Тыловые будни

               
Привычный образ жизни в первые месяцы войны ломался самым неожиданным образом. К нам пришли, опять в сопровождении квартальной, чиновные люди и, осмотрев наши комнаты, сказали, что предстоит "уплотнение". Из прифронтовой зоны в город прибыли эшелоны с беженцами и эвакуированными, которых в преддверии зимы необходимо расселить по домам. Надо сказать, что все с пониманием отнеслись к этой неизбежности и сочувствовали страдальцам. Бабушка выделила для этой цели комнатку, в которой в свое время жили наши молодожены - тетушка Нина с Серафимом Захаровичем. Было в ней не более 10-12 квадратных метров, бетонный пол и небольшая плита. На следующий день туда въехали новые жильцы - семья из Москвы. По странному совпадению все они носили фамилию Москвины. Было их три женщины и худенький, долговязый мальчик моего возраста. Все женщины звались одинаково - Надеждами Ивановнами, мальчонку звали Димой. Женщин мы различали по возрасту и комплекции. Были Надя старшая, Надя младшая и Надя маленькая. Женщины быстро нашли общий язык с бабушкой и матушкой, а я с Димкой.

Люди они были интеллигентные. Хотя муж Нади-старшей - матери Димы, был большим железнодорожным начальником и оставался в Москве, но до эвакуации они жили в коммунальной квартире и поэтому быстро смирились с обстоятельствами. Через некоторое время старшие устроились работницами на Ворошиловградский патронный завод, недавно эвакуированный во Фрунзе, и получили рабочие карточки, на которые давали аж по 800 граммов хлеба! Димка пошел в школу. Жили они, конечно, в ужасающей тесноте, но не унывали, а по вечерам приходили в наш "зал", я заводил патефон и интеллигентные формовщицы из литейного цеха кружились как на довоенных танцульках в парке Горького или Сокольниках.

На карточные пайки прожить было невозможно. Регулярно «отоваривались» лишь талоны на хлеб. Масло, сахар, колбаса и пр. чаще всего оставались не отоваренными. Приходилось компенсировать их с базара. Там всегда было всё, но цены росли пропорционально спросу, а спрос увеличивался соответственно количеству прибывающих беженцев. Население города выросло за несколько месяцев, по-крайней мере, вдвое. Усугубляли положение упорные слухи о том, что у прибывших огромная масса денег из разграбленных банков, сберкасс и касс предприятий. Со всей остротой всплыла, затихшая было, еврейская проблема. Обыватели на всех углах и кухнях твердили одно - пока наши мужья и сыновья воюют с немцами, евреи сбежали в тыл с большими деньгами, вздувают цены и приведут страну к голоду и поражению. Антисемитские настроения подогревались также ранеными фронтовиками, лечившимися в многочисленных фрунзенских госпиталях. Они рассказывали о листовках, которые разбрасывали немцы над нашими позициями с призывами к уничтожению евреев как источника всех немецких и русских несчастий. Даже в нашей мальчишеской среде появилось множество анекдотов и песенок подобной направленности. Вот один из образчиков такого фольклора.

Идет военный моряк. Навстречу ему еврей и тоже в морской форме. Военный, не дождавшийся чести, останавливает еврея и спрашивает: - Ты кто? Боцман? - Нет. - Лоцман? - Нет. - Так кто же ты? - Я Кацман!

На мотив танго "Утомленное солнце" мы пели:
                Утомленная Сара возвращалась с базара,
                Накупила там Сара и курочек, и сала...

А евреев в городе было действительно много, но мужчин призывного возраста среди них оставалось не больше, чем среди прочего населения. Затем на всех навалились одинаковые проблемы выживания, и волна антисемитизма ослабела до поры до времени.
               
В трудные времена, когда народ предоставлен самому себе, он переключается на натуральное хозяйство и натуральный обмен. Всюду возникали стихийные базарчики, где можно было купить все, что угодно. В полукилометре от нас, напротив строившегося в стремительном темпе патронного завода, появился базар, на котором шла оживленная торговля продуктами с приусадебных участков. Я бегал туда, чтобы купить полбулки хлеба для всех, бутылку молока для Ляльки и пару стаканов самосада для бабушки. Бабушка курила с незапамятных времен. До войны свою страсть она удовлетворяла папиросами "Пушки" или "Дели", теперь же ей пришлось опуститься до махорки. Так вот на этом базаре царили примерно такие цены: за булку хлеба при его стоимости в магазине 1,5 рубля за килограмм просили 200, бутылку молока я брал за 50, стакан самосада - за 6 рублей. В это же время моя матушка, кстати, единственная работавшая на всю семью, получала 360 рублей. О пенсиях в те времена люди не имели и представления и поэтому старики жили только за счет детей, а при отсутствии таковых получали полную свободу выбора - жить дальше или умереть сейчас.

