил у перрона. Дальше последовала меховая кепка, надёрнутая по самые уши. Дальше – авоська  с двумя трехлитровыми банками отменных  солёных груздей. Вагон остановился, и сосед быстрыми шагами вышел из купе, и вот он уже на перроне, и его тискают и целуют две  не старые ещё женщины и дедок в ладно сшитом нагольном тулупе. А когда поезд тронулся, Сергей Константинович обнаружил, что попутчик забыл книгу с оторванной обложкой. Он раскрыл книгу наугад и прочёл: «Неизвестно, где поджидает нас смерть: так будем же ожидать её всюду. Размышлять о смерти – значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь – не зло».  Он ещё поперелистывал растрёпанные страницы, так и не уразумев, кто автор, хотя по тексту было ясно, что  её уже давненько написал некий француз.  Книга показалась ему скучноватой, резонёрской, хотя и не лишенной смысла  –  понятно, почему попутчик, читая, погружался в раздумья, время от времени переходящие в сон. Сергей Константинович  оставил книгу в купе, когда поезд прибыл на Ярославский вокзал Москвы. И фразу о смерти  забыл, как о чём-то не вполне для него актуальном. А теперь  разом вспомнил и слова, и саму книгу и даже того давнего попутчика, сонно посвистывающего в  седоватые усы.
- Вы, гражданка, кто?  Супруга его будете? – Откуда-то из-за спины услышал Сергей Константинович  голос подполковника. Сам вопрос и тональность голоса показались ему до ужаса зряшными.
- Жили мы вместе, - сказала женщина, вставая с колен и опираясь при этом на руку, поданную Сергеем Константиновичем. – Жили мы вместе, – повторила она. - Он меня любил, а я его любила.- И, повернувшись  к подполковнику, добавила. –  На  вашем языке - сожительствовали. А зовут меня Анастасия  Егоровна Валуева. Запомнили? Или  протокол составлять будете?
- Надо будет – составим! – Не без нажима в голосе парировал подполковник.
- Пошёл бы ты, Константин Васильевич… - сказал Богодухов, -  скомандовать, чтобы тело забирали на вскрытие. Тут всё ясно, как божий день.
Подполковник крутанулся на каблуках и вышел на улицу. Они молчали. Сергей Константинович обратил внимание: во дворе отчаянно расчирикались воробьи. И чего, спрашивается, расчирикались?
  В гараж вернулся лысый и с ним двое санитаров с носилками. Тело Голована уложили на носилки, накрыли коричневой клеёнкой и понесли. Сергей Константинович и все остальные тоже  вышли из гаража. Водитель предупредительно раскрыл настежь  задние дверцы  «Газели». Носилки установили на рельсы внутри салона и подтолкнули. Водитель закрыл дверь, сел в кабину, двое санитаров взобрались в кабину с правой стороны. Машина зафыркала и тронулась в сторону ворот. Следом за красным крестом пошла Анастасия  Егоровна. Плечи её содрогались от рыданий.
- Николай Макарович Голован, - повторил про себя Сергей Константинович.- Николай Макарович… Чёрт знает, что получается. Его убили, из-за меня же и убили, а я даже  не могу запомнить, как его зовут. Надо, наконец,  совесть иметь, запомнить, как его зовут: Николай Макарович! Николай Макарович!
     Когда машина выехала, и  ворота затворились, Богодухов, подполковник и Сергей Константинович  направились в Лабораторию. По дороге в кабинет он рассказывал, где коротал время дежурства Голован и другие охранники, и где они пили чай. Кстати заварничок и банка мёда стояли в ящике стола. Потом двинулись в сторону кабинета, и по дороге пришлось рассказывать, кто, где сидит и чем занимается.
- А здесь - пусто, сказал он, указывая на дверь комнаты арендаторов, куда  ночью проникали вместе  с Голованом, и  он машинально толкнул дверь. Неожиданно для него, дверь оказалась не запертой:
- Значит, были здесь, - отметил он про себя. –  И дверь отпирали ключом. Точно, точно это был Гела или Помятун. Кто-то из этой компании. Богодухова и подполковника комната не заинтересовала, впрочем, как и все остальные, включая туалет, в который они также не преминули заглянуть самолично.
  Дошли и до его кабинета. В приёмной Сергей Константинович вытащил из мусорной корзины  пустую коньячную бутылку  и указал на стаканы, из которых пили коньяк. И огрызки яблок из корзины  извлёк.
- И часто вы с ним так, в неурочное время? – Богодухов, спрашивая, делал вид, что в его вопросах ничего кроме простого человеческого любопытства нет. 
- Пазников! Пазников!- Вдруг заорал подполковник. – Пазников, -обратился он к подчинённому, который возник столь быстро, будто стоял под дверями.- Скажи экспертам, чтобы пришли и срочно срисовали отпечатки  и на бутылке, и на стаканах.
- Совсем не часто, - отвечал Сергей Константинович. – Не было такого никогда. Наше общение всегда  в рамках служебных отношений – и не более. Я даже не предполагал, что у него такая богатая военная биография. Слышали, что жена  говорила?
- Сожительница! Какая она жена?! – вставил реплику подполковник. Вы нам правду, правду рассказывайте…
Ах, как хотелось Сергею Константиновичу рассказать правду! Всю! Более всего,  именно правду!. Без изъятий! Кому-нибудь прокричать её, или пробормотать пусть и невнятно. А не получится так -  хотя бы и  промолчать эту правду, уткнувшись лицом в плечо. Как в детстве, когда он, винясь, подходил к маме. И она прижимала его к себе, и поглаживала, острые его лопатки, вздрагивающие от покаянных рыданий, только усиливавшихся от всепрощающей маминой ласки. Но, какая  правда  может быть  теперь, когда он сам  и всё  вокруг уже завязалось в тугой узелок  кривды, и, чем дальше, тем туже  узелок. А он, серьёзный учёный, чьё имя печатают на обложках книг большими буквами,  чьи работы цитируют даже за пределами страны, сидит за столом, и напротив – два человека, один из которых открыто демонстрирует, что не верит ему, и правильно поступает. А  другой делает вид, что верит, хотя не верит никогда, никому и ничему, и тоже правильно поступает. А как ему прикажете поступать, если у него собачья должность такая – недоверяющая? Вот, как тут быть? Но Сергею Константиновичу хотелось, нестерпимо хотелось надеяться, что Богодухов всё-таки ему поверит. Что ему удастся  его объегорить. А объегоривши,  вывернуться, уйти, уползти из этой страшной реальности, в которую он ввергнут, где Лаперуз сползает по металлической двери подъезда, оставляя  на  серой свежеокрашенной поверхности кровавый след. Где   Гаркушиха причитает над  Гаркушей. Где  Голован  остановил свой взор на  прорези сенного люка, а сам, видно, уже в иных, никому не ведомых  местах  и думает совсем иную думу. Если , конечно, там, за гранью бытия возможны какие-то думы в обычном, земном понимании этого слова.
   Явились эксперты и стали снимать отпечатки пальцев с бутылки  и стаканов. Сергей Константинович вместе с подполковником и Богодуховом перешли в кабинет.  Усевшись в своё кресло. он  вновь ощутил себя директором Лаборатории, человеком вполне значимым и даже статусным, хотя  в душе всё у него ходило ходуном. Ему удавалось даже улыбаться. Не то, чтобы совсем улыбаться, в полный рот, всё-таки не та была ситуация. Однако,  некую тень улыбки, эдакий  лёгонький следочек внутреннего превосходства над ситуацией, в которую он попал, ему удалось изобразить. И он уже несколько иначе поглядывал и на Богодухова, и на полковника в особенности, на которого, как ему казалось, следовало именно так поглядывать. Но  он понимал, что трепет этот поневоле отражается на лице. Не случайно подполковник давил с самой первой минуты, заметивши, что смятение усиливалось с  каждой его репликой, и это  позволяло  надеяться на то, что, на милицейском языке, называется  «чистосердечным признанием» над  ещё не остывшим трупом. Подполковник, конечно же, помнил  давешние мокрые штаны Сергея Константиновича, которые тот стыдливо прикрывал сумкой с рыбцом,  и, скорее всего, числил  его в  малодушных «ботаниках», как теперь принято выражаться, на которых только надави посильнее, и  юшка из носа тут же пойдёт. А там успевай, записывай признательные показания.
     Кабинет, однако, произвёл  впечатление даже на подполковника. Богодухов стал осматривать стеллажи с многочисленными книгами, многие из которых были на иностранных языках: французском, немецком и английском. Да ещё и с автографами. И все его, Сергея Константиновича, книги также стояли на полке. А ещё журналы… Впрочем, журнальные статьи  не были  обозначены. Однако само количество журналов не могло не впечатлить. А ещё – грамота,  витиевато подписанная  Академиком Академии наук СССР, а ещё дипломы на языках иностранных. Подполковника книги не заинтересовали, но окаменевший зуб мамонта, стоявший на подоконнике, зацепил его внимание.  Он взял зуб в руки и прикинул вес. Вес впечатлил.
- Это что? - Спросил подполковник таким тоном, будто главную улику обнаружил. – Полезное ископаемое?
- Зуб.
- Зу-уб?
- Зуб мамонта.
-  Как же он такие тяжести во рту носил?
-  Константин Васильевич, - позволил себе улыбнуться Сергей Константинович, - он же окаменевший.
-  Если окаменевший, тогда  понятно, -  благосклонно согласился подполковник и  благоговейно поставил зуб на место.- тогда всё понятно.
- Ха-ха-ха! – рассмеялся Богодухов, -  Тебе бы такие, – злодеям спасу бы не было.
- Это уж точно! – Согласился подполковник и безо всякого перехода продолжил:  - Значит, отношения у вас с убитым были чисто служебные. А тут решили выпить и поговорить по душам в ночное время? И о чём разговор был?
- Да так, ни о чём. – Вновь внутренне напружинился Сергей Константинович.- О всяком разном . О природе, например. О рыбалке. О жизни.
- О чём-то конкретно? -  Спросил Богодухов, стоя к ним спиной, и листая  «Календарь Природы» Сабанеева.
- Вы меня  подозреваете? - Спросил Сергей Константинович, обращаясь к Богодухову.
- А ты как думал! – вновь повысил голос подполковник. –  Человек убит. Убит, между прочим, зверски. На своём рабочем месте. Перед тем выпивал. С тобой,  между прочим. А ты нам тюлю гонишь про рыбалку.
- Вот именно, - согласился с рассуждениями подполковника Богодухов. – С чего бы разговоры по душам в столь позднее время?
- Ха! – даже хохотнул Сергей Константинович, - А если бы не труп? Подозрения бы это не вызвало?
- Ты, давай! Помолчи! – взвился подполковник. – Вопросы мы задавать будем!
- Вопросы? Это у меня к вам  вопросы, товарищ подполковник! Убит мой  сотрудник. Убит зверски. Надо искать следы. Ловить убийц. А вы сидите, развалясь и дурацкие вопросы задаёте  мне - руководителю, доктору наук. И потрудитесь обращаться ко мне на «вы». Я не помню, чтобы  я позволил вам  пить со мной на брудершафт. А с Николаем Макаровичем, - добавил он, обращаясь к Богодухову, - с покойным,  мы сумерничали, потому что хотелось мне  с кем-то поговорить. Просто поговорить. День у меня был вчера не из лёгких. Вы же знаете, Игнат Пантелеймонович. Правда, Головану пить не следовало на рабочем-то месте. Но  и выпил он всего ничего. Чисто символически. А  с него какой теперь спрос!
- Получил, Константин Васильевич? – Засмеялся Богодухов.
- Я, конечно,  извиняюсь…  Вас кто-нибудь видел, когда вы отсюда  возвращались? – спросил,  тоном ниже, подполковник.
- Понятия не имею. Знал бы, что так выйдет, и вопросы такие задавать будете, обзавёлся бы  парочкой свидетелей. Вон, Мариночка  вечером меня углядела.
- Сергей Константинович! Я же не нарочно. Вы шли мимо, а я стояла, - плаксивым голосом  произнесла Мариночка, уже вернувшаяся в приёмную и слышавшая разговор через приоткрытую дверь. – Они спрашивали, а я правду сказала.
- Молодец, - сказал Сергей Константинович. – Так и надо – всегда  следует говорить правду.  И завари-ка нам чайку покрепче.



                7

         Вообще-то говоря, её звали  Стела Максовна, а если уменьшительно, Стэлочка. Но Сергей Константинович, невзлюбивший её  инстинктивно с первой минуты знакомства, за глаза иначе, как Стервочка её не называл. Худющая,  пальцы в немыслимых перстнях,  вечно обвешанная цепями и модернистскими кулонами, прокуренная насквозь, она имела скверное свойство появляться в самый неподходящий момент. Входила к ним в дом, и вместе с ней врывались смерчу подобное облако табачного дыма и слов, в которые она была укутана, как в кокон. И даже если вы  совсем не настроены были  внимать этому  словесному самуму, всё равно он неотвратимо настигал вас, и уже на первых секундах  уши, глаза, ваше сознание  наглухо забивалось, словно песком, неостановимым словесным потоком Стелы Максовны. Поделать с этим решительно не было никакой возможности. Ксюша, однако, почему-то очень дорожила общением со Стервочкой, называя её самой умной  из своих подруг.
- Серёженька! - услышал он голос Стервочки, уже почти войдя в подворотню своего дома.
Не узнать прокуренный, малость надтреснутый голосок было просто невозможно, и он обернулся. Из припаркованного  напротив дома джипика  выпорхнула  она, красавица. Сергей Константинович остановился и хотел, было, сказануть что-то, как всегда ехидное, но Стервочка  буквально повисла у него на шее и, не стесняясь прохожих, стала своими прокуренными губами целовать его. Со стороны это вполне могло сойти за встречу любовников, исстрадавшихся в разлуке. Оторопевший от непрошенной ласки, Сергей Константинович хотел с силой отстраниться, но Стервочка, запустивши пальцы ему в волосы, продолжала осыпать поцелуями  и торопливо шептать: «Молчи, молчи, так надо, за нами могут следить,  а я к тебе по поводу Ксении, только молчи, ты мой сладенький,- и уже громче, - почему ты мне не звонишь, ты, оказывается, целоваться умеешь, а сам такой колючий, я и не знала, дура, не сопротивляйся, пошли в машину, мой сладенький, пошли, пошли». И она повлекла его за руку в джипик. Ну, не вырываться же на глазах всей улицу! Там  она тут же  ткнула пальцем в кнопку и  в салоне  с надрывом, с полуслова  зазвучал Владимир Семёнович: «… коней напою, я куплет допою. Я немного ещё постою на краю!»
  Сергей Константинович,  возвращавшийся домой из Лаборатории после нелёгких разговоров со следователями, и решивший по дороге успокоиться и обдумать всё, что произошло, был буквально сметён  Стервочкой, как бывает сметён жёлтый лист, подхваченный порывом ветра.  Высоцкий продолжал с надрывом своих «Коней привередливых», а  Стервочка  - своё: «Почему ты телефон выключил, не могу дозвониться, сто раз звонила, а ты не отвечаешь, а поговорить надо срочно-неотложно, так хотела поговорить по поводу Ксюши, она, наверно, испереживалась вся, бедняжка, а ты недоступен и недоступен, ни по домашнему, ни по мобильному»
Трам –пам – пам – отзвучал последний аккорд песни и бойкая ведущая затарахтела: « в эфире «Омега- радио». Погода в городе самая благоприятная для любви и ласки и я надеюсь, что вы любите наше радио, которое знает всё, раньше всех, и вы узнаете вместе с нами всё раньше всех». И дальше понесла какую-то тарабарщину про мебельный салон.
-  Чего вдруг, - наконец-то вставил слово Сергей Константинович, - вас так по данному поводу разбирает?
-  Просто, я думаю,  она не в себе, женщина переживает, что ты думаешь неизвестно что, а дозвониться никакой возможности, а тебе в женщинах разобраться трудно, это не жуки-пауки, и я, как лучшая подруга, ты же понимаешь, что тут надо понимать, а не просто саблей махнул  и – раз!
- Погодите, погодите, погодите! – попробовал взять инициативу разговора в свои руки Сергей Константинович, -  С чего вы всё это взяли?
- Как будто ты не знаешь, а весь город знает, что Лаперуза у вас убили во дворе, а он от вас выходил, и когда выходил, его и застрелили, это  все знают, я этим как адвокат занимаюсь, а Ксения мне позвонила, но теперь не звонит и по телефону не отвечает, и ты тоже, Серёженька, недоступен, просто недоступен – и всё!
Сергей Константинович  вспомнил, что жена ему советовала все разговоры вести в присутствии адвоката. Но не Стервочку же звать в адвокаты!
- Две женщины средних лет зашли в квартиру пенсионерки П, живущей в двухэтажном доме по Мало-Срединному переулку, -вновь затараторила радиодевушка. – Представившись социальными работниками, они вошли в доверие к потерпевшей и похитили у неё сбережения в сумме…
Сергей Константинович  вывернул до отказа  колёсико регулятора громкости на приёмнике. История  облапошенной старушки  прервалась.
- Когда  звонила Ксения?  Только отвечайте коротко.
- Боже мой! Боже мой! Да я и так коротко! Вчера звонила, она звонит, я как раз собралась заняться  кое-какими сексуальными, хи-хи, делами, - глаза Стервочки ни на мгновение не фокусировались на чём-то одном, - ты же понимаешь, у женщин могут быть кое-какие дела…
- Стела Максовна, ч т о она  сказала?
- Она, разумеется, в общих чертах… самых общих…
- И всё?
- Так вот я и хочу, чтобы больше, а она не отвечает. И ты не отвечаешь, а где она, я и не знаю, уж, не случилось ли что?
- А что с ней может случиться…?
- Ну, знаешь, Сереженька, ты же мужчина, вот какой страстный, а тут повод для ревности, согласись! – И Стервочка вновь запуржила словами, сея их, будто муку сквозь сито; И о том, что Ксения – подруга. И что женщин таких ещё поискать. И,  что она тебя любит – это сто раз говорила ей, как лучшей подруге, а теперь не звонит, и вообще пропала, и, что в жизни всякое бывает и надо уметь прощать, а без прощения супружеского счастья  не бывает, и ты же сам, наверное, не без греха, - я знаю, как на тебя женщины в  твоей Лаборатории западают – слышала. И даже венецианского Мавра Стервочка  приплела, намекая, видно, на печальную судьбу Дездемоны. – И вообще, поехали к ней, я вас помирю! – Закончила она свой, казалось бы, нескончаемый монолог о супружеской жизни.
  В зеркало заднего  вида Сергей Константинович  приметил  чёрную затонированную «девятку», припаркованную сзади,  в паре метров от джипика Стервочки.. Он бы и не обратил на «девятку» внимание, да Стервочкины, непрестанно  шныряющие глаза нет-нет, да и застывали  на мгновение, фиксируясь на непроглядной тьме лобового стекла, стоявшего сзади автомобиля. Пока Стервочка тараторила, Сергей Константинович вспомнил, что она пасётся на фирме Тамаза. Там  они, собственно, и познакомились и сдружились с Ксенией.
- Знаете, Стела  Максовна, я, пожалуй, пойду, - сказал он, берясь за  рычажок открывания двери.
- Серё-о-женька!- запела, было, она, левой рукой нажимая кнопку блокировки всех дверей. – Я же ещё не всё…я же не кончила…
- Стела Максовна! Прелесть вы моя, дайте я  вас поцелую! И вы кончите! – Он  приобнял её за плечи, привлёк  кудлатую пестро-рыжую голову, полной мерой ощутив смесь табачного дыма и цветочного амбре французских духов, исходившую от её волос, и начал целовать так,  что она и засопротивлялась и не сопротивлялась. А правую руку положил на её  мосластые коленки и стал гладить, и  полез дальше под подол. Оторопевшая Стервочка  даже, как показалось Сергею Константиновичу, обмякла. Но тут он щёлкнул замками и выскочил из джипика. Тут же, как по команде, открылись обе задние дверки «девятки» и оттуда вылезли два «пельменя» - круто накаченных паренька, одинаково коротко стриженные.
- Сергей Константинович! -  Услышал он  знакомый голос участкового Саврасова. – Тот двигался по тротуару во всём своём милицейском великолепии. –  Я-то вас обыскался, ей богу! А вы тут с дамочкой, понимаешь ли…
За спиной сдвоено хрястнули  дверцы «девятки» и она сорвалась с места, чуть не сбив Сергея Константиновича, следом за  джипиком Стервочки, моргнув напоследок задними огнями.
-  На живца брали,  - подумал он, – как судака-мудака какого-нибудь. Плохи мои дела.
- Вот, - продолжал участковый, - А я иду и думаю: хорошо бы вас повстречать, да порасспрашивать. А вы тут как тут, с дамочкой… и  дамочка ничего, похоже, с охраной передвигается? А?
- Похоже, - согласился Сергей Константинович. -  Есть баба, а есть бабец… Вас что-то конкретно интересует?
- Не то, чтобы конкретное, а всё-таки, вы не обижайтесь, куда супруга ваша уехала?
- Далась вам моя супруга!
- Как же, как же! Мы полагаем, ключик от замочка у неё. А она пропала. Вот мы и забредаем раз за разом.
Сравнение понравилось. Действительно забредают. Одни бредни да неводы кругом! 
           Ему было  почти семь лет, осенью надо было идти в школу. Отец вознамерился ехать с друзьями на рыбалку и в первый раз решил взять его с собой: «Серёнька! Собирайся! Едем рыбачить. Надо же тебе мужиком становиться». Кто  бы спорил!  Мама, конечно же,  бурчала, но противиться не могла. Правда, и в сборах принимала чуточное участие, да и какое может быть мамино участие, когда не женское это дело – сборы на рыбалку. Что она в этом понимает! Прежде всего, отец  принёс из чулана Укладку. О! это была Вещь! Дотрагиваться до неё категорически запрещалось всем. Да  и не дотронешься –  Укладка  сберегалась на самой верхотуре – там, куда Сережа и дотянуться не мог. А хотелось! Но папа дотягивался запросто. Взял  и снял  больной деревянный ящик с самой верхней полки и внёс его на кухню. Укладка когда-то, в прошлой своей жизни  служила для иных надобностей. Папа говорил, что она предназначалась для транспортировки  некоего прибора с  папиной работы. Стенки и крышка из авиационной, как папа говорил, фанеры, уголки -  металлические. Ручка на крышке также металлическая. Держится скобой, закреплённой  четырьмя  болтами.  Снаружи  Укладка крашена зелёной армейской краской. И сработано все не тяп-ляп, а на совесть, по-фабричному. А внутри и  вовсе хорошо: большое отделение и несколько перегородок – гнёзд для каких-то дополнений к прибору. В этих гнёздах и расположились разные разности, без которых уважающему себя человеку на рыбалку лучше  не ездить; Тут и коробочки с крючками разных размеров,  тут и весело трещащие, когда их крутишь,  катушки с леской, разных мастей поплавки, кусочек свинца для  делания грузил, бечёвка, намотанная на  бобышку. Нашлось место в  укладке шести – одна в одной - стальным стопочкам. И фляжка армейская была тут же, и во фляжку была перелита «Московская особая» - также не последняя вещь на рыбалке. А ещё расписные деревянные ложки, коробочки со специями, которые папа зачем-то обнюхал, прежде, чем угнездить в Укладку. Сюда же  водворён мешочек пшена, стеклянная банка с крупитчатой солью.  Миски , чтобы уху хлебать, также не были забыты.  Естественно, не обошлось без доброго шматка  сала по-венгерски,  полдюжины круто сваренных яиц,  пупырястых огурцов, хлеба – словом, всё необходимое вобрала в себя Укладка. Теперь нужно  только лечь спать, чтобы раненько  утром  встать, одеться в приготовленное с вечера «рыбацкое»,  отхлебнуть нехотя тёплого чая, взобраться в будку «газончика» и сладко додрёмывать, пока автомобиль катит сперва по асфальту, потом заподскакивает на просёлке, а потом запереваливает через колдобины по лесной дороге, ведущей на давно облюбованный берег реки.  На самое поимистое место.
  Место это обжитое: кострище, ступеньки к воде, вырезанные в крутом обрыве, повытоптанная трава. Дядя Коля, отец, дядя Миша, дядя Лев и водитель Славик достали из кузова свои сидоры, папину укладку, удилища, подсачники и две резиновые лодки: одну фабричного изготовления,  другую – самодельную, склеенную из двух толстых тракторных баллонов. Стали накачивать лодки, и Серёжа нашлось дело – давить ногой, похожий на черепаху,  насос фабричной лодки. Потом  взрослые набивали  кошели прикормом -  распаренной  смесью пшеницы, гороха и семечек из ведра, которое также оказалось в  будке «газончика». Затем  спустили лодки на воду и  поплыли  вставать на чигинь – колья,  забитые в дно реки на самом стрежне. Привязавшись к чигиням, опустили кошели с прикормом в воду и начали пускать поплавки вниз по течению. Серёжа и Славик остались на берегу. Сначала  они походили по лесу и набрали  дров для костра. Потом Славик тоже взял удочку и спустился к воде. Сначала  Серёжа смотрел на воду, на поплавки, которые, подхваченные течением, раз за разом то плыли вниз, то, подтягиваемые рыбаками, как бы нехотя, возвращались к борту лодки. Серёжа  страстно хотелась, чтобы отец  первым поймал какую-нибудь рыбу, но время шло, а рыбы никак не хотели попадаться на крючок.. Вода блистала на солнце, смотреть на неё было больно. Сережа щурился, делал руку козырьком. Наконец, устал смотреть , вернулся к вещам, расстелил зелёное солдатское одеяло, лёг, закрыл глаза и стал любоваться  цветными кругами, возникающими  как бы внутри глаз. И заснул. А когда проснулся, солнце  уже одолело подъём в гору и теперь начало  неумолимо скатываться за реку. Отблески на воде сделались иными и уже не так слепили глаза . Отец и другие рыбаки были уже на берегу. Трещал костер. Булькала вода в казане, в которой белели куски рыбы. Дядя Лёва подсаливал будущую уху и снимал пробу. Отец чистил картошку, дядя Миша накрывал  стол – нарезал хлеб, раскладывал огурцы  и прочую снедь, а дядя Коля  просто лежал на земле, курил и выпускал изо рта табачный дым фонтанчиками.
- Папа, сказал Серёжа, - что же вы не разбудили и рыбу не показали?
-  Это разве рыба! – воскликнул дядя Коля. – Рыба будет вечером!
- Пойди вниз, посмотри, - сказал папа, продолжая срезать картофельную кожуру наитончайшим способом. – только не упади!
 Сережа подошел к обрыву  и увидел, что водитель Славик по-прежнему  удит рыбу, только теперь он не стоял, а сидел, и удочка, притопленная толстым концом во влажной береговой глине, опиралась на рогульку. Серёжа не без опаски спустился по крутым ступенькам, вырубленным в береговом откосе.
- А рыба где? - спросил он у Славика.
Славик, указывая, молча мотнул головой. Серёжа заметил кол, вбитый в  глину и бечёвку, уходившую в воду. Он  потянул бечевку и почувствовал, что там, в воде кто-то есть. Он ещё потянул и увидел  зелёную сетку садка, а под сеткой  тёмно-серые спинки и белые бока рыб. Рыбам движение садка не понравилось, они  задвигались, забеспокоились, стремясь  глубже уйти в воду. Сереже захотелось рассмотреть рыб подробнее, он ещё подтянул бечёвку, рыбы забили хвостами и одна, как показалась Сереже, посмотрела на него строго и осуждающе. Он отпустил бечёвку, рыбы погрузились в воду и успокоились. Им вряд ли было хорошо. Но всё же, глубина даровала некоторое ощущение свободы или надежду на свободу. Они же, рыбы эти, не знали, что произошло с  сотоварками,  которые только что были рядом в садке, чьи бока они ощущали своими боками. А, быть может, и знали. Или предчувствовали. А потому волновались. А теперь поуспокоились.  Сереже показалось, что он даже услышал одобрительные рыбьи возгласы и покхекивания. Он  решил, что  сейчас поднимется наверх и попросит разрешения выпустить рыб, чтобы они поплыли по своим рыбьим делам. Так он и сделал. Рыбаки подняли на него изумлённые глаза, а отец спросил, чего это он, Серёжа вздумал?
- Но вы же наловили рыбы и во-он какой котелок ухи варите. А они пусть поплывут. Им же тоже жить хочется.
- Ха-ха-ха! – расхохотался дядя Коля.
Дядя Миша промолчал.
- Да ты, брат, филосОф! – изумлённо произнёс дядя Лева, делая ударение на последний слог, вылавливая при этом  куски рыбы из казана большой деревянной ложкой.
- Зачерпни-ка лучше ты воды для чая! – скомандовал отец, подавая Сереже  прокопченный чайник с длинным, затейливо изогнутым носиком.  Серёжа уже вполне уверенно сбежал по ступенькам к воде. Славик по-прежнему  безучастно следил за поплавком. Рыбы в садке всё так же безропотно ждали своей неминуемой участи. А может, и не ждали. А  может, надеялись, что всё как-нибудь обойдётся. Ведь обошлось же пока без самого страшного. И  сетку воспринимали, как некое новое обстоятельство непреодолимой силы, с которым надо просто смириться. Просто  смириться. И всё. И больше ничего. А дрыгаться начинать, только когда потянут из воды
  А ближе к полуночи, после ухи, рыбы  и чая, перед которым водочку даже  барыня пила, после задушевных разговоров и анекдотов, все отправились по берегу, ниже по течению, где река делала поворот. Там обрыв заканчивался, будто приседая на корточки. Спустились вниз, и оказались на ровном песчано-галечном берегу. Здесь  начинался перекат, блиставший  в лунном свете. Оказалось,  дядя Миша  и дядя Лев несли нечто, намотанное на палку.
- Бредень, - почему-то по-заговорщицки тихо сказал Сереже папа, нёсший совсем пустой мешок. Потом тихо раскатывали по песку бредень и расправляли мотню. Потом дядя Лев и папа, взявши один из концов бредня, прикреплённый к палке, пошли в воду, тихо ступая. Они шли, шли,  пока не оказались на глубине, там, где им было воды по грудь. За другое крыло взялись дядя Миша и дядя Коля. Они тоже вошли в воду, но не столь глубоко, как папа. Затем дядя Лев, бывший за старшого, скомандовал: «»Пошли». И они двинулись. Было видно, что идти тяжело, особенно папе, у которого обе ноги были прострелены на войне. А дядя Лев  командовал: Ниже держи, притопи, притопи! Наконец, у самого того места, где берег начал вновь взбираться  в гору, дядя Лев и папа завернули к берегу и совсем быстро потянули бредень. «Давай, давай» покрикивали они натужно, и  дядя Коля тоже кричал: «Давай, давай». И Серёжа тоже, прыгая по берегу, кричал тонким своим голоском: «давай, давай». Заброд получился удачным. Мотня  серебрилась от рыбы большой и малой.  Бились две щучки, серебрились подлещики, прозёвывали сазанчики, чернели  раки. Стали разбирать мотню и складывать рыбу в мешок. В самой глубине мотни желтело что-то округлое. Дядя Лев запустил руку в мотню и ту же её отдёрнул:
- Череп, клянусь, череп!
- Испугался, чертяка? Ха-ха-ха – захохотал дядя Миша. – Он не укусит. Он  смело запустил руку в мотню и выкатил жёлтый кругляк. Зато  Сережа испугался и прижался к мокрому боку отца.
- Ничего, сынок, не  бойся.
- Хорошо тебе, папочка! – даже с некоторой обидой сказал дрожавший Сережа. - Ты на войне был и всё видел.
Той порою, и  рыбу и раков покидали в мешок, туда же положили и череп. Скрутили бредень и стали подниматься на обрыв, туда, где приветливо светил огонёк костра, вновь раскочегаренный, остававшимся на месте Славиком. У костра мужчины  поснимали с себя мокрые трусы, надели сухое и тут же взялись за стопочки, покрякивая и закусывая салом,  загодя напластованным Славиком. Потом начали укладываться спать. Костёр без подпитки  принялся меркнуть и ночь, обволакивая мягко, стала подбираться к  гаснущему костру и людям, угнездившимся около. Один только  Славик пошёл спать в машину. Серёжа уснул, прижимаясь к папе. Но прежде, чем уснуть,  думал о черепе, будто о живом человеке, лежавшем в темноте среди мокрых и мёртвых рыб.
  А утром дядя Миша  сидел у костерка, над которым посапывал чайник  и разглядывал череп.
- Видал: - сказал он проснувшемуся Серёже. – Их благородие мы вчера выловили.
- Почему так думаешь, Мих-Мих? – спросил дядя Лев.
- По зубам сужу. Пломбы у него старинные. Серебряные. И одна золотая. Технология дореволюционная. Видать, не бедный был человек. Следил за собой. Зубы берёг. А жизнь кончил плохо. –  Дядя Миша показал дырку в черепе. - Стреляли в затылок.
- Папа, давай уедем отсюда, сказал Серёжа.
- Чего вдруг? – изумился папа.
- Страшно.
Его страшили предсмертные содрогания рыб, которые в ту ночь он увидел впервые. И череп, который, как ему казалось, смотрел только на него и ни на кого другого. Тогда он воспринимал любую смерть, как нечто, происходящее с ним самим. В детстве у него открылся врождённый дар вживаться в чужое страдание. И оттого всякое событие, даже падение на скольком льду вовсе незнакомого человека отзывалось в нём болезненными ощущениями. Потом эти чувства поутихли. А когда он стал учиться в университете, и начал понимать, что смерть всего лишь процесс перехода одной формы живого в другую, сострадательные чувства и вовсе ушли куда-то. Конечно же, он умел сострадать и даже имитировать сострадание в подобающих ситуациях. Но всё это было не то. Всё это было  лишь пересказом правды, когда  слова о правде звучат, а самой правды как бы и нет.
          К  ним  скорым пришаркивающим шагом поспешал Мафуша, оставивший свой  торгово-наблюдательный пост:
- Я вам скажу, - начал он ещё издалека, -  я вам скажу. Они вас, - Мафуша указал пальцем на Сергея Константиновича, - давно поджидали, только я не понял кого. А теперь понял, кого – Мафуша наконец дошкандыбал до Сергея Константиновича и Саврасова на своих больных ножках, глаза его сияли, а белый пушок на голове светился , словно нимб у святого с иконы. Они приехали и встали, и стояли,  из машины не выходили. Только всё окурки в окно. Стекло приспустят, окурок - щёлк, и опять стекло поднимут. Я сразу и подумал…
- Мафуша!- строго сказал Саврасов, - опять ты в сыщика играешь! Лучше бы позвонил, поделился  со мной. Сколько раз я тебе говорил!
- Да, я…
- Да, я, да, я  - язвительно перебил  Саврасов.- Ты лучше скажи: номера машин записал?
- Некогда… следил неотрывно. А тут ещё, как назло, покупатели. Знаете, такие надоеды – то покажи, да сё покажи
Сергей Константинович засмеялся;  Надо же, покупатели, как назло.
- Иди уж! – незлобиво сказал Саврасов,  -  и в другой раз звони, если что заметишь. А за вас, - продолжил он, обращаясь уже к Сергею Константиновичу, - кто-то взялся всерьёз. Куда вас эта дамочка увезти собиралась?
- Подруга это супруги.
- Подруга?!
-  А я что могу поделать? Подруга. Ксению ищет. Меня с ней мирить собралась.
- С двумя-то конвоирами?  - хмыкнул Саврасов. - А жена так и  не объявлялась?
- Нет. И знать я о ней ничего не хочу.
- И не звонила? – продолжал упорствовать Саврасов.
Сергей Константинович схватился за кобуру мобильника, висевшую на брючном ремне – телефона не было. Он тут же вспомнил, что утром, второпях, забыл отключить телефон от зарядника и тот лежит-полёживает на кухне:
- Может, и звонила… пойду я...
- Лучше бы ей объявиться, - сказал Саврасов. – А  то у нас уже дергунчики начались. Хорошо, она при свидетелях сама дом покинула.
- Это правда, - согласился Сергей Константинович, - Хорошо, что при свидетелях. Так я пошёл.
И  повернул в подворотню.
   Он поднялся к себе на этаж и, честно говоря, был счастлив, что никто из соседей не попался ему навстречу. Вставил  ключ в скважину,  ключ не проворачивался. Похоже, Ксения была дома. Нажал  кнопку звонка. Услышал, как звонок зажужжал и понял, что вторая, внутренняя дверь не притворена. Шагов жены он не услышал и вновь позвонил.  И опять жужжание. И опять Ксения не спешила открывать дверь. Он потянул дверь и  вдруг обнаружил, что она и не заперта. Вот это новость! Он хорошо помнил, что, уходя утром и торопясь,  дважды провернул ключ. А  второй замок запирать не стал. Неужели всё-таки жена? Сергей Константинович  вошёл в квартиру.
- Ксения, - позвал он  с порога.
Молчание.
- Ксения?
И опять молчание. Он сделал шаг вперёд и почуял, что в квартире пахнет чужим. Кто-то в  квартире был, и от него исходил сильный запах пота, смешанный с ароматом  дешёвого дезодоранта, каким ни он,  ни, тем более, Ксения не отзывалась. Сергей Константинович заглянул на кухню – никого. В зале также никого не было. В кабинете всё было так же. как утром, когда он, откинув плед, соскочил с диванчика, расслышав, как доцент Козолупов названивает в дверь. Двери в ванную комнату и туалет распахнуты и в ванной горел свет. Видно, он забыл выключить его утром. И там, и там также пусто. Ему стало жутковато. Дверь в спальню была полуприкрыта.  Он тихонечко надавил на неё. Дверь, как бы извиняясь, жалобно подвзвизгнула, и он сразу вспомнил, что давно обещал жене капнуть ружейного масла на петли, да всё было недосуг. Дверь отворилась. На широкой супружеской кровати лежал… рыженький котёнок. Сергей Константинович вгляделся  и с удивлением обнаружил, что у котёнка на шее был поводок.
- Зачем поводок? – подумал он, - Кто водит котят на поводке?
И тут же с ужасом и отвращением понял, что это не поводок, а удавка. Котёнок  был дохлый.  Кто-то удавил малыша и принёс,  и положил  на кровать. Сергей Константинович чуть, было, не задохнулся от подступившей к горлу рвоты. Он выскочил из спальни, вбежал в туалет и минут десять, согнувшись, стоял над унитазом, содрогаясь  от приступов омерзения. А рвать-то особо было и нечем. Вчера он сжевал несколько долек яблока под коньяк, а утром было не до завтрака. Наконец, приступы  омерзительной  сухой рвоты сошли на нет. Он  пошёл на кухню, нашёл чёрный пакет для мусора, вернулся в спальню, взялся  двумя пальцами за удавку, приподнял бедное существо, чтобы положить в пакет. Но, наэлектризованный пакет не желал раскрываться. Пришлось вновь класть трупик на кровать,  расширяя края пакета, и только затем вновь пытаться положить рыженького котёночка в разверстое жерло. Итак, дверь он перед уходом запер. Это точно. Козолупов – буквоед и  педант - не дал бы ему уйти, не заперши дверь. Судя по всему, жена домой не возвращалась. Значит, некто умелый открыл замок и  внёс котёнка. Котёнка, рыженького котёночка… Рыженького!
    Ксения была рыженькой. Он заприметил её в длинной очереди в университетской столовой. И столько в ней было этой прекрасной юной рыжины  и в веснушках, обсыпавших лоб и скулы, и в рыжих её волосах, зачёсанных со лба и висков вверх, и скреплённых какой-то немыслимой заколкой, будто короной, что он улыбнулся неизвестно чему. На улыбку его  сразу же среагировала тогдашняя его подруга-одногрупница Вика, стоявшая рядом в той же очереди:
 - Кому это ты разулыбался, Серёньчик?
Он не ответил ничего. Да и чего было отвечать этой самой Вике, которая выдумала незнамо что, и носилась со своей выдумкой, как курица с яйцом. Придумала  свою любовь к нему, а более того, вообразила его любовь к себе. Но он  никоим образом, ни с какими чувствами не связывался. А то, что между ними  изредка случалось, любовью можно было назвать с изрядным натягом. И чего о ней вспоминать! Была и исчезла.
   А рыженькую он тогда в столовой упустил. И она, как растворилась. Он даже работу в лаборатории забросил, и микроскоп стал ему не мил. Как вдруг перед самым женским днём в университетской лавочке, торговавшей ручками, карандашами и прочей писчебумажной мелочью, он увидел перед собой тонкую шею и медовые завитки  волос. Это была она, и спутать её ни с кем было нельзя.
- Меня зовут Сергей, - произнёс он голосом, подсевшим от волнения.
Она обернулась:
-  Здравствуйте. А я знаю, что Сергей. Вы тако-ой  умный! Я вас на КВНе видела.
- Умный?!
- Конечно. Вы на такие вопросы отвечали, мне бы ввек не ответить. Да ещё смешно-то как!
Он тогда, и правда, блеснул, выступив капитаном факультетской команды. И сражались они против физиков- известных острословов. И выиграли. Впервые   «Лягушачья икра» - так назвали команду биологического факультета - победила премудрых «Электронов».  Правда, после их победы игру в университете запретили, усмотрев в шутках некие намёки, вызвавшие вопросы в  Парткоме.
          А девушку звали Ксения. И уже через час он понял, что любит её бесповоротно и на всю оставшуюся жизнь.
- На всю оставшуюся, - усмехнулся Сергей Константинович..
Мобильник лежал  на кухне, подключенный  к заряднику. На дисплее высветились восемь звонков. И все восемь от Козолупова. Ясно,  это он звонил утром, чтобы доложить о случившемся. И всё. Всё! Ксения не звонила. И никто другой не звонил. По-видимому, Тамазу и его людям-нелюдям было не  до звонков. Это ведь они, кто кроме,  убивали Голована. В отместку за героин. Теперь понятно, что  Ксения боится и прячется. И его боится, и этих. А как они, гады, Стервочку подослали!  Суки! Надо было рассказать Богодухову  про героин. Надо было…  А почему не рассказал? Смалодушничал? Вот и сейчас,  надо бы позвонить кому-нибудь… Саврасову, например. Позвонить и сказать. А что сказать? Сказать, что у меня на кровати  котёнок  удавленный? Бред! Бред и ещё раз бред! Всё, что с ним произошло за последние сутки – полный бред! Ясно, что  он  сам запустил механизм беды своим неурочным возвращением домой. Хотя, Лаперуза пасли и убили бы всё равно, и он здесь не причём. Просто, так совпало, что убили Лаперуза на его глазах. Как сказал бы, лёгонько постукивая  дорогой пенковой трубкой по столу,  его научный руководитель, академик Лавриков: «Во всей полноте, молодой человек, здесь проявляется закон Неслучайных Случайностей». Правда, говорилось это  в связи с исследованиями водных экосистем.  Академик любил повторять, что за мнимыми случайностями, как правило,  скрываются  фундаментальные закономерности, неочевидные исключительно из-за нашего невежества или  неспособности  выявлять причинно-следственные связи, дорогие мои коллеги. Он был  барин и сибарит,  этот академик, насмешник и величайшая язва, когда находил повод съязвить. А язвил он почти постоянно.  И табачок покуривал исключительно голландский. Духмяный.
  А в квартире, стало быть, пахло тем, кто принёс котёнка. У Сергея Константиновича была собачья память на запахи. С таким, как сегодня, сочетанием ароматов он не сталкивался. Это точно. Зато,  по сю пору помнил, как припахивали ванилином сырнички, которыми  потчевала его Композиция, как силён был томный запах её тела, хотя, сколько  уж лет прошло с той поры! Кто же это был?
Но, по большому счёту, какое это имеет значение? Видно, что был это умелец, открывший дверь безо всяких следов взлома. Ясно, что он ничего не взял. Видно, приказано было ничего не брать. Приказано найти котёнка и непременно рыженького, удавить и принести в квартиру и положить на кровать. Умелец пропах  дезодорантом и потом. Потом, потому что всё-таки боялся, хотя и умелец. А может быть, он переживал из-за котёнка. Всё же, удавить котёнка, это не человека зарезать. Скорее всего, живодёрство не есть его основная специальность Для кого котёнок? Для Ксении? Для него? Для них обоих?
Зазвонил телефон. Большого желания брать трубку не было. Но аппарат продолжал трезвонить. Сергей Константинович снял  трубку с аппарата.
- Алло?
- Сергей Константинович! – Услышал он голос Помятуна. – Ну. наконец-то! А я уж боялся, что с вами что-то стряслось.
- А что со мной может стрястись?
- Ну, как же! Как же! Беда такая у вас на работе! Охранника замочили. Радио так и тарахтит, и фамилию вашу треплют. И что они  привязались?  Это всё менты, работу свою показывают.
- Может быть, - как бы согласился  Сергей Константинович.
- А он что: при делах был? – напряжение в голосе Помятуна стало явственным.
- Кто?
- Как кто? Охранник ваш…
- Что значит, при  делах?
-  Ну, это… Занимался чем? Приторговывал… Или..?
Вполне возможно, там, на другом конце провода его ответы слушал не только Помятун. А может быть, ещё кто-то уже прослушивал телефонную линию. В такой ситуации всего следовало ожидать.
- Кто его знает, - уклончиво ответил Сергей Константинович. – Так, он, вроде бы, товарищ боевой. Ветеран. А на самом деле: попробуй, пойми человека! Вот, вас я и знаю, и не знаю. Чем вы  занимаетесь, какие дела вертите?
- И что? И супруга вам никогда и ничего…знаете, ха-ха-ха, чисто по-супружески? - Это был важный вопрос. Может быть, это был главный вопрос. -  Короче, вы ей вечерочком, - продолжал Помятун, - за чаем про свой эбиоценоз, ха-ха-ха, а она вам, как и какие деньги считала день-деньской?
- Ха-ха-ха! - В тон Помятуну засмеялся Сергей Константинович.- Ну, вы даёте!  С женой вечерочком, что делать надо?!
- Хе-хе-хе, - продолжил смеяться Помятун.
- Ха-ха-ха – также смеялся Сергей Константинович.
- А жена-то где? – резко оборвал смех Помятун. – И это был ещё один главный вопрос. – Весточку не подавала?
Сергей Константинович сообразил, что отвечать надо нечто такое, во что поверят. Правда не пройдёт. Помятун, и все, кто сейчас слушает разговор, не поверят, что он не знает, где скрывается жена:
- Она  в Ивановскую область поехала. Там у неё в деревне тётка по матери. Заблажила старуха. Говорит, что  точно помирает, попросила приехать.
- В Ивановскую? А куда, точнее? – голос Помятуна напрягся, малость не зазвенел.
- Понятия не имею. Я про эту тётку знаю, что она лет двадцать  каждую неделю помирает, а помереть не может.  Вздорная  старуха, но детей нет, а дом, Ксения говорила, хороший. Пятистенок. Земли соток тридцать. Баня и река недалеко. Хотя  поручиться не могу, что она там.
- Она, если позвонит, расспросите её толком, где она есть.
- А вам-то что за печаль? – поинтересовался как бы невзначай Сергей Константинович.
Помятун  поперхнулся, закашлялся,  но нашёл, что сказать:
- Вдруг помочь. Материально. И потом, она главбух. Через неё все бумаги. Их  надо подписывать. Тамаз переживает. Дела могут встать. Бумаги, сами понимаете…
- Да вы не беспокойтесь,- удивляясь естественности собственной интонации, сказал Сергей Константинович. – Я думаю, не сегодня-завтра явится.
- А вы где сейчас? –  задал вовсе глупый вопрос Помятун.
- Только вошёл. Вхожу, а тут вы звоните. Даже разуться не успел. И представляете, сегодня утром уходил, и дверь на ключ не закрыл..
И опять там, на другом конце провода, Помятун будто подавился чем-то. Подавился, но сразу сглотнул и продолжил, как ни в чём не бывало:
- Ну, вы даёте, учёная голова! Не подломили квартирку-то?
- Что-что?
- Квартиру, говорю, не ограбили?
- Сейчас пойду смотреть.
- Если что, звоните. Мы не милиция, кого угодно найдём.. 
     И разговор прервался.  Так! Ясно, что это они котёнка… кому же ещё?  И  ещё ясно, что они не знают, где Ксения. Конечно, она им нужна. Конечно! Позарез нужна! Через неё документы шли. Она многое знает, из того, что другим лучше не знать. А теперь и Лаперуз, и героин, и она. Забегали сволочи! Неужели станут Ивановскую область шерстить? Про Ивановскую-то область он ловко ввернул. Тётка там была. Когда-то. Но уже лет десять, как померла.  Вредная была старушка. Дом завещала некому дедку, с которым за полтора года до кончины  сошлась для неизвестных целей. А где же на самом деле Ксения?



