Первые уроки

               
Мне шел десятый год, а я все еще не был охвачен школьным образованием. Это обстоятельство вызвало возмущение представителей районо, проверявших списки дошколят, и меня тотчас же записали учащимся первого "б" класса средней школы N13, находившейся в одном квартале от нашего дома. Школа была завершена постройкой в 1938 году и сияла почти первозданной чистотой. К 1 сентября мне купили портфельчик, новые учебники, кучу тетрадей в линейку и клетку, фарфоровую чернильницу-непроливашку и ручку с запасом перьев N86. Рано утром я присутствовал на торжественной линейке, и хотя не был особенно рослым, тем не менее выделялся среди мелких 7-8 летних первоклашек.

Как и предполагалось, после проверки моих успехов в написании букв, цифр и беглого чтения букваря меня через несколько дней пересадили во второй класс. Там я вполне соответствовал среднему уровню как по росту, так и по знаниям. Моей первой официальной оценкой стала "Пос" (посредственно) по чистописанию, которую я с гордостью показал женщинам.

Ученье мне понравилось. Лучше всего у меня шло чтение, хуже обстояли дела с чистописанием. Клавдия Романовна заложила в меня классические дореволюционные каноны изображения букв алфавита, которые отличались от советских. Пришлось на ходу "ломать руку" и в первой четверти по этому предмету я имел единственную посредственную отметку.

Первую учительницу дети запоминают на всю жизнь, так как она становится для них порой большим авторитетом, чем родители. Мою звали Анастасия Леонтьевна Зорькина. Это была простая, востроносенькая женщина, с ни чем не примечательным русским лицом и мягким характером. Впрочем, в то время от учителей особой жесткости и не требовалось. Мы были добропорядочными и незлобивыми мальчишками и девчонками, уважавшими и побаивавшимися взрослых, чего нельзя сказать о последующих и нынешних учащихся. То ли дети теперь стали злее, то ли взрослые менее достойными уважения - не берусь судить.

Учительница была добросовестным универсалом. Кроме русского языка, арифметики и чистописания она учила нас пению и рисованию и даже пыталась преподавать нотную грамоту. Однако учить ноты без инструмента все равно, что учиться плавать без воды. Ее героические усилия были растрачены впустую, и мы целиком переключились на хоровое исполнение народных и советских песен. Веселая "Посею лебеду на берегу..." сменялась задумчивой "Вдоль по улице метелица метет...", задорная "Катюша" - величественной кантатой о Сталине. Это произведение мы исполняли на каждом уроке пения и достигли высокой степени искусства. Начиналась она так:

  От края до края, по горным вершинам,
                Где вольный орел совершает полет,
                О Сталине мудром, родном и любимом,
                Прекрасную песню слагает народ...

Торжественная, величавая мелодия и высокие слова любви и преданности вождю легко укладывались в детские головы и души. От многократного повторения кантата запомнилась мне на всю жизнь, хотя уже тогда я относился к ее герою с большой долей скептицизма, навеянного как личным горьким опытом, так и резкими оценками взрослых.               

Учеба давалась мне легко благодаря хорошей зрительной и слуховой памяти. Кроме того, я был любознательным и наблюдательным и если урок содержал новую и интересную информацию, то она мгновенно и надолго оседала в моей памяти. Поэтому меня всегда упрекали в том, что я небрежно отношусь к домашним заданиям. “Зубрить” я совершенно не мог, так как если что-либо не понимал, то мой мозг категорически отказывался запоминать это.

По традиции меня посадили за парту вместе с девочкой. Свою первую соседку я не запомнил, так как все мое внимание было обращено на первую красавицу класса, круглую отличницу Аню Безрукову. Она сидела на первой парте напротив стола учительницы, а место рядом с ней занимал мальчик с длинным, веснушчатым, как у меня, лицом. Его звали Олег Айдемиров. Впоследствии мы стали друзьями, а вот дружбой с его соседкой мне не пришлось похвастаться. В третьем классе я даже сидел с нею за одной партой, но ее ветреного сердца так и не сумел завоевать.

В ненастные дни на переменах мы оставались в школе, водили хороводы, играли в "каравай" и жмурки и всегда Аня и Олег были рядом. Я страдал и ревновал, но потом мне это надоело, и я целиком переключился на мальчишескую компанию. За 45 минут урока в нас накапливалось такое количество энергии, требовавшей выхода, что после долгожданного звонка, сметая всех и всё на своем пути, мы вихрем выносились на улицу и затевали свои силовые игры.