Одновременно с продуктами исчезли из магазинов одежда и обувь. Особенно тяжелое положение сложилось с детской обувью, которая, как известно, горит у ребят как на огне. С ранней весны до глубокой осени мы носились по улицам босиком, благо в то время земля еще не была так густо завалена битым стеклом и ржавым железом, как сейчас. Но школа требовала от нас соблюдения приличий без ссылок на нужду или отсутствие товаров в магазинах. Власти, по-видимому, тоже были озабочены создавшимся положением и подключили местную промышленность.

В результате совместных усилий на полках одного из самых "роскошных" магазинов города "Люкс" появилась в изобилии эрзац-обувь двух типов: лапти и сандалии. Лапти разных размеров, за неимением натурального лыка, плели из джутовых веревок с соблюдением всех классических канонов древнего искусства. Сандалии делали из пары дощечек, вырезанных по форме стопы и соединенных между собой парусиной, и нескольких тесемок. Осенью вся школа, за редким исключением, стояла на торжественной линейке в невиданной ранее обуви, пришедшей в ХХ век из древнего Рима и средневековой России.

 Достоинства и недостатки этой обуви особенно наглядно проявлялись во время перемен, когда ребятня вырывалась из классов в коридоры. От "сандалистов" по метлахским плиткам коридоров разносился невероятный треск и грохот; "лапотники" проносились бесшумно, но вслед за ними неслись облака удушливой пыли. Мне купили лапти из белой пеньки с таким расчетом, чтобы я мог носить их и зимой, одевая сверху галоши. Галоши из автомобильных камер к этому времени я приспособился клеить сам.

Зиму с 1941 на 1942 год мы прожили в относительном тепле благодаря летним запасам угля и торфа. Однако пришлось отказаться от прожорливой "контрамарки" и затащить в комнату чугунную "буржуйку", которая всегда выручала русских людей в годы испытаний. Она быстро нагревала воздух, но столь же быстро теряла тепло. Углы саманного дома покрылись изморозью, которая исчезала только с приходом весны.

И все же это были мелкие неприятности по сравнению с постоянным ощущением сосущего голода. Мне приходилось труднее всех по двум причинам - я вошел в пору самого интенсивного роста и был очень подвижным, что требовало дополнительных затрат энергии. В школе нас немного подкармливали. Работала столовая, в которой можно было получить миску расползавшейся лапши, замешанной на воде, со слабым запахом тушенки или тарелку "затирухи". О, затируха! Почему ни один поэт не посвятил ей хвалебной оды? Видимо ни один из них не пережил эпохи, когда она была единственным горячим блюдом в общепите и дома. Опишу один из способов приготовления этого легендарного блюда, виденный собственными глазами.

Берете небольшое количество муки, которую вам удалось выменять на базарчике за рубаху, высыпаете на стол и начинаете сбрызгивать водой, макая пальцы в миску. Периодически скатываете ладонью намокшую муку в шарики и сдвигаете их к краю кучки. Так повторяете несколько раз, пока вся мука не превратится в массу шариков из теста. К этому времени у вас кипит подсоленная вода и вы можете бросать в нее затирку. Через 5-7 минут блюдо готово. Если есть ложка растительного масла или рыбьего жира - заправьте затируху. Если у вас найдется еще и головка лука, можете использовать ее, но помните, что запах от такой заправки распространится на весь квартал и может вызвать нежелательные голодные эмоции и ассоциации у ваших соседей. Старайтесь этого не допускать.

               
Осенью, когда я пришел в четвертый класс, нас встретила новая учительница - молодая, красивая, с пышными черными волосами и огромными, тоже черными, глазами. Она весело приветствовала нас и представилась - зовут ее Ирина Михайловна, а фамилия у нее Войшвилло. Пацаны вытаращили глаза, девчонки прыснули в кулачки. Такую фамилию мы никогда прежде не слыхали. Чтобы не было недоразумений, она красивым почерком вывела ее на доске. Мы запомнили надолго и эту фамилию, и ее красивую обладательницу.