                8


   А Ксения была там, где она могла  затаиться, где никто бы и не подумал её искать. Сергей Константинович вынес  мешок с котёнком в мусорный бак. И  для этого ему пришлось пересечь двор, и столкнуться  у мусорного бака с соседкой, которую он  как-то мельком встречал. Соседка тоже избавлялась от  мусора и посмотрела на него так, что он понял: убийство Лаперуза и всё, что с этим связано, самым подробнейшим образом проанализировано дворовой общественностью, которая ничего не знает, но на самом деле осведомлена обо всём и гордится своей врождённой способностью к системному анализу и интегральному вычислению правых и виноватых. Собственно, соседка и натолкнула Сергея  Константиновича  на правильный путь в размышлениях о местонахождении жены. Чем-то внешне она напомнила одну старую знакомую, весьма занятную старуху. И он решил: « Да! Ксения прячется  у неё! У Варвары Игнатьевны!»  А кто ещё приютит? Варвара Игнатьевна – это могла быть только она. Варвара, свет Игнатьевна – чудо из чудес! Варвара Игнатьевна – их домашняя хозяйка в те молодые годы, когда ничего не было: ни квартиры, ни  приличной зарплаты, ни машины – ничего, кроме молодости и отчаянного желания обзавестись всем, и уехать от этой вездесущей  тётки, которая утром встречала их, когда они  спускались из арендуемого мезонина на кухню почаёвничать перед уходом на работу. А она встречала их в неизменном фартуке  со словами:  «Чой-то, милые мои, разбушевались вы  с вечера. Думала даже, дом просядет». И  у  Ксении к  природной рыжине  добавлялась некая пунцовость щёк . - Ничего, - говаривала Варвара Игнатьевна, приметив пунцовость и ставя на стол заварной чайник, благоухающий смородиновым и вишнёвым листьями, - Это занятие для ума дюже полезное!
- Для ума? – изумлялся Сергей Константинович, тогда ещё просто Сергей.
- Для ума, для ума! – подтверждала, не без лукавства в голосе, домашняя хозяйка. - Для бабьего особенно. Бабьему уму по ночам отдых непременно нужен. А то, мы, бабы задумаемся,  себя изнахратим и мужика в  томление вводим.  А так, и у нас кровь от головы в нужное место отлила и на мозги не давит, и мужик гордёшенек: «Эх, и силён же я, едрит твою налево! Уломал-таки бабу на сладенькое». И засыпает в умилении.
    Изредка они с Ксенией  навещали бывшую свою  хозяйку. По прошествии лет она казалась милой, почти родной. Конечно же, состарилась, но не обветшала. А язык и вовсе, хоть брейся. По-прежнему рассказывала разные байки про монастырь и матушку-игуменью, у которой в покоях трубы печные частенько забивались. И чтоб – упаси Бог – не угореть, велела она в такие разы звать  печника Дормидонтова, и он игуменье трубы прочищал. И после его чистки всё. как рукой снимало; и угар, и матушкин гнев, очень возраставший в угарные дни.
     Чай у Варвары Игнатьевны   по-прежнему благоухал вишнёвым листом и смородиной, но чашки сделались щербаты, приусадебный участок изрядно подзарос, особенно буйствовал вишарник, и в пустующий мезонин  Варвара Игнатьевна поднималась лишь изредка. Квартирантов  последние годы старалась не пускать. Хотя в деньгах нуждалась.
- Страшно мне, Сереженька, пускать. Уж больно народ удалой пошёл: девки, и те, верхом на ноже ездят. Я тут пустила одну непутёвенькую, так она всё баулы с вещами в дом да из дома, и деньги считала-пересчитывала, да на меня косилась – не  завидую ли, не тащу ли. А мужика в кои веки приведёт, стаканы возьмёт да наверх. А чем они там занимаются – не поймёшь. Включат бесовскую музыку. А толку – как у вас бывало – нет никакого. Утром сползут вниз, а морды, как подушки.
   Сергей Константинович подсылал ей в квартирантки одну свою сотрудницу из  молоденьких да тихоньких, чтобы только жила, присматривала за старухой. Но та не прижилась. Дом-то был старенький. На окраине. И удобства были во дворе..
- Мне, Сереженька,  желательно, чтобы всё на воздусях было, даже в отхожем месте.. А ей, нежной да манежной, никакого природного естества не надо. Даром, что у тебя работает.
      Итак, Сергей Константинович решил отправиться к Варваре Игнатьевне. Однако не сразу и не прямиком. Ему стало казаться, что некто постоянно смотрит ему в спину. Это было новое ощущение. И если бы ему кто-то пару дней сказал, что такое возможно, рассмеялся бы. Он сел в маршрутку и не без удивления обнаружил , что проезд стоит двадцатку. Вот что значит, когда  передвигаешься на машине и общественным транспортом не пользуешься. А денег-то в бумажнике было всего пятнадцать и те мелочью. Пришлось, извинившись, вылезти из «Газели» и искать банкомат. Снявши  деньги, он передумал ехать на маршрутке и решил  проверить: нет ли за ним слежки. Это было смешно, но после всего случившегося смешным уже ничто не казалось. Слишком памятен был котёнок и  его  серовато-розовенький язычок, чуть высунувшийся из полуоткрытой пасти. По скверу он двинулся к торговому центру, где можно было оторваться от возможных преследователей. А были ли они? Он остановился возле витрины продуктового магазина, якобы рассматривая витрину с преувеличенно жёлтыми бутафорскими сырами и увешанную бутафорскими же сардельками.  Витрина зеркально  отражала то, что было за спиной. Ничего подозрительного за спиной не было. Сергей Константинович чертыхнулся по поводу собственной глупости и вошёл в магазин. Слева был отдел, торговавший пивом и прохладительными напитками. Он подошел к прилавку, попросил бутылочку воды с ангельским названием, которое сулило пьющему неземную чистоту. Взял сдачу с тысячи, откупорил бутылку и с наслаждением отпил изрядный глоток. Было жарко, а вода холодна и колюча. Он ещё раз улыбнулся  своей домотканой конспирации и вдруг через окно увидел уже знакомый автомобиль с наглухо тонированными стёклами, который  прижался к бордюру, чуть не доехав до магазина. Судя по всему, это были те самые «пельмени», поджидавшие его вместе со Стервочкой.
- А Иван где? – спросил он продавщицу.
- Какой  Иван?
- Как какой! Грузчик ваш!
- Так, Николай же он! – продолжала изумлённо продавщица.
- Я и говорю, Николай, - как бы согласился Сергей Константинович.
- Да он там,  на крыльце с  друзьями-выпивохами лясы точит. – Сказала она, указывая на дверь, ведущую в недра магазина. А на вас  и не подумаешь, что вы с ним друзья-приятели.
- Со школы, со школы, - ответил Сергей Константинович, устремляясь к двери, ведущий в коридор, скверновато припахивающий несвежей рыбой. Дальше была еще одна дверь и за ней грузовое крыльцо, на котором на перевёрнутых пивных ящиках восседали, покуривая, Николай и два его корефана. Он сбежал по пандусу, быстрым шагом прошёл вдоль дома, обернулся и увидел, что Николай и его дружки даже не смотрят ему вослед. Тогда он  почти бегом  дошел до  забора, отделявшего двор от территории школы. Школьный  двор был засажен по периметру пирамидальными топольками, и он понял, что эти  хилые ещё деревца как-никак, но укрывают его от  взглядов со стороны магазина. Он не сомневался, что «пельмени», не дождавшись, сунутся в магазин и быстренько выведают, как он скрылся. Сколько у него было минут в запасе? Сколько? Сколько бы ни было, но минуты эти были важны. Он прибавил шаг и вышел в переулок.
Зазвонил телефон.
- Прафесар, - услышал он голос Гелы. – Ти гдэ?
- Гуляю, Гела, гуляю. Воздухом дышу.
- А где дишишь? Пагаварит надо крупно.
Потом, Гела, потом, - оборвал разговор Сергей Константинович. И  нажал клавишу. Гела замолчал. Он ещё надавил клавишу и отключил аппарат.
Затем быстрым шагом прошёл по переулку, выходившему  на проспект Красных Кавалеристов, нырнул в разветвлённый подземный переход, миновал его и поднялся на поверхность возле огромного торгового центра, который носил гордое и непонятное имя « PLАZA». Выходя из-под земли, он посмотрел на противоположную сторону проспекта. При  впадении переулка в проспект, стоял знакомый автомобиль. А рядом –два  человека в милицейской форме, похоже, гаишники, о чём-то разговаривавшие с водителем «девятки». Выбрав момент, когда народ повалил из перехода гуще, Сергей Константинович, спрятавшись за двух тушистых тёток, вошёл через вращающиеся двери в торговый комплекс. Видели ли они, как он входил, или не видели? Думать об этом было некогда. У входа рядком расположились банкоматы. Людей – никого. Сергей Константинович  сунул карточку в приёмник, набрал код и получил изрядную сумму, не думая зачем ему это надо. Потом, шагая по ступенькам,  поднялся по эскалатору на второй этаж. Здесь располагался большой магазин мужской одежды «Пижон». Посетителей в магазине было мало. Поэтому к нему сразу подлетело неземное создание по имени Дарья. Имя  было написано на карточке, приколотой к невесомой форменной блузочке, облегающей вполне весомую грудь.
- Мне бы что-нибудь вместо этого. – сказал он, показывая на свою рубашку.
- Минуточку! – сказала Дарья, милейшим образом улыбнувшись.
Сергей Константинович  шагнул в примерочную кабину.
- Вот, у нас самое крутое – нараспев произнесла продавщица, подавая ему три  вешала с  толстовками, расписанными какой-то тарабарщиной на английском языке. – Или вам что-нибудь старомодное?
 Нет-нет, самое то! – заторопился Сергей Константинович. – Беру все три.
И он начал стаскивать с себя пропотевшую и довольно-таки мятую рубашку, в которой  вместе с Голованом совершал то, что они совершили, и  в которой он  ночь ночевал  на своём диванчике.
- А вам, может, для полного прикида очки и бейсболку? У нас фирменные, - обвораживающим голосом продолжала Дарья, нисколько не стесняясь раздевающегося покупателя.
- Неси! – скомандовал он, напяливая на себя толстовку, на которой было что-то написано про школу водолазов  королевских военно-морских сил.
Принесены были очки и бейсболка. Он надел и то и другое.
- Ой, какой вы мужчина стали интересный! – проворковало неземное создание. А вы платить как будете?
- По карточке, - ответил Сергей Константинович. Продавщица подхватила вешала с толстовками и они направились к кассе. Кассирша подозрительно посмотрела на него и потребовала документ, подтверждающий личность. Пришлось показывать водительское удостоверение, хотя это затягивало время. Но тут уж ничего поделать было нельзя. Надо было по законам конспирации менять внешность. Покупки и грязную рубаху положили в фирменный пакет, срезали ярлыки с бейсболки и очков, и он вышел из магазина. Вышел и отпрянул. По эскалатору на третий этаж поднимался один из «пельменей». Значит,  по крайней мере, ещё один стоял на номере у входа,  второй пошёл в загон. А может, на номерах несколько человек? И погонят его, как лося, на выстрелы. Что делать? «Пельмень» поднялся на третий этаж, где располагался развлекательный комплекс. Там располагались кафе, и даже  небольшой кинотеатр, в котором  беспрерывно крутились мультфильмы для детворы. Словом, было, где его искать. Сергей Константинович вышел из магазина и повернул налево. Прошёл до конца коридора – сплошь магазины, магазины, магазинчики. Как говорится, без вариантов. Назад, мимо  магазина одежды в другой коридор. Навстречу  тележка с  картонными  коробками, которую толкал вислогубый парень в синем халате. Ага! Значит, нам сюда! Так и есть: широкая двойная металлическая дверь грузового лифта. Кнопка.  Кабина на месте. Теперь надо понять, куда ехать. Первый – это опять выйти в вестибюль и наткнуться на  «пельменя». Так! Есть буква «П». Это подвал. Рискнём?  Поехали!  Лифт закряхтел и двинулся вниз: второй, первый, подвал.  Здесь темновато. Ряды запертых боксов с товаром. Направо? Налево? Поворот за угол. Уличный свет. Стоит  китайский грузовичок, из которого выгружают товар. А за грузовичком  пандус. Это въезд в подвал. И открытые ворота на улицу. Вперёд! Кажется, выбрался. Треугольный двор  « PLAZA».  Закрытые ворота, охранники. И камера наблюдения. Значит все его прятушки-перепрятушки как на ладони. Но теперь уже поздно сокрушаться!
- Ты здесь что делаешь? – грозно вопрошает один из стражей.
- Да я…
- Покажи, что в сумке. – требует второй.
Между прочим, оба с пистолетами.
- Домой иду, - говорит первое, что пришло в голову Сергей Константинович, раскрывая сумку.
 Сверху лежит чек.
- Давай. Проходи!
Он вышел через калитку и спокойным шагом проследовал вниз по тротуару, хотя  ему более всего хотелось сейчас припуститься бегом. Но бег подозрителен. Однако,  охранников, похоже, интересует только то, что находится в зоне их ответственности.  И всё-таки…
Навстречу двигалось такси.  Сергей  Константинович поднял руку. «Девятка»  тормознула и он уселся сзади, усмотрев, что стёкла задних дверок и  заднее стекла были заклеены чёрной плёнкой. Это было очень кстати.
- Куда ехать будем, Серёня? – спросил таксист, полуобернувшись.
-  В Монастырку, - машинально ответил Сергей Константинович .- и вдруг  осознал, что водитель знает его и назвал так, как звали только в школьном классе.
- Чё, не узнаёшь? – Такси тронулось.
- Не-е-т.
- Ну, ты даёшь! А я тебя сразу узнал. Ты не меняешься.
- Малёванный!  Грицко?
- Га! Признал-таки, бисов сын! А я думал, - Грицко включил поворотку и крутанул руль вправо, выезжая на проспект, - Я думал, не признаешь. Ты теперь птыця важливая! Ха-ха-ха-ха!
Ну, конечно, это был Грицко Малёванный, давний его друг-недруг. Всё такой же, только черты лица укрупнились. Нос  и вовсе смотрелся набалдашником, а из-под носа стекали  густые усы, достигавшие подбородка.
А я вот; Казакую! Машину свою добиваю. Работы нет. Я и подался в таксисты. Да и не хочется никуда. Тут я сам себе пан.- Грицко с довольной улыбкой ударил ладонями по рулевому колесу, сверкнув
золотыми зубами. - Эту добью, новую куплю. Гарно! А ты на государственном коште?
Грицко вёл машину в особой, присущей всем таксистам, манере. Газовал, маневрировал, протискивался между другими машинами, словом, рысачил. Когда машина притормаживала у светофора, Сергей Константинович поглядывал в зеркало заднего вида, пытаясь обнаружить машину преследователей. Но сколько ни вглядывался – разглядеть её в потоке машин не представлялось возможным. Рядом и сзади  у светофора собирались  все, кого Грицко  так виртуозно обштопывал. Водитель старенького опелька, которого они обогнали, притормозил рядом. Подопустил стекло, сказал осуждающе «Ну, ты чумной! За рупь удавишься!».
Грицко за словом в карман не полез:
- А ты ворон не пересчитывай на обочине. Ехать взялся, так ехай! - И надавил на газ. – Мучение с ними, с ездюлями этими. Едут, как на лавочке сидят. Ты, поди, тоже за рулём?
- За рулём.
- А я тебя ни разу за рулём не встречал. А ты-то меня вспоминаешь?
- Был как-то случай.
- А я  тебя часто.
И Грицко рассказал, как его вышибли из школы, и аттестат он получал в ШРМ, а сам уже начал подрабатывать учеником слесаря-ремонтника у отца в автохозяйстве. Но то и лучше, потому что был кусок хлеба, который и сегодня есть. А иначе шабалыжничал бы и дошабалыжничался бы до  лиха какого-нибудь. Но, батя у Грицко был крут, а рука у него тяжеленька – потурання не жди.
- Чего- чего? - Переспросил Сергей Константинович.
- Поблажки. Это я по-украински. Ты не думай, что я так себе: шоферюга. Я в украинском нашем обществе заступник головы. Это, если на русский перевести, заместитель руководителя.
- И такое есть? – удивился Сергей Константинович.
- А як же! Нас, украинцев много. Собираемся, песни спиваем. Друг за дружку держимся. Это вы – русские - всё стесняетесь себя русскими называть, словно каетесь перед кем-то за то, что русские. Вот вами и помыкают все, кому ни лень.
- Ты, Грицко, - улыбнулся Сергей Константинович, - ещё и  политолог, оказывается…
- Какой я политолог, Серёня! Вся моя политика – туточки: крути баранку, зашибай копейку. А, инше  – остальное, то есть – для души.
- А душа по-украински как будет?
- Душа? А так и будет. Хоть по-нашему, по-хохлацки, хоть по- вашему, по-кацапски – душа.
- А сам с собой, Грицко, ты на каком языке разговариваешь?
- Ха! Я и не фиксирую. Думаю себе, и думаю. Когда, особенно, есть время подумать. Это ты думаешь. Тебе за это платят. А нам – людям маленьким думать некогда. Знай, крути баранку.
Ну, даёт Грицко! В другое время Сергей Константинович, быть может, порассуждал с ним обо всём и о разном. Но сейчас думалось об одном.  Что-то неимоверное было в том, что с ним происходило: с  этой тоской, безнадёжностью положения, чувством обречённости и загнанности. Он  вспомнил, как  когда-то шёл по школьному коридору, зная заранее, что его должны бить, понимая, раз класс решил, его не могут не бить. Но за что? Ведь он не предавал. Он только посмотрел. А Грицко был отчаюгой, и все знали, что он только  способен набедокурить. И учителя знали. И если нечто неподобающее происходило в школе, то первым делом учительский глаз искал Грицко.
- А тебя мы тогда зря били. – Грицко словно бы услышал своё имя в мысленных рассуждениях Сергей Константиновича. - Меня не из-за тебя выгнали. То есть, и из-за тебя. Ты тогда последней каплей был. Но в основном, из-за мячей.
- Каких ещё мячей?
- Да я из спортзала мячи подтырил. Два футбольных. Мы
на пустырке в футбол гоняли с хлопцами. А мячей не было. Я  и присмотрел в преподавательской. Стекло в форточке выдавил и подтырил. Всё равно только лежали. А нам на физкультуре не давали, помнишь? Зато мы  попинали. Да только кто-то позавидовал и донёс. Мячи я вернул, а батя меня ремнём навразумлял. А почему ты тогда не сопротивлялся? Сдачи бы дал что ли!
- Не знаю, - соврал Сергей Константинович, - Сам не знаю.
Хотя он много раз за свою жизнь вспоминал тот момент, когда Грицко ударил его, и свою трусость перед Грицко, и своё бессилие перед осуждающей волей всего класса, и ощущение теплой мочи, текущей по ноге. Собственно говоря, именно поэтому он никогда не являлся на встречи выпускников, проводившиеся в их старой четырехэтажной школе, которая когда-то, во время войны была эвакогоспиталём.
- Так куда тебе в Монастырку?
- Здесь и высади,  - попросил Сергей Константинович, хотя ехать ещё надо было порядочно.
Грицко топнул по тормозам, машина ткнулась в бордюр. Сергей Константинович полез за бумажником.
- Тю! – сказал Грицко. – Нэ трэба. Рад был на тэбэ подывывытыся. А то всё совесть мучила за  давнее.
-Да ладно тебе.- Сказал Сергей Константинович, захлопывая дверцу.
- Эй, учёная голова! – крикнул Грицко.- А торбу кто забирать будет? И он подал сумку.
- Совсем ум отшибло, сказал Сергей Константинович. Спасибо, Грицко.
- Будь ласка, - сказал Грицко.- Он протянул визитную карточку. Будет нужда, звони. И машина рванула в карьер к какому-то пузану, который метрах в пятидесяти тянул руку, тщась остановить попутку.
Сергей Константинович оглянулся на дорогу. Вроде бы никаких преследователей не было. Хотя, он чувствовал, чувствовал за спиной, за самой за спиной острие багра, которым убивали Голована. Ощущал холодную и тяжёлую сталь. То, что «пельмени» поотстали, ничего не значило. Рано или поздно, они след возьмут. Теперь нужно скорее спуститься  по откосу и нырнуть в проулочек. А там – налево, и  потом через два проулка направо, а  дальше – прямо и прямо и тогда его сам чёрт не найдёт. Только теперь он понял, сколь велико было напряжение. Спина толстовки  вся мокра: от ворота до поясницы.
     Монастырка, Монастырка! Пожалуй, они тогда были счастливы. Счастливы именно так, как бывают счастливы молодые люди, еще не научившиеся отделять иллюзии от реальности и даже несколько сторонящиеся  тех, кто уже овладел этим, таким душеспасительным умением. Да, и как не сторониться? Как? Те, другие… они и на самом деле другие. А у нас всё наособицу.  И любовь, секретом которой они, кажется, овладели, у них такая, да не такая. Вот; даже бессонная ночь, сотканная из непрекращающейся близости, ни на что не влияет. Они раненько утром, тесно прижимаясь друг к другу, едут в трясучем автобусе: она – на завод, а он – к себе на кафедру. И целый день работают, страдая от невозможности перезваниваться. Потому  что на заводе строжайшая тайна во всём, и выход в город с заводской АТС  категорически воспрещён, и потому соединительные линии даже и не существуют. Но всё-таки, в обед Ксюше  можно выскользнуть за периметр, в столовую и, выстояв очередь у телефона – автомата, дозвониться до кафедры, если, конечно же, в этот момент не виснет на трубке противная Баранова или не беседует Сам. И тогда два или три десятка слов, когда само звучание голоса важнее сказанного, устремляются по проводам! И  этого никто, никто не понимает, даже если захочет вслушаться и понять, потому что они  - другие, совсем другие и слова у них другие, а у нас всё наособицу.
  Как ни странно, тогда они были счастливы. Отчаянно счастливы. Несмотря на жизнь в пригороде,  совсем не великую зарплату и немалую по их доходам плату за проживание, которую брала разлюбезная Варвара Игнатьевна. Хорошо, у Ксюши на заводе перепадали премии, которые были всегда, как никогда, кстати. К тому времени отец скончался. Потому что осколок снаряда, сидевший под сердцем, всё-таки, с большой задержкой, но выполнил приказ фельдмаршала Манштейна. Квартира родителей позволяла жить вместе. Но Ксюша самым решительным образом воспротивилась жизни со свекровью. И они уехали к Варваре Игнатьевне. Тем более, мама вскоре привела в дом Мишаню – неопределённых лет мужичка: - Ты же понимаешь, Серёжа, мужчина в доме не последнее дело.  А Мишаня  поснимал со стен фамильные фото и папины этюды маслом в самодельных рамках. А также,  очень любил покуривать на кухне, пуская дым струйкой в сторону вентилятора, вделанного в форточку, чего папа не позволял себе никогда. И окурки выкидывал следом за дымом – в форточку. Но часто бывало, что, отброшенный лопастью вентилятора, окурок вновь влетал на кухню.
   А потом Ксюше выделили квартиру, как молодому специалисту, в заводской малосемейке.  Потом умерла мама, и стоило больших трудов выпроводить из родительской квартиры Мишаню, который  клялся и божился, что квартира завещана ему в обмен на то счастье,  которое он, как мужчина, давал покойнице, пока она была жива.
А Сергей и Ксюша..? Конечно,  восторги первых месяцев, когда он познавал её тело, превращавшееся под его ласками из девичьего в женское, как бы утишались, но не становились от этого менее яркими. Он по-прежнему искал возможности прикоснуться к ней, а она прижималась к нему, и всегда так, что желание возникало тут же, немедленно. Хорошо, когда это было в ту пору, когда они оставались вдвоём. Но она любила проделывать это и на людях, в каких-нибудь компаниях. Она дразнила и его, и тех женщин, что были рядом, словно хвастаясь своей властью над ним, его мужскими статями. Как всё это было теперь невозвратно.
Он шёл по  проулочкам Монастырки, почему- то уверенный в том, что жена должна быть здесь, именно здесь, если только Варвара Игнатьевна ещё жива и жена тоже жива, потому что не могли до неё добраться лихие ребята Тамаза. Навряд ли они знали, что есть в Монастырке старый дом с мезонином, где когда-то они с Ксюшей были  упоительно счастливы. Так он шёл по кривоватым и скверно мощёным улочкам и проулкам, давешней, столь памятной дорогой. И воспоминания вились вокруг, словно комарики, которыми, увы, всегда была славна слобода, возникшая некогда возле Вознесенского  женского монастыря.
     Монастырь большевики взорвали и затем долго разбирали по кирпичику. А из кирпичей  сложили  Дом Советов, похожий на комод с четырьмя полками-этажами. Те, кто это проделал, на земле не зажились. Да, и Советы постепенно съёживались, уступая место партии, разраставшейся, словно опухоль. После сноса монастыря Монастырскую слободу переименовали в посёлок имени Розалии Соломоновны Землячки. Но название не прижилось почему-то. То есть, оно существовало на картах,  было востребовано во время выборных кампаний и при написании писем.
Но в просторечии люди спрашивали, например: «Ты, брат, где квартируешь?». И получали в ответ: « Да в Монастырке, язвило бы её в душу!». А как по-другому ответишь?  Не  скажешь же, будучи в ясном уме, что живёшь, мол, в Землячке, тем более, в Розалии Соломоновне,  пламенной большевичке?. А  уж, что было причиной  ответов в сердцах – кто разъяснит? У каждого, видимо, свой резон. Но, тем не менее, Сергей Константинович некогда был здесь счастлив. И даже очень.