Чаще всего мы играли в "козла", так как при этом не требовалось ничего, кроме небольшой площадки. Создавалась команда из 5-7 человек. По "кону" определялся "козел", который становился к игрокам боком, склонялся вперед, опираясь ладонями рук на собственные колени. Остальные по очереди прыгали через него, выполняя разные задания в момент прыжка и сопровождая их соответствующими репликами. Обычно прыжки начинались с приветствия "Здорово, козел" и хлопком ладонями по его спине. По второму кругу говорили, например, "Шпоры козлу" и при этом в момент прыжка следовало успеть поддать его правой ногой под зад. При операции "Седло козлу" следовало на прыжке проехаться по его спине и т.д. Заканчивался
круг традиционным "Прощай, козел". Если во время прыжка кто-либо совершал ошибку, то становился козлом и игра начиналась снова.

Другой, более жесткой, была игра в "слона". Три-четыре человека становились в углу класса. Первый опирался руками о стену, остальные обхватывали друг друга за талию. Все принимали полусогнутую позу. Играющие с разбега запрыгивали на слона в таком количестве, пока у него не подкашивались ноги. Образовывалась куча-мала. Затем игроки менялись местами.

Если у нас было больше времени и места, то лучшую возможность использования того и другого представляла, конечно же, знаменитая "лапта".  Я не буду описывать эту когда-то такую популярную игру. Она во многом похожа на любимый американцами бейсбол, но по возрасту скорее годится ему в родоначальники. В ней участвуют две команды, так же, как и в бейсболе, нужны крепкий тугой мяч и биты. Игра очень динамичная, коллективная и требует участия стойких игроков, не склонных "хлюздить". Забытое слово, означавшее способность пасовать, халтурить во время игры, подводя всю команду.

Меньшей популярностью у учащихся и откровенной неприязнью взрослых пользовались местные игры, которых я прежде не знал. К ним относятся игра в альчики и лянгу. Альчики - это косточки из бараньих ножек, а игра напоминает российские бабки. Лянга похожа на сибирскую "зозку", но приемы гораздо сложнее и вычурнее. Предмет игры лянга изготавливается из свинцовой пломбы, через центр которой пропущен пучок длинной шерсти. Ее подкидывают вверх внутренней стороной щиколотки правой, а в определенной партии - и левой ноги. В игре существует множество сложных и трудных фигур, многие из которых доступны только истинным профессионалам. Мои ноги не смогли освоить этой школы даже на самой первой ступени, к которой относятся "простые", "левые", "безы" и "пары", не говоря уже о более сложных и самых сложных - "люрах", "джянзах" и др. Я заметил, что эта игра легче дается тем, кто от рождения привык сидеть по-восточному, т.е. сложив ноги калачиком. В такой позиции тазобедренные и коленные суставы получают больше степеней свободы и ноги становятся более "расхлябанными". Это заметно также по развинченной походке коренных азиатов.

Кроме того, мои женщины в один голос уверяли меня, что это неприличные и пошлые игры, во всяком случае, не для мальчика из интеллигентной семьи, а неизбежным следствием лянги будет паховая грыжа. Бывая в общем отделении бани, я видел, что собой представляет эта грыжа и у меня не было никакого желания обзаводиться подобным украшением.


               
               
Все мы жили обыкновенными повседневными заботами, радостями и огорчениями, а между тем на Западе и Востоке сгущались зловещие тучи, которые пока еще никто не считал предвестниками второй мировой грозы. Германия, заключившая с СССР пакт о ненападении, 1 сентября вторглась в Польшу и в несколько недель нанесла ей сокрушительное поражение. До нас доносились отголоски сражений с японцами в неведомой Монголии на реке Халхин-Гол. Почему-то там сражалась наша Красная Армия, которая вдребезги разгромила ненавистных самураев. Эта же Красная Армия на Западе освобождала все новые и новые территории, на которых под игом польских и румынских империалистов проживали угнетенные белорусы, западные украинцы и молдаване. Они со слезами (радости или горя - не знаю) на глазах приветствовали наших бойцов-освободителей.

Не только я, но и взрослые люди ничего не понимали в этих политических играх. Впрочем, общество тогда не было так политизировано, как нынче. Все полагались на мудрость и гениальность нашего вождя, который все знает на десяток ходов вперед и поэтому мы за ним, как за каменной стеной.