Ирина Михайловна была армянка, эвакуированная  и исповедовала совершенно оригинальную методологию обучения.  Она не  очень мучила нас занятиями по программе,  но каждый предмет преподносила  в  форме  вольного  пересказа  темы  или   чтения специально  подобранной  научно-популярной  или  художественной литературы. Ее  уроки  из  занудного  процесса  превратились  в развлекательно-познавательную   коллективную  игру  учеников  и учителя.  Мы стали ходить в  школу  радостно,  как  в  кино,  и уходить  с  такими  же  приятными воспоминаниями об увиденном и услышанном.  Это она привила нам интерес  к  книгам  и  чтению, красиво   и   вдохновенно   пересказывая   такие   романы,  как "Человек-амфибия",  "Аэлита",  "Гиперболоид инженера Гарина"  и другие. 

 Для   особой   выразительности   повествования,   она зачитывала нам наиболее  яркие  отрывки  из  этих  книг.  После такого  целенаправленного  знакомства  с  литературой  хотелось самому прочитать и пережить то, с чем познакомился на уроке. Мы стали цивилизованными книголюбами. Я взял твердый курс на книги, которые нам рекомендовала Ирина Михайловна. Этим увлечением стали Жюль Верн, Фенимор Купер, Александр Беляев, Казанцев, Алексей Толстой, короче, - классики литературы, воспитывавшие во многих поколениях самые благородные и возвышенные человеческие чувства и качества.

Большим подспорьем оказалась бабушкина библиотека, которой я со своими товарищами нанес ощутимый урон. Целая полка была занята серией "Исторических романов", среди которых я обнаружил, прочел сам и великодушно дал почитать друзьям "Великий Моурави" Антоновской; "За свободу" Швейхеля; "Спартак" Джованьоли и др. Большую часть этих книг мои рьяные книголюбы, конечно же, не вернули. К сожалению, наша любимая учительница не смогла предвидеть оборотной стороны внушенной страсти и предупредить нас, что невозвращение чужих книг равноценно их краже.

Просматривая книги нашей библиотеки, я обнаружил небольшой роман с загадочным названием "Двенадцать стульев", богато иллюстрированный художником со странной фамилией Кукрыниксы. С первых же строк роман властно схватил меня и увел в мир невероятно смешных приключений своих героев, оставивших в моем сердце такой же след, как на скале возле Военно-Грузинской дороги - "Ося и Киса здесь были". Читая его, я катался от хохота по полу. Многие афоризмы с тех пор накрепко осели в моей памяти и помогали в трудных жизненных ситуациях. С недоумением мне пришлось позже узнать, что это произведение, равных которому нет в литературном мире, каким-то безмозглым партаппаратчиком было занесено в черный список и запрещено к выдаче из библиотек. В результате этого нелепого запрета я смог прочитать "Золотого теленка" только в средине пятидесятых годов.
            
    К физическому дискомфорту, вызванному постоянными ощущениями голода и холода,  в последние месяцы  трудного  1941 года прибавилось   тревожное   предчувствие   приближающейся катастрофы на фронте. Немцы уже рассматривали Москву в бинокли. Прокатилась волна панического бегства из столицы. Прошел слух, что Сталин с правительством покинули Москву и перебрались в Куйбышев. Фронт захлебывался кровью безоружных ополченцев, которых гнали в контратаки против немецких танков. В тылу было очень неспокойно. В интонациях бесподобного голоса Левитана, сообщавшего безрадостные сводки Совинформбюро, чувствовались нотки тревоги и неуверенности.

И вот однажды после позывных Москвы мы узнали о том, что сейчас состоится прямая трансляция торжественного заседания, посвященного 24 годовщине Октября, на котором с речью выступит товарищ Сталин. Народ замер. Сталин в Москве! Это значит, что все не так уж плохо и есть надежда. Наконец мы услышали, так редко звучавший по радио, глуховатый, с чуть заметным кавказским акцентом, голос человека, в котором были воплощены чаяния, вера и страхи всего народа и страны. Спокойствие и уверенность вождя передались всем. Этому способствовали цифры немецких и наших потерь за 4 месяца войны, которые он привел в своем докладе. Мы потеряли 350 тысяч убитыми, 380 тысяч пропавшими без вести и около 1,2 миллиона ранеными. Этот же период немцам стоил много дороже - более 4,5 миллиона человек общих потерь. Баланс был явно не в пользу врага. Это радовало. Значит, мы воюем лучше.