                9


А вот и Варварин дом. Видно, что ворота недавно открывали. Просевшие воротины прочертили по влажной земле дуги. Сергей Константинович нажал на кнопку звонка, который сам некогда устанавливал. Заслышав его топтание у калитки, забрехал пёсик, изображавший лютую охрану, а на деле -  милейшее существо, исключительно ради его собственной безопасности посаженное на цепь. Однако, людского голоса в ответ на звонок  не слышно. Он ещё раз позвонил. Опять пёсий брёх.  Где-то неподалёку запереживали – залаяли соседские блюстители порядка. Краем глаза он заметил некое шевеление в окне – занавеска дрогнула. Ясное дело – его разглядывали. Ещё более ясное дело – его разглядывали и из дома напротив. Народ в Монастырке жил сторожкий. Однако,  зорко приглядываясь, в чужие дела без особого повода не лез.  Позвонил  в третий раз и услышал окончание своего звонка. Значит, открылась внутренняя дверь на веранду. Кто-то вышел из дома. Сергей Константинович услышал  шаги по ступенькам и покряхтывание.
- Варвара Игнатьевна! Это я – Сергей.
- Слышу, что Сергей! Горбик, цыть, окаянный! Ишь, разбрехался! Всю Монастырку переполошил.
Клацнул запор калитки.
- Заходи, что стоишь?
Вот она, Варвара Игнатьевна! Вот она миленькая. Давно Сергей Константинович её не видел. Она всё та же, но как-то просела. А куда денешься – годы более чем почтенные.
- Да цыть ты, окаянный. Или своих не различаешь?
Пристыженный сторож, позвякивая цепочкой, залез в конуру.
- Здравствуйте, здравствуйте, Варвара Игнатьевна! Как вы его кличете?
-Здравствуй, Сергей Константинович! Горбиком же…
- Что за диковинное имя?
- А он - вылитый Михал Сергеич! Сам белый,  на башке пятнышко коричневое. И пустобрёх.
В своём репертуаре старая… Между прочим, следы колёс во дворе явственны. А машины самой нет. Неужели  уехала?
- Ты за женой?
- Да.
- Проходи, проходи. Наверху она.  Спит, молодые годы во сне видит.
Он вошёл в дом. В зале – новое дело - множество икон в красном углу, там, где в прежние времена господствовал телевизор, около которого   любила посиживать за чашкой чая хозяйка, язвительно комментировавшая увиденное в новостях. Заметил, как она перекрестилась. И это тоже было внове. Подивился, но  наскоро. Разглядывать и расспрашивать не стал. Лесенка в мезонин вся та же. И так же подскрипывает третья ступенька. Задрал голову - наверху обновление – обои свеженаклеенные и новый абажур. Ещё ступенька и вот уже виден топчанчик – двуспальный,  на брусках, которые  он  сам когда-то ладил. На топчанчике Ксения. Положив две ладошки под щёку, спит. Сладко спит. Из уголочка рта слюнка сочится. Картина почти идиллическая, если не считать пустой бутылки из-под виски и ополовиненной - кока-колы. Жена в последнее время  прикладывалась к напиткам крепким и дорогим. Чаще всего в компании ненавистной Стервочки. Но, случалось и в одиночку, хотя она  зазывала его вечерочком опрокинуть стопочку вискарика за компанию. Сергей Константинович давно хотел с ней поговорить на эту тему, но всё как-то не случалось. Но, скорее всего, он просто откладывал, отодвигал от себя проблему, о которой не хотелось думать. Комфортнее считать, что такой проблемы просто не существует. А когда в доме появлялась Стела Максовна, демонстративно уходил в кабинет и чаще всего засыпал на диванчике, мучимый доносившейся болтовнёй подружек и просачивающимся табачным дымом. Курила Стервочка часто, и угомона на неё не было.
          Итак, Ксения была жива. Это самое главное. Всё остальное могло подождать. Он спустился вниз. Варвара Игнатьевна ставила на стол чашки и старинную розеточку с непременным вишнёвым вареньем. Чайник уже был на столе.
- Не стал будить?
- Не стал.
-  Правильно. Садись. Будем чаи гонять.
Чай, как всегда, был на травах да листиках. Особенно чувствовалась смородина. Вкусен неимоверно. А всему причиной – здешняя вода. Когда-то, ещё в монастырские времена заметили, что в колодцах здешних вода исключительных кондиций. Чай на такой воде заваривался неописуемый. В Монастырку в прежние времена купцы и прочая порядочная публика специально ездили из города почаёвничать. Приезжали со своими самоварами. И в монастырской роще сиживали семейно. И оборотистая игуменья для этих целей поставила павильончики. Сиди да блаженствуй. И калачики к чаю в монастырской пекарне пекли. И денежки на монастырское житьё-бытьё капали, как вода из самоварного крантика.
     В начале девяностых какие-то оборотистые люди поставили заводик, чтобы воду бутилировать и продавать. Капитал вложили нешуточный. Рассчитывали разбогатеть. Даже  обращались к нему в Лабораторию, чтобы провести анализ воды. Дело пошло! Да незадача; вода в скважине стала иссякать. Поставили насосы – тщетно. В полгода заводик, считай, разорился. Скважину оставили в покое, и подключились, как утверждали досужие люди, к городскому водопроводу. Дело опять пошло на лад и вода с этикеткой «Старая Монастырка» бойко расходилась в городских магазинах.  Дело  закипело,  деньги закапали, а потом и вовсе потекли потоком.
- А машина где? – поинтересовался Сергей Константинович.
- Уехала машина.
- Куда уехала?
- Отец Даниил уехал с матушкой. Поехали на богомолье в Дивеево. Дай им Бог лёгкой дороги, – перекрестилась Варвара Игнатьевна.
- Какой батюшка? С какой матушкой? На нашей машине?
- Да ты и не знаешь, Серёженька!- и добавила не без ехидства, - Или тебя теперь только с отчеством величать?
- Да ладно вам, - отмахнулся Сергей Константинович.
- У нас начали монастырь-то восстанавливать. Даниила прислали настоятелем в храм. Он  квартиру  искал, да на меня и набрёл. Не иначе, Бог его ко мне привёл. Познакомились. Через неделю он приехал на машине, вещи привёз. Матушка с ним, а детей пока нет.
- А Ксения на машине приехала?
- Что,  беспокоишься?- Раздался сверху хрипловатый голос жены. Она проснулась и начала спускаться вниз. –  Не беспокойся. Цело  имущество. Будет что делить.
Голос звучал надрывно, с вызовом.  Спускалась Ксения тяжело, грузно. Видно, голова у неё покруживалась. Спустилась, села за стол. Подвинула к себе чашку чая, стоявшую перед Сергеем Константиновичем. Отхлебнула. Подняла на него глаза:
- Ну, учёная голова! Догадался, где  искать…  Ты за мной или за машиной? Или с Варварой Игнатьевной на божественные темы поговорить приехал?
- Ксения, Ксения, ты чего это, милая? Ну, выпила, ну поругались… С кем ни бывает?
Сергей Константинович немного успокоился. Супруга  жива и это главное. Теперь её надо вызволять, потому что Помятун не зря говорил о бухгалтерских документах. Ясно: за ним следили, чтобы через него выведать, где Ксения прячется. Хотя кто знает: тут всё  вместе может быть закручено. Надо  срочно вывезти Ксению, например, в Ростов. Попросить друга Ваню, чтобы  сховал. Он поймёт, поможет. Там, кстати, и Украина рядышком. Месяца два-три, до осенних холодов, а потом всё как-нибудь рассосётся. Наивное это рассуждение,  он сам понимал всю его наивность, а что делать? Других рассуждений не был, времени для других рассуждений не имелось. За них круто принялись.  Искали  в две руки: одна милицейская, другая бандитская. Которая из двух страшнее – кто разберёт?
- Машина где? – Спросил он у Ксении.
Ксения выпила чашку чая, и глаза у неё малость прояснились. Но веки припухшие, наплаканные.
-  Ехать надо, - сказал Сергей Константинович. – Где машина?
- Куда?
- На кудыкину гору, разве не знаешь?
- Серёжа! Что же и ты так-то… - начала Варвара Игнатьевна и осеклась, увидев глаза и Сергея, и Ксении.
- Сейчас, - сказала Ксения и пошла наверх.
- Что? Совсем плохо? – шёпотом спросила Варвара Игнатьевна.
- Совсем. – также шёпотом ответил Сергей Константинович.
Ксения спускалась из мезонина. В руках у неё была вместительная сумка из крокодильей кожи.
- Вот! – сказала она и протянула связку ключей от  автомобиля. – А машину я у Забегаевой Верки поставила. Помнишь Верку? Она свою тачку расколотила, гараж пустой.
Сергей Константинович помнил Верку. Когда  жили здесь, частенько посиживали вечерами за бутылкой «сухарика». И  Верка любила как бы случайно подманывать Сергея то вольным и пышным декольте, то невзначай задевала его бедром, протискиваясь мимо. Жила она рядышком, за четыре дома от Варвары Игнатьевны.
      Прежде, чем выйти на улицу, Сергей приоткрыл калитку и огляделся. Улица была пуста в обе стороны. Значит, «пельмени» точно потеряли его из виду там, в магазине. Он улыбнулся, словно бы извиняясь,  Варваре Игнатьевне. Та  перекрестила их обоих.  Взял  у жены сумку и пошёл налево к дому Верки. Когда-то Верка  жила в хибаре. А теперь на месте деревянной хибары стоял изрядный домина. Эдакое шале в новорусском стиле. Похоже,  Верка прикупила и соседний участок. Потому что поверх забора торчала пристройка с трубой, по-видимому, баня. Были и ворота в гараж с рольставнями.
- Кудряво девушка живёт, - подумал про себя Сергей Константинович.
А Ксения будто услышала его мысли:
- Видал, как незамысловатые люди себе жизнь обустраивают, мыслитель ты мой?
Сергей Константинович увидел глазок видеокамеры под козырьком крыши. Их заметили. Щёлкнул сам собой, словно ружейный затвор, замок калитки. Они вошли. На крыльце, избоченясь, стояла Верка. Была она хороша собой: халат на груди едва сходился, а бёдра стали таковы, что проходи она мимо Сергея Константиновича, как в прежние времена, не просто задела, а снесла его.
- Серёжечка! Какой ты стильный! – Запела она. – А поджарый-то  какой. Будто хлыст. Вот бы постегаться таким!
- Ха-ха-ха – захохотала Ксения каким-то диковатым смехом, который он никогда у жены не слышал. – Похлещись, мазохисточка, похлещись…
- Верочка, мы за машиной.
- Не отдам, пока не поцелуешь.
- Ха-ха-ха! – Продолжала смеяться Ксения, и Сергей Константинович понял, что жена его всё ещё сильно пьяна. -  Открывай, Верка, гараж. Он меня повезёт в страну Олению. Помнишь, Верка, песенку про оленя? Я её тут помурлыкаю на свежем воздухе, а ты открывай свою заслонку. На. – И она протянула ему  брелок с  ключом зажигания.
Сергей Константинович поднялся по ступеням и вошёл в дом. На первом этаже был некий симбиоз кухни и гостиной. Работал  телевизор с необозримым экраном, стоявший перед причудливо извивающейся тахтой
- А там, - Веерка указала рукой, - спальни. И кровать широчущая. А матрас, как батут, Серёженька. Поскакать не хочешь?
- Очень хочу, Верочка. Давно хочу, - в тон ей ответил Сергей Константинович. – Да вот беда: жену любимую надо до места доставить. 
Верка открыла дверь красного дерева и призывно кивнула головой. За дверью было темно.
- Ух! – Почти простонала Верка, -Аж зубы сводит. И она распахнула халат, под которым не было одето ничегошеньки. – Я тебя как увидела, Серёженька, аж вся замокрела.
- Потом, потом, Верочка. Пошли в гараж.
- Тут ступеньки.
И, правда, были тут две ступеньки. В темноте  пахло гаражом.
- Я ведь ждала тебя, - сказала Верка, - знала, что приедешь.- Она схватила руку Сергея Константиновича и потянула  к себе. Он ощутил нагое женское тело.- Ну же, ну же! Приласкай бабу, Сереженька! Не жадничай.
- А муж?
- Какой, нахер, муж! Нет его у меня. Я тебя, Сереженька, ждала. Веришь, всегда!
И она прижалась  животом и  стала тереться о его джинсы.
- Верка! – застучала снаружи в рольставню Ксения. – Ты его, подруга, не очень-то насилуй.
- Ты приедешь, приедешь ко мне? – продолжала прижиматься к нему Верка.
- Приеду, приеду, - ошеломлённый напором, сказал Сергей Константинович и нажал кнопку электронного замка. Запоры дверей клацнули, зажглись огни, машина ожила.
Верка запахнула халат. Зажгла свет. И, снявши со стены пульт, нажала на кнопку. Дверь пошла вверх, наматываясь на вал.
- Так ты не забудь, что обещал, - сказала  Верка. – Я буду ждать. Никого, кроме тебя не хочу. А она, дура, тебя не ценит.
Сергей Константинович завёл машину и выехал из гаража. В зеркало заднего обзора он увидел, как Верка делает на прощание нечто вроде книксена, разводя при этом  полы халата в стороны и вновь демонстрируя, что под халатом у неё ничего не надето. Ксения сидела на корточках около калитки, и что-то упихивала в баул.
Он открыл дверцу слева, рядом с собой. Но жена предпочла сесть сзади. Теперь следовало выбрать маршрут. Он потихонечку начал движение.
- Чем Верка занимается?
- Чем, чем… Ловит миг удачи.  Как  видишь, результат налицо.
- Она замужем?
- Трижды. – Ксения вновь хрипло расхохоталась. – Первого выгнала,  двое других в земле сырой.  А её всё распирает и распирает. Приставала к тебе? Вот бабища неуёмная!
    На самом деле, куда ехать? В город? Нет, в город нельзя. Там тамазова братия. Выбираться на  федеральную трассу через пост ГАИ? Где гарантия, что Игнат Пантелеймонович не скомандовал уже постовым: машину, номер такой-то, следует задержать?  Надо же, как закружило! Если бы кто-то. там на донском бережку сказал ему что он  скоро превратится из ловца в ловимого… экая дикость!
И всё-таки; куда ехать будем? Ксения будто услышала его размышления:
- Налево поедешь… направо поедешь… Ха-ха-ха!
И вновь смех  какой-то надсадный, пустой смех, одно только обозначение смеха. А на деле никакого веселья не было, и нет. Да и откуда взяться веселью? Откуда?
Кстати и намёк на сказочную ситуацию; Куда ни поедешь – направоналевопрямо  - беда неминучая. Надо ехать, ехать, ехать. А он всё сидел, упершись руками в руль. Будто думал. Но никаких мыслей в голове, никаких выходов. Ступор. Запахло спиртным. Он глянул в зеркало заднего вида. Ксения, запрокинув голову, приложилась к бутылке, невесть откуда взявшейся, и пила виски прямо из горлышка, и тоненькая струечка стекала из уголка рта по подбородку. Почувствовав его взгляд, оторвалась от горлышка, тыльной стороной кисти  размазала следы виски на подбородке и, глядя  через зеркало в глаза Сергею Константиновичу, сказала с  пьяненькой усмешкой:
- Поехали, Член! Корреспондент! Двигай. Это тебе не букашек считать. Двигай. – Помолчала и затем добавила, -  Кстати, ты во всём виноват. Ты!
А ему и вправду светило член-корреспондентство. И это стало бы существенным подспорьем в работе. Тут уж можно было бы разворачивать лабораторию до размеров института. А это и масштабы научной деятельности, и финансирование и, в конце концов, иное положение в обществе. Хотя последнее – сомнительно. Много ли чести в наше-то время числиться в учёных?  А букашки», как выразилась  супруга, кому они нужны?!  Кому интересен жук-плавунец? Ну?! Есть ли интересанты в ком-нибудь кабинете министерском, не говоря уже о губернаторских апартаментах? Или среди  телезрителей? Плавунца толком и не разглядишь, да и чего его разглядывать? А Лаперуз во всём его великолепии виден всем и сразу. Как же:! Такая  видная фигура и ямочка на бороде. И тут ещё застрелили его бедняжечку при пикантных обстоятельствах!
- Телефон у тебя где? – Спросила Ксения.
-  Вот он. Кому звонить собралась? Стервочке? Она тебя искала. С конвоем ко мне приехала.
- С каким конвоем?
- На машине тонированной.
- Тварь.
- Что так, Ксюша? Вы же подруги!
- Ха-ха-ха! Подруги! Ха-ха-ха! Много ты понимаешь в женской дружбе… а батарейку на телефоне  отключил?
- Зачем?
- А затем, букашечник ты мой, что  телефон без батарейки не засечёшь. А с батарейкой ты весь на виду. Поехали. А то сюда скоро все соберутся. Поехали.
И действительно, Сергей Константинович вспомнил:  на одном из сайтов писали, что даже выключенный аппарат обнаруживает своё присутствие. Он достал телефон, отщёлкнул крышку и вытащил батарейку.
- Поехали! – Почти прикрикнула Ксения.
И они поехали по улице. А куда? Куда? К посту милицейскому? А может, пронесёт? И вдруг Сергей Константинович вспомнил: впереди, там, где улица заканчивалась, упираясь в железнодорожное полотно, должен быть проезд под высокой  насыпью.  Они  с Ксенией в молодые годы, когда квартировали в Монастырке,  ходили через него за луга в некогда монастырский лес по грибы. Но жив ли этот проезд?  Оказалось, жив. и это была несомненная удача. Правда, перед въездом и  за ним были ямины с водой – следы дождей, ливших неделю. Но беда ли эти ямины? Хуже другое. Проезд сооружался в незапамятные времена, когда строили железнодорожную ветку, и когда никаких автомашин  в помине не было, в лучшем случае – гужевые повозки. Но имелся ли выбор? Не было выбора. Интересно, смогли ли  засечь телефон? И кто засекал? Тамазовы загонщики? Милиция? Прокурорские  люди?  А может, никто и не думал засекать? Может, ОНИ забыли и о Сергее Константиновиче, и о его супруге? Нет, ничего они не забыли. Эти ухари ничего не забывают. Они – ребята памятливые. Хватка у них таковская - потому помнят. Ох, как помнят! И с этим ничего уже не поделаешь. И он сам, сам виноват. В  том виноват, что прилетел раньше срока – рыбца, видите ли, раздобыл! А ещё больше, что ввязался с Голованом в поиск неизвестно чего. А молчал зачем, когда спрашивали? Прочему не сказал правды? А кому говорить правду? Участковому Саврасову? Игнату Пантелеймоновичу? Или перед Мафушей на колени встать, каяться? Или теледевушке с микрофоном  всё, как есть, рассказать?  Вот она-то стала бы слушать и головой  подкивывать. Нет, иного пути нет! Надо ехать и продираться сквозь любые узости. Теперь у тебя, уважаемый доктор наук, выбора не остаётся. И вновь Сергей Константинович поразился  внутренней своей готовности стать гонимым, жертвой, существом, источающим страх. Он знал, что страх можно учуять. Собаки, например, чуют страшащихся людей. Страх- это адреналин. Люди не чуют – нос не приспособлен, а собаки чуют, когда адреналина в крови много. А потому – ату его! Так уж устроен мир. И кстати; интересно отыскать маркёры страха у изучаемой микрофауны - обитателей водоёмов. Или они живут беспечально, не осознавая  своей беззащитности перед  теми, кто над ними в пищевой цепочке? Тема, знаете ли… А кстати, Лаперуза убили бы всё равно, вне зависимости от того, прилетел бы он, Сергей Константинович раньше или позже. Лаперуза ждали, и ожидавшие знали, что он там, у Ксении, что он нежится у неё, у сучки этой, что он спит с ней. Все знали. Только он не знал. И Сергея Константиновича охватило острое чувство гадливости по отношению к супруге, обмякшей на заднем сидении после изрядного глотка спиртного.
    Maшина таки протиснулась сквозь старый проезд. Правда, толстовка на спине стала мокрая, хоть выжимай. И хорошо, что Ксения, хлебнувшая виски, обмякла и замолчала. Под её комментарий Сергей Константинович точно бы ширкнул дверцами по кирпичным, николаевской кладки, стенам проезда. Но обошлось. Тем не менее, он  вышел из машины, оглядел её со всех сторон и сам себя похвалил за ювелирное вождение. Теперь можно было ехать полевой дорогой в сторону реки, потом на Васильевку, а там, там…  А что там? Да хотя бы добраться дл Васильевки и посадить эту пьяную дуру в электричку и пусть едет до Карабутака. В Карабутаке останавливаются поезда дальнего следования. Лишь бы выбраться за пределы области. Только как её, такую пьянющую, да в электричку? Он сел за руль и, полуобернувшись, протянул руку за бутылкой виски. Бутылка  почти полнёшенькая. Он выставил  её на обочину, захлопнул дверцу и тронулся с места. В боковое зеркальце было видно, как бутылка стала уменьшаться в размерах, затем от неё остался один только солнечный блик, а потом и его не стало. « Вот кто-то обрадуется» - подумал Сергей Константинович и улыбнулся, представив почему-то некого алчущего, исстрадавшегося бродягу, который  идёт себе и идёт и вдруг нежданно-негаданно  встречается ему среди чистого поля почти полная бутылка иноземной, а точнее сказать, неземной благодати. Ха-ха!  Бог знает, почему  эта картина пришла Сергею Константиновичу  в голову, и зачем он  об этом думал?  Какие могут быть алчущие бродяги здесь, на лугу? Все бродяги в городе. Около мусорных баков. Вот там счастье! Вот там неожиданные находки. Ерунда какая-то, сущая ерунда! По-видимому,  мозг спасает его от совсем  иных мыслей, которые думать не следовало бы в этот самый  отрезок земного его бытия. Вот он  и отвлекает его, как бы веселит. А он покорно следует указаниям мозга, хотя думать надо бы совсем об ином. Об убитом Лаперузе, о Головане, чьё  окоченевшее, истыканное тело лежит в морге. О том, что он, доктор наук, в какой-то степени общественный деятель, запутался, вконец запутался в этой чудовищной истории. Думать надо, что делать с Ксенией, спящей пьяным сном. Но не думается. А вместо этих, столь существенных дум, мозг веселит его размышлениями о бродяге. Забавляет. Хотя до веселья ли?
       А ведь очевидно,  Ксению, в таком состоянии, ни в какую электричку не посадишь. Наверное, надо бы её проветрить. Дать ей возможность очухаться малость. А дорога тем временем утягивала его от города. Влекла через луговину, поросшую разнотравьем: одуванчиками, клевером, конским щавелем, подорожником, полевыми цветами, имен которых он не ведал. Диковинно было видеть, что место это пока ещё чисто от стяжания людского, от попыток наставить столбы и навесить на столбы  затейливые заборы, навтыкать за заборами новорусские дома  ряд в ряд, навытяжку, напоказ, как бы наособицу, но на удивление однообразно в стремлении своём выпендриться, доказать свою возможность купить, выказать свой случайный и не случайный достаток. Когда-то здесь косили и ставили сена. Наверное,  в монастырские времена и потом, когда жители слободки держали коров. А теперь кто корову держит? Монастырка – часть города - столицы области. Дело ли столичным жителям быкам хвосты крутить да коров за дойки дёргать, когда в магазине молока – хоть залейся. И такое, и сякое, и витаминизированное, и глубоко пастеризованное и даже французское козье. И всё - на один порошковый вкус.
    Дальше пошёл лес, и Сергею Константиновичу захотелось тормознуть,  выйти из машины. После дождей  должны были быть грибы. Он вспомнил, как они с Ксенией хаживали по грибы. Общая у них была страсть в те годы. Он брал большое оцинкованное ведро, а  Ксения – ивовую корзинку. Каждый припасал свой нож, приносящий удачу. Уходили рано и надолго, забредали далеко. Иногда срезали вдвоём едва на полведра. А порой, отсортировывали простецкие сыроежки, чтобы брать да брать ядрёные подберёзовики, тугие красноголовики-подосиновики. А уж что говорить о сугубой радости – белых грибах. Если кто находил белый – перекликались, сходились и гриб срезали вдвоём. Укладывали срезанный гриб любовно и даже целовались по этому, радостному поводу. А потом где-нибудь выбирали местечко, продуваемое ветерком, чтобы комара относило в сторону, усаживались на траву. Ксения доставала пакет со снедью, а у Сергея Константиновича по такому случаю всегда была припасена стальная фляжечка на двести граммов. А во фляжечке травник – настоянный на травках самогон, который с необыкновенным мастерством и тщанием гнал тогда ещё живой отец Ксении. Подзакусивши, ложились в траву и смотрели в небо на облака, придумывая сравнения проплывавшим над ними  белым громадам. Это – медведь, это дед с бородой, а это облако…. Это облако, как твоя грудь… Он обнимал Ксению, и они забывали и про медведя, проплывающего в небесах, и про грибы, и про то, что кто-то может ненароком набрести на них, прохаживаясь по лесу. Как же он тогда любил эту стерву. Он и сейчас её любил её тогда!