Первым признаком стабилизации и успокоения обстановки внутри страны стали сократившиеся ночные визиты чекистов. Все шпионы, вредители и враги народа были, по-видимому, уже выловлены и люди могли спокойно заниматься тем, что каждому полагалось по чину. Более определенно обозначились и мои домашние обязанности. Я бегал в магазины за хлебом, сахаром, крупами и макаронными изделиями. Покупку более серьезных товаров вроде любимой бабушкой чайной колбасы, пирожных и конфет мне не доверяли. Зато бабушка все чаще стала брать меня в походы на базары, которых в городе было два - Центральный и Советский.

Восточные базары испокон веков славились богатством и разнообразием товаров. Фрунзенские довоенные отличались еще и невероятной дешевизной продуктов, обусловленной преимущественно тем, что республика пряталась на задворках державы и не имела других путей сообщения с соседями, кроме тупиковой ветки Турксиба. Дешевизна жизни была главным фактором, определившим бабушкин выбор этого города в качестве семейной базы.

Привоз и торговля на Центральном рынке осуществлялись по старым канонам купли-продажи с активным участием в процессе обеих сторон. Бабушка учила меня, что на базаре не уважают тех, кто сходу выплачивает сумму, названную продавцом. Следует торговаться, притом тем активнее, чем выше стоимость товара. Однако сама она этому мудрому принципу следовала недостаточно уверенно, считая, очевидно, ниже своего достоинства спорить за цену.

Рынок был живописен. На большой, мощеной булыжником площади с вечера выстраивались и ночевали сотни возов, прибывших из окрестных и отдаленных сел и айылов. Брички, телеги и арбы ставили задками к проходам для покупателей. Лошадей и волов выпрягали и привязывали к передкам, кинув им снопы привезенного с собой клевера, сена или повесив на шею торбы с овсом. За ночь скапливалось определенное количество навоза, и над базаром господствовали бодрящие запахи сельской конюшни. Всюду царило ярмарочное оживление.

Базарный день начинается с рассветом и кончается к обеду. Все спешат произвести покупки, и над площадью стоит непрекращающийся гул голосов. Торговля ведется прямо с возов. Здесь было все, чем дарила земля и производили умелые руки крестьян и домашних хозяек. Живые и битые поросята, птица и кролики; домашней выделки колбасы, ветчина и сало; сливочное масло плавало в кадушках с ледяной водой, а при покупке его заворачивали в зеленые капустные листья. Фрукты, овощи и бахчевые, в зависимости от сезона, лежали на возах и между ними целыми грудами. Продавцы на разные голоса, с шутками и прибаутками расхваливали товар и уверяли вас, что нигде как у него вы не купите дешевле и лучше.

А еще можно было походить вдоль столов, за которыми торговали более мелкие производители или перекупщики. Здесь было царство дунган, корейцев, узбеков с их специфической продукцией, от которой распространялся пряный аромат. Соленый красный и зеленый "болгарский" перец, обмотанный зелеными ниточками "джусая", предназначался в качестве острой приправы к лагману, редьке, ашлям-фу и другим блюдам восточной кухни. Здесь же продавали тонко нарезанную красную и желтую морковь для плова. Кучами лежали солнечно-прозрачная сладкая абрикосовая курага из Таджикистана, киш-миш и изюм из Узбекистана и множество других фруктов в свежем и сушеном виде, о существовании которых я раньше и не подозревал. Глаза разбегались, рот наполнялся слюной и так хотелось всего попробовать!

По периметру базарной площади сплошной стеной стояли небольшие лавчонки и духанчики, внутри которых, соответственно их специализации, находились либо тандыры для приготовления лепешек и самсы, либо казаны для варки шурпы, плова, лагмана и мант, либо мангалы для шашлыка. Отовсюду струились умопомрачительные запахи вареного и жареного на саксауле или углях бараньего мяса, острых приправ и жареного лука.

После завершения покупок, мы с бабушкой обязательно посещали одну из таких точек. Бабушка, прожившая всю жизнь на Дальнем Востоке, знала китайскую кухню и заказывала себе манты - аналог китайских "поз". Я предпочитал самсу. Это такие треугольные пирожки с начинкой из жирной баранины с луком, испеченные в тандыре - круглой, кувшинообразной печи, вкопанной вертикально. Сырые самсы прилепляют к стенкам раскаленного тандыра, закрывают его крышкой и они пекутся там до румяного состояния. Есть их надо очень осторожно, ибо за оболочкой из плотного теста находится расплавленная, как вулканическая магма, смесь душистого бараньего мяса, курдючного сала и лука. Но вкус!