Ох, как не скоро придет к нам горькая правда о действительном соотношении только армейских потерь, которые по разным оценкам колеблются от 9 до 14 наших солдат на одного немецкого. Сталин лгал сознательно, ибо тогда это была ложь во спасение.

Через день мы снова услышали Сталина на параде 7 ноября. Его выступление на Красной площади перед войсками, уходящими на фронт, заканчивалось на еще более оптимистической ноте: - " Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, - и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений". - Эту фразу запомнили все и повторяли друг другу как самое веское доказательство скорого окончания всенародных страданий.

А в начале декабря Левитан, звенящим и срывающимся от избытка чувств голосом, принес столь долго ожидаемое известие о первой крупной победе нашей армии над немцами под Москвой. Сталин был прав! Немецкая армия не выдержала нашего контрнаступления и покатилась назад. Люди плакали от счастья и сопереживали своим сыновьям, сражавшимся на заснеженных полях Подмосковья в лютые морозы. Странное дело, но при таких положительных эмоциях и непривычно холодная киргизская зима стала как будто теплее, и солнце засияло ярче.
               
С уходом на фронт мужчин призывного возраста наш дом окончательно опустел и в нем воцарилась безрадостная атмосфера полуголодного прозябания. Бабушке в этом году исполнилось пятьдесят лет, она перевела себя в разряд "старперов" и организовала из окрестных женщин подобной категории что-то вроде клуба. Они по-очереди собирались в домах и о чем-то беседовали, не посвящая молодежь в свои тайны. На этих посиделках, кроме бабушки, бывала еще одна старперша из "бывших" - Лидия Федоровна Хомзе. Ее муж немец тоже был репрессирован и сгинул в каких-то дальних лагерях. Несмотря на возраст и одиночество, это была веселая, остроумная, никогда не унывавшая женщина. Я ежемесячно ходил в ее холодный домик, где она стригла меня наголо старой, страшно тупой и приносящей ужасные страдания, машинкой. Зато эта регулярная пытка позволяла нам экономить на стрижке в парикмахерской, которая обходилась в несколько рублей.

Однажды я застал в домике Лидии Федоровны несколько молодых военных в звании младших лейтенантов с топориками на петлицах, означавших принадлежность к инженерным войскам. Шумные энергичные ребята в возрасте 20-25 лет оказались курсантами Ленинградской военно-инженерной академии, недавно эвакуированной во Фрунзе. К Лидии Федоровне они попали на "уплотнение", жили в проходной комнатке и делились со старушкой своими офицерскими пайками. Вскоре, при содействии Лидии Федоровны, вся ватага появилась у нас, и в нашем погрустневшем доме вновь стало тесно, шумно, запахло кожей, одеколоном и мужчинами. Помолодели и расцвели женщины, включая мою матушку, Надю-молодую и Надю-маленькую. Мы с Димкой тоже не хотели отставать и путались под ногами у взрослых, которые еще недавно сами были детьми.

Они много работали над своими курсовыми проектами, пропадали на полигонах и стрельбищах, совершали марши, но вечерами, умытые и начищенные, вновь собирались у патефона. Молодые и пожилые женщины были очарованы этими прекрасными ребятами, воплощавшими лучшие качества довоенной молодежи - воспитанность, честность, еще не замутненную веру в справедливость и глубокий искренний патриотизм. В моей памяти они навсегда остались неповторимым идеалом довоенного поколения молодежи, загубленной, во многом бессмысленно и бездарно, на полях Великой Отечественной. И сейчас, по прошествии стольких лет, они стоят перед моим мысленным взором живые и по-прежнему молодые.
Иван Рыбаченко - высокий, красивый, стройный, всегда подтянутый. Он как никто подходил на роль поручика старой русской армии для кино. У меня с ним сложились самые теплые отношения, которые чуть было не перешли в родственные.
Валентин Полозов - невысокого роста, кудрявый блондин в очках, страшно начитанный и всесторонне образованный. Он был из интеллигентной ленинградской семьи потомственных военных. Для своих товарищей служил ходячей энциклопедией фортификационного искусства.
Виктор Клепнев - скромный, с немного наивными, доверчивыми глазами деревенского парня. Он не умел танцевать, стеснялся своей неуклюжести и поэтому на вечеринках предпочитал сидеть со мной возле патефона.
Михаил Медведев - грузной фигурой и раскатистым басом полностью оправдывал свою фамилию. Этот был кумиром бабушки и Лидии Федоровны. Благодаря своей почтительности к старушкам и вежливой обходительности он завоевал их сердца.