                10

Или ты скажешь, что не любил рыжую эту тварь? Бросьте, профессор, отнекиваться! Любил ! Ещё как любил! Ну, вспомни, вспомни! Ты хотел видеть её, быть рядом с ней, чувствовать, восторгаться по-зверячьи плавными движениями тела, обладать, ежеминутно ощущать наслаждение от сознания – она твоя! А она понимала, что ты врюхался по самые уши и позволяла  быть влюблённым  именно так – по самые уши. Конечно же, любой девахе лестно ощущать себя объектом безоглядной влюблённости,  когда парень, за которым не без внутреннего трепета следят другие женские глаза, увивается рядом, что он беспомощен и уязвим в своём полоумии. И она пользовалась твоей любовной слепотой. Она умела это делать, то, приближая и разрешая всё, то, отталкивая  тебя, будто  надоел, опротивел, осточертел своей привязанностью, неумелыми ещё  попытками ласки. Хотя, почему неумелыми? Кое-что он умел. Уроки рисования не прошли, даром. Но тогда всё было по-другому. Ах, Римма Ивановна, Римма Ивановна! Помните ли вы  уроки на кухне,  под воркотню радиорепродуктора?  Снятся ли содрогания детского ещё тела и обоюдное наслаждение, замешанное на страхе, что узнают родители или кто-то догадается  в школе? Парализованная мама в расчет не шла.
        Но в университетские времена всё-всё было иначе.  Сергей Константинович – в ту пору просто Сергей – полюбил по-взрослому, наотмашь. И терзания его были круче некуда, если случались размолвки. А они случались, потому что… Да наверное потому, что Ксения  была  расчетливее его.  Он подсознательно ощущал  разницу в чувствах. Но до поры-до времени это не казалось ему чем-то существенным.  Как  и все сильно любящие люди, он полагал, что его вожделение всё одолеет. Для  влюбленного молодого человека вполне извинительно милое это заблуждение. Но размолвки все же были. Сейчас ему думалось, что в тех давних несовпадениях, как в малом зёрнышке, можно  и нужно было ему, дураку разглядеть  нестроение двух душ. Или все эти соображения – ерунда? Не более, чем проекция  дня сегодняшнего на воспоминания о давно канувшем в никуда, канувшем в тартарары ? Сергей Константинович поглядывал на обмякшее лицо спящей жены такое знакомое и такое враз незнакомое лицо немолодой женщины. Он смотрел на неё и спрашивал сам себя: «Да любил ли я её когда-то? Её ли я любил?» И сам себе отвечал; или позабыл, как однажды ни с того - ни  с сего изругавшись,  вдрызг, вконец,  бесповоротно,  решил плюнуть, уйти, словно  в омут бросился. Погружался  во тьму разрыва, мучился от бесповоротности  принятого решения  и наслаждался одновременно остротой своего страдания, буквально испепеляющего его.  А она, рыжая эта бестия, выпалила в пылу ссоры, чтобы  больше не  попадался  на глаза. Неужто забыл? Тогда  ты верил в искренность  её слов. Ой, как верил!  Да  попробуй  не поверить - так это было сказано! Артистка! Все они немного, да артистки! И ты шёл вдоль решётки университетского забора, увенчанной коваными пиками,  А пики  в такт твоим шагам одна за другой словно  выскакивали из каменного своего основания,  пущенные чьей-то  безжалостной рукой: «Вот тебе, вот!». А она, рыжая, за забором, в глубине двора, возле не работающего фонтана,  стояла среди однокурсников и чему-то смеялась. Да так звонко, звонче других: « Ха! Ха-ха! Хаа-ха-ха!». Наверное, смешил  толстый Борька - балагур и неистощимый анекдотчик. Спустя какое-то время, повзрослев, Сергей Константинович насобачился различать выверты любовной игры,  в которой разлука и даже бесповоротный, наотмашь, разрыв неотделимы от обладания. Теперь-то его не проведёшь! Теперь-то он знает, что почём в этой жизни! Но сперва надо прожить  жизнь. Или хотя бы значительную её часть. Вот уж тогда,  тогда, тогда… А  Ксении, как и всем женщинам, дано было от природы некое звериное сверхзнание того, что надо делать, дабы туже затянуть силок любовной страсти, в котором неотвратимо  запутывается всякий мужчина. Или скажете - нет? Или вы знаете таких ухарей, ловкачей, таких  умельцев, которые не бились бы в любовных силках ? Но кто  скажет: с биологической точки зрения, зачем мы любим? Почему это происходит с нами? В чём истинный смысл  такого переживания? Зачем нам оно? В природе всё устроено с разумной достаточностью; Приходит время размножения. Звери  совокупляются и расстаются до следующего урочного часа. Бывает, конечно, звериная  пора,  когда надо доказать свою мощь, свою способность произвести сильное потомство. Именно тогда бараны сшибаются  лбами, и соловьи неистовствуют в рощах. Сошлись и разошлись.  Всё! Где ты видел, чтобы катились слёзы из бараньих глаз, с  вертикально поставленными веретёнцами зрачков, если  у соперника лоб крепче и ярочка предпочла более круторогого. Только не говорите, что бараны потому и бараны, а у нас всё по-другому и поэтому мы – люди…  Всё с  той же точки зрения  вся эта любовь-морковь  ничего не добавляет к  необходимости продолжения вида.
   Сергей Константинович всё поглядывал в зеркало заднего вида на обмякшее лицо спящей жены. Жены ли? Ясен перец – жены! А куда деваться? Сам выбрал, сам домогался. Всё сам – и свалить  на кого-то – не свалишь. Набрякшие веки без следов обычных дамских «мазилок», тёмные подглазья, голые губы, лишённые помады… Стерва! Она целовала его, этого хлыща, разъезжавшего на джипе кастрюльного цвета… Взасос целовала, взасос, взасос!  Так, как умеет только она. А потом отдавалась. Сергей  Константинович на момент представил, как подрагивают её, уже начинающие обмякать, груди в такт его движениям: раз-раз-раз! Вот сволочь! Я из дома – она его - в дом. И на той кровати, где я с ней… Подумать только: Лаперуз, когда  умывался, пялился в то же зеркало, что и Сергей Константинович. И полотенце она ему давала. Одно из тех, которыми он вытирался! И, кто скажет, надевал ли он его халат? О, нестерпимо! Кстати, чего он в ней нашёл? Мог бы и помоложе прикупить. С его-то деньжищами любая молодая дрянь вприпрыжку поскачет.  Взять ту же Мариночку – секретаршу; вся на продажу и целиком и поврозь – любым местом  - на выбор. Уф! Надо бы остановиться. Выйти из  машины. Открыть заднюю дверь. Выволочь  Ксению из салона и надавать ей, как следует. Бить по лицу, хлестануть по губам. Чтобы кровь пошла. Чтобы она очухалась, чтобы мигом протрезвела и поняла наконец-то, что сотворила. Припомнить и героин в Лаборатории! Его Лаборатории! Голована мёртвого припомнить, и котёночка удавленного, и свой рвотную муку! Беспомощность постыдную его, доктора биологических наук перед  «пельменями»  кто бы и во сколько оценил? А дорога, под  его размышления, вилась через лесок, потом сползла в овраг, а дальше - наискосок выбиралась из оврага и вновь через лес, но уже редеющий. Никодимова роща - вспомнил Сергей Константинович   названия леска, которое знал некогда, да запамятовал. Вроде бы нёс некий Никодим свои сбережения в монастырь, на благодарственный молебен по случаю – никто не помнит какому -  а тати того  и ждали. Проломили богомольцу голову кистенём да деньги забрали. Так и закрепилось название: Никодимов да Никодимов. Царствие тебе небесное, страдалец!
      Затем дорога выбралась из леса и втекла в плохонький просёлок, что тянулся  вдоль железнодорожного полотна. Видно было, что здесь ездили чаще.  Дорога,  взбаламученная колёсами,  охотно взвивалась пылью, тянувшейся шлейфом за автомобилем и надолго зависала в воздухе, словно ей  противно было вновь ложится под чьи-то колёса. Теперь Сергей Константинович вспомнил всё; дорога должна была вывести через неохраняемый переезд к Шапке. Так оно и случилось через пять километров. Шапкой, а  вернее, Атамановой Шапкой звали гору, сложенную известняками, выдавленными неведомыми тектоническими силами из земных глубин. Она  и впрямь напомнила шапку: круглая, малость замятая, чуть набекрень нахлобученная, с плоской вершиной. Со всех сторон кроме южного склоны были обрывисты. А южный, словно шлык, спускающийся на спину атамана,  был пологим, зарос кустарником и редколесьем. Но и здесь была дорога, а вернее, некое свободное от растительности пространство, по которому зимой скатывались вниз лыжники. Когда-то, невозвратно давно, они захаживали сюда с Ксенией. Забирались на самую верхотуру и смотрели на город, видевшийся отсюда нагромождением белых кубиков и прямоугольников, над которыми возносилась ажурная телебашня. Тогда они любили загадывать  будущее, выглядывали место, где  неторопко подрастала  башня малосемейки -  общежития для молодых семей. Где, однако, у каждой семьи была своя комната, кухонный закуток и санузел. Дурачась, рассчитывали сколько, кому и на что будет выделено квадратных сантиметров. Думали о ребёнке, которого смогут завести… мало ли о чём думали, сидя у костерка и поджаривая на прутиках кусочки чёрного хлеба. А ещё они, подобно многим, в шутку, конечно, мечтали отыскать на Шапке атаманов клад. Существовало предание, будто один из пугачевских удальцов,  обобравши город, монастырь и окрестных помещиков, отступил со своей шайкой сюда, на гору, теснимый войсками. Здесь  и  укрыл награбленное - целую бочку золота. А сами  разбойники, связав кушаки, спустились с горы там, где их не ждали ловцы - в самом крутом месте - и были таковы.  С тех самых пор Шапка притягивала к себе всех охочих разбогатеть на дурнинку. Впрочем, они с Ксенией тогда, в далёком прошлом, не пытались что-нибудь выискивать, а так –  балагурили:  «Найти, мол, сдать государству, как в фильме «Бриллиантовая рука», а на положенную отыскавшему четверть бочки купить «Запорожец»  или даже «Москвич», и съездить по турпутёвке в Болгарию». Хотя, - тут же спохватывалась Ксения – в Болгарию ей нельзя. Она же  невыездная. Заводских за границу не выпускали по причине неимоверной секретности  Изделий, выпускавшихся заводом, о которых, однако, знал ли догадывался весь город.  Ну, нельзя, так нельзя!  Это, может быть,  и к лучшему. Поедем в Геленджик. Или в Алупку. Там у Ксении какая-то дальняя родня,  примут с распростёртыми объятиями. Словом, безвыходных ситуаций не бывает. Но клад в руки не шёл.
      «Mazda» вползла на гору. Сергей Константинович вышел из машины. Вид с горы  захватывающий. Влево –  железнодорожное полотно, описав широкую дугу в обход горы, втягивалось в  промзону  через бесчисленные базы, склады,  какие-то конструкции, похожие на  установки для запуска ракет, полигоны железобетонных заводов. Дальше - город, над которым зависла белесовато-синяя завеса дождя, льющегося из набрякшей фиолетовой тучи. Молнии прошивали дождь, норовя угодить в телебашню. Вправо поглядеть - дождя как ни бывало. Хорошо просматривалась пойма реки, завитки стариц, блёстки прудов. А  там, дальше заречные  поля с купами отдельно стоящих лип, берёз, гривками соснячков да безлесные холмы, да взлобки, да дорога вдалеке, по которой поспешали маленькие  автомобильчики. То - дорога на Козловку –  ближайший к городу райцентр, переименованный, благозвучия ради, в село  Советское.
    Проснулась Ксения. Вылезла из машины. Огляделась:
- Ты зачем меня сюда?
- Чтобы проветрилась.
-  Ах, я плохо пахну?! Подари жене хорошие духи. – сиповатым голосом, не без издёвки сказала Ксения. - Ты же говорил, что тебе для меня ничего не жалко. Или жалко? Или деньги кончились? Хочешь, займу. Ха-ха!
Она всё ещё была крепко пьяна.
- Мне тебя жалко.
- Ну да! Соболезнование  близким и родным покойного.
- Сегодня к нам забрались в квартиру.
- И что-то унесли?
- Скорее, принесли.
- Да ну! Анализы донных отложений на  Коровьем озере? Ха-ха-ха!
- Дура, - не сдержался Сергей Константинович. – Принесли котёнка. Рыжего. Удавленного. Вошли и положили на нашу кровать. Тебе на подушку
- Кто? -  ещё более осевшим голосом спросила Ксения
- Твои.
-  Откуда ты знаешь?!
- Обзвонились.  Разыскивают. За мной следить начали.
- Суки!  Виталика тоже…
- Какого ещё Виталика? – спросил Сергей Константинович и следом сообразил, что Ксения говорит о Лаперузе.  Ах, как она произнесла его имя! Тварь рыжая!  Его  даже передернуло  от интимности интонации. - Виталик…! Удавиться можно! Он вспомнил, как она начала его ласкать, когда он вошёл в квартиру в мокрых штанах. И  она делала это сразу после того, как он спугнул этого Виталика, Лаперуза этого поганого. Может быть, она также целовала бандита, вылизывала его  на прощание, торопливо, жадно,  в последнем приступе страсти, замешанной на остром чувстве опасности и смехе  - как-никак муж раньше времени вернулся. Вот уж анекдот, всем анекдотам анекдот! Целовала и приговаривала что-то бессвязное.  Повторяла  его имя, затворивши за ним дверь, укладываясь опять в неостывшую ещё постель, чтобы прикинуться спящей. Сергей Константинович вспомнил, как она вскрикивала в моменты близости с ним, и  это была не игра, но истинность чувствований,  и ему нравились эти всплески, а он по-особому остро ощущал себя в эти мгновения мужчиной. Но с Ним? С Лаперузом? Тоже? Также? Волна свирепой боли захлестнула его - настолько нестерпимо было это всё осознать.
          Ксения давно перестала называть его по имени. Хотя некогда была  неимоверно изобретательна по части ласкательных суффиксов: Серёженька, Серёжечка, Серёньчик. Серенький, Сергунчик , Сергушок – и ещё тысяча! Но как-то незаметно они оба перешли на безличное «ты». Ты да ты. Или вообще без имени и даже местоимения: возьми, принеси, дай. А тут – Ха! Виталик! Сергей Константинович  даже не подозревал в себе такой  остервенелой ревности,  когда  даже дыхание перехватывает.
- Это всё Тамаз! Он - в законе! Сволочь, ворьё грузинское! – Ксения  смотрела на город, словно пыталась отыскать среди нагромождения бетонных кубиков и прямоугольников место, где сейчас притаился Тамаз и все остальные.
- Крепко ты в него втюхалась.
- Что ты понимаешь? Что ты понимаешь в этом!
- В чём этом? В  твоём паскудстве?
-Замолчи! Замолчи! Замолчи! Полные штаны напустил! Слизняк! А он ничего не боялся… Ты и не знаешь, какой он был! Фартовый! Они сами его боялись. Прятала  я его, да недопрятала. Выследили. Но ничего, они у меня попляшут.
- Значит, любила его?
- Значит.
- А со мной, зачем жила?
- Жила и жила, – и Ксения  вновь хрипловато засмеялась, словно прокаркнула, - ха-ха…  Нужен был –ха-ха!
У Сергея  Константиновича вновь  дыхание перехватило. Он захотел  крикнуть что-то злое, обидное до невозможности. Но только  саданул  открытой дверью машины; Ксения сказала правду. Она сказала то, о чём ему просто не хотелось думать все эти часы с того момента, когда Голован потащил его  на бывший сеновал и затем вниз к ящику с героином. Он был нужен ей для обстряпывания дел да делишек, в которых она запуталась сама и теперь запутала  его окончательно и, главное, впутала его Лабораторию. После  всех неизбежных скандалов, как теперь идти к губернатору  и что писать в головной институт? То, что ему лично несдобровать – ясно. Но  целому направлению в науке придётся ужаться, а то и вовсе исчезнуть. Вот ведь что! Направление это существовало и развивалось, потому что он был директором и вёл его сам. Можно сказать, целая научная школа  под его  началом  стала понемногу выкристаллизовываться.  А теперь всему конец, уважаемый Сергей Константинович!  Вы же понимаете! И всё-таки ему не хотелось верить в то, о чём он сейчас думал:
- Ты зачем хотела в  лабораторию попасть, когда машину забирала?
- Так, просто так, - ответила Ксения. - Как-никак, там наше оборудование стоит.
По интонации Сергей Константинович понял - врёт. Он хорошо знал эту интонацию. Так она говорила всегда, когда не хотела близости: « Что-то у меня, Серенький, сегодня…». Поначалу он вёлся на эту интонацию. Но с годами перестал. А она также перестала говорить, потому что и без слов  всё было понятно. То ли по движению руки, то ли по спине её, то ли ещё, бог знает почему, что и названия не имеет. Да и зачем подбирать определение тому, о чём и думать-то не хочется.
-  Какое оборудование? Откуда ему взяться?!
- Ты что, следователь? – она потянула из салона сумку, щёлкнула замком. – А где моя бутылочка?
- И знать не хочу, -  сказал Сергей Константинович. – Дыши воздухом, проветривайся. Скоро поедем.
- Куда ещё?
- Тебе надо ноги уносить отсюда куда подальше. Я  хочу посадить  тебя на поезд. А  ты такая распьянющая.
- Я?! Да я трезвее тебя,  учёная голова!
- Лаперуз твой…
- Что ты его задеваешь? Ревнуешь? Тебе же на меня давно наплевать! А он любил! Ты-то любил ли кого кроме тварей, на которых лупишься в микроскоп день-деньской?
- Что ты понимаешь, дрянь, в науке, которой я занимаюсь? И все эти бандиты, с которыми ты связалась….
- Из-за тебя же и связалась. Сереженька  мой многоумный! Чтобы тебе работалось и жилось  спокойно, пошла в услужение. Аренду выбила?  Платим мы тебе аренду! В Бельгию, в Прагу, на всякие симпозиумы к шведам ездил? А в Москву твои командировки бессчётные? А помощь на лабораторное оборудование? А четыре компьютера? Это всё они – бандиты. Ты брал, не спрашивал, откуда,  что и почём. А теперь Виталиком меня попрекаешь! Куда ты дел мою бутылку?
- Выкинул  по дороге.
- Ну и дурак! – без напора, каким-то усталым голосом сказала Ксения. –  Умный, а дурак. Я с тобой разговариваю, потому что пьяная. А была бы трезвая, хрен бы ты слова от меня дождался. А  у меня, кстати, ещё одна в запасе!- И она вытянула из баула непочатую бутылочку с красной этикеткой. Но пить не стала.
Сергей Константинович протянул руку, желая отобрать бутылку:  - Дай сюда!
-  Лови-лови, ненаглядный мой! Ха-ха-ха! – и она неловко, по-женски размахнулась, и бутылка полетела вниз с горы. – Ха-ха-ха! Лови!  Не ловится? Поехали в город. Я ещё ящик куплю! И тебя угощу. Выпьем за наши встречи-расставания.
И вновь Сергею Константиновичу  навернулось на язык присловье: «Есть рыба…»
- Я не такси - по магазинам развозить.
- Ой, какая мы важная персона! Не такси… Да машина-то наша на какие деньги куплена? Знаешь? Она только по документам твоя. А на самом деле Лаперуз мне денег на машину дал. Он в отличие от тебя умел деньги зарабатывать.
-  Умельцы! Мать твою!  На чужом горе богатеи! Ты пойми: дела совсем плохи. Они у меня в лаборатории человека убили.
-  Убили?! – Пьяного гонора во  вскрике не было вовсе, -   Кого?!
- Голована. Охранника. Помнишь его?
- Крепенький такой? Отставник… 
В глазах Ксении заполыхал страх.
- Его.
- Господи! За что?
- За что?!!!! А ты, стерва, не знаешь? За героин, стерва, за героин!!! Порошочек такой  беленький. Ты знала, стерва, знала. Знала и молчала. А они в моей Лаборатории …
Сергей Константинович  потряс головой, словно  пытаясь стряхнуть с себя весь этот мрак, который навалился на него во дворе дома солнечным утром, когда раскрылась дверь подъезда, и  вышел Лаперуз в щегольском своём льняном костюме и наткнулся на первую пулю. Всё остальное было уже непоправимо.
- Откуда  узнали про героин? – На Ксении, как говорится, лица не было. Казалось, она даже протрезвела
- Глаза у меня зашиты были, Ксения. Тобою, тобою зашиты, Ксения Галактионовна. А Голован   швы снял.
- И что?
- А ничего. Героин мы  в канализацию смыли.
-  С ума сошли! - Ксения покрутила пальцем у виска, - Там такие деньги!
- Жаль денег?
-  Вас…Помятун вас теперь на куски порежет.
- Уже порезал. Голован в морге лежит. С Лаперузом твоим на пару.
- Дался тебе Лаперуз! Он  прачкой был. Деньги мыл через казино. Соскочить решил. Вот Виталика и убили.-  Ксения  всхлипнула. – Гады! Они у меня попляшут. Вот!  - она вытащила из салона баул, покопавшись, достала из баула жёсткий диск, - Вся  отчётность, вся двойная бухгалтерия. Всё скопировала. А компьютеры убила.
- В милицию понесёшь? – поинтересовался Сергей Константинович.
- Какая милиция! От милиции один дядя Стёпа остался. Да и тот только в книжке.- По лицу и жестикуляции видно было, что она по-прежнему во власти хмеля. - Есть люди покруче  милиции.  Заводи, поехали! Да  не выкобенивайся. Мы с тобой теперь одним говном мазаны.  Не отвертишься.  Поехали, говорю, поехали! – почти скомандовала Ксения.
Повельнительно-пьяная  интонация жены буквально взорвала Сергея Константиновича:
- Ты… ты! Ты - меня?
- Я..?  Между прочим, - Ксения,  старалась говорить подчёркнуто логично, - я, конечно, не без вины виноватая, кто спорит! Но и ты, дорогой мой, индюк фаршированный. – И Ксения театрально повела рукой. – Хочешь, всем скажу? Сейчас с этой горы и скажу: индюк! А ты попробуй отказаться, что ты не индюк. У! Как я  ненавижу тебя! Как я тебя ненавижу! Если бы не ты со своей вонючей рыбой – ничего бы этого не было! Ничего! А он был бы жив! – И она пьяно зарыдала в голос, приговаривая, - Ни-че-го-о, понимаешь ли ты, ни-че-го! – Продолжая рыдать,  она опустилась на траву, а потом и вовсе повалилась наземь, буквально зашедшись в приступе пьяной истерики.
Сергей Константинович почувствовал, что у него внутри головы вновь будто взорвалось что-то. Он шагнул к машине, которую остановил недалеко от самого обрыва. Здесь был небольшой уклончик. Он открыл дверь и снял  машину с ручника. Потом зашёл сзади, навалился плечом на багажник и подтолкнул краснобокую красавицу. Что называется, откуда силы взялись! Машина дрогнула и поехала, поехала, поехала…
- Что ты делаешь! – крикнула Ксения, поднявшая в этот момент голову.
А машина продолжала катиться под уклон: метр, два три, четыре, пять… Подкатилась к самому обрыву…
- Сергей!
Зависла передними колёсами над пустотой, на момент застыла в неустойчивом равновесии. Но тяжёлый мотор перевесил и увлёк её вниз.
- Что ты дела-а-ешь?!
- Прощай, - сказал он Ксении, и зашагал вниз, крепко сжимая кулак, в котором были зажаты ключ от машины и брелок-пульт сигнализации.
- Серёжа!
Он услышал звук удара машины о камни у подножия разбойничьей горы.
- Серёжа-а-а-а!
Сергей Константинович убыстрил шаги, тем более под гору ноги сами собой шагали шибче. Он не оглядывался. Потому что знал: если повернётся, то остановится, и побежит назад к этой женщине, к этой рыжей твари, которую он когда-то любил до беспамятства,  которой вёз из Ростова гостинец – вкуснейшего рыбца. А она даже и не попробовала, даже ни одного кусочка не отведала. И он продолжал шагать широко, размашисто, потом почти побежал, сознавая, что это бегство от самого себя. Ну, и что!  Бежать  нужно было, чтобы где-то наедине обдумать главное – как спасти Лабораторию и результаты многолетних исследований, свидетельствующих о необратимых (необратимых ли?) процессах трансформации биоценозов, существующих в реках и озёрах лесостепной зоны. Это было странно и неестественно: думать не о разбившейся машине, или оставленной им в одиночестве на горе пьяной женщине, которую он ещё три дня назад называл женой и даже не сомневался в том, что может быть как-то иначе. Но и о самом себе он думал как-то отстранённо, в третьем лице, единственном числе – он. Впрочем, никаких связных мыслей в голове не было – какие-то обмылки, скользкие и увёртливые – никак не ухватишь. А  ухватишь – тут же выронишь. Кстати, куда он бежал, тоже не поймёшь. На машине путь был не такой длинный, а пешим ходом далеконько будет и до подножия  горы, тем более до города.