Если покупок у нас было не очень много и мы не спешили, то, выйдя с базара, шли к "Дубовому парку", где рядом с братской могилой борцов революции находился павильон "Мороженое". Среди высоченных дубов стояли столики, а в павильоне несколько мужчин в белых халатах крутили рукоятки морожениц; тут же с деревянных лопаток соскребали в вазочки готовое мороженое, взвешивали и подавали вам. Весь цикл производства и вся технология изготовления этого божественного продукта были у вас на глазах. Съев по порции и отдохнув на скамеечке в парке, мы шли к кинотеатру "Ала-Тоо", где садились в длинный автобус, курсирующий по Гражданской улице между Центральным и Советским базарами.

 Сейчас эта улица после шестого переименования на протяжении одного двадцатого века носит название "Проспект Чуй". В ее регулярно меняющихся названиях, как в зеркале, отразились все исторические и политические события, амбиции руководящих временщиков и националистический дух, воцарившийся на просторах бывшего "Союза нерушимого республик свободных". Вот ее названия за 75 лет: Купеческая, Гражданская, им. Сталина, им. XXII Партсъезда, Ленинский проспект, Проспект Чуй. Воистину, не улица, а краткая летопись истории злосчастной страны!
               
Зимние месяцы с 39 на 40 год запомнились преимущественно событиями на Карельском перешейке, связанными с преодолением печально известной "Линии Маннергейма". Если немцы без потерь обошли "Линию Мажино", то наши полководцы привыкли действовать в лоб и поэтому штурмовали финские укрепления дважды и с большими потерями. Впрочем, мне не раз приходилось слышать и читать, что в Красной Армии сложность выполнения боевой задачи и ее успех оценивались не количеством убитых врагов, а собственными потерями. Пропорционально им определялся и статус очередного ордена для полководца.

Зимняя кампания продолжалась всего 105 дней, но обошлась стране, по официальным советским оценкам, в 250 тыс. убитых, раненых, обмороженных и пропавших без вести. Если верить западным оценкам, то потери Красной Армии составили около миллиона человек. Наши деликатные вожди отнюдь не намерены были сообщать истинные цифры потерь, дабы не расстраивать народ и не демонстрировать свою профессиональную непригодность. Есть поговорка - "В голод намрутся, в войну - наврутся". Это руководящий принцип наших лидеров, начиная с 1917 года и до сегодняшнего дня. А я набираю эти строки 17 января 1995 года, когда в Чечне второй месяц продолжается кровавая бойня, но цифры потерь российской армии тщательно скрываются. Диапазон оценок - от 500 до 4 тыс. убитых. Причины столь потрясающего неуспеха стары, как и вся история русской армии - плохая подготовка войск, разброд в среде высшего комсостава, некомпетентность и самоуверенность политических лидеров.

Война, как и память о ней, были относительно короткими. Ее поскорее постарались забыть как досадную и случайную ошибку. Шел 1940 год и стране, как всегда, хватало других забот. Поутихли репрессии, люди были заняты мирным, созидательным трудом и надеялись на то, что войны в ближайшее время больше не будет. Порукой этому был Пакт о ненападении, подписанный между Германией и СССР еще в августе 1939 года. Германский фашизм из злейшего врага двумя росчерками перьев превратился в нашего лучшего друга. Теперь о нем также нельзя было говорить ничего худого, как день назад - ничего доброго. Ей богу, каждый десятый человек в стране был, наверняка, штатным или добровольным осведомителем НКВД (сексотом) и поэтому люди благоразумно предпочитали помалкивать и не лезть в большую политику.

Люди старались жить для себя и вопреки официальной пропагандистской трепотне не очень стремились работать "на дядю". В нашем районе в каждом квартале из 8-10 дворов в двух-трех держали коров, свиней, кроликов или птицу. За усадьбой Букреевых, примыкавшей к нашему саду, находилось подворье моего школьного дружка Владлена Талашко. Его дед с бабкой держали двух огромных коров "швицкой" породы Жданку и Зорьку. Мать и дочь давали по 20-25 литров молока ежедневно и обеспечивали молочными продуктами весь обозримый околоток. Еще они держали свиней и кур. Кормление этой живности не представляло сложности. Рано утром из кишлаков, расположенных в предгорной зоне, на длинных бричках киргизы привозили хозяевам свежие корма или сено. Поставки были настолько согласованными с обеих сторон, что не было особой необходимости делать больших запасов.