                11

Часа через полтора быстрого, какого-то отчаянного хода в никуда Сергей Константинович опомнился и сообразил, что идёт он  не в город, а от города. Ходьба, как и всякое физическое усилие, помогает иной раз справиться с бедой душевной. Отягощения как бы впитывают, берут на себя энергию горя. Кстати, рисование также оттягивает печали. Тогда в приснопамятные дни, когда Римма Ивановна исчезла из его рано окончившейся мальчишеской  жизни, он рисовал и рисовал неистово, много. Обычные альбомные листы казались ему малы, он выпросил денег у отца и накупил себе ватмана, но и ватман не вмещал странные композиции – опять же  композиции – вот ведь колдовское слово. Сначала он рисовал нечто выдуманное, взятое из головы, из смутных, до конца не понимаемых им ощущений, из тоски по ласкам Композиции, по запаху её тела, по всему тому, что он не в силах был ещё осознать в полной мере. Рисунки клубились на бумаге, вырывались за края листа. Но как-то на уроке биологии его внимание привлекли учебные пособия  - коллекция бабочек, жуков и гербарии. Он вдруг ощутил упорядоченную красоту, загадочную логику живого. Ему страстно захотелось воспроизвести это на бумаге. Он начал подлизываться к Палванычу – сутуловатому учителю биологии, несомненному чудаку  в очках с сильнейшими линзами, над которым одноклассники не уставали потешаться. А более всего потешалось не одно поколение школяров над тем, как Палваныч доставал из шкафов коробочки с коллекциями жуков и листы гербария, будто пушкинский скряга, некие немыслимые драгоценности из заветного сундука. Серёжа попросил  Палваныча о малом –  о позволении срисовывать экспонаты коллекции. И для начала попросил  навозного жука - скарабея. Палваныч для начала затряс сухонькой головой: «Ни-ни-ни», но затем как-то по-петушиному одним глазом взглянул на Сергея, словно клюнуть хотел, и позволил задержаться после уроков, благо в этот день был педсовет. Вернувшись в кабинет после педсовета, опять по-петушиному посмотрел на незаконченный ещё рисунок, удивлённо хмыкнул и… позволил взять коробочку со скарабеем домой при условии, что готовая работа будет непременно возвращена в кабинет биологии вместе с оригиналом, навеки обездвиженным иглой препаратора: «Непременно, молодой человек». Так, исподволь, членистоногие двоякодышащие, летающие, ползающие и скачущие существа сделались главным объектом его внимания. Затейливость сочленений, фантастическая причудливость конструкций этих, умерщвленных во имя познания, произведений великого искусства Природы были круче любых научно-фантастических книженций, которыми зачитывались сверстники. Постепенно страсть к рисованию поутихла, сошла на нет, но явилась страсть к  изучению сначала мёртвой, а потом и живой  фауны. Палваныч подогревал интерес, посылал его на межшкольные олимпиады по биологии, где Сергей неизменно становился победителем к вящей славе родной школы и радости Палваныча, хитро, по-петушиному одним глазом посматривающего на любимое детище, выпестованное лично им. Учитель  рассыпался мелким бисером перед родителями, нахваливая таланты и природную вдумчивость сына. Так и определилось будущее – биофак университета. Биоценозы всего сущего на земле, как феномен, как философия самой жизни, пришли позже, на последних курсах. Но пришли навсегда и бесповоротно.
  Между тем, отшагал он от Атамановой Шапки порядочно. Солнце садилось. Сама собой как бы улеглась боль, засевшая в голове во время объяснения с Ксенией. Как она там, одна на горе со своим баулом? Об этом Сергей Константинович почти не думал. А если и думал, то как-то отстранённо, как о чём-то малозначащем. Он почему-то представил, что Ксения на своих каблуках – а он решил, что она непременно должна была быть на каблуках, хотя и не обратил внимания на то, во что  она обута – ковыляет с горы, волоча свой дорогой кожаный баул на колёсиках. Он даже усмехнулся по этому поводу. И следом вспомнил, что машине каюк. Подумавши о машине, вдруг ощутил у себя в правом кулаке ключ и блок сигнализации. Разжал кулак, посмотрел на ненужные теперь причиндалы,  размахнувшись, швырнул их в  траву обочь дороги. А дорога вывела его к местам неожиданно знакомым. Некогда здесь были владения  рыборазводящего хозяйства. Вот и похилившаяся ограда, и втоптанная в землю табличка с надписью «Посторонним вход за…» свидетельствовали: кипело тут  круто поставленное дело, а теперь, судя по всему, делу пришёл бесповоротный конец.  Лебяжье – так называлось хозяйство по речке Лебяжке, на которой стояло. Сама по себе речка слова доброго не стоила – слишком стала маловодна из-за  диких распашек земли под самый урез воды. То были времена больших орденов за небывалые урожаи, когда распахивали и засевали всё, что только поддавалось распашке. А за урожайность отчитывались по официальным и куда меньшими,  по сравнению с отчётными, площадям. Вот и возникал повод погеройствовать. Ордена и медали на грудях  сияли, а  чернозём по весне смывало в реки и речушки,  и она заиливала, губила водоёмы. Вместе с почвой текла  химия : удобрения, гербициды да пестициды. Тут Лебяжке бы  и конец. Однако, тогдашний  всевластный  Вседержитель области был большим любителем посидеть с удочкой на берегу и ушицы похлебать. Нашли деньги. Лебяжку запрудили. Три года собирали талую воду. Образовалось изрядное зеркало. Рядом  понастроили пруды,  запустили малька. Кстати,  вновь стали прилетать и гнездиться лебеди. Вседержитель посиживал с удочкой и благостно улыбался, поглядывая на гордых птиц: «Мне  в Большой театр, зачем ездить! У меня свой балет». И даже свой Пётр Ильич у него  свой был. Помощника так звали. Одна беда – не Чайковский. Пока Хозяин рыбачил, Пётр Ильич обретался несколько поодаль с заветным, плотной рыжей кожи, необъятным портфелем. По  первому требованию портфель, причвакнув замком, открывался и оттуда извлекалось  потребное. Петр Ильич действовал, как по нотам. Сначала являлась на свет божий салфетка. При всех обстоятельствах иссиня-белая и накрахмаленная до ломкости. Салфетка стелилась на столик, вкопанный загодя подле прикормленного места,. Здесь  особо хорошо ловились литого серебра с лёгкой позолотой калиброванные сазанчики. За салфеткой из портфеля как бы сама собой выныривала фляжечка  нержавеющей стали. А во фляжечке толика  армянского коньячка полковничьего звания. Оттуда же, следом за коньяком,  являлся небольшой контейнерец  с тонюсенько нарезанным лимоном, пересыпанным сахаром. И уж напоследок – серебряную, в тон сазанчикам, с золотой кубачинской  насечкой стопочку  доставал Петр Ильич и маленькую же серебряную  вилочку, заботливо укутанную в бумажную салфетку. Вилочкой и ловчее, и культурнее было извлекать лимон. Затем  наливал и подносил то, что пожелала разомлевшая душа члена ЦК КПСС, Героя Социалистического труда. Стопочка  выпивалась,  лимон следом отправлялся в рот, и лицо Хозяина на момент делалось таким, будто сейчас начнётся очередное заседания бюро обкома и надо будет кого-то снимать с работы и выгонять из партии. А делать он это любил и страху умел нагонять. Но тут являл свою силу сахар, лимон проглатывался, выражение лица Вседержителя вновь делалось благостным, но более ни-ни. Пьянства и пьяных Герой не жаловал.
      По осени пруды спускали. Карпов да сазанов, поблёскивающих чешуёй, словно медалями, черпали сачками и везли на рынок в город. Но  прежде – в колыбель местной революции – бывшее паровозное, а  ныне электровозное депо, о чём каждый раз пафосно, с надрывом, как о большой победе социалистического способа хозяйствования и ярком свидетельстве повышения уровня жизни трудящихся, писала областная газета «Ленинский Призыв». Статья  традиционно сопровождалась фотоснимком, на котором с карпом в руках  запечатлевался  потомственный деповской  машинист Филелеев –  непременный член бюро обкома. На снимке и Филелеев, и карп всегда выглядели одинаково  счастливыми. 
    С кончиной соввласти пришёл конец и Лебяжьему. Упокоился несокрушимый, казалось бы,  любитель посидеть с удочкой под коньячок. В бурном водовороте  властных трансформаций  вроде бы сгинул его порученец. Рыбу на базар повезли всё больше незнаемую, заморскую, в ледяном панцире. Кому была нужна возня с живым карпом из Лебяжьего? Тем более ,цены комбикорма для рыбы взлетели в поднебесье, подобно праздничному фейерверку. Бедное, обречённое Лебяжье! Его  вскоре приватизировали. На приватизационную приваду, откуда ни возьмись, Петр Ильич и подвсплыл. Ни с того, ни с сего заделался рыбозаводчиком. Но одно дело быть на подхвате у всемогущего владыки, а другое – самому  делом править. И пошло Лебяжье по рукам. Оказалось, что  рыба не окупала затрат. Петр Ильич опять всплыл, но уже в одной из вновь создаваемых и к власти тяготеющих партий. Со вновь сооружённой партийной трибуны очень он убивался  по поводу острой необходимости выстраивания цивилизованных рыночных отношений, которые одни только способны покончить с мрачным наследием командно-административной системы, от которой м ы все так пострадали. Но не о нём речь…
  Сергей Константинович шёл мимо бывших прудов, заросших травой, мимо бетонных затворов, увенчанных металлическими оголовками запорной арматуры. Когда-то, ещё в студенческие годы они проходили здесь практику. Пруды были полны  рыбой. Стоило бросить корочку хлеба, и вода вскипала от карпиков, бросавшихся за  добычей. Главный смотритель – Муса – бритоголовый, средних лет крепыш с загорелыми кистями рук и чёрной от загара шеей приветствовал студентов: «салам-салам» и приподнимал со стриженной наголо маковки расшитую зелёную тюбетейку. Им  на самом деле были рады, потому что выполняли студенты любую работу, которую определял им Муса. Вечером их ждала жареная или разварная рыба с картошкой и не было ничего вкуснее этого деликатеса, который сооружала для студентиков тётушка Асия – здешняя повариха. А потом они укладывались спать в палатке. Но прежде чем лечь, Сергей сидел и смотрел, как в небе постепенно  проявлялись тысяченогие паучки-звёзды, ткущие там, в выщинее  причудливые узоры-созвездия. Это были дни, когда он уже повстречал Ксению и пружина взрослой любви,  сжатая до предела в его сердце, стала разжиматься, увеличиваться в размерах и пронизать его душу.
   Однако, не всё тут было опустошено и заброшено. В зимовальном пруду стояла вода, и в двух соседних чеках также отражалось почти уже севшее солнце. Сергей Константинович направился к кирпичному зданьицу, где раньше было нечто вроде конторы рыбхоза. Когда он подошёл ближе, откуда-то, как из-под земли, выкатился брешущий косматый комок. Дальше идти не следовало, но Сергей Константинович разглядел цепь, на которую  посажен был брехунчик. Следом за собаченцией появился и человек. Заходящее солнце  светило ему в спину, и разглядеть лицо не было возможности.
-  Тебе щего? – спросил человек
- Мимо иду – ответил Сергей Константинович.
- Шайтан тебя носит… айда, иди мимо. Здесь нельзя ходить. щастная собственность.
По тому, как он произнёс слово  «частная» - щастная – Сергей Константинович вмиг  узнал говорившего:
- Муса! Это я – Сергей.
- Ты откуда знаешь, что я Муса? Да замолщи ты, проклятый! – прикрикнул он на собаку, что, впрочем, не возымело никакого действия
- Да я же Сергей. Помнишь, мы с ребятами здесь на практике бывали?
- Не знаю, не знаю, давай уходи.
- Не может быть, чтоб не вспомнил! Нас ещё тётушка Асия рыбой кормила. Жареной.
- Э! Когда было? А? Давно было, не помню.
Теперь Сергей Константинович разглядел, что это действительно было давно. С той  поры крепко обносился крепыш Мусса. Шея стала у него совсем стариковская - позвонки выступили. С  рук, некогда налитых, крепких, мясо будто утекло. Остались кости, морщенная кожа да сухожилия. Да и зубов, судя по всему, у него во рту было наперечёт.
- Раньше ты говаривал «салам-салам»…
- Кто сейчас кому такие слова говорит? Сейчас все, как он, - Муса указал на угомонившегося пёсика. – друг другу даже гав-гав не говорят, а сразу кусают. Совсем щеловек собакой стал. Так ты говоришь, Сергеем тебя зовут? Я тебя вспомнил. Вы тогда все в зелёной форме были.
- Да-да, в стройотрядовской.
- И к тебе девщёнка из города приезжала. Вы с ней во-оон туда гулять ходили.
Знать, не всё выветрилось из памяти у старика. Было такое. Ксения, ни с того, ни с сего,  действительно приехала к нему,  привезла полную сумку пирожков с ливером, упрятанных в полиэтиленовый пакет, и укутанных в махровое полотенце, так что пирожки были  ещё тёплыми. Всем досталось, а Сергею наособицу. А потом они вдвоём пошли осматривать рыбхоз. Ходили- бродили, добрели до водохранилища, любовались изумрудно-золотистыми стрекозами, слушали шум ветра, обвивающего своими теплыми струями осокорь, одиноко возвышающийся на взлобке и отражающийся во всей своей красе в стоячей воде. Сергей показывал Ксюше места на другом берегу, где среди камышей гнездились лебеди. Именно здесь и тогда они стали мужем и женой. Здесь и тогда.
   Кто бы мог подумать, что его занесёт сюда нелёгкая. Случайность? Конечно же, случайность! А может, подсознательное стремление после всего  оказаться именно здесь и нигде кроме? Впрочем, до таких глубин самоанализирования Сергей Константинович не доходил. Он смотрел на Мусу, в его глаза, в которых обнаружилась некая прежняя лукавинка, на старенькую его, выцветшую тюбетейку.
- Ай, Муса! Чаю я сегодня не принёс. Не ожидал тебя встретить.
- Щай, говоришь, Сережа? Щай у меня есть, пойдём, угощу. Салам-салам!
Потом они долго чаёвничали. Чай Муса заваривал мастерски. Чувствовался в заварке зверобой, да и мята со смородиновым листом присутствовали. Добрый был чаёк. А всё дело в воде. Когда Лебяжку запрудили, поднялись грунтовые воды, и забил  родник. Там-то и набирал воду для чая хитромудрый Муса. А разговор сперва как-то не задался. Сергей Константинович поймал себя на мысли, что разговаривать по-простому  разучился. Начнёшь  о чём-то житейском,  а скулы будто  сводит. Да и о чём говорить: о том, как столкнул машину с обрыва? Или о пьяной жене? Или про Лаперуза поведать? Про Голована? Говорить, даже мельком вспоминать обо всём этом было мукой мученической. Он и не хотел вспоминать,  да память, словно спичка о коробок чиркала, да чиркала, и спички вспыхивали, ломались и гасли, как от сильного нажима.  И он стал  в подробностях рассказывать о своей работе,  тем более, что Муса слушателем оказался благодарным и заинтересованным..  Он когда-то закончил техникум рыбного хозяйства и слушал с явным пониманием. И даже, если чего не понимал по части теории , то проведя всю жизнь в неизбежных наблюдениях за живым,  явственно чувствовал глубинную связь всего сущего; Этого неба, отражающегося в воде, и воды, напитанной невидимыми  существами, и рыб, для которых вода с крохотными живыми тварями была, как для людей воздух, несущий в себе ароматы жизни. А ещё  в этом  мире  своим был белохвостый орлан, полагавший себя истинным властителем рыбного изобилия, и  гомонливые чайки тоже были составной и неотъемлемой частью этого пространства,  и трясогузки , совсем не зря так прозванные. И он, Муса. Разве не для того поставил его  Аллах, чтобы блюсти вопреки всему то живое, что даже исчислить невозможно,  словно звёзды в небе.
   Так они попивали чаёк с мёдом и философствовали, пока не зазвонил мобильник. Сергей Константинович вздрогнул, но тут же вспомнил, что его аппарат отключен.
-  Хозяин звонит, - поясним Муса. И по тому, как он это сказал, Сергей Константинович  сразу понял, что звонок ему крайне неприятен – Велел огонь зажигать. Шашлык жарить будут. Ты извини, но надо тебе уходить – они щужой щеловек не любят.
-  А кто хозяин- то?
- Один русский шайтан. Все руки в наколках. У  нас в деревне есть такой же – Зиннур. Три  раза сидел. Порщенный человек.  Но главный не он, а совсем не русский. Камазом его зовут.
- Как, как?
- Говорю Камаз. Каблуки, как у бабы на праздник.
- Может, Тамаз?
- Во-во. Знаешь его?
- Лучше бы не знал.
Муса ничего не сказал, а только покивал головой понимающе.
               - Они что же: рыбу собрались разводить?
-  Говорят. А пока девок голых разводят да нащальство городское и райцентровское  огуливают. А те, как глупый карась на прикорм. Где раньше зимовальный пруд был, теперь самое купание. Девощки все красивый, однако бесстыжий. Один татарощка, вижу. Ходит совсем голый. Я к ней по-татарски… А она по-русски отвещает: «Заплати хорошо,  валенок на голову надену, к тебе в гарем пойду». Старый я, - словно бы извиняясь, сказал Муса, - деньги надо. Жена  совсем  больной, вот и … Может, появится настоящий хозяин…
    Никак не ожидал Сергей Константинович такой встречи. А уж было, собрался переночевать у Мусы и дальше думать, что делать, куда идти. Теперь  надо уходить и уходить немедля. Он пожал руку Мусе:
- Ты не проболтайся, старина, что я к тебе заходил.
- Э! Защем говоришь,,,
По дороге Сергей Константинович  не пошёл и правильно сделал. Он забрал вправо, и по полю зашагал в сторону соснячка. В студенческие годы сосновая посадка была метр-полтора от земли, и в ней  набирали они после дождей уйму маслят. Хороши были маслятки, утушенные с картошечкой всё  той же тётей Асиёй. А теперь сосны поднялись. Славная  вышла гривка. Он почти успел дойти до неё, как увидел, что с большака одна за другой, полыхнув фарами, свернули  три машины: два лимузина и минивэн, который, казалось, подпрыгивал на ходу от безумствавашей в нём музыки. Сергей Константинович  даже присел, желая стать незаметнее. А потом, не без усмешки над собой, подумал, что люди в машинах вряд ли крутят головами по сторонам, да и на фоне  густого соснячка его фигура в сгущающейся темноте, скорее всего,  малозаметна.
- Зашугали тебя, уважаемый, - произнёс он вслух. – Скоро начнёшь следы скрадывать, как заяц.
Он вошёл в посадку, сделал несколько шагов и сел, привалившись спиной к стволу.  Надо было подумать, крепко подумать о том, что делать и как себя вести дальше. То, что с ним происходило вчера и сегодня, было настолько нелепо, даже абсурдно, что  слов не подобрать. Хороша она или плоха, но текла до вчерашнего дня обычная человеческая жизнь, в которой всё было упорядочено, как на лабораторном стеллаже. Здесь – инструментарий, тут – лабораторное стекло: все эти чашечки Петри, колбы и колбочки – весь набор хрупких премудростей. Тут же  лабораторные весы с разновесами  в специальной шкатулочке. Шкаф с химикатами идеален с точки зрения соблюдения порядка содержания. Емкости расставлены, словно некогда его родной полк на строевом плацу. Сергей Константинович был аккуратистом и  того же требовал от подчиненных. Единственно, что не поддавалось хоть какому-то упорядочению, была секретарша Мариночка и её грудь – совершенно немыслимая для серьёзного научного учреждения, Собственно говоря, ничего немыслимого в самой груди не было. Грудь, как грудь Но Мариночка умела так подбирать блузки, что эта часть тела доминировала в пространстве приёмной и даже рабочего кабинета, когда секретарша вносила стакан чая «для шефа» или подавала кофе посетителям. Каждый раз, когда такое случалось, Сергей Константинович наблюдал одну и ту же реакцию, о которой несомненно догадывалась сама Мариночка. Когда  она выходила из кабинета, посетитель, в каком бы он ранге ни находился, какими бы научными трудами ни отягощал   библиотечные полки, приговаривал не без смущения и довольно специфической усмешки: «Умеете вы подбирать кадры, Сергей Константинович, умеете».
   Он, вспомнив почему-то такие пустяковины,  поразился причудливости человеческого сознания. Дела у него были не просто скверные, а совсем скверные. А тут всякая несуразица в голову лезет. Надо бы о смысле жизни подумать да о собственном сбережении, а он про Мариночкины избыточные прелести, к которым  был абсолютно холоден. Ну, надо же; Ведь только случайно не столкнулся с  Тамазом  Ха! Надо же – Камаз! Опять смешно.  А могло быть совсем не смешно. И сейчас он сидит в соснячке на подстилке  из хвои и не знает, что делать дальше. К кому пойти? В город? К губернатору?  Ха!  В университет, к ректору Бахметьеву? Мужик  славный, хозяйственный! Какой забор отгрохал с коваными воротами! К Мариночке? Презабавный вариант; Пожалуй, что и примет. И даже спать положит,  если, конечно, кровать не занята. Проскользнуть домой? Запереться и никого не впускать? Улететь  в Ростов к дорогому другу Ване? С кем  посоветоваться? Разве что с участковым Саврасовым – вроде бы порядочный человек. Но с ним какие могут быть советы?  Он при исполнении, уважаемый Сергей Константинович! И, скорее всего, участвует в отыскании. А при удачном совпадении и в препровождении куда следует, примет самое активное участие. Но за что? За дело, за дело, любезнейший доктор биологических наук! За дело! Рыжая тварь там, на горе была права; он жил, словно в скорлупе своей науки, и воспринимал окружающее постольку - поскольку оно  соответствовало или не соответствовало его стремлению  к познанию закономерностей существования целого космоса тесно связанных между собою живых существ, о котором подавляющее большинство людей знать не знает. И что важно – и не желает знать. И уж тем более, не осознаёт, какие драматические изменения происходят на наших глазах. Надо всего лишь заглянуть в микроскоп или познакомиться с результатами многолетних наблюдений. Но никто делать этого не хочет, поручая  нудную обязанность научного осознания таким вот чудакам, если не сказать хлеще, вроде вас, Сергей Константинович. Человеческое восприятие окружающего дискретно. Редко, кто может составить непрерывную цепь наблюдений и уж тем более, целостный ряд обоснованных умозаключений. А теперь и подавно; большинство людей воспринимает окружающее, как зеваки, под пивко посматривающие клипы на телеэкране, где даже новости сляпаны по принципу клипа: «Президент. Премьер. Труп. Потоп. Труп, Президент, Пожар» А он чем лучше? Он и сам не стремился проклюнуть собственную, им же   с любовью выстроенную  скорлупу. Если вдуматься, окружающая жизнь  подталкивала к тому. Коллеги по науке были всё-таки соперниками, и никак иначе. Отсюда и отношения; их поддерживали только в рамках корпоративных связей: «Коллега? Да, коллега! Мы, уважаемые коллеги… Вашему вниманию, уважаемые коллеги, предлагаются полученные Нами статистически достоверные  результаты  замеров и проб, которые позволяют…» Чего уж тут говорить про дом! Дом исключения не составлял… Хорошо бы поговорить по душам с кем-то по-настоящему близким,  двоюродным братом, например! С Никитой! В юности они были очень близки. Но Сергей Константинович  не видел брата с той самой поры, когда тот, закончив школу,  уехал поступать в военно-морское училище. В советские времена обменивались открытками по пролетарским праздникам. Но этих праздников не стало, а других так и не завели. Где он сейчас? В каких морях?
   Однако, надо было устраиваться на ночь. Город  далековато. В Советское не пойдёшь, хотя там есть некое подобие гостиницы. Но паспорта-то в кармане нет. А даже если был?! Его вполне могли объявить в розыск. Можно заночевать в соснячке. Тут сухо. Деревья заслоняют от ночного ветерка. Хорошо, что ночь тёплая, но всё-таки к утру засвежеет. Сергей Константинович встал, прошёл соснячок насквозь, благо посадка была не очень широкой, да ещё и разреженной с краю. Пересёк полевую дорогу, тянущуюся вдоль посадки. Перед ним было тёмное поле, а впереди помаргивали  неярко огни  райцентра. Пахло скошенной травой. Похоже, он ступил на поле, где днём запасали сено. Конечно, трава пахнет забористее всего  сразу после покоса. В эти минуты она по-особому благовонна и обносит голову. У сенов, вялившихся денёк на солнце, дух иной. Он сдержаннее и тоньше. Но потому  бередит душу ещё крепче. Особенно, если косили не сеяные травы, где клевер - это клевер, а костёр - лишь костёр и ничего более. Луговые же покосы, да  если по заливному – это, братцы вы мои, иные воздыхания. Яростный аромат свежесрезанной травы уходит. Но смешивается и реет в вечернем остывающем воздухе то диво, та прелесть несказанная, которая наособицу есть в каждом цветке, каждой былинке. Ещё утром они цвели, радовали глаз всякому, кто заворачивал  в луга. Но вот их скосили, лишили надежды обсемениться, а они  продолжают источать запахи, пытаясь, отдавая последние токи жизни пред окончательным угасанием, поведать окружающему миру, что они были неповторимы каждая по себе, и вместе  было им  несказанно хорошо на этой земле. 
             Музыка, глухо бухавшая где-то сзади, возле далёких уже прудов, поутихла, а когда он миновал посадку, и вовсе сошла на нет. Глаза постепенно привыкли к темноте, и он стал даже различать некие оттенки тёмного. Вот, впереди тьма сгустилась, он сделал ещё несколько шагов и понял, что перед ним стожок уже подсушенного и смётанного сена. Можно сказать, ему повезло. Он выкопал некое подобие норы и залез внутрь. Не бог весть что, однако, тепло. Тепло шло от стожка, напитавшегося солнечным светом за день. Сергей Константинович лежал на спине и смотрел в небо, усыпанное звёздами. В астрономии он был не знаток. Но ковш Большой Медведицы  висел прямо над головой, словно для него подвешен. Сколько раз в экспедициях он пытался выделить контуры всего созвездия, но это ему никогда не удавалось. Он подумал, что ахейцы были большими выдумщиками, а иначе как среди великого множества звезд найти такие, что превратятся  и в медведей, и в  весы, и в иные знаки зодиака… Ксения очень увлекалась разгадыванием неких закономерностей, которые связывали расположение звёзд и человеческие судьбы. Сергей Константинович всегда с некоторой насмешкой комментировал её погружение в тайны астрологии на сон грядущий. Лёжа в постели, она листала  журнальчики, которыми снабжал её Мафуша, что-то в них обнаруживала содержательное, проводила карандашом линии на замысловатых графиках, делала какие-то, одной ей понятные пометки.
- Ничего ты не понимаешь, - сердилась она в ответ на его иронические замечания. – Ты даже не представляешь, до чего всё иногда сходится!
- А когда не сходится? – упорствовал Сергей Константинович.
- А у тебя, в твоей науке всегда всё сходится?!  - Запальчиво и даже сердито переходила в наступление она. – Я тут на досуге полистала ваш журнал. Одни гипотезы и предположения. Ничего вы не знаете.
В лучшем случае, мой милый, описываете то, что смогли  впопыхах углядеть. На свете только одна наука  – математика.
- Да, - соглашался Сергей Константинович, - Дважды два – четыре.
-  Но уж точно не пять! – закрывала спор жена и выключала ночник, поворачиваясь к нему спиной.
Сергей Константинович закрыл глаза и попытался представить себе, о чем Ксения в минуты близости могла разговаривать с этим….  Он вновь и вновь вспомнил, как Лаперуз сползает по двери, оставляя на ней кровавый мазок. И свои мокрые брюки вспомнил. И всё, всё, всё… О чём это он? О звездах? Конечно, о звёздах. Сошлись же звёзды. Так сошлись, что дальше некуда. Всё, чем он жил, к чему приспособился, притерпелся, что приросло к его коже – всё побоку. Интересно, подсказывали звёзды этой рыжей сучке, что будет так, как  вышло? Что они ей подсказывали? Смерть Лаперуза? Или не подсказали? Или подсказали, да не так? Или истолковано не корректно? Бред! Бред! Полный бред! Где она сейчас? Они её не простят. Но чёрт с ней! Я не хочу о ней думать. Она мне жизнь изломала. Разве он мог подумать, что она впутает его в такую мерзость! Да, они жили, как жили. Да, на некоторые вещи он внимания не обращал. Но ведь она и не говорила ничего. А если бы сказала? Но она ничего не говорила. А если бы сказала, хотя бы полсловечка сказала. Он понимал, что работает Ксения в мутном омуте. Это не  завод, где она когда-то начисляла зарплату. Но где тот завод? Где та страна, в которой трудовая доблесть оценивалась по количеству пролитого пота? Жизнь поменялась и люди, как рыбки. То плавали в ухоженном аквариуме, где и свет, и травка вечно зелёная, пластмассовая, и кормят не сытно, но регулярно. Однако, стекло… Дальше стекла не уплывёшь. А их взяли и выплеснули в открытый водоём. Плавай, рыбка, ты свободна. Наконец ты свободна! Ищи себе пропитание, глупая золотая рыбка с  вуалевым хвостом. А тут такие прогонистые плавают: и зубы-то у них востренькие, и чешуйка камуфлированная. Не заметишь в придонной траве, как они, притаившись, ждут-пождут. Где всё-таки эта дура? Добралась ли до города? Или вернулась в своё укрытие? И не позвонишь! Он вспомнил про телефон, что лежал в кармане брюк с извлечённой батарейкой. Но доставать его не стал, хотя здесь, в чистом поле, скорее всего, сети не было. Было только сено, пахшее умиротворяюще да звёзды, если принять чертовщину, в которую свято верила жена, зачем-то привели его сюда. Зачем? И вдруг он понял, зачем.  Кеша! Сын!!! И сердце у него оборвалось.