Начиная с весны и до глубокой осени, каждое утро из калиток бодро и торопливо, как на приятную прогулку, выходили коровы и постепенно сбивались в огромное пылящее стадо. Стадо осторожно пересекало железную дорогу и на целый день уходило на пастбище за город. Вечером, когда солнце опускалось за горные вершины и спадал зной, сытое и усталое стадо возвращалось. По улице распространялся запах парного молока, хозяйки встречали своих кормилиц хлебом с солью, ласково обнимали их за шею и уводили в стойла. В столичном городе царила милая деревенская обстановка.

Перед тем как опуститься сумеркам, хозяева выходили на улицу и наводили порядок напротив своих усадеб. Неукоснительно соблюдалось требование властей - улица и тротуар должны быть выметены и политы водой из арыка. Никакого мусора возле домов не должно быть. Сами дома и дувалы регулярно белились, а по фундаменту глиной с сажей отбивалась черная полоса. Город хотя и имел сельский вид, но был очень чист и ухожен. После этой ежедневной процедуры старики усаживались на скамеечки, молодежь уходила на танцплощадки или в летние кинотеатры, а мы, мелкота, собирались на травке возле неугомонного, тихо журчавшего ручья, от которого пахло сыростью и тиной.

 Над ключом, перекинувшись с одного берега на другой, росла искривленная ветла, ветви которой полоскались в струях воды. Обычно вся компания собиралась здесь. Разжигали небольшой костерок, закутывались от вечерней прохлады, сырости и ветерка с гор в теплые ватники и начинали свои беседы на вольные темы, которые продолжались до тех пор, пока от домов не доносились призывные крики матерей.
               
Главным событием лета сорокового года был приезд в очередной отпуск моих дядьев. К событию долго готовились и с большим нетерпением ждали дорогих гостей, особенно бабушка своего Жорянку. Иришке исполнился год. Ее можно было оставить на бабушку и няньку и поэтому молодежь часть отпуска решила провести в Москве, чтобы развлечься от экспедиций и провинциальной жизни. Отсутствовали они почти месяц и вернулись полные впечатлений, подарков и гостинцев в сопровождении еще одного гостя - Николая Молчанова. Это был задорный, смелый и веселый парень, большеротый, с вздернутым носом и крепкой коренастой фигурой. Было ему едва ли больше двадцати лет, и мы с ним мгновенно нашли общий язык.

Больше всего подарков привезли, пожалуй, мне и накупил их дядя Жора. Первое, что я увидел, был двухколесный велосипед, блестевший никелем и яркой краской. От радости и счастья у меня перехватило дыхание. Никто прежде не делал мне такого дорогого подарка. Еще там был полный конструктор, коробка оловянных красноармейцев и кавалеристов, роскошный игрушечный автомобиль с ветровым стеклом и поворачивающимися колесами и сложная игра вроде "американских гор".

Серафим Захарович в ознаменование моего десятилетия подарил мне толстую книгу большого формата в твердом зеленом переплете, на обложке которой я прочел: Жан Анри Фабр, "Жизнь насекомых". Я поблагодарил его, но особого восторга этот скромный подарок у меня не вызвал - что значила на фоне велосипеда какая-то ученая книга! Я еще не забыл своего поражения от чтения романа Робинзон Крузо, который  размером был раза в три меньше этого фолианта.

Велосипед покорил мое сердце, но не очень-то хотел покоряться моему желанию оседлать его и поехать. Он вел себя как необъезженный конь, постоянно сбрасывая меня на землю. Коля Молчанов принимал самое деятельное участие в обучении, не только поддерживая меня сзади за седло, но личным примером демонстрируя приемы езды на этом неустойчивом транспортном средстве. Я сильно переживал за велосипед, боясь, что он его раздавит, но обошлось. Набив не одну ссадину, я через несколько часов все-таки поехал. Моему восторгу не было меры, хотя опыт достался дорогой ценой. Как не вспомнить к месту тонкое замечание Марк Твена - "Купите себе велосипед. Вы не пожалеете об этом, если останетесь живы". Мне повезло и я остался жив, хотя однажды, уже будучи взрослым, едва не сломал себе шею на стремительном вираже.