                12


Он долго не мог заснуть, думая о сыне. Смотрел в небо. Зачем-то пытался уловить движение звёзд на небосклоне, чтобы хоть как-то, хотя бы и таким пустопорожним занятием отвлечь себя от размышлений, которые были запретными в их семье настолько, что даже размышления о запретности стали со временем невозможными. Как он заснул, Сергей Константинович не помнил. Ему казалось, что он и не спал вовсе.  Тем  не  менее, спал  крепко и долго, как спят только счастливые люди, как он давно уже не спал. Была ли это естественная реакция организма на все встряски и какое-то разрешение мучительных ситуаций, или ошеломительно чистый воздух и запах свежего сена сыграли снотворную роль – не важно. Важно, что выспался, словно родниковой водой умылся. А проснулся потому, что услышал сквозь сон, приближающийся тратакающий звук. Что-то ехало. Возможно мимо. Однако, не мимо, а прямо по направлению к стогу, в который он закопался. Около стога это нечто остановилось, сбавило обороты.  Враги? Маловероятно. На всякий случай он лежал, затаившись. Около трататакалки  разговаривали двое:
- И не спорь, - произносил хрипловатый, низкий голос. – Свобода, брат – это свобода.
- Где ты её видел? – запальчиво возражал другой - теноровых окрасов, - Где ты её видел? Я – так нигде! Она, как мыло в бане. Берёшь  - камень. А чуть водой намочил – на пену изойдёт. Особенно, если подороже которое. У меня супружница моется – всё норовит импортным да туалетным. Запах ей, видите ли, нужен. И пока она все свои места с запахом помоет – печатки, как не бывало. А мне после работы – хозяйственное суёт. Дескать, мою грязь только  так и ототрёшь.
- Ну, ты сплёл! Хо-хо! Где баба  твоя с её местами, а где свобода!
Вот в Америке  - там свобода. Помнишь, президент ихний  Маньку Левитскую… ага… курнуть ей дал. В плане:  на, затянись, Маня! И что?
-  Что? Чуть с работы ни слетел!
- Так не слетел же! Дали ему доцарствовать. А я и не делал ничего сам, а Гаврюшина Лидка, можно сказать, силком на меня взобралась да поездила, а моя меня теперь третий год попрекает. Разница – вот она!
- Так Андреевна твоя не за Лидку пилит, а за то, что не сопротивлялся.
- А ты бы сопротивлялся?
- Хы! Сказанул! Кто же в таких случаях сопротивляется!
Сергей Константинович, молча слушавший диалог о свободе, хмыкнул и начал выбираться из логова. Его услышали .
- Во, Петюнь, кто это?
- А мы глянем, глянем… - произнёс теноровый голос. - Вилы давай на всякий такой случай.
Сергей Константинович встал. Навстречу, из-за стога вывернули с вилами наперевес два мужичка его примерно лет: один поосанистей, другой посубтильнее. Тот, что посубтильнее спросил хриповато:
- Ты, мужик, чего это тут по чужим сенам? А? Может, ещё и куришь?!
А тот, что поосанистей, добавил, уходя от волнения совсем в тенора:
- Гуляешь, понимаешь… сена топчешь… А тут тебе не колхоз! Это собственность частная. Тут за всё плата полагается. А может ты ещё и с девкой?
Приехали они на древнейшем грузовом мотороллере. Он стоял потыртыркивая, дожидаясь, когда в кузов сложат очередное беремя сена.
- Да ладно вам, мужики! – с примиряющей интонацией в голосе сказал Сергей Константинович. – Я ночью заблудился и прикорнул малость. Какой от меня вред?
- Заблудился? Откуда же ты шёл? – спросил, судя по голосу, Петюня. – Уж, не с ле****иного ли озера?
- Какого-какого?
- С того самого. – вступил в разговор второй. – Мы ж не слепые. Там раньше и рыба, и лебеди были. А теперь прошёл ледоход – начинаем ****оход.
- Нет, мужики -  отверг предположения Сергей Константинович. - Я с другого направления.
- Ты, мужик, с какого хочешь, направления, - продолжал наступательную тактику Петюня, - а за потраву надо платить. Это тебе не колхозное. Тут частное. А частное счёт любит. Арифметика простая.
- Кстати сказать, да! – Тенорово  прибавил второй. – Мы не какие-нибудь депутаты. Всё своим трудом.
Вилы он держал, как обычно держит свой трезубец морской царь Нептун на античных рисунках.
- Ну, вы  даёте, мужики! – покачал головой Сергей Константинович и передразнил. -  Потрава, арифметика… Бутылки  хватит?
- Хватит, хватит, - сиповато согласился Петюня, -  тут дело в  принципе неприкосновенности частной собственности.
- А у тебя и бутылка с собой? – живо поинтересовался второй.
- Откуда бы её взяться! Но поставить могу. Довезёте до лавки?
- Отчего не довезти. Садись в кузов. Две будешь брать, а то одна на троих – маловато на каждого выйдет. Не зажидишься?
-  Скажешь тоже! – в тон ему ответил Сергей Константинович.
- Миха! Сидай! – скомандовал Петюня и уселся на водительское место. Сергей Константинович вместе с Михой забрались в кузов, и  мотороллер, запрыгав по полю, выбрался на просёлок и покатил в сторону крайних домов райцентра. Они въехали на некое подобие улицы и затыртыркали по ней, но не в сторону  райцентровских магазинов на площади, а мимо задних дворов усадеб с непременными здесь кучами навоза и какого-то металлического хлама. Наконец, Петюня сбросил обороты и свернул к довольно-таки ухоженному подворью, огороженному аккуратным пряслом. Видно, здесь жили хозяева, не обиженные  жизнью до такой степени, что уже всё  в тягость, даже самый элементарный порядок. Дивно, но у мотороллера оказалась исправной бибикалка, несмотря на очевидную ископаемость транспортного чуда. Петюня ткнул торчащим проводком  в металл руля,  раздалось механическое потявкивание, на которое откликнулась собаченция с чистой половины подворья. Из-за сарая  неспешно вышла коренастенькая  баба неопределенного возраста:
-  А! Алконавты…
- Ты бы, Заманиха… Короче, друг вот приехал из города, угостить желает.
- Друг?! Ты меня, Петюня, под статью хочешь подвести? Не торгую я ничем! – сказала она, явно адресуя свой выкрик Сергею Константиновичу, - Ишь вы, мундилеи! Мента  на чистый дом наводите! Не торгую я.
- Только не говори, что не гонишь!- срываясь на фальцет,  не без вызова выкрикнул Миха.
- Исключительно в личных целях. Друзей угостить. И на растирания.
- Вот и мы на растирания! -  захохотал Петюня.-  Изнутри только. Хочешь, и тебя разотрём!
- И- и! – только и сказала Заманиха.
- А угостить? – спросил не без подначки в голосе, Сергей Константинович.
-  Кого угощаю, с навозных ворот не заезжает.
Сергей Константинович выбрался из кузова, полез в карман, достал бумажник, вытащил деньги и протянул Михе:
- Вы с ней  столковывайтесь, а я пошёл. Дела у меня. – И зашагал в сторону прогала между усадьбами. Как они сладили меж собой, его уже не интересовало. Проходя,  увидел открытую уже, несмотря на ранний час, лавку, расположившуюся в вагончике, поставленном на усадьбе, но с выходом на улицу, в таких обычно живут в поле геологи и буровики.  В лавке было сумрачно и почему-то волгловато. За прилавком, если это можно  назвать прилавком, нахохлилась веснущатая девчушка. За спиной у неё высился самостройный стеллаж из досок, завешенный нечистой марлей, должно быть от мух. Рядом, в холодильной стойке  пяток пивных пластиковых бутылок с пестроцветными этикетками и несколько плавленых сырков, явно зажившихся на этом свете. Сергей Константинович вспомнил, как  старательно выбирал он бутылочки похолодней, собираясь порадовать Ксюшу рыбцом и пивком. Да! И рыбец был, и пиво, и всё было. Было-было…
- Вам, дядя, какого?
- В смысле?
- Жигулёвского или какого?
- Никакого, милая.
- И чё ж вы заходите, беспокоите?
- Я за другим.
- За дру-угим?! – В вопросе было столько удивления! Видно, что утром в лавку мужчины если и заглядывали, то только за одним.
- А шоколад у тебя водится?
- Хорошего вовсе нет.
 - А какой есть?
- Ахмет завёз какой-то на пробу. А его и не берет никто. Он горькущий! Им даже закусывать нельзя.
- Покажи.
Девчушка отвела в сторону марлевую занавеску, из-за которой тут же вылетела пребольшая муха, сидевшая в заточении, и начала носиться по лавке туда-сюда, истомившись от одиночества и невозможности показать всё, на что она способна. Сергею Константиновичу явлена была темно-коричневая плитка шоколада, на которой  изображена цифра 82.
- И все? Может, другой какой-нибудь всё-таки есть?
Никакого другого не  оказалось. Пришлось брать то, что наличествовало. И то ладно. Не идти же из-за шоколада  в центр села, где велика возможность попасть на глаза  какому-нибудь милиционеру. На селе ребята эти приметливы и видят чужака издалека. Хотя, всё это могло показаться домыслами, манией преследования, вдруг охватившей его. Но как иначе, когда столько случилось с ним  в последние часы. Прямо-таки кино американское. Он даже улыбнулся этой мысли, представив на мгновение непредставимое – себя на экране. И, улыбнувшись, ощутил, что мышцы лица за эти дни  словно бы отвыкли улыбаться, хотя совсем недавно, на донском берегу насмеялся вволю, потому что Ваня Мостовсков, неистощимый балагур, так и сыпал анекдотами и всякими присказками. И Сергей Константинович хохотал над анекдотами и просто улыбался солнцу, живой донской водице и всему доброму миру, что окружал их в ту пору. Воистину: «Есть рыба…» Однако, так и было.  Он оказался жертвой. А  где-то за спиной – загонщики. Они тропили его, как на охоте тропят зверя. Гнали неспешно, но неотступно, зная, что гонимый рано или поздно выйдет на линию номеров - стрелков, осторожно переминающихся с ноги на ногу в ожидании нужного момента, и готовых бить на поражение, как только возникнет тень движения в заснеженной чапыге.
  Однако, шоколад вот он, и теперь можно идти к  сыну. Осталось всего ничего. Сергей Константинович уже вознамерился пересечь большую дорогу, ведущую из райцентра в город, посмотрел налево, повернул голову направо и увидел, как  шпарит гаишная машина с включённой мигалкой. И опять  ощутил нутряной страх, и совсем ,было, дёрнулся от обочины назад, да удержался, и правильно сделал. Гаишники проскочили мимо по каким-то своим оперативным делам, а дёрнись он, глядишь, заметили бы его дергунчик, затормозили. У них реакция на движение хорошо отработана. В живой природе неподвижность – один из способов маскировки. Застыл, замер, замолк – вот тебя и нет. Как бы нет. А коли, не заметили – не съедят. Или не заметят того, кто съест. Помнится, как однажды он,  плавая с маской в чистейшем озерке, наблюдал за щучкой, недвижно застывшей среди придонной травы, словно подводная лодка, изготовившаяся к атаке. Щука не обращала на него никакого внимания. Она вся была готова к тому единственному, ради чего замерла в ожидании. Кто-то, ну хоть кто-то, соразмерный  аппетиту и пасти, должен в беспечности своей подплыть на расстояние броска. И  тогда…
     Большая  дорога осталась позади. Пошёл свёрток к интернату. Мостовая явно нуждалась в ремонте: выбоина на выбоине. Но кто станет укладывать хороший асфальт на свёрток,  боковую дорогу, конечно, если она не ведёт куда-нибудь в коттеджный рай!  Справа  потянулся  давно не крашеный, однако крепкий забор, за которым  и располагался интернат. Там - сын. Иннокентий, Кеша, Ке. Тот, кого они так хотели, так ждали.
    Конечно, сразу после свадьбы о детях речи идти не могло. Сергею Константиновичу предстояло отбарабанить год в армии. Он и отбарабанил. Ксения приезжала  дважды: на присягу, и просто так. Ему давали увольнительную, и  они отправлялись в ближайший посёлок, возле которого дислоцировалась часть. Была там гостинчика с удобствами во дворе. Ксения привозила свою стряпню, и он ел, ел и ел, потому что в части готовили скверно, и Сергей Константинович, прямо надо сказать, голодал. А тут такое изобилие; И пирожки – фирменные, Ксенины! И  жареная курятинка! И разносолы!  И сало с прожилками – собственной засолки - от тестя, тогда ещё живого. А поверх всего – лакомая творожная ватрушка – тёщина затея -  под крепкий индийский чаёк. И сладкая ночь, и воспоминания о ней  он уносил с собой в казарму и хранил, словно военную тайну, о сбережении которой были особые слова в присяге. Но, ни о каких случайностях при этом речи идти не могло. Ксения привозила то, что случайности исключало. Откуда-то, по какому-то сверхособому блату доставала она невероятные по тем, вполне советским временам, импортные презервативы. И, содрогаясь от нетерпения, они овладевали навыками любви без отягощающих последствий. Потом он демобилизовался, и началась суета сует с аспирантурой и написанием диссертации, не предполагавшая  отвлечения на детские вопли и сопли, тем более, что Ксению совсем не устраивала её квартирная несамостоятельность. Семейное гнёздышко внаём не вьют. Как-то так вышло, что его углублённость в научные изыскания, и её, вполне объяснимая женская расчётливость сошлись, и о ребёнке они не думали. Не то, чтобы совсем не думали, нет, думали и даже мечтали, и даже хотели, но несколько отвлечённо, с некоторой оттяжкой. Тем более,  Ксения умела считать и высчитывала некие графики, когда можно. И они почти автоматически блюли это «можно», погружаясь, «когда можно» в палящую бездну телесного наслаждения. Но  сбой в расчетах всё-таки произошел, все признаки были налицо. Визит в консультацию подтвердил опасения.  Ксения заохала, тёща завздыхала. Врачиха настаивала на родах. Но победил здравый, как тогда казалось, смысл, потому что строительство малосемейки вновь затормозилось на неопределённое время… Словом, аборт казался избавлением от проблем. Но, так уж вышло, одни проблемы сменились другими. Настала почти двухлетняя эпоха «нельзябольноуколыэтотывиноват». А следом – многолетняя тщетная погоня за зачатием, хотя и малосемейка выстроилась, и следом, Сергею Константиновичу в связи с созданием Лаборатории выделили двухкомнатную квартиру на самом краю города у объездной дороги. Всё было, но главного не было. Да, к тому же, начались поездки на семинары, конференции и коллоквиумы в дополнение к обычным выездам «в поле». А на коллоквиумах встречи и… расставания. И у Ксении объявились подружки из тех, что продолжали жизнь безмужнюю мыкать в малосемейке. Следовательно, разговоры задушевные под винцо, дрянненький, но хмель и бравада напоказ, которая не стоила даже тех слов, что произносились на посиделках. Дело потихонечку да полегонечку двигалось к разводу. А почему бы и не развестись? Вот именно! Что они: суровой ниткой сшиты? Конечно, чаще всего эта тема возникала на посиделках в малосемейке, и первыми заводили  разговоры одинокие Ксенины  подружки, эти вечные плакальщицы на чужих похоронах несостоявшейся  любви. Сергей Константинович, понятное дело, в  подобных сострадательных излияниях не участвовал, да и не предполагал, что они происходят, потому что работал, работал и работал. Но однажды поймал себя на мысли, что в дом возвращается исключительно для отправления некоторых физиологических потребностей. И ещё рубашку поменять. Мотивация, так сказать, отсутствовала или была уничижительно мала.
   Но  однажды утром он проснулся оттого, что почувствовал на себе взгляд. Ксения лежала рядом и смотрела на него пристальнее обычного.
- Что? – спросил он.
- Я, кажется, забеременела, Серёженька!
- Ты…
- Да.
Он почувствовал, как у него перехватило горло и он не в силах ничего сказать. И что самое ужасное - на глаза навёртываются слёзы. А он не умел плакать,  просто не был обучен. Потому что в детстве отец ругал его за любое проявление  дурной, как говаривал, сентиментальности. А мама была женщиной, у которой, как пеняла бабушка, вместо жилочек «проволовка» стальная. И вот теперь – слёзы, и он ничего не может с этим поделать. Слёзы заполняют глаза, и Ксенино лицо начинает, как бы, размываться, а тут ещё этот утренний, по-особому яркий свет и воробьи за окном  чирик да чирик. Ксения уткнулась ему носом в подмышку, и он почувствовал, что у неё глаза тоже на мокром месте. 
  Беременность протекала непросто. Ксения значительную часть времени пролежала в больнице, потому что врачи боялись за исход и делали всё, чтобы исключить даже малейшие риски. А на Сергея Константиновича свалилось, как никогда, много дел по службе. Его начали цитировать в научных работах другие учёные и в стране, и за рубежом, посыпались вызовы в Москву, первая поездка в Польшу. При этом, как оказалось, место работы жены было определённым препятствием для получения разрешения на загранкомандировку. Но всё улаживалось само собой. Из Москвы он привозил какие-то немыслимые поливитамины, на которых настаивали доктора. А из Польши навёз бы многое для будущего ребёнка, но на те деньги, которые разрешили взять, особо не разгуляешься. Но он все-таки заныкал пять красненьких десяток с профилем Ильича и трясся на границе, что их найдут. А потому раздумывал и многократно перепрятывал незаконные деньги. Даже  уже в Шереметьево заперся в туалетной кабинке, достал десятки из потайного кармашка трусов, который пришила ему Ксения – а вдруг прикажут до трусов раздеться! Снял ботинок  и положил рубли в носок. И они противно щекотали ему свод стопы, пока он проходил таможню, паспортный контроль и поднимался  по трапу в салон  самолёта. Когда взлетели,  улучил момент, в туалете достал деньги из носка, вновь переложив десятки в потайной кармашек, справедливо полагая, что польские таможенники  не столь свирепы, как советские. Так оно и вышло. Десятки он  обменял на злотые в варшавской гостинице. Там же продал одну из разрешённых к провозу бутылок водки  вместе с баночкой чёрной икры, добытой им перед командировкой в закрытом обкомовском магазине через знакомого замзавотдела  образования и науки. Вторую бутылку подарил польскому коллеге и тот охотно поводил его по магазинам, где Сергей Константинович приобрёл многое из того, что потом изумляло и умиляло подруг Ксении и врачиху из детской поликлиники, когда сын родился. Вот ведь, чёрт! Как давно это было! Сергей Константинович вспомнил, какие чувства владели ими  тогда. К ним вернулось то, что можно было без натяжки назвать любовью. Ксения сделалась невероятно чувственной, он воспринимал её желания по-особому остро, и они находили всё новые и новые способы воплощения своих телесных фантазий.
   Но вот забор кончился. При воротах была будочка, и в ней сидел охранник – старый-престарый дед  Конопатов,  которого самого впору охранять.  Сергей Константинович громко, нажимая на гласные,  объяснил, что приехал сына повидать, и назвал имя директрисы.
- А… - просипел охранник. –  Гордеевну? Чичас покличу. – И, не отперев калитку, пошкандыбал, было, к зданию интерната. А она, словно ждала Сергея Константиновича, и сама выкатилась на крыльцо.
- А! Сергей Константинович! Давненько, давненько  у нас не были. Проходите, проходите! Вы опять один…
Он вошёл в знакомый вестибюль, а следом и в кабинет. Евдокия Гордеевна катилась впереди колобком, непрестанно говоря что-то про покраску-побелку, да так, будто они  проговорили об этом уже часа полтора, и она продолжала давно начатую тему. В кабинете, вернее в кабинетике, где по-хорошему ей и одной воздуха было маловато, она безо всякого перехода заговорила о сыне, что он молодец и успехи делает неимоверные, и мальчик замечательный, послушный, но они его редко навещают, но, может, это и к лучшему, потому что ребёнок травмируется, а так он привыкает, и даже работы кое-какие делает и в саду деревья окапывал и вообще. Сергей Константинович слушал  вполуха, думая о своём, и  ненароком разглядывал непременный портрет президента страны, а на противоположной стенке –  столь же непременный портрет Ленина. Но не плешивого, с бородкой и взглядом, упирающимся куда-то в никуда, а ребёнка с курчавыми волосёнками и добрыми глазоньками ангела во плоти. Так  уж тут было заведено; Евдокия Гордеевна была в районе одной из главных коммунисток, и без Ленина ей было невместно. А от президентского портрета тоже не отвертишься -  заведение-то на государственном содержании, а сюда, порой, чины всяческие из области наезжали, и надо было некую лояльность хотя бы обозначать. Да к тому же, умильного изображения президента в детские его годы не было в продаже. Наконец  словесный поток на какой-то момент иссяк, и медсестра ввела сына. Евдокия Гордеевна со словами: «Вы тут…А я это…», протиснувшись бочком, выкатилась из кабинета, оставляя за собой инверсионный след рокотливого своего говорка.
- Папа пиехал. – сказал сын. – Ке!
Он прижался к Сергею Константиновичу , обнял его, насколько мог, своими руками и повторял:
- Пиехал, пиехал… Ке.
Ке – означало Иннокентий, Кеша. Своё имя сын произнёс в четыре года. И не днём раньше. А до того молчал, сколько с ним ни бились. Собственно говоря, отставание в развитии заметили раньше. Но всё не верилось в худшее. Они с Ксенией и знали, и не как бы не знали своей беды. Но беда была, и звали беду Изольдой Лаврентьевной, и беда эта трудилась участковым терапевтом. Она-то и назвала диагноз, который потом они пытались опровергнуть, мыкаясь по специалистам, возя сына на консультацию в Москву и даже зачем-то в Новосибирск, и в село Пафнутьево  к одной знахарке. А знахарка даже денег не взяла, только трехлитровую банку сахарного песка. Приняла сына на руки, поцеловала его в лоб античного мыслителя – послал же сыну бог такой лоб – сказавши: «Будет он у вас ласковый, но не ваш, а божий! – И она подняла вверх указательный палец, словно указывая на бога, который, ожидая урочного часа, жил у знахарки где-то на подлавке.  Такая вам доля выпала, милые вы мои. Так что не терзайтесь попусту».
    Кеша родился имбецилом. Рос  мальчиком ласковым, но произносил несколько всего слов. Подходил, тыкался  сократовским своим лбом в грудь, плечо и повторял: «Ке-Ке» – так он сократил своё имя . А они с Ксенией другого имени словно бы и не знали с тех пор, как он сам себя обозначил. Ласковый-то он ласковый. Однако ухода за собой требовал  много. На тёщу полагаться было совершенно невозможно. Она и раньше была с чудинкой, особенно после кончины мужа: замки поврезала во  все двери квартиры, даже в ванную комнату, и ходила с целой связкой  ключей и ключиков и от дверей, и даже от кухонных  шкафчиков, каждый раз  забывая – от какой двери какой .А к старости  вовсе стала скопидомной. Особенно на чувства. Чуть что, поджимала губы, словно всасывала их в рот, и слова доброго от неё добиться было невозможно. Даже  и ругательного. Какое-то время они с Ксенией нанимали сиделок. Было  это накладно, да и сиделки попадались всё непутёвые. Мало того, что столовались сами, так и родню приводили. Ксения, на первых порах души не чаявшая в сыне, постепенно, всё больше и больше впадала в томление, а потом и  в отчаяние, стала тяготиться общением с больным ребёнком. Вовсе не умиляла её сыновняя ласковость. Не искупала она постылой  необходимости замывать и застирывать, как  выражалась Ксения, вечные его сранки. От Сергея Константиновича жена стала удаляться. В постели не было прежней пылкости, да и близость сделалась какая-то механистическая – так, пошоркались немного, нужду справили и заснули. О другом ребёнке речи  не заводили, хотя Ксения, против обыкновения, не предохранялась. Они и не обсуждали эту возможность даже наедине с собой. Сам Сергей Константинович ушёл, погрузился, как в батискафе, в свою науку. Сначала переживал о сыне, потом привык к непоправимости случившегося. Что толку терзаться и терзать других, если произошёл мутационный сбой. Будь он  чуть образованнее, вспомнил бы о древнегреческом понимании предопределённости человеческой судьбы. Но такими премудростями в университете не баловали, заменяя глубинное знание философии конспектированием марксистских прописей. Да если даже и знать?! Одно дело философские теории – другое жизнь. А жизнь – она и есть жизнь в том виде, каком тебя окружает. Или предстаёт через окуляр микроскопа, разъятая до уровня делящихся самопроизвольно клеточек. Поисками бога он себя не обременял, полагая, что если бог и есть, то в чём-то сродни ему. Разглядывает  откуда-то сверху, сквозь сверхмощную оптику, что-то нестерпимо мелкое и  подлежащее, в лучшем случае, предварительному препарированию и последующему изучению. Разумеется, его раздражала холодность жены, но не настолько, чтобы выбить из колеи и заставить перестать размышлять над изучаемыми проблемами. И всё-таки он её продолжал любить её. Продолжал! Или просто это были фантомные воспоминания той любви, которая когда-то полыхала в нём. Она всё ещё оставалась такой же рыжей, и он любил смотреть, как она голенькая входит в спальню после вечернего омовения. Правда, потом она стала закутываться в халат, видимо стесняясь своего стареющего тела.  А тут ещё Ке, тянувшийся подсознательно к матери, но , в конце концов, ищущий у него утешение от её нараставшей холодности и раздражитель –
ности.
- Ке, - говорил он.- Ке! И глаза его сияли от невысказанной любви.
Ах, эта любовь, которую не дано высказать! Ах, эта любовь…
   Однажды, после нечастой теперь близости, Ксения не отвернулась, как водиться, а придвинулась, положила голову ему на плечо,  чем несказанно удивила Сергей Константиновича, привыкшего уходить в сон сразу же после проделанного.
- Я узнала, - сказала она с интимной интонацией, словно боялась что кто-то может её услышать, - у нас в области  есть такой интернат… такой… Ну, словом, давай поместим туда Ке. Ему там будет лучше. Там уход, врачи и всё такое. Давай, а? Он там подлечится, подучится. Он там всё…
- Но ведь это не просто, - вмиг пробуждаясь, заговорил Сергей Константинович.
Произнеся  это, он остро ощутил всю деланность своей заботы о непростоте процедуры водворения сына в интернат. Не о том, не о том он думал, не о том!. Ведь, правда же, не о том. На самом деле Ксения сронила с губы то, о чём они думали вместе всё то время, пока мальчик рос. То, что  нарастало, как ком; понимание непоправимости беды настигшей их ни за что, ни про что. Но прежде они не говорили о такой возможности. И даже делали вид сами пред собой и друг пред другом, что это немыслимо. Но, оказалось вполне даже мыслимо. И думать, и  обсуждать. Именно так: после близости, после взрыва, напряжения, после наступившего блаженства расслабления.
- Я уже всё обсудила. Мне рассказали. И документы кое-какие я начала собирать.
И они говорили об этом, лёжа в постели, и даже полуобнявшись. И  потом, когда Ксения вернулась из ванны, продолжили обсуждение вполне по-деловому, словно о предстоящей переклейке обоев.
Так сын оказался на попечении  Евдокии Гордеевны.
   А теперь Ке ел принесённый  шоколад, и рот у него был полон коричневой массой, которую, видно, не очень хотелось глотать, потому что сладости в шоколаде оказалось маловато. Сергей Константинович смотрел на сына, и ему хотелось надеяться, что стоит только распутать клубок проблем, или  хоть чуточку его размотать и он возьмёт сына из интерната, и они станут жить вместе, и он будет брать его с собой в свои поездки.
Вошла Евдокия Гордеевна:
- А он у нас рисовать вздумал. Вот полюбуйтесь, Сергей Константинович.
В руках у неё была папка плотного картона. А в папке листы бумаги.
Сын увидел папку и оживился: «Ке! Ке-Ке!»
На первом листе, залитом зелёной гуашью, посреди коричневело пятно.
- Варока, - сказал сын.
- Корова, - перевела Евдокия Гордеевна.
- Варока, - поправил её Ке.
- Да-да, - согласилась воспитательница. – Это он увидел из окна, когда за забором напротив коровы паслись.
Следующий рисунок также требовал перевода.
- У нас новенькая нянечка Марья Михайловна – верующая. Но я ничего. У нас теперь, у коммунистов, можно. Она  принесла икону. А он и срисовал.
- Ма, Ке, - сказал сын, и Сергей Константинович вдруг увидел не просто странные цветовые пятна, а лик Богородицы  и Младенца, так как они скомпонованы на местночтимой иконе.
- Опять, опять, - поймал себя на мысли Сергей Константинович, - опять композиция…
- Ма, - повторил сын.
- Евдокия Гордеевна, - нарочито сухо начал Сергей Константинович, чтобы осадить спазм, который вот-вот должен был сдавить ему горло. – У меня сейчас с собой совсем мало денег. Но я, но я… я скоро. И он встал и погладил наголо стриженую голову сына:
- Ке, сынок! Я скоро…
На ступеньках Евдокия Гордеевна нагнала его:
- Вы не беспокойтесь, Сергей Константинович! У нас всё есть. Не в пример давешним годам.
- Я, может быть, заберу его…
- Но это надо официально. А так – он мальчик хороший, смирённый.- И уже  вдогонку, у самых почти ворот: - вас, Сергей Константинович,  спрашивали. По телефону. Говорили – с работы. И просили позвонить, если  объявитесь. Я и позвонила. Обещали вскорости быть. Может, подождёте?
- А я  навстречу, - сказал Сергей Константинович.
А сам подумал:  «Сволочи. Всё знают, даже о сыне знают, ухватились всерьёз».
 И дед Конопатов запер за ним калитку.



                13


Тонированная «девятка»с визгом вывернула с большака. Видно поторапливался водитель, не убирал ногу с газа.  Поравнявшись с Сергеем Константиновичем, машина тормознула , присев на задние колёса. Водитель – крутолобый,  пухлогубый, стриженый налысо - приспустил стекло:
- Эй, мужик! Где тут дурдом?
Значит, впервые здесь, - отметил Сергей Константинович. – И меня в лицо не знает.
- Какой дурдом?
- Ну, ты ващще! Короче,  бешеные там сидят…
- Бешеные? – переспросил Сергей Константинович, прикидываясь непонимающим, и думая: соврать-не соврать, и понимая, что попался, влип, что от стриженого не уйти.
 - Ага! Детки-дурики.
- Дурдом не знаю. А интернат за этим забором.
- Ну, ты козёл, - припечатал водитель, будучи совершенно уверен, что за «козла» отвечать не придётся. – Местный, а не знаешь, где что. -  И «девятка» рванулась к проходной.
До большака, по которому одна за другой сновали машины, было метров сто. Даже если предположить, что глуховатый дед не сразу поймёт вопрос стриженого, всё равно не получается дойти и сесть в любую, первую попавшуюся маршрутку… Справа от дороги тянулся кювет. А за кюветом редкий кустарничек, а за кустарничком - кочковатый выпас. Плохонький, но шанс. Сергей Константинович перемахнул кювет и присел за кустом. Слышно было, как хлопнула дверца «девятки», мотор фыркнул, колёса, словно бы в сердцах, вжикнули по асфальту, и машина промчалась мимо. Доехав до большака, стриженый догадался, что его провели., что упустил он добычу. Машина развернулась и, уже не спеша, покатила назад. Сергей Константинович лёг на землю. Сердце металось в груди, словно муха, бьющаяся об оконное стекло. Стриженый его не заметил. Однако, решил проверить пространство за кустами. Он проехал чуть вперёд и нашёл съезд в сторону выпаса. Теперь Сергей Константинович был перед ним, как на ладони.. Отлёживаться стало смешно. Он встал, и как бы не обращая внимания на преследователя, двинулся к большаку. «Девятка» поравнялась с ним и ехала медленно. Стекло опустилось:
- Эй, профессор! Чёж ты молчишь, чёж ты, профессор. Садись, иди, я за тобой.
 Сергей Константинович продолжил иди в сторону большака.
- Профессор! Ну, ты даёшь!
Сергей Константинович продолжал идти.
- Ну, ты, падла, слышь, чё я говорю!
Надо идти. Там большак, там машины. Глядишь, опять гаишники поедут. Стриженый выскочил из машины:
- Ты, короче… Стой, я тебе говорю…
Он был коротконог, плотно сбит, но с пузцом.
- В натуре…
Сергей Константинович остановился – не бежать же:
- Вам чего от меня нужно?
- По-русски тебе сказано, козёл; Поехали, люди ждут…
он двинулся к Сергею Константиновичу, желая, видимо, ухватить его за руку и повести силком к машине. И вдруг Сергей Константинович вспомнил… Хотя, нет, ничего он не вспомнил. Вспомнило тело. В армии после Учебки он ненадолго попал в разведбат. Майор Калинников, словно из канатов скрученный, учил их уму-разуму; разведческому умению выпутываться из любых ситуаций и действовать, как любил повторять майор, «в полном соответствии с глупостью противника». Вспомнило, вспомнило тело давнюю науку побеждать, приёмы, с помощью которых можно ушатать любого агрессора. Тогда он ненавидел майора с его казарменными шуточками и тренировками с утра и до вечера, а перед ужином с любимой командой: « Бегом марш! Запевай!». Сволочной был майор. Въедливый, как кислота. То-то была отрада, когда Сергея Константиновича забрали в политотдел рисовать портреты маршалов и членов политбюро. На радостях, что такое случилось, он думать забыл  про майора Калиникова, и про его науку убивать. А тело не забыло. И когда Стриженый протянул руку, чтобы ухватить его, Сергей Константинович среагировал помимо своей воли; крутанул с заломом протянутую руку и услышал, как хрустнули кости предплечья. Стриженый взвыл, а Сергей Константинович рубанул ребром ладони по шее, и вырубил-таки увальня. Или убил? Впрочем, почему увальня? Откуда бы этому дурню знать про майора Калиникова, если сам Сергей Константинович давно обо всём забыл, да, видишь ли, вспомнил, когда припекло. Надо сказать, удачно вспомнил. Вовремя. Однако, Стриженый был жив. Дышал. Руку он ему сломал. Это точно. А  дальше? Дальше-то что? Сейчас Стриженый очухается. Рядом стояла заведённая машина. Сесть и уехать? Не лучшее решение. Сергей Константинович  ощупал куртку. Так и есть – пистолет. Стриженый, не приходя в сознание, застонал. Сергей Константинович вытащил магазин.  Пули  были резиновые. Травматика! Майор Калинников, в ваше время травматики не было. Был старый добрый ПМ. Да и его не было. Была довольно точная копия, изготовленная  солдатом-умельцем. Спасибо вам за науку, товарищ майор! Разрешите идти? «Левое плечо вперёд! Шагом марш, товарищ солдат!». И  напоследок, в спину: «Живописец!». Сказал, как выстрелил. Ревнивый был майор.
  Пистолетный магазин Сергей Константинович запулил в кусты – пусть поищет, гад. В машине заливался мобильник. Судя по высвечивавшемуся номеру, звонил Помятун. Батарейку от телефона следом за магазином – в кусты. Теперь – вон ключи зажигания. Машина заглохла. В это время очухался Стриженый: «Ты мне, сука, руку сломал, сука» Он уже не лежал, а сидел, а сломанную правую придерживал левой, словно ребёночка: « Тебе не жить, сука! Ой, ой! Не жить тебе, сучара! Скорую вызови! Ой-ой!» - голос у него сделался плаксивый. Надо было уходить. Сергей Константинович шагнул к нему.
- Не бей, не бей! –Заверещал Стриженый.
Сергей Константинович прошёл мимо и двинулся к большаку.
- Сука, сука, запричитал вслед Стриженый, когда Сергей Константинович отошёл шагов на десять. Он сидел на обочине, и ему было больно. – Су-у-ка!
     Сергей Константинович оглянулся. Похоже,  свидетелей стычки  не было. Это  хорошо. А большак - вот он, рядом. В сторону города шли легковушки. Эти не остановятся. Две маршрутные «Газели» промчались мимо и водители показали, что полным-полна коробушка. Он зашагал к городу, оглядываясь поминутно. Попуток, как назло, не было. Наконец, показался большой красный грузовик. Безо всякой надежды Сергей Константинович махнул рукой. Грузовик затормозил и остановился. Открылась дверца. В кабине бушевала музыка. Водитель, открывший дверь, был малость небрит, и веки глаз у него были воспалены.
- Тебе куда, братан?
- В город.
- Айда, садись. Всё мне веселее будет.
Сергей Константинович взобрался на сиденье. Машина тронулась, набрала ход, увозя от свёртка, ведущего к интернату, от сына, от Ке, который, наверное, забыл уже, что приезжал папа. А может, и не забыл. Кто знает, какие образы и видения проплывают в его прекрасной голове со лбом античного мыслителя; ярко ли очерченные, по-своему логичные, или  чувственные, спокойные, словно кучевые облака, пронизанные летним солнцем, медленно проплывающие по ярко-синему небу. Ке, мой Ке… А еще этот - со сломанной рукой… Сергей Константинович  вспомнил, что ключи от его «девятки» лежат в кармане. Вспомнил и приспустил стекло. Ключи также остались позади.
- А я еду и засыпаю, - с хохотком произнёс водитель грузовика.- Ага! И тут ты! Ко времени, братан.
- Издалёка?
-  Угадал, братан.
И водитель назвал западносибирский город, в котором Сергею Константиновичу некогда приходилось бывать на научно-практической конференции, посвященной довольно шумным проблемам, возникшим в связи с деятельностью тамошнего химического комбината.
- А сюда чего?
- Подрядился груз отвести.  Еду  и засыпаю. Прямо смешно. Ага! Музыку вот включил. Она орёт, а я засыпаю. Уже и кофе пил – не помогает ни хрена. Хочешь кофе?
Грузовик был какой-то импортный. Кабина просторная, сиденья удобные. За сидениями – лёжка.
- Не откажусь.
- Бери, братан. В термосе. И колбасы возьми. Краковская, только солёная. А ты чё пешком-то?
Кофе, несмотря на термос, было почти совсем остывшее. А колбаса и впрямь солона. Но Сергею Константиновичу захотелось не просто есть, а прямо-таки жрать. Последний раз он ел  у Муссы. Однако, и разговор надо было поддерживать. А то неудобно выходило.
- Пешком-то я почему? Так вышло. Машину разбил.
- Во! А сам, вроде, ничего…
-  Просто повезло.
-  Бывает, что облигации выигрывают! Ага! - И водитель захохотал.- Я однажды шел от Уфы на Челябинск. А там горы – ё-моё – и гололёд. И меня потянуло. А навстречу Камаз в гору надрывается. Они, Камазы только под гору и не гружённые ходко тянут. Ну, думаю, Сергей Васильевич, с приехалом вас! Ага! Но, всеж-таки удержал, только вправо съехал с трассы. Сутки прождал, пока вытянули. Тогда вся траса стояла. Гололёд!
- А меня тоже Сергеем зовут. Сергеем Константиновичем. А вас, значит, Сергеем Васильевичем? – И он вновь откусил от колбасного круга.
- Выходит, тёзки. – И водитель вновь захохотал. – Тёзки, брат, великое дело. Да ты ешь, ешь. Не стесняйся. Под Пензой, было, гаишник тормознул вроде как документы проверить. Посмотрел удостоверение, увидел,  что меня  Сергеем зовут и говорит: «Меня тоже Сергеем кличут» и отпустил. И ничего не взял. Ага! Ничего! Ты представляешь?!
- Да, - согласился Сергей Константинович, - такое  тоже случается. Только редко. Чаще всего, если ты попал к ним … - И он вспомнил двор дома, солнечные блики на окнах, мертвого Гаркушу, оплывшего в кресле, и кровавый мазок, который оставил, оседая после выстрела, Лаперуз, и людей в форме, занятых своим дело около трупа. И себя в мокрых джинсах, прикрывающего срам сумками с пивом и рыбцом. Как давно это было! Невесть когда. И вдруг его затрясло. В буквальном смысле затрясло,  он даже выронил крышку термоса с остатками кофе себе на брюки. Его колотила неостановимая дрожь. Ведь только  что он сломал руку этому типу и въявь почувствовал и услышал, как ломаются кости. Он ведь никогда и никого не бил. А то, что было в армии, воспринималась, как некая игра, в которой если и бывало больно, но  только до того момента, пока не звучала команда  «зачёт».
- Ты чё, брат? Ты чё? –  шофёр даже сбросил газ.
- Ничего, ничего, не беспокойся. Нервы.
- Ясно. Бывает. Тут у кого угодно тормоза сдают, когда машину расколотишь. А ты, брат, никого… не это.. ?
- Хех-х,  - дергано, с полувсхлипом каким-то хохотнул Сергей Константинович. – Без жертв была авария. Бескровная жертва.
Он ждал реакции, вопроса, но реакции на сказанное не последовало. И, повернув голову,  с ужасом обнаружил, что водитель заснул. Сергей Константинович осторожно дотронулся до лапищи, сжимавшей руль. Водитель встрепенулся, открыл глаза:
- Да я ничего…. Я не сплю.  Не  боись . Задумался .- Однако, видно было, что он испугался. Даже кисти рук, держащие руль, побелели. Да и как не испугаться, когда скорость под девяносто, а по встречной одна за другой неслись машины
- Сбрось-ка ход, тёзка.
- Испугался, ага?
- Ничего я не испугался. Тут сейчас будет съезд  перед мостом. Давай искупаемся.
- Ага, братан. Надо, надо, а то аж яйца взопрели.
Перед мостом был некрутой съезд к реке и сразу же пляжик. Лебяжка, вырвавшись через водосброс из водохранилища, тут вновь делалась мелкой, но довольно бурливой речкой с прозрачной водой, посеребренной  рябью от тёплого летнего ветерка. Они поспрыгивали из кабины., разделись догола и вошли в воду. Глубины  ровно по пояс, но если присесть, получится по самое горлышко. А можно лечь на воду и поплыть навстречу течению. Да и не выгребешь – течение не позволит, а вроде  воды  и немного.
- Ого-го! – пошумливал Сергей-водитель. - Ого-го! - Он бил по воде своими лапищами, фыркал, нырял и, выныривая, тряс совсем по-собачьи лохматой своей головой.
Сергей Константинович  купался молча. Он выбрал место, где течение било ему в спину, а ноги упирались в какую-то придонную неровность. Лебяжка обтекала его со всех сторон, и ему казалось, что река смывает и уносит всё то, что тяготило его последние часы жизни. Но нет, не всё, совсем не всё. Он вспомнил ласковые глаза сына и его картавинку: «Папа пиехал! Ке!». Он уже большой мальчик, он израстается, - думал Сергей Константинович, - а ты ещё не разу не вывез его на речку. Ни разу. Всё дела и дела, и разные случаи. Ты согласился, ты же помнишь, как постыдно согласился избавить себя от любви. Или не помнишь, как вы везли сына в интернат? Ксения сидела сзади и наборматывала сыну какие-то  утешающие глупости, и всё совала  в руки дурацкого, серого медведя сварганенного на местной фабрике мягкой игрушки. А  сын отпихивал серого уродца,  и всё норовил смотреть в окно. Он видел  незнаемый  мир, не понимая его,  наслаждался его изменчивостью, ему хотелось потрогать всё, пробежаться вдоль вызолоченного поля доспевающей ржи, мимо которого проносила его машина,  ощутить на вкус облака, отраженные в промелькнувшей речке, а ты не удосужился показать ему лес и поле. Ты не подарил ему вожделеющих голавлей, стоящих у самой поверхности воды под обрывом, и повиливающих хвостами в ожидании поживы. Ты не рассказал ему, как пчёлы гудут у цветущей липы, состязаясь в усердии, которое смогут оценить только во мраке улья, если, конечно, там водится некто, оценивающий чужое усердие. Папа пиехал! Ке!
  Потом они с водителем допили кофе и догрызли колбасу.  Пока Сергей Константинович натягивал джинсы, водитель забрался в кабину и включил радиоприемник. В эфире буквально захлёбывалась от собственной эксклюзивности и посвящённости ведущая знакомой радиостанция: «…ства, которые позволяют предположить, что убийцей стал её супруг, известный учёный, руководитель лаборатории, чьё имя уже звучало на волнах нашей радиостанции несколько дней подряд. Напомним, с вами «Омега-радио». И продолжаем; во дворе дома, где проживали супруги, был расстрелян киллером известный в определенных кругах бизнесмен, содержатель казино, а следом погиб охранник лабора…». Водитель оценивающе взглянул на Сергея Константиновича, нажал кнопку настройки, и  приёмник уже на другой волне вновь принялся выблёвывать из себя очередную песню, всё достоинство которой было в невозможности  запомнить и слова, и мелодию.
   Итак, Ксения убита. Убита рыженькая. Ксеня, Ксеничка, Ксюшенька… тварь рыжая. Значит, ни рыбы, ни рыбца…Они её достали. Теперь очередь за ним. Убьют – не убьют. Чёт-нечет. С другой стороны, раз подозревают - значит ищут. «Ищут пожарные, ищет милиция», - вспомнил он старое стихотворение. Старое-престарое, из детства.
- Дак, вам в город? – спросил водитель.
- Вообще-то говоря…
- Я че спрашиваю: мне-то не в сам город.
- А куда?
- Мне, города не доезжая, на свалку.
Так! Значит, поворот налево, не доезжая поста ГАИ. И это просто замечательно. Там могут тормознуть. Раз  я в розыске, у гаишников наверняка есть ориентировка. А со свалки можно каким-нибудь мусоровозом добраться до дома. Там и деньги, и документы. И вообще; дом есть дом. Все эти мысли буквально пронеслись в голове. Сергей Константинович заметил, что после встречи с сыном  время, словно бы, потекло по-иному, какими-то дрыжками; Вот сын и его ласковые глаза, вот Стриженый, нянькающий сломанную руку. А следом – грузовик и водитель с закрытыми глазами. И вода Лебяжки. И стрекоза над прибрежными талами. Всё по отдельности, и как бы не связано одно с другим. А  Ксения убита… Мертва. Вот и кончилась семейная жизнь. кончилась. Раз, два, и кончилась. Сразу все узелки развязались. Глупость  какая - эти рассуждения! Как они умудрились, где её нашли? Позвонила кому-нибудь…  А я её, дуру пьяную бросил там, на горе. Ксеничка! Котёночек рыжий! Достали, сволочи, достали. Ксения, Ксения, Ксения! Они кого угодно достанут. Вот и его вычислили. Значит, знали про сына.  Всё знали. Предполагали, что он может завернуть в интернат. Но это не милиция. Это от Тамаза-Камаза . Ксения, Ксения! А может быть, она добралась до дома, и там..? Но как она туда добралась пьяная, на своих шпильках? Но если по радио говорят, значит, не дома. Дома кто найдёт! Это значит, где-то её нашли, а убили как? Стреляли? Ножом? Или, как котёночка рыжего? А она, дура рыжая  радовалась своему архиву… Мстить хотела. За Лаперуза. Проклятый Лаперуз. Проклятая рыба, проклятый рыбец! Хотя рыбец тут совсем непричём. Был вкусный гостинец, ясное воскресное утро… Включить бы радио, дослушать, что бормочут. Попросить что ли, чтобы включил? А приемник вовсю поёт, заливается и водитель подпевает: «Новый поворот и мотор ревёт». Поёт, борется со сном. Видно, устал сильно. В полный голос поёт. Нет, не стоит рвать песню. И так всё ясно. Ксению убили, я в розыске.  Но, не думают же они всерьёз, что он, доктор биологических наук, профессор способен убить. А почему бы и нет?  Профессор! Почему бы и нет;  убитый любовник налицо, убитый Голован – тоже лыко в строку. Забрал пьяную жену почти силком из дома, где она пряталась. Вопрос: от кого и  чего пряталась? От ревности и мести? Наверняка они докопались до Монастырки. Кстати, - хмыкнул про себя Сергей Константинович, - Верка Забегаева может приютить на время. Верка,  Верка – халат нараспашку. Она точно приютит, спрячет. У себя под одеялом. Вот как жизнь устроена, - вспомнил он опять ростовскую присказку. –  Полный рыбец!
- Дак, что? – спросил водитель, сбрасывая скорость перед поворотом на объездную дорогу, по которой можно было кратчайшим путём доехать до свалки.
- Поехали на свалку, - сказал решительно Сергей Константинович. – А кстати,  на свалку зачем?
- А у меня груз. Подрядился отвезти.
- На свалку? К нам? Из Сибири?
- Да не в первый раз. Нанимают: машина моя, собственная. Куда хочу, туда и еду. Лишь бы платили. Ага! Платят ништяк, и что главное – без оформления. Чистыми  на руки. Только велят справку привезти, что сдал.
- А груз-то, какой?
- Химкомбинатовский. Контейнеры в кузове, а что в них, хрен бы их знает. Но заглядывать не советовали. Сказали: заглянешь –  не прочихаешься. Я и не заглядываю. Ага… Моё дело шоферское. Погрузили, я и поехал.
Машина шла по объездной. Встречный мусоровоз моргнул фарами.
- Спасибо, братан, - сказал водитель и  откозырял водителю мусоровоза. – Ты полезай на лёжку и спи, сказал он Сергею Константиновичу. – Там впереди гаишники. А ты вроде как подсменный, отдыхаешь. Мне пассажиры не положены. И лишние вопросы тоже.
Сергей Константинович, сбросив кроссовки, перебрался на лежак, а водитель задернул занавесочку. Через некоторое время машина затормозила. Водитель спрыгнул из кабины, и Сергей Константинович услышал, как представился гаишник, как он расспрашивал про то, откуда машина и что за груз в кузове. Водитель что-то отвечал. Потом полез в кабину за какой-то бумагой.  Потом опять заговорил гаишник и пожелал счастливого пути. Когда машина тронулась и набрала ход, Сергей Константинович перебрался на сиденье.
- Бумага у меня железная, - похвастал воитель, - Ни разу не поводила. Они, как только её завидят, сразу по стойке смирно встают. Серьёзная бумага.
- От химкомбината что ли?
- Ну, ты скажешь!- водитель хохотнул. – У меня поважнее бумага. Вот, смотри.
И он протянул Сергею Константиновичу файл, в который было вложено сопроводительное письмо на бланке некоего Отдела стратегических предпосылок Главного разведывательного управления Генштаба ВС Российской Федерации. Солидная такая бумага, на бланке, со всеми реквизитами, размашистой подписью и большой печатью. В бумаге - предписание  должностным лицам оказывать немедленное содействие транспортировке спецгруза. А также,  грозное предупреждение о персональной ответственности за противодействие и неоказание необходимой помощи.
-  Как?  Сильна? – спросил водитель.- Я ей редко пользуюсь, но иногда помогает. Ха-ха-ха! Лейтенант  аж затрясся. Ага!
В другое время Сергей Константинович подхватил бы смех. Бумага была действительно со всеми атрибутами серьёзности. А по содержанию – очень смешная. Но не смеялось.
    Он представил, о чём  и как сейчас говорят в  его Лаборатории его подчинённые. Хотя, может быть, и не говорят ничего, а тихо расселись по  углам и молча размышляют о своём будущем, ставшем враз  до ужаса неопределённым. Лаборатория, Лаборатория! Что с ней станет? Оказаться бы в ней хоть на секундочку в  тот самый момент, когда ещё ничего не было. Не было этой злополучной и такой, казалось, счастливой командировки в Ростов, которую он сам себе выдумал. Не было рыбца; Ах, рыбец, рыбец! Не было убитого Голована, его мертвого тела в гараже.  Гаражного пола,   усыпанного оранжевыми среднеазиатскими луковицами,  тоже не было. Героина  не было. Не было  кровавого мазка по железной двери подъезда. Подумалось, что Мариночка-секретарша то и дело сейчас отвечает  по телефону  и сообщает, что директора нет, и теперь, уж точно, неизвестно когда будет. И Мафуша тоже вспомнился.  Видно, и вовсе заливается соловьём, важный от своей неотъемлемой  сопричастности к драматическим событиям, всколыхнувшим весь город. Поди, вспоминает и джип кастрюльного цвета, и  свою выдающуюся роль в обнаружении  этой важнейшей улики, и  своё личное многолетнее знакомство с профессором, который вовсе не профессор, а убийца, и  прочее, выбрав слушателя из тех, кто готов его слушать. И наверняка эту ситуацию обсуждают в Доме Правительства. Как-никак событие статусное. Хотя Сергей Константинович не обольщался по поводу собственной персоны  и своего общественного значения,  прежде всего ввиду достаточно ясно выраженного равнодушия чиновников и к Лаборатории, и науке вообще. Наука, как таковая, мало кому была нужна; Деньги на неё шли маленькие, по теперешним временная и не деньги вовсе. А денег нет – нечего и  интересоваться!  Обращения же, по поводу драматического развития ситуации в биоценозах мало кого волновали. О каких там биоценозах, каких козявках-мазявках речь вести да думать, когда выборы, выборы на носу! Тут  гораздо важнее, какой процент получит та группировка депутатов и чиновников, которая именует себя Властью, в ходе  очередного электорального цикла. И что по этому поводу скажут в Москве. А что не скажут?!  От каких пирогов отодвинут?! Отстраненность Сергея Константиновича  от так называемой общественной жизни и активное нежелание общаться с прессой были его выбором. Людям не от мира сего такое до поры, до времени прощалось. А он был именно не от мира сего. Мало кто мог себе представить вселенную, ставшую предметом его изучения.  Что- либо меньше лягушки или, в крайнем случае, комара трудно себе представить .И то, только потому, ч то лягушки квакают, а комар пищит. Жизнь безмолвных инфузорий и дафний не вызывает сопереживания.  Они что есть, что их нету. А потому и его воспринимали, как листок из гербария, или жука, нанизанного на иголку в энтомологической коллекции. Правда, в День Науки, в числе прочих,  приглашали на ежегодное традиционное торжественное заседание к губернатору, где тот по бумажке, но достаточно пафосно говорил о значении  науки в становлении  Новой России. Однако, присутствующие знали, что губернатор в своё время заочно, на троечки, закончил стройфак Политехнического, или как в народе шутили: «Полутехнического». А в недавние времена, будучи уже при чинах, позволил помочь написать ему диссертацию. И даже стал кандидатом наук. Однако, денег на науку из бюджета не выделял. Но это, сами понимаете,  вслух не обсуждалось. Зато его редкие появления перед научной общественностью сопровождались всегдашними аплодисментами, которые затевал кто-то из свиты. А первым подхватывал здравицу в честь власти  «главный» учёный области –  седокудрый профессор Осадчий, бывший завкафедрой истории КПСС  в  сельхозвузе, а ныне картинный патриарх,  патентованный толкователь и пропагандист прогрессивного тренда в современной истории. России.
      И, конечно же, всплывала в сознании Ксения. Но думалось о ней  как-то странно;  Какая она там, за чертой жизни? Что они с ней сделали?  Успела ли испытать  страх  смерти? Они её терзали? Или убили  сразу? Вспомнила  ли о нём?  Или всё о Лаперузе? Она, она, рыженькая моя,,,  Стерва! Всё из-за неё! Кто это сделал? Тамаз? Помятун? Бред какой-то… детективное чтиво, но  только о тебе, без пяти минут господин академик.
    До свалки оставалось километра три. Уже видны были клубы дыма,  серой кошмой покрывающие мусорное поле, и утекающие по низине в сторону города. Огонь не пылал, а тихо шаял - ветра, который обычно раздувал пожарище, не было. Потому  дым достигал до города, как бы ползком. Водитель притормозил:
- Ты со мною, или как?
- Да вот, думаю… - Сергей Константинович  и вправду не знал, как поступить. – Могу, конечно, выйти, спасибо тебе сказать, что подвёз.
-  Это, тёзка, я тебе спасибкать должен. Ага! Если бы не ты – улетел  с дороги.  Или долбанул кого… На последнем выхлопе ехал. Сейчас выгружусь, доеду до пельменной, проглочу пару десяточков и посплю до вечера. А по холодку обратно. А тебе, знаешь, что скажу: ты как-то это… шею чем-нибудь замотай. Очень уж приметно.
- Шею? Зачем?
- А затем. Родинка у тебя. Про неё – ехал - по радио слушал. Приметы они твои передают. И про родинку тоже. Под левым ухом, на шее, коричневая, размером с фасолину. Уловил?
- Конечно же, уловил, как не уловить, - подумал Сергей Константинович, - есть у него такая родинка – мамино наследство. Фамильная. И у деда такая была.
- Я тебя сразу расшифровал, как только ты в кабину залез. Ты и вправду профессор?
-Да, – сказал Сергей Константинович, чувствуя, как у него стало сухо во рту. Профессор.
- Дела! Первый раз с профессором разговариваю. А ты и вправду бабу свою… ну… это.. грохнул?
- Нет.
- Вот и я думаю, не похож.
-  Почему так думаешь?
-  На  дороге разных людей повидаешь… В какую сторону кто и как руль крутит… Ага!  Короче, нюх у меня на людей. Ни разу не подводил.
- Спасибо.
- Поехали, - сказал тёзка и даванул на газ.
 Грузовик всхрапнул и поволок фуру  в сторону свалки. Асфальт кончился. Началась времянка, мощенная бутовым камнем. По обе стороны дороги тянулись невысокие кустарники. Чем ближе свалка, тем гуще кусты были увешаны разноцветными  полиэтиленовыми пакетами: бестелесными, мутно-прозрачными, канареечно-жёлтыми, синими, чёрными.  Все цвета радуги, все дизайнерские изыски супермаркетов, всё разнообразие ассортимента химпрома, изрыгающего из своих установок квадриллионы метров плёнки,  используемой  только на коротком отрезке  времени, пока хозяйка, накупив продукты, несёт их от магазина до дома. А там – в мусорное ведро. А следом, сюда - на свалку. На вечное пребывание. Вечное! Вдуматься только: они – вечные. Людишки, которые их создали, использовали и брезгливо избавились, умрут, обретут своё последнее пристанище в земле, из праха вышедши, во прах обратятся, А они - пакеты будут жить, даже если их утрамбуют под толстым слоем глины, которую сволакивают бульдозеры, урча от старания и напряжения,  Но пакеты здесь, на свалке, вновь обретают последний шанс на призрачную свободу, словно не хотят быть погребёнными заживо. Они  отдаются ветру,  пытаются пуститься в вольный полёт, подобно облакам, несущимся по синему небу над свалкой, над  этим апофеозом  превращения всего в ничто. Над овеществлённым воплощением – Сергей Константинович невольно ухмыльнулся - смысла человеческой жизни: ты пришёл в этот мир, милый человек, чтобы  испражнить столько-то кубометров мусора.  И подлинный твой вес не  в чинах и наградах, а количестве хлама и отходов, которые ты оставишь после себя  потомкам,  скорее всего совсем не благодарным за такое наследие. И пакеты несутся по ветру, словно бы желая вернуться к выбросившим их людям, столь  опрометчиво давшим им жизнь, и тотчас вышвырнувшим из неё. И вот теперь они -  почти  бестелесные создания - расселись по  кустам, нанизались на колючки, вплелись в ветки, и  под порывами ветра трепещут, всем своим существом протестуя против такой несправедливости бытия. Бьются, шуршат,  словно  посмеиваются над глупыми людьми, полагающими, что решили проблему избавления от продуктов собственной жизнедеятельности . Кто их поймёт, бестелесных и бессловесных? Сергей Константинович опять усмехнулся  про себя: «Когда-нибудь ученые головы, отклассифицируют наше врем,. как  эру полиэтилена в завершающем периоде  плейстоцена. Если, конечно, останется на земле хоть кто-то, кому будет досужно вкапываться и вглядываться в  окаменевшие напластования следов жизнедеятельности человека разумного». В своих  изысканиях Сергей Константинович постоянно обнаруживал следы сокрушающего воздействия на биоценозы со стороны человека, который и сам является  всего лишь одной из составных частей биоценоза. Но зато, какой частью! И каким, всё более возрастающим, было влияние этой части! Определяющим  и  убийственным, и, прежде всего, для самого человека. Об этом он писал, об этом он буквально вопиял в своих трудах. Но, кто слушает вопли, когда вопят все кому ни лень; болельщики на стадионах, попса на концертах, реклама по телевизору, политики на митингах, машины, простаивающие в пробках. Кому  нужны его изыскания,  описания букашек-таракашек, его попытки связать в единую цепь закономерностей все причинно-следственные связи, делающие человека столь уязвимым владыкой мира, который он, владычествуя, одновременно уничтожает. Кому? Губернатору?! Или кому повыше?!!! Или тем, кто измеряет полиэтилен рублями?  Ха, они скорее удавятся, нежели откажутся от прибыльного дела, с пеной у рта доказывая неизбежность, прогресса, как такового, и  закономерную необратимость протекающих деформаций.  И учёных наймут, и журналистов прикупят. Или домохозяйкам объяснить? Но это так удобно: взял, положил, донёс, выкинул…Хотя, хотя некоторые из домохозяек проявляют, чисто по-женски, неосознанно- разумное отношение к окружающей среде. Они  пакеты отстирывают, сушат  на верёвочке, словно исподнее, и вновь пускают в оборот, своей прижимистостью донельзя огорчая  продавщиц супермаркетов, которые, помимо всего прочего, должны выполнять план реализации, в том числе и по проданным пакетам.
       При въезде на свалку был учинён шлагбаум и при нём будка караульщика. Чуть дальше – некое подобие административного здания, а возле в  загончике из сетки  рабица несколько  явно не дешёвых автомобилей. Среди прочих выделялся  вагоноподобный. джип кастрюльного –  усмехнулся Сергей Константинович – цвета. Всё – чин по чину. Караульщик – кряжистый мужичок в камуфляжной куртке и камуфляжной же кепке, разве что без кокарды, видно, был знаком  и с машиной, и с водителем. А посему лишних вопросов не задавал, отматывая верёвку, которой перекладина  удерживалась в нижнем положении. Но, на Сергея Константиновича глазами таки зыркнул:
- А это кого везёшь?
-  Не видишь разве? Сменщик.
- Ты раньше без сменщика…
- Двужильный я что ли!
- Давай!
И машина двинулась в глубину свалки. Водитель поднял стекла. Но смрад  все равно проник в кабину. Пахло дымом, застарелой гарью, гниющими отбросами, пылью, которую поднимали машины. Сперва дорога, переваливая фуру с колдобины на колдобину, поднималась по склону холма. А затем стала сползать, извиваясь в огромную котловину, заполненную дымом. Там внизу кучковалась оранжевые  мусоровозы, извергая содержимое своих утроб. Двигалась  загребущая рука экскаватора, утрамбовывали что-то бульдозеры, виднелись человеческие фигурки.  Но в самый низ съезжать не пришлось. Обочь дороги стояла будка, из тех, что обычно крепятся на военных спецмашинах. Возле будки на лавочке сидели двое мужиков. Завидев фуру, один  из сидевших встал, сделал шаг к дороге и замахал рукой. Водитель нажал на тормоз.  Махавший подошёл в машине и сорванным фальцетом стал объяснять:  тебе надо сюда – он указал рукой – направо и туда, к лесу ближе.
- Теперь там, - добавил он.. – Коляна  увидишь.

               

                14


      На  свалку Сергей Константинович попал впервые. Сфера его научных интересов в эту сторону никак не простиралась. Хотя пожары, охватывающие в последние годы это хранилище отходов всё чаще, давали о себе знать. Душными летними вечерами, когда воздух над городом делался похожим на тяжёлое жаркое одеяло, под которым  ты обречён спать вместе с нелюбимой женщиной,  наступало полное безветрие. Мусорная  гарь становилась особенно  тягостной. В квартире задраивались наглухо  окна, а Гаркуша внизу на балконе принимался по-особому шумно астматически дышать. Люди в городе начинали в буквальном смысле слова сатанеть. Но тут являлся граду и миру сам мэр и обещал к четвергу, крайний срок – к пятнице всё исправить, а виновных наказать непременно. Однако, решительные интонации и повелительные жесты действовали, но слабо. Свалка  унималась. Но не насовсем. И продолжала подымливать, попыхивать, смердеть горящими пластиковыми бутылками, тряпьём, от которого не пахло ни палёной шерстью, ни пороховой  гарью истлевающего хлопка, но некой субстанцией, которая только похожа на шерсть или лён. А на деле – всё та же химия.  И этот смрад накрывал город, особенно, когда ветер благоприятствовал. Иногда больше, иногда меньше.  Через  газету, прикормленную чиновниками, горожанам втолковывали, что на свалке, в напластованиях мусора, неистовствуют некие неуправляемые биохимические процессы, которые приводят к самовозгоранию. Даже не очень сведущим  было понятно: что-то здесь не так. Всех прочих  чиновничье косноязычие  раздражало неимоверно. Негодование   копилось, заставляло писать коллективные письма. Некие люди создавали общественные комитеты.  Кстати, и Сергея Константиновича, как специалиста,  пытались вовлечь в экологические бдения и  протестные камлания по поводу дымящей свалки. Но он всегда сторонился публичности. Да к тому же, от инициаторов попахивало, как он говаривал, партийной псятиной. А это  было вовсе неприемлемо. Ещё со школьных лет чурался он общения со всеми, кто обретается  в стае.
   Теперь скверная дорога стала ещё более скверной и узкой. В самом дальнем углу свалки, почти у кромки лесопосадки перед ними открылась довольно большая утрамбованная площадка, уставленная фирменными коробками и пластиковыми ячеистыми ящиками с пустыми стеклянными бутылками. Возле,  в массивном кожаном кресле восседал  человек с одутловатым лицом в генеральском кителе с золотыми, покоробившимися погонами, но без звёздочек
- Эй, генерал! Здорово! – закричал водитель, притормаживая и приспустив стекло, -  А где  Колян?
Сидящий  вскинул руку и  молча указал направление, по которому следует двигаться дальше.
- Ага! – сказал водитель. – Понял, не дурак. – И вновь поднял стекло, осторожно двинув машину вперёд по дорожке.
- Ты его знаешь? – поинтересовался Сергей Константинович. Он, что: и впрямь генерал?
-  Генерал, хе-хе, по стеклотаре. Мусорки  припрут собранное, а бичи  выискивают путное. И добычу генералу несут.  Хар-рошие деньги тут крутятся! И мундир  ему здесь нашли. Тут, на свалке чего хочешь найти можно.
Мотор фыркнул, и грузовик начал взбираться на взгорок. Опять стала видна общая  панорама свалки, а справа -  котловина,  похожая на воронку и окружённая мусорными валами. Внизу, возле свежевырытой ямы стояли  бульдозер, кран, раздолбанная  вазовская «Шестёрка» и  четверо мужиков. Дорога сползла вниз, водитель заглушил двигатель и хлопнул руками по рулю:
- Приехали.
От стоявших отделился длинный и худющий  человек в  сильно заношенном джинсовом костюме:
- С приехалом, командир! Что-то долго  в этот раз. Как дорога легла?
- Нормалёк. Под Светлояром в дождь попали. Такой  дождище – дорогу не разглядеть!
-  Во, ё..! А у нас – ху-ху, а не дождь. А это кто?
- Напарник.
- Так не договаривались вроде…
- Тебе- то что?
- Мне-то ничё… Только сам знаешь…
- Мой навар, мой черпак. Кого хочу, тому и плесну.
- Смотри, смотри… через край не расплещи. Ввек не расплатишься
- Колёк!  Воды не мути! Пусть лучше разгружают. Ага? А то мы спать хотим.
- Эй, Коренной! – крикнул Колёк, обращаясь к людям, стоявшим около крана. Принимайте. И своих орёликов зови.
-  Ща, свистну. Пусть он задом сдаст. - Отозвался тот, которого назвали Коренным.
Водитель вновь запустил двигатель и начал выкручивать руль, чтобы как можно ближе задним бортом подъехать  к  крану. Коренной же дирижировал рулением. Места было мало. Но, наконец, машина встала так, как нужно.
-  Хорош! – Крикнул Коренной.
У Колька засвиристел мобильник. Он вгляделся в высветившийся номер и отошёл от машины:
- Алё, Але! Да, я. Ну! У меня тут груз пришёл. Тот самый, который… хорошо, сейчас.
По тону разговора была понятно, что звонил некто, званием много выше. Договорив, Колек сунул  мобилу в карман куртки:
- Коренной! Эй! Занимайся тут.  Да пошустрее. А мне отъехать надо. Срочно. Начальство прибывает. Понял?
Он вознамерился сесть в «шестёрку» чтобы убыть.
- Колёк, - водитель выпрыгнул из кабины. – А справка где? Мне без справки никак.
- Ты не думай…На обратной дороге тормознёшь возле шлагбаума. Караульный  отдаст. – И  «Жигули» уковыляли по ухабистой дороге.
Тем временем, двое из стоявших полезли в кабины трактора и бульдозера. Крановщик завёл двигатель и перебрался в кабину крана. Бульдозерист же пока покуривал, усевшись на сиденье. Коренной  оборотившись к лесу, закричал: «Эй, работяженьки! Шабашка прикатила!»
Всё это время, пока машина сдавала задом,  водитель пререкался  с Кольком, Сергей Константинович сидел в кабине, отрешённо наблюдая за происходящим. Голова его была занята совсем другим; Вот  закончится разгрузка и надо будет всё равно принимать какое-то решение. Хотя, почему нужно ждать конца разгрузки?  Похоже, он просто оттягивает неизбежное… Зачем он вообще заехал сюда? Что забыл в мусорном мире? Испугался  известия о смерти  Ксении  и о том, что его разыскивают, будто он  убийца? А ведь разыскивают, по радио рассказывают о его родинке. Ишь ты, измерили! Определили, что размером  с фасолину.  Так оно и есть. Именно с фасолину! А теперь, наверное, показывают  портрет  его,    как подозреваемого, по телевидению. В анфас, и в профиль. Ату его, уважаемые телезрители! Высматривайте его, ловите, звоните. Номер  известен: «02». И милиция сбилась с ног, и  Тамаз-камаз. Вдуматься только: ищут те, кого самих надо искать. А они и не прячутся. И зачем им прятаться? Они на  виду. Они спонсоры и благотворители. Они вас, уважаемоё светило наук, в Стокгольм отправляли. А вы там, на конференции хвост пушили, а на обратном пути в «Duty Free» любимой жене французский парфюм подбирали на героиновые, выходит, деньги. Что  же  теперь делать, любезнейший профессор? Адвоката искать? Пойти и сказать: «Вот он, я, гражданин подполковник! Вяжите меня, дорогой Константин Васильевич!».  И повяжут! А потом оправдываться?  Доказывать, что не убивал? Но ведь готов был убить её там, на горе! За каждое словечко! Да не убил. Надо было бы убить, но не убил. Гуманист, твою мать! Зато  бросил одну. А если  бы не бросил? Если бы не разбил машину? Довёз бы до дома, а там чёрт бы с ней, дурой, тварью, потаскухой… И вообще: судья ли он ей? Жил, любил, пообвык, сжился, смирился. Излишнего  не искал. Всё было удобно, всё под рукой. Протянул – и вот оно; Счастье- не счастье, но и не горе, в конце-то концов. Рыбку  из Ростова пёр, чтобы порадовать её, Ксению Валерьевну! Знал, помнил, что она лакома до рыбки. А теперь она труп. Была рыба, а теперь рыбец..  Вот, шут его задери, Ванечкино присловье – словно репей в собачьем хвосте!   Что это значит: она – труп? Лежит где-то в морге, в холодильнике. Голая и мёртвая. А её препарируют. Выходит, надо будет её одевать и хоронить? А тут ещё и другие трупы. И теперь они соседствуют… Много всего получается, Сергей Константинович: Лаперуз, она, Голован… Голован! Голован! Ах, Голован! Эта грудь его, истыканная багром…. Как же он, такой опытный, не смог увернуться? Как же они сумели? Кому он доверился? Дверь кому открыл? И теперь все они вместе, и к смерти каждого он сопричастен. Густой навар - ложку не провернёшь. За всю свою жизнь он ни разу, даже близко, не был в такой ситуации. И милиция для него была чем-то  далёким-далёким. И милиционеры, как фонарные столбы. Прошёл мимо - и не заметил: ни самого столба, ни даже на свет фонарный внимания не обратил. Светит и светит – чего бы тут изумляться? А теперь..! С ума сойти можно.
    Тем временем, по зову Коренного,  откуда-то из-за мусорных валов перебрались трое совершеннейших. по внешнему виду, бродяг. Сергею Константиновичу показалось, что один из новоприбывших – женщина. Но утверждать это однозначно было трудно. Да и вглядываться не очень хотелось – слишком занят он был своими мыслями. Бичи начали расшнуровывать тент фуры. Коренной начальственно покрикивал. Сергей –водитель в дело не вмешивался, покуривал в сторонке, но за работой поглядывал. Наконец, по начальственным покрикваниям Коренного, изрядно сдобренным сквернословием, стало понятно, что тент расшнурован, и полог заднего борта поднят. Теперь заработал двигатель крана, и Сергей Константинович в зеркало заднего вида наблюдал, как крановщик принялся за дело.. Далее посыпались команды Коренного, в которых единственным приличным словом было слово «стропи». Дальше заработала лебёдка крана, и крюк выволок из кузова красивый темно-синий пластиковый кубик. Кубик завис, покачиваясь. Кран начал поворачиваться с тем, чтобы кубик оказался над ямой.
- Рымка! – Скомандовал Коренной. – полезай в яму. Будешь там стропы расстропливать.
- Херов, как дров, - хриплым голосом отозвалась та, которую Коренной назвал Рымкой. – Херов, как дров! Вы меня там придавите. – Это и вправду была женщина.
-  Вас, баб, придавишь! Ха-ха! Если чё, думай, что на тебя мужик лезет.
- Дурак, - огрызнулась Рымка.
Коренной захохотал собственной шутке. Но никто смех не подхватил. Рымка съехала в  яму на  заднице.
- Майна! – скомандовал Коренной. И контейнер начал опускаться. Разгрузка пошла чередом. Двое  бродяг, матюгаясь от натуги, подталкивали контейнер к  откинутому борту кузова, крепили стропу за специальные державки, кран, подвывая от усердия, вытягивал очередной темно-синий кубик на волю, кубик на миг зависал, а затем, описывая дугу, опускался в яму. Из ямы крюк возвращался с навешенными на него Рымкой  петлями строп, и всё повторялось вновь. Вдруг на шестом или седьмом подъёме в кране что-то хрустнуло, двигатель заглох, а крановщик принялся  отчаянно материться.
- Чё? Чё такое? – забеспокоился Коренной.
- А ничё, - отозвался крановщик. Редуктор накрылся.
-  Какой редуктор? Чем накрылся?
- А такой, про который я Коляну говорил, что менять надо. А накрылся он этой самой… Рымкиной!
- И чё?
- А ничё, Коренной! Ничё! Кран нужен другой.
-  Где я тебе возьму другой!
- А я чё? С Поля Чудес что ли? Это там  все буквы знают.
- Эй, мужики! - встрял в разговор водитель. – Выгребайте, а то мне ехать надо.
- Ха! Умник на нашу голову. Там ещё сколько?
- До хрена! – отозвался из кузова один из бродяг.
- Вот видишь! А ты говоришь - выгребайте.
- Звони Коляну.
- У меня на телефон не кормленый. – огрызнулся Коренной.
- Ну. тогда по Интернету, - съязвил водитель.
Сергей Константинович вспомнил, что в кармане у него лежит телефон, и хотел, было,  его достать. Но тут из ямы выбралась Рымка и протянула мобильник Коренному.
- Какая ты крутая, - хмыкнул тот, тыкая пальцем в клавиши.
Что-то знакомое почудилось Сергею Константиновичу в облике этой бродяжки, одетой в бесформенное подобие комбинезона, скрывающего очертания фигуры, так что немудрено было издалека принять её за мужики. Немало способствовала тому  старая мужская фетровая шляпы с обвисшими краями, надвинутая по самые уши.
- Всё! – Сказал, переговоривши по телефону, Коренной. – Крана не будет.
- А что будет? – спросил  Сергей-водитель. Мне ехать назад.
- Разгрузим, - уверенным тоном заявил Коренной. – С помощью пердячего пара. Эй вы! – Обратился он к бульдозеристу и крановщику. – Хорош санаторничать. Вместе разгружать будем. И ты. – это уже к водителю – ещё чуток сдай. Мы будем прямо с борта их сбрасывать в яму.
- Куда ближе-то? тут и машине недолго вниз уйти. – Не согласился с таким решением водитель. - Срань не слежавшаяся, мягкая, Просядет она и уйдёт машина, как тогда?
- Не боись! – Уверенно отмахнулся  от аргументов водителя Коренной. – Ты садись в кабину и держи ногу на газе. А сменщик твой пусть следит. Если чё – он скомандует и ты  по газам. Понял?
- Риск денег стоит. - Сказал водитель.
- А по мне ты тут хоть век стой, кран жди.
- Тёзка. – сказал водитель забираясь в кабину, - Давай попробуем. Ага? Мне эту отраву доставить - и назад. Стоять, ждать – потеряю больше.
- А что там на самом деле такое, в этих контейнерах?
-  Дрянь какая-то химическая. Отходы. Видишь,. за тридевять земель возим. Помогаем концы в воду прятать.
- А зачем везёшь?
- Платят - и везу. А не я, так другой
Сергей Константинович вспомнил; На тамошнем комбинате выпускали какие-то хлорорганические соединения. На научной конференции, на которой он  выступал, на разные лады с трибуны возвещали о неком инновационном прорыве. Выступал  молодой человек, представлявшийся менеджером по внешним коммуникациям и что-то говорил о безотходности производства и сбережении природы, как краеугольных камнях современного понимания бизнеса. В зале при этих словах похихикивали, но исподтишка, в кулачок. По  иному и нельзя – и сама научная конференция, и печатание сборника статей взяла на себя та самая  российско-кипрская компания, завладевшая комбинатом, от имени которой распинался молодой человек. Целая конференция, да ещё и международная! Стоит ли говорить о пельменях с осетриной для учёных на борту прогулочного теплоходика?! Так  вот оказывается, в чём секрет безотходности инновационных процессов!
-  Давай, - просящее сказал водитель.- Да и смоемся отсюда. Я тебя куда захочешь, отвезу.
Сергей Константинович выпрыгнул из кабины и, покрикивая: «Давай, давай, стоп!» начал руководить осаживанием грузовика. Наконец, машина встала там, где можно было  не опасаться,  что она сползёт в яму.
- А-бля! –  натужно крикнул кто-то в кузове, и первый кубик вывалился наружу. За ним последовали второй, третий, четвёртый, сопровождаемые  потоками матерщины. Чувствовалось, что кубики тяжеленьки, и толкать их – дело нелёгкое. Они плюхались на мусор, и всякий раз грузовик вздрагивал, освобождаясь от очередной доли груза. Но вот, на десятый раз от края ямы отпластовалась изрядная скиба  мусора и упала вниз, увлекая за собой  три  синих контейнера.
- Газуй!- крикнул Сергей Константинович, внимательно следивший за происходящим, и  махнул рукой. Машина рявкнула, и подалась вперед. В кузове заматерились ещё пуще.
- Ну. ты, бздило гороховое! Не боись! – закричал Коренной. – Их тут ещё штук десять. Сдай назад.
- Да пошёл ты! – выпрыгнув из кабины, огрызнулся водитель.- И не подумаю. Мне машина дороже. А вам пердячего пара не занимать. Вот и кантуйте.
И  они  начали переругиваться, постепенно повышая тональность ругани. Сергей Константинович слушал, да не вслушивался в препирательства, к которым подключились бульдозерист и крановщик. Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Он обернулся. Это была Рымка.
- Ты не узнаёшь меня, мальчик? – спросила она совсем осевшим голосом.
Голос звучал сорвано, никудышно. Но слово «мальчик» прозвенело так, как могло звенеть только из уст Риммы Ивановны – его учительницы рисования, его совратительницы, его любви, так таинственно и бесповоротно исчезнувшей из его жизни. Да, он был мальчик, она так его называла. Она кормила его сырничками, она преподавала ему умение выстраивать сочетание цветовых пятен, раскрывала  обманчивые тайны акварелей. От неё он узнал законы перспективы. Римма Ивановна была талантливым педагогом, несмотря на свою молодость. А ещё она научила его главному - ласковости. Втолковала, что для женщины нужнее всего ласка, что она  готова захлёбнуться от счастья, когда слышит ласковые слова. Она пробуждала  в нём такие слова, о которых он даже и предположить не мог. И даже не думал, что знает по малости своей. Они вместе отыскивали и запоминали такие слова. Она повторяла: «Говори же, говори, мальчик». И закрывала глаза, и  содрогалась от его неумелых, сначала несмелых, а потом и неуёмных ласковостей. Надоумливала , где и как прикоснуться к женскому телу, чтобы оно возликовало. И учила не торопиться. Не торопиться, мальчик! Повзрослев, Сергей Константинович старался не вспоминать уроки рисования на кухне, где играло радио, но вспоминал, вспоминал и ничего поделать со своей памятью  не мог. Как не мог, повзрослев и вкусив от жизни всякого, ответить себе на неизбежный вопрос: почему  Римма Иванова   совратив его в осеннем лесу на левитановском уроке, ответив на неосознанную его любовь, похоже. влюбившись сама,  потом исчезла из его жизни, оставив один на один с искушением и воспоминаниями, бывшими ему явно «на вырост». Ничего подобного в последующие годы не  выпадало. Хотя годы – есть годы, и его томила возрастная гиперсексуальность. Сверстницы жеманничали и глупо хихикали. Они оставались ещё совсем девчонками. Девушки постарше воспринимали его подростком, и одна выпускница как-то вслух пересчитала прыщи-хотюнчики на его лбу, а стоявшие рядом подруги вторили счёту. Взрослые женщины? Об этом было невозможно даже подумать. Хотя в доме, где он рос, жила в двадцать шестой квартире одна, про которую мама говорила, что та  «погуливает».   Но потом всё стало постепенно забываться, когда в его жизни  появились  студенческие подружки. Но и тогда всё было не так, потому что постоянно примешивался страх забеременеть. К тому же, трудно было назвать влюблённостью те чувства, которые он к подружкам испытывал. А что испытывали они, мало его интересовало. Но потом настала пора Ксении. И вот опять: «Мальчик»
- Римма Ивановна! Откуда? Здесь?!!!
- Серёженька! Я слежу за тобой! Ты молодец. Жаль, только бросил живопись. У тебя многое  могло получиться…
- Рымка! – закричал из кузова грузовика  всклоченный мужик, одетый в армейские отрепья. – Увидала нового … и манда вскачь пошла?! Поди сюда, сучка! И тебе дело найдётся.
- Замолчи! – Сипло отозвалась Римма  Ивановна. – В кои веки знакомого встретила. Поговорить надо. А тебе, видно, мужиковской силы только на раз поссать осталось? Бабу решил запрячь?
- Гы-гы-гы! – заржали стоявшие рядом с машиной и в кузове.
- Ну, Сексявый, умыла она тебя! –  захлопал в ладони, громче других гоготавший Коренной. – Уж умыла, так умыла.
- Да я её сейчас… - Сексявый собрался выпрыгнуть из кузова, но Коренной остановил:
- Давай работай, Отелло немытый!
- Да я…
- На харю свою глянь! Копчёный, как скумбрия, а там – картинка модная. Они, шофера, теперь наодеколоненные  за руль садятся.
И опять из–под  тента послышалось натужное кряхтение и матюки.
- Римма! – он впервые в жизни назвал её только по имени. – Как ты здесь, на свалке?
- Я тогда, Серёженька, уехала, когда маму похоронила, в Среднюю Азию, к тётушке. Боялась тебе и себе жизнь сжечь. А туда уехала и ножом отрезала. Работала в кишлаке, учила рисованию, пению, английскому языку. Потом и русский  добавился. Замуж вышла за директора школы. И рисовала. В Союз Художников меня приняли…
    Ещё один контейнер вывалился из кузова..
- Знала бы ты…
-Знала. Потому и уехала. А ещё я беременная была. От тебя забеременела. У нас с тобой сын... Я его Сергеем назвала. Сергей Сергеичем.
- Он где? Здесь? С тобой?
- Он там.
- Где?
- Там. Его убили. - Два контейнера вывались из кузова один за другим. - Когда Союз стал рушиться, там резня началась. Сына убили, мужа убили, хотя он местный был, только из другого района республики. Рустема – сына от него тоже зарезали. Меня насиловали всем кишлаком. Отцы детей, которым я преподавала, насиловали. Спасибо мулле. Он меня отбил. А его жёны  выходили.
   Вновь взметнулись матюки,. Слышно было, как с натугой перекантовывают в кузове контейнеры и, наконец,  ещё  один рухнул вниз на ранее разгруженные.
- Эй. Вы! Мухоглоты! – Закричал Сергей-водитель. – Осторожнее! Если контейнер треснет, даже убежать не успеете.
-  А фамилия у сына  моя?
- Твоя.
- Как погиб?
- Он из армии машину угнал и  убежал, когда всё началось. Торопился нас вывезти, чтобы спасти. Приехал с  автоматом. А когда патроны  кончились, они его кетменями зарубили.
- Рымка! Ссучара! Иди, давай помогай!
- А ты-то как здесь оказался? Почему в машине? Почему шофёр? Ты же учёный. Я как-то в газете читала, здесь на свалке нашла. Там написано, тебя грамотой  губернатор наградил. У меня до сих пор газета припрятана.
Сергей Константинович в ответ только рукой махнул. Грузовик протронулся немного вперёд, и перед задним бортом  вновь образовалось свободное пространство, куда можно было  скидывать оставшиеся синие кубики с отходами. Судя по всему, эпопея с разгрузкой шла к завершению. Водитель включил приёмник во всю мощь. До тошнотворности сладко пел Филя, а сквернословие как-то очень складно ложилось на мелодию  песенки.
- У тебя фотография есть?.
- У меня ничего нет. Дом сожгли. Всё сгорело. Всё. документы, фотографии, дипломы. Сто акварелей Памира. Я  теперь никто.
-  Рымка! Щас кончим -  я тебе наваляю по полной.
- Ты не слушай, Серёжа. Он  не бьёт. Почти не бьёт. – поправилась она. - Мы с ним вместе оттуда выбирались. Если бы не он, я пропала бы вконец. Мы в Россию ехали, как  к маме. Где на товарняках, а где пешком. Здесь  ничего добиться не можем; везде деньги, деньги, деньги. А у нас с ним, откуда они?  Он сам вятский, тянул там ЛЭП.  А документов ни у него, ни у меня никаких. Мы там – никто. Мы – русские. За это и убивали.  Мы и здесь никто. И звать нас никак. Он – Сексявый. Я – Рымка. Здесь русские русским не нужны. Одна сволочь  миграционная  из машины своей боярской утречком вылезала около управления. Я - к нему. А он покосился, как на вошь, и говорит: « Вы в своё время сами для себя выбрали местожительства, гражданочка, под южным солнцем. Вот и езжайте назад. Восстанавливайте  документы, прописку. Потом - в консульский отдел посольства. И тогда, может быть… У нас в Российской Федерации сейчас с  этим строго. И дорого».  Который год  на свалке маемся.  Тут целая коммуна таких, как мы. Видишь лесочек? Там землянки нарыты, балаганы настроены. Помнишь, какая я была, Сереженька? Помнишь? От той уже ничего не осталось. Помоги, Серёженька. Ты – человек большой. Рядом с властью ходишь
Лицо у неё было сплошь посечено морщинами .Да и зубов осталось наперечёт. Сергей Константинович вспомнил, что разница в возрасте между ними  не столь уж и велика – всего-то восемь лет. И только глаза  у Риммы смотрели вроде бы по-прежнему. Хотя, нет. Другие были у неё глаза. Никакие.
- Сын  на меня похож?
Она уткнулась ему в грудь лицом и заплакала. От её шляпы пахло свалкой, дымом, заношенной одеждой, немытым телом, скисшим пивом. Пахло бедой. Римма Ивановна! Римма Ивановна! Я помню, как благоухало ваше тело, каждая его складочка. Вы пахли лавандой, потому что лавандовым ароматом пропитан был  комод, где хранилось ваше бельё.  Вы  давали вдохнуть ещё незнаемый ему тогда аромат Крыма,  его трав, упрятанных в холщёвые мешочки. А ваши волосы! Что может быть прекраснее копны чистых сухих волос, тёмно-русых, текущих меж пальцев, когда он гладил, сжимал её голову своими, ещё почти детскими руками. Он почувствовал, как её слёзы пропитали ему толстовку,  ощутил тепло этих слёз. Она прижалась к нему всем телом, Сергей Константинович  обнял её левой рукой за плечи, а правой - гладил по спине и повторял: «Римма, Римма, Римма же!»
- Я же любила тебя, Серёжа… Мальчик мой… Ты уж прости меня…
Из кузова выпрыгнул Сексявый, зашагал к ним, остановился, посмотрел в глаза Сергею Константиновичу:
- Ты Сергей что ли? Она рассказывала про тебя. Ладно, я её не трону.
Коренной также вылез из кузова и распоряжался возле контейнеров:
- Эй! Умельцы! Перекур кончай. Надо их в яму сбросить. А ты, -обратился он к водителю, - ехай давай.
-  Тёзка! Ты со мной, или как? –  Обратился к Сергею Константиновичу водитель.
- Хоть что-нибудь, Сереженька! – сквозь слёзы говорила Римма Ивановна. Ради бога, хоть что-нибудь…
Сергей Константинович махнул рукой.
-  Ага, понял. – сказал Сергей-шофёр. - Твои дела… - И грузовик тронулся с места.
Чем он мог помочь сейчас Римме Ивановне ? Ну, чем? Чем  он сейчас лучше этих людей, окружавших его на свалке. Ничем. Так же, как они, гоним. В любой момент, любой милиционер заломит руки назад, наденет наручники. Он же в розыске. Он же душегуб. А  у этих – Коренного и других - какие потайные чуланы в душе? Не от хорошей жизни все они здесь. И он тоже , среди смрада гниющих остатков, в облаке едкого дыма. В чём его преимущество? Что значат его диссертации и  монографии  среди макулатуры, дожидающейся пламени,  меж обложек разодранных книг. Их кто-то создавал, вымучивал слова, вкладывал в них особые, тайные  смыслы, вверял  откровения своей души, надеялся, что они заденут чей-то ум. А теперь они свезены сюда на поругание и гибель. И что стоят его научные звания в мусорной этой воронке? Чем  лучше, чем счастливее он Риммы  Ивановны. Риммы, Рымки, её теперешнего мужа? Может быть только тем, что у него оставалась некоторая возможность добраться до участкового Саврасова или Игната Пантелеймонович Богодухова в его прокурорский кабинет и попробовать рассказать правду.  Всю, без изъятий и умолчаний. Кажется, они не верили в его личное злодейство. Или верили? Всё-таки некоторый моральный золотой запас у него сохранялся. Или он так думал, что сохранялся?
- Римма! Римма! Успокойся же!  Я попробую. А хочешь, я тебе денег дам? Немного, но дам. А потом ещё?
- Давай, давай! – Услышал предложение Сексявый. – Они по любому лишними не бывают.
Сергей Константинович, было, полез в карман джинсов, где лежали деньги, снятые  в банкомате. И в этот момент за мусорной грядой, где-то совсем рядом, заработала гаишная завывалка. Все, кто был занят на разгрузке, опрометью бросились за кучи мусора.
- Рымка! – прикрикнул Коренной, - А  ты, падла, чего ждёшь?  Или не слышала, что начальство на подъезде? – Сам он не тронулся с места, только отступил за бульдозер.
- Сереженька!... Не уходи.
- Рымка! –  откуда-то из-за мусорных холмов позвал Сексявый. -  Рымка, сучка! Тебя повяжут!
Первой показались «Жигули» Коляна. За ними  гаишная  машина сопровождения со включенными «мигалками», завывавшая во всю свалку. Следом: аспидно-чёрный минивэн с синим начальническим фонарём на крыше. Замыкал колонну белоснежный  джип, с наглухо затонированными стёклами. Сергей Константинович узнал машину, на которой обычно красовался Помятун. Инстинктивно, не сговариваясь, они  вместе с  Риммой Ивановной отступили, тоже спрятавшись за оранжевой тушей бульдозера,
- Хозяева пожаловали, -  просипела шепотком Римма Ивановна.
- Кто? Какие хозяева?
- А вот тот! - Из джипа собственной персоной вылезал Помятун. – И вот тот, мордатый! - Римма Ивановна указала  на человека, который когда-то хватанул стакан виски на банкете в казино у Лаперуза, устроенном Тамазом.
- Да брось ты, - сказал Сергей Константинович. – это же вице-мэр.
- Они, они! У нас на свалке все про это говорят. А ты их знаешь?
- Даже слишком хорошо.
- Серёженька! Они всё могут! У них всё схвачено! Похлопочи, миленький
Вместе с вице-мэром из аспидной машины появился некий господин в очень хорошо сидящем костюме и последним – Кавалеристов. Сергею Константиновичу хорошо запомнилась лихая фамилия  человека в квадратных очках, которого Ксения на том банкете назвала главным борцом с организованной преступностью.
- Вот здесь, господин Кристиансен, - вице-мэр размашисто повёл рукой, - тут будет площадка разгрузки. А дальше – там, где лесопосадка, так как раз площадка для строительства  нашего-вашего мусороперерабатывающего завода.
И он продолжал громкоголосо живописать преимущества освоенной площадки и огромную сырьевую базу, накопленную за прошедшие годы. Здесь, несомненно, можно будет отыскать и извлечь и чёрные, и цветные металлы, и иное-всякое. Голос у вице-мэра был густой, он словно скворчал в жире, который плавился в его красных щеках и горле, не вмещающемся в тугую петлю ярко-фиолетового галстука.
- Что есть это? – спросил господин Кристиансен, указывая на синие контейнеры
- А это что? – продублировал вопрос вице-мэр, обращаясь к Помятуну.
- Да это… -  встрял в разговор Колян. - Это…
- Это, - перехватил ответ Помятун, – новые наши контейнера для сбора отходов.
Сергей Константинович, укрывшийся вместе с Риммой Ивановной за бульдозером, не видел лиц разговаривающих. Но пауза, возникшая в голосе вице-мэра, была знаковой. Видно, прибывшие никак не рассчитывали демонстрировать гостю  ЭТОТ мусор.
- Да, -  нашелся Помятун и затараторил, - новые. Новые, совсем новые. Мы в них, короче, отходы собираем с этих, как они там - вот выскочило слово – детских садов, ну…, этих лагерей…
- Закрытых учреждений, - подобрал солидное определение вице-мэр.
- Во-во! Именно закрытых. Наглухо. Из мест лишения свободы, значит. Они там,… ну, сами понимаете. А мы это…У нас строго.
- Да! – обрёл дар речи  вице-мэр. – У нас тут всё строго по закону. Вот и господин Кавалеристов подтвердит, что всё в строгом соответствии и под контролем.
- Кхе! – подтверждающе кашлянул Кавалеристов. И Сергей Константинович представил брови главного борца с организованной преступностью, поднимающиеся из-под очков.
  Здравый смысл подсказывал, что следовало бы тихонько отсидеться за бульдозером, благо ни хозяева, ни гость не проявляли  намерения продолжать осмотр. Но что-то, он и сам не понял что, словно бы закипело внутри головы. Он вспомнил золотой чимкентский лук, раскатившийся по полу гаража и полуприкрытые глаза Голована. Бывает же так, когда давление превышает разумные пределы и тогда срезает стальные болты и срывает литые крышки котлов .А довершило всё тихое всхлипывание Риммы Ивановны, уткнувшейся носом в его плечо. Сергей Константинович отстранил её , встал и вышел из-за бульдозерной туши.
- Это, изволите ли знать,  химические отходы высшей степени токсичности. Их привезли издалека  - и прячут, сказал он, обращаясь прежде всего в Кристиансену.
- Про-фе-с-сор! –  Помятун разинул от изумления свой рот, утыканный золотыми фиксами,.
- Да-да, - затараторил вице-мэр, - и науку мы подключаем, Вы не сомневайтесь, господин Кристиансен. Это наш эколог – светлая голова. Мировое светило
- Это я вам говорю, - произнёс Сергей Константинович, обращаясь непосредственно к Кавалеристову. - Ну же! Ну же! Начинайте ваше расследование.
- Не по адресу, любезнейший, не по адресу! – Сергей Константинович впервые услышал голос человека в квадратных очках; фальцет, переходящий даже  в фистулу. – Я второй месяц не при погонах. Теперь мы оказываем услуги. Юридический, тасазать, консалтинг. Всё. А если проблемы с моими бывшими коллегами, милости просим. Ихи-ихи-ихи! –  Визгливо захихикал  он, и протянул визитную карточку с золотым тиснением. Вручив её оторопевшему Сергею Константиновичу, он подхватил под локоток иноземца и повёл его к минивэну.
- Ну. Помятун!- Прохрипел вице-мэр, и казалось,  его красные щёки сейчас разлетятся ошмётками от взрыва праведного гнева, готового вот-вот  грянуть.
- Ты потише, Васёк! Не нукай. Не запрягал. Понял?!  Короче, вези Кристиансена в «Арабески». Банкет заварен, танец живота заряжен. Попы у девок напомажены. Я догоню.
Вице-мэр, стравливая гнев вместе с воздухом, переполнившим его грудь, покорно пошёл к минивэну. Теперь настала очередь Коляна.
- Колян! Подь ко мне, падла. Ты что хавальником хлопаешь? Зачем я тебя здесь..?
- Да я…
- Пшёл. Выведи их на асфальт и жди меня.
Долгоногий Колян с необычайным проворством влетел в «жигулёнок», и тот сорвался с места.
- Ну. Рымка, - услышал Сергей Константинович из-за бульдозера голос Коренного. – Что же ты не сказала. А я и вправду подумал -   шофёр.
Караван  машин взобрался по склону и скрылся за мусорным бугром, подсвечиваемый  сине-красными сполохами гаишной мигалки.
Настало время  и  Сергея Константиновича:
- Ай, профессор! Не ожидал! Ты и профессор, и руки ломать умеешь, оказывается.  Боец! А я-то думал,  только с комарам, да мухами ебицинозом занимаешься. Смелый, нравишься ты мне… Правду любишь? Не боишься правду говорить?
- Тебя не боюсь.
- Вот правильно. И мы не боимся  правды.
-  Врёшь. Боитесь. Что вы, сволочи, с Ксенией сделали?
- Мы?!!! Да бог с тобой, профессор! Это ты, оказывается, её приревновал, в лес завёз и грохнул. Не простил, что она твоему хиляку - лаперузов предпочла. Слаще он ей показался. Или длиннее. Или толще. А может, всё вместе. Их, баб, разве удержишь, когда слаще. Ха-ха-ха. А измена, она завсегда измена. Хорошим не заканчивается. Так что иди к ментам, оформляй явку с повинной. Глядишь, тебе  срок скостят. Тем более, ходка первая, характеристика с места работы будет хорошая. Другое дело, как на зоне выжить. – И, повернувшись, он зашагал к своему белоснежному джипу, сиявшему на солнце хромированными деталями отделки. Сел. Хлопнул дверцей. Включился двигатель.
Сергей Константинович хотел повернуться и сказать Римме Ивановне, прячущейся за бульдозером, что они сейчас вместе пойдут в город. Но услыхал: дверца машины опять хлопнула. Он обернулся. От уже тронувшегося джипа в его сторону двигался парень в белой бейсболке, надвинутой на глаза, белых брюках и  нежно-кремовой  курточке. Сергей Константинович узнал его сразу, хотя видел  во дворе своего дома в злополучное утро только вполоборота да с затылка. Это был он, тот, что застрелил Лаперуза и следом – Гаркушу. Лицо у парня было неприметное – посмотрел и забыл, а походка запоминающаяся – немного враскачку. Совсем в детстве,  и дома и на улице все его звали Жека. В теперешней - это не имело никакого значения, потому что он никому не позволял называть себя так. Только по кличке. А когда сходился накоротке с какой-нибудь девицей, всякий раз придумывал себе новое имя.
Сергей Константинович понял, что парень его тоже узнал, хотя видел тогда во дворе только боковым зрением и не выстрелил лишь потому, что сбросил ствол.
    А ствол у парня  сегодня наличествовал. Вообще-то он забыл, когда оружие в  обиходе отсутствовало. Оно было продолжением руки. Причём, и правой и левой. И в этом заключалось его главное коварство. И потому кличка у него была Левак. Подходя  к жертве, часто  демонстрировал правую невооруженную руку. Иногда куража ради, начинал  правой почёсывать макушку. Срабатывало. Но с левой  стрелял даже чуть получше, чем с правой. И пистолет носил в кобуре под правой рукой. Несколько раз это его спасало. Сегодня с ним был  заветный «Beretta Compact». Пятнадцать круглоголовых пуль в магазине. Помятун приказал  убрать мужика и показал, какого. Это стоило денег с поправкой на срочность заказа. Но Помятун – надёжный заказчик, не жлоб. Проблем  с работой не предполагалось. Надо подойти поближе, достать инструмент, большим пальцем левой руки снять с предохранителя,  прицелиться, мягко нажать на спусковой крючок. Убедиться, что заказ выполнен. Подстраховаться. Осмотреться. Подобрать стреляную гильзу. Расход – один патрон. В крайнем случае, два. Левак слышал, что этот мужик тогда, во дворе, когда они работали по Лаперузу, напустил в штаны. Тот, кто рассказывал ему об этом, смеялся. Но Левак не смеялся, зная, что смерть для непосвящённого – штука слишком серьёзная. Он хорошо помнил, как в первый раз  весь изблевался; увидевши, что делают три пули, попавшие человеку в голову. Но это было давно. И на войне. А сейчас перед ним стоял объект, которому надо было попасть в сердце и потом ещё одну девятимиллиметровую пулю можно дослать в голову, чтобы добрать без вариантов. И он подошел к объекту почти вплотную, обнажил инструмент и стал  медленно поднимать руку.
    Сергей Константинович, стоявший будто бы обречённо, вдруг, совершенно неожиданно для Левака выбросил вперёд правую ногу,  пытаясь ударить по пистолету, как учили в разведбате, чтобы выбить его из руки киллера. Да малость не дотянулся.  Левак на миг оторопел от неожиданности и выстрелил, но пуля пролетела мимо, потому что Рымка, Рима Ивановна из-за бульдозера, сзади внезапно кинулась на Левака с криком: «Серёженька, беги!» и толкнула стрелка в спину. Сергей  Константинович услышал, как за  его спиной  почему-то завопил Коренной, и в этот же момент Левак, полуобернувшись,  оттолкнул и, не целясь, выстрелил в Римму, а затем молниеносно – в Сергея Константиновича. И  попал. Будто  кто-то с маху ударил Сергею Константиновичу под солнечное сплетение торцом бревна. Согнувшись, он обхватил себя руками и невольно попятился, почти упал – так силён был удар. Но на ногах удержался и даже подумал, что сейчас распрямится и еще сможет выбить пистолет из руки киллера. Левак смотрел на согнувшегося от нестерпимой боли человека, и нечто вроде уважения промелькнуло в его сознании. Он редко сталкивался с попытками противодействия. Чаще, клиенты, даже совсем оборзевшие «кабаны», мгновенно превращались в подтаявший студень, если успевали понять, что происходит. Этот же – всё-таки попробовал сопротивляться. Значит, врали про его конфуз во дворе. А тут ещё и баба ввязалась. Но, с другой стороны, работа шла с браком; три патрона израсходовано, а клиент всё ещё жив.
- Не стреляй, не стреляй, я  свой. – запричитал из-за бульдозера Коренной.
Левак, не целясь ещё раз выстрелил в Сергея Константиновича, но уже с правой руки. Тот наконец-то упал. Но тело его  содрогалось.
- Эй, ты, свой! Как тебя там? Чего воешь?
- А рикошет. Первый раз ты шмальнул, и она рикошетнула мне прямо сюда. -  Коренной показал кровавое пятно на брючине.
-  Ничего, - сказал Левак. – заживёт. Давай, сбрось их в яму.
- Да я… Ой! Больно ударила, сука такая.
- Таскай, таскай…
Коренной доковылял до Сергея Константиновича, ухватил его за руку и почувствовал, что это рука живого человека:
- Да он ещё живой!
Сергей Константинович, потерявший сознание, ощутил ухватившую его руку, и ему представилось, будто он в детстве, впервые  выехал на  маленьком двухколёсном велосипеде со двора на дорогу и не удержав руль,  свалился в придорожную канаву, ушибся и плачет от боли и обиды. Над  ним склоняется отец и протягивает ему руку. Сережа знает, что папа самый сильный, поможет подняться. А боль и обида пройдут.
- Да и хер бы с ним! Волоки…
Коренной вновь ухватился за руку Сергей Константиновича и, подвывая от боли и страха за свою жизнь, потащил его к краю ямы.  Затем бросил руку и решил, что глупо отправлять в яму солнцезащитные очки, которые Сергей Константинович  снял и зацепил дужкой за ворот толстовки. Хорошие очки. Суперские. Снял, положил в карман. Затем, ухватив  за толстовку и брючину, приподнял и попытался столкнуть тело вниз. Но ноге было больно от напряжения. Тогда он свесил вниз одну ногу Сергея Константиновича, потом другую. А потом и всё тело заскользило по склону ямы. С Рымкой, погибшей сразу, было проще. Коренной ухватил её за ноги и поволок к яме. На мёртвое  лицо уже уселись навозные мухи, взлетевшие, когда голова дёрнулась. Шляпа с Рымкиной  головы сползла, когда он её поволок, и седые недлинные волосы мели мусор, по которому совершала свой последний путь Рымка, Римма Ивановна – Сережина искусительница, член Союза художников СССР. Она отправилась следом за Сергеем Константиновичем.
- Ну, всё. – Облегчённо сказал Коренной, убедившись, что её тело докувыркалось до дна ямы и упокоилось рядом со сменщиком водителя, который оказался, падла, профессором и давним хахалем Рымки.
И тут грянул ещё один выстрел. Коренной хотел понять, в кого ещё стреляет этот парень. Но всё завертелось у него перед глазами, и он рухнул вниз. Левак осмотрелся в поисках стреляных гильз. Увидел только одну. Хотел поднять, да передумал. Кто их здесь будет искать?! Вложил пистолет в кобуру. Вдавил  гильзу каблуком в мусор. Потом полез в кабину бульдозера,  завёл, опустил нож и стал сдвигать мусор в яму, чтобы прикрыть трупы. Вообще-то говоря, это была не его работа. За это не платили. Но, ему было приятно, что навыки управления трактором не  утеряны. Всё-таки, когда-то у себя в деревне под Елатьмой он начинал, как и мечтал, работать трактористом, и председатель колхоза сулил ему хорошую зарплату, со временем конечно, и бригадирство. Но не случилось, потому что забрили в армию. А там он освоил снайперскую винтовку Драгунова. С тех пор пошло-поехало. Управляя рычагами, он подумал, что изгваздает и брюки, и куртку в этом долбаном бульдозере. Придётся переодеваться. Но переодеваться всё равно пришлось бы. То, что случилось здесь и сейчас, было, как говаривал всё тот же председатель колхоза, «аварийной ситуёвиной». Но что поделать? В последние дни Помятун очень «газовал», и повсюду таскал его с собой, не доверяя обычному своему сопровождению. Вечером же предстояла ещё одна работа,  теперь уже плановая. В элитном пригородном посёлке предстояло забраться в недостроенную колокольню бездействующего храма. Там лежал  со вчерашнего вечера завёрнутый в плотную ткань, карабин «Сайга» с глушителем и оптикой. К моменту его появления на стройке в спецовке, измазанной краской, узбеков, работающих на храме, должны будут увезти. Он поднимется на колокольню, изготовит карабин, и станет ждать сумерек, когда во дворе соседнего особняка возле беседки, увитой виноградом, начнёт собираться некая мужская, вполне респектабельная компания, умеющая насладиться жизнью, шашлычком и винцом. Среди прочих будет радоваться жизни  хозяин особняка - лысый кавказец в туфлях на очень высоких, почти бабьих каблуках. Вот его-то и заказал Помятун  добрать. И без помарок. Наверняка. Для того и патроны в карабине охотничьи. При удачном попадании, пуля «раскрывается» в теле, как розочка, так что никакой хирург не поможет. Затем нужно будет спуститься вниз, сесть на старенький велосипед, проехать по двум улочкам, прислонить велосипед к забору, забраться в фургон грузовой «Газели, где его уже ждёт чистая одежда, кожаный баул, зарубежный паспорт, и через некоторое время он должен очутиться в Стамбуле.



                15


Всё это время Сергей Константинович продолжал жить. Он не мог говорить, двигать рукой, открывать глаза. Он понимал, что его сбросили в яму. Он знал, что наступает момент, когда  придется  исчезнуть. Ему исчезнуть. Совсем. Навсегда. Боль в животе и левом плече как-то утихла. Нет, она не стала меньше. Просто обнаружилась новая реальность, которую следовало обдумать, и  которая была важнее боли. И хотя способность мозга размышлять таяла с каждой каплей утекающей крови, он всё ещё продолжать совершать свою внутреннюю, не зависящую ни от чего и ни от кого работу. С каким-то непонятным спокойствием Сергей Константинович  обдумывал процесс своего ухода в небытие. Теперь уже ничего не властвовало над ним. Всё, что успел, то и совершил. А если не совершил, значит,  не совершит уже никогда. Впрочем, в этих размышлениях не было никакого смысла. Все смыслы  кончились. Не было и горечи по этому поводу. Начиналась, вполне возможно, вечная жизнь.
     Если бы можно было улыбнуться, он бы улыбнулся. Но даже губы уже не слушались его. Однако  чувство улыбки ещё не покинуло его вполне. И Сергей Константинович подумал, что  улыбается, потому что вспомнил кухню в  их старом доме,  молодую маму, стоящую около плиты и что-то помешивающую в кастрюле большой  деревянной ложкой. А совсем близко от себя бабушку Пану – отцову мать, чьё лицо он забыл, а помнил только ощущение бесконечной доброты, исходящей от бабушки. Она  показывала ему икону, которую  не позволяла держать на видном месте  Сережина  мама. Икона была как-то закреплена на внутренней стороне крышки деревенского бабушкиного сундука. На  иконе - женщина с ребёнком, сидящим у неё на коленке. Бабушка показывала Сереже икону и говорила что-то о жизни вечной.
- Прасковья Филипповна! – не своим домашним, а «взрослым» голосом заговорила мама, - Не морочьте Сереже голову. Никакой вечной жизни нет. Всё это поповские выдумки, чтобы с таких вот старушек, как вы, деньги на свечки тянуть. - Тогда мама работала  в райисполкоме зампредседателя по социальным вопросам. И, кстати, активнейшим образом  предводительствовала  в ликвидации, как она говаривала, религиозных омутов. И потому искренне переживала, что  дома не смогла окончательно убедить свекровь, (и мужа тоже!), в настоятельной необходимости выполнения соответствующих указаний партии и правительства. Она ловко хлопнула мухобойкой и, показывая на сражённую муху, спросила. – Ну, где она, ваша вечная жизнь?
     Уже совсем теряя сознание, Сергей Константинович представил:  мириады микроорганизмов, составляющих самый низший, а потому наиболее  многочисленный уровень локального биоценоза свалки вскоре примутся за его труп. И они будут жить, и воспроизводить себе подобных, и  послужат пропитанию и размножению более сложных структур. И так – по восходящей! Ах, бабушка Пана, может, это будет в некотором смысле жизнь вечная? И последнее, что успело прийти ему в голову, было видение сына: «Папа пиехал! Ке…»
    
        Поздно вечером  на свалку опять примчал на своих  «Жигулях» Колян. Из багажника выгрузил шесть канистр. Долго и старательно поливал бензином мусор, наваленный  над телами. Затем пролил  запальную дорожку, щёлкнул зажигалкой, поджог, убедился, что пламя охватило нужное место, пыхнув объёмно и жарко,  побросал канистры в машину и  даванул на педаль газа, а двигатель он на всякий случай не глушил. Через два часа спутник, пролетавший над городом  и фиксирующий в инфракрасном спектре очаги  теплового излучения, передал на землю информацию о тепловом пятнышке  в точке с такими-то  географическими координатами. Впрочем,  возгорание, это ни в какое сравнение не шло с пожарами, бушевавшими тем летом в Приморье, Испании и Калифорнии. О тамошних пожарах и трагедиях, с ними связанных, взахлёб и наперегонки, многоязыко рассказывали  по всему миру в теленовостях. Экраны багровели. Дым, подсвеченный языками пламени, клубился, возносясь в небеса. Самолёты  барражировали над горящими деревьями и тянули за собой,  водяные шлейфы, напоминающие  царскую мантию. Лица огнеборцев выглядели сурово и решительно. Погорельцы вздымали руки в отчаянии. Политики сурово сводили брови к переносице. На этом фоне кому был нужен пожарец на мусорной свалке, тем более, не в главном городе великой страны. И даже вездесущее «Омега- радио» не сочло нужным говорить о нём, как о чём-то сенсационном. Подумаешь, очередное возгорание на свалке. Почти привычное дело.
               






 
 







 

   
       





               
   






















   

 








 

   

 
   
   


 
   .