На следующий день утром я вывел своего красавца на улицу на зависть всем окрестным мальчишкам. Вокруг собралась большая толпа. Всем хотелось потрогать и погладить блестящее чудо, но никто не попросил покататься - не умели. Ни у кого на обозримом пространстве нашего околотка велосипедов не было.

В нашем доме и саду с приездом молодежи стало шумно и весело. Вновь заиграли два патефона, закружились красивые пары, зазвенели бокалы, помолодела постоянно озабоченная бабушка. Из Москвы наши путешественники привезли массу новых пластинок в двух толстенных альбомах. Здесь были новые записи кумира культурной советской публики Вадима Козина, в том числе "Мой костер", "Дружба", "Любушка", "Осень" и др. Впервые я услышал неповторимо мягкий голос доселе неизвестной певицы Клавдии Шульженко. "Челита", "Палома", "Простая девчонка" произвели на меня потрясающее впечатление, и я стал ее преданным почитателем. Впрочем, не я один. Она сразу стала любимой артисткой "широких трудящихся масс".

За столом, если мне разрешали присутствовать, рассказывали о Москве и о том, что им пришлось увидеть и услышать за три недели. Перебивая друг друга и беспрерывно уточняя детали, матушка, тетушка и дядя Жора живописали свои посещения Большого театра, где слушали Лемешева, Козловского и спорили о том, чей тенор больше нравился. Бабушка непререкаемо заявляла, что лучше, конечно же, Лемешев. Его голос необыкновенно мягок и задушевен. У Козловского он чист, но слишком академичен. Мне тоже больше нравился Лемешев, но мое мнение в расчет не принимали.

Затем воспоминания и споры переключались на эстраду. Все были в восторге от концертов Изабеллы Юрьевой и Вадима Козина. Местная публика, среди которой самой известной личностью был артист республиканского радио, исполнитель современных и народных песен Андрей Снегуров, сгорала от любопытства и зависти. Никто из них не бывал в Москве и рассказы о столице воспринимались с долей ревности.

К таким вечерам со зваными гостями бабушка готовилась долго и тщательно, проявляя не только все свои кулинарные способности, но и используя рецепты из книги Е.Молоховец. Надо сказать, что большинство блюд, которые она готовила, ранее мне не были известны. Матушка не умела и не любила готовить, и мы до переезда к бабушке питались довольно однообразно. Ее коронным блюдом были пельмени, которые, согласно вкусу отца, она делала настолько миниатюрными, что в столовую ложку их входило 3-4 штуки. Однако это было давно и от пельменей у меня сохранилось лишь приятное, туманное воспоминание. За бабушкиным столом я впервые узнал, что такое "хорошо и вкусно поесть".

Кроме великолепных борщей, супов, рассольников и селянок, приготовленных ничуть не хуже, чем на кухне "Славянского Базара", она обязательно готовила и вторые блюда. Я только здесь узнал о том, что существуют бифштексы и бефстроганов, антрекоты и зразы по-польски, котлеты по-киевски и биточки паровые. Все это были отголоски старого, дореволюционного российского быта, в котором кухне уделялось ничуть не меньше внимания, чем в благословенной Франции. Советская система и этому "пережитку прошлого" объявила войну, пытаясь вместо домашней кухни внедрить в быт "домовые кухни", а вместо изысканных ресторанов предоставить трудящимся "фабрики-кухни". Ничего не вышло и не могло выйти, ибо российская семья формируется на собственной домашней кухне.

Согласно традициям, обед должен завершаться десертом, к которому бабушка пекла пироги, пирожки, пончики, хворост и другие сладкие и душистые изделия. В вазах на столе стояли различные варенья, конфеты московских фабрик, пирожные и фрукты. В их потреблении меня довольно жестко ограничивали, и поэтому я изобрел собственное "пирожное", которое готовил за столом из доступных компонентов - пресную галету я намазывал сливочным маслом, а поверх накладывал варенья. Получалось вкусно и не так заметно, как если бы я все время лазил в вазочки за лакомствами. Вообще я вел себя, с точки зрения бабушки, не вполне деликатно и очень активно. Каюсь, так оно и было. У меня был отличнейший аппетит, но относились к его проявлениям по-разному. Бабушку и матушку он раздражал и служил объектом насмешек. Мужчины меня понимали лучше, посмеиваясь, поощряли и подкладывали еще, вызывая неудовольствие женщин. Исключением была тетя Нина, которая всю жизнь относилась ко мне с большим пониманием, чем собственная мать.

Немного о сервировке стола. Все делалось "как раньше, до революции". Обязательными были салфетки в кольцах, графины с напитками, первое в супницах, второе на общем блюде и прочие тонкости. Меня учили, что не следует ставить локти на стол, дрыгать ногами, крутиться во все стороны и выковыривать сало из чайной колбасы. А как его не выковыривать, если эту колбасу я очень любил, но от сала в ней меня подташнивало?

Когда к нам приходили гости, выставлялся красивый, розовый с золотом, столовый сервиз на 12 персон - подарок отца моей матушке в день свадьбы. Несмотря на все сложности, она сумела вывезти его из Незаметного и сохранить. Сервиз был иллюстрирован красочными сценками на пасторальные темы известного французского живописца XVIII века Рене Гайяра. Сюжеты на всех предметах не повторялись. Судя по клейму с серпом и молотом и сохранившимся буквам, он был выпущен в двадцатых годах на Дмитровской фабрике. Сейчас, по прошествии 70 лет и стольких событий, от него осталось около десятка предметов, разбросанных по родственникам. Несколько из них я до сих пор берегу как память о давно ушедшем времени и его людях.

Когда не было гостей, вся семья по вечерам собиралась у приемника, если удавалось поймать из-за рубежа хороший концерт, или заводили патефон и слушали серьезную музыку. Кстати, о приемнике. Это был ультрасовременный  советский СВД-9, который Серафим Захарович лично приобрел для тещи после того, как в нашем доме появилось электричество. А чтобы оно пришло, потребовалось купить и вкопать промежуточный столб, приобрести провода и сделать всю внутреннюю проводку. По тогдашнему стандарту она была  открытой и закреплялась на фарфоровых роликах. Стоил все это не дешево, но зато насколько радостнее было присутствовать в комнате, освященной яркой   и не коптящей лампочкой! 

К музыке у каждого был свой интерес сообразно возрасту. Любимыми произведениями бабушки были вальс "Березка" и песня "Метелица" в исполнении Панкова. Когда я расспрашивал о деде, то все наперебой начинали вспоминать о его привычках и пристрастиях, из которых складывалось представление об этом цельном и довольно крутом мужчине. Его любимой песней была "Вечерний звон", в исполнении которой вместе с ним принимали участие братья Сергей и Анатолий.

Возвращаясь памятью в давно минувшие времена, бабушка с детьми вспоминали Зею и большой семейный дом, в гостиной которого стояло пианино. И бабушка, и все ее дочери, за исключением сыновей, играли на пианино и гитарах. Ольга вообще славилась необычайной музыкальной одаренностью и умела играть на всех доступных инструментах. По вечерам устраивали импровизированные концерты, в которых участвовал и мой отец, неплохо игравший на мандолине. Бабушка рассказывала, что любимым музыкальным произведением была "Вечерняя серенада" Шуберта. После таких воспоминаний мне оставалось найти пластинку с записью этой божественной музыки, чтобы все общество замерло, и каждый погрузился в собственные мечты и мысли. Когда мелодия затихала, кто-нибудь говорил - А помнишь, как хорошо Шура вел мелодию серенады на мандолине? Где-то он сейчас, бедняга?

Эта мысль не покидала и меня. Известий от отца не поступало никаких. Не было откликов и на многочисленные запросы матери, которые она периодически посылала в разные инстанции. Никто не считал нужным отвечать на запросы жены заключенного "врага народа". Общество к этому времени успело растерять присущую нормальным людям способность сочувствия и сострадания к чужому горю, не представляя еще, к каким тяжелым последствиям это приведет.
Бабушка, по обычаям старого времени, любила раскладывать пасьянсы и научила меня. Мне понравились эти карточные игры, порой достаточно сложные и требовавшие терпения и удачи. Раскладывая пасьянс, я чаще всего загадывал одно желание - если он сойдется, значит, отец мой жив. Увы, чаще всего карты отвечали отрицательно. И все же пока не было официального сообщения, я не допускал мысли о том, что его нет.