Через некоторое время я понял, что между матушкой и курсантом Иваном Рыбаченко установились более чем дружеские отношения. Несмотря на разницу в возрасте, а матушке было 34 года, парень явно потерял голову. Он предлагал ей руку, сердце и офицерский аттестат, но матушка решительно отказала. Она уже пять лет оставалась соломенной вдовой и не хотела связывать свою и мою судьбу с человеком моложе себя и через несколько месяцев уходившим на фронт.
Судя по всему для курсанта это не было случайным приключением. Роман имел продолжение в письмах с фронта, в которых Иван просил еще раз серьезно подумать о его предложении. Матушка оставалась непреклонной и переписка постепенно заглохла.               
               
Характер человека, если он у него действительно есть, остается неизменным в течение всей жизни. В душе дольше всего сохраняются те впечатления и воспоминания, которые связаны с периодом его формирования и развития. Это свойство цельных натур, исчезающих, к сожалению, в наше беспутное время. Иван Рыбаченко принадлежал именно к таким людям. В этом меня убеждает встреча, состоявшаяся с ним в 1964 году - через 22 года после отправки на фронт.

Встреча состоялась в моей квартире. Вечером раздался звонок. Вошел мужчина лет 45-50 с удивительно знакомым лицом. Представился - Иван Антонович Рыбаченко. Я тут же узнал в нем бывшего курсанта, который когда-то не прочь был стать моим папой. Мы долго сидели и вспоминали прошлое. Уже давно не было в живых Параскевы Анимпадистовны, о которой у него
остались самые приятные воспоминания, но еще жива была Лидия Федоровна, которую он посетил перед приходом ко мне. Рассказал он также, что Валентин Полозов через три месяца после прибытия на Ленинградский фронт был тяжело ранен и комиссован. О судьбе Клепнева и Медведева ему ничего с тех пор не известно. Очень жалел, что не застал в городе мою матушку, которая уехала погостить во Владивосток. Мы расстались на этот раз навсегда. О смерти Рыбаченко матушке сообщила его жена, которая знала о их былых отношениях, но сумела сохранить уважение к чувствам и памяти мужа.
               
В четвертом классе я учился только на отлично и хорошо. Из десяти предметных годовых оценок только по трем - русскому письменно, истории и географии мои знания были оценены как хорошие, по остальным - отличные. Я уверенно держал второе место в классе и полгода сидел за одной партой с несравненной Аней Безруковой. В общении с нею я сделал первое жизненно важное наблюдение - слава первого человека даже в маленьком коллективе, постоянное внимание старших к гордости класса, зависть или подхалимаж товарищей - все это наносит непоправимый ущерб моральному здоровью ребенка. Аня на всех стала смотреть свысока и даже возмущаться, если Ирина Михайловна была недовольна ее ответами и не ставила отличную оценку. Класс в этих случаях стал злобно торжествовать, что свидетельствовало о расширяющейся пропасти между коллективом и личностью. Мне было обидно за нее, но мои нравоучительные замечания она отвергала, гордо надув губки. В конце концов, я в ней разочаровался и даже был рад, когда нас рассадили.


Весной нам предстояли "испытания". Очевидно, это был пережиток эпохи, в которой четыре класса соответствовали начальному этапу образования и подтверждались документом. Испытания проходили по двум предметам - русскому письменно, который у меня хромал весь год, и арифметике, в которой я соображал лучше. Я постарался, написал их на отлично и получил право продолжить обучение в пятом классе.

Пятый класс нас немного беспокоил, ведь там с нами будет работать не один учитель, а несколько "предметников". Ко всем надо приспособиться, у каждого свой характер и свой спрос. Но это случится осенью, а сейчас после испытаний у нас впереди было целое лето без уроков и домашних заданий. Какое это счастье!

С началом   лета   мы   получали   возможность набивать ссыхающиеся  от  зимнего  недоедания  животы  всякой  съедобной зеленью - ужасно кислыми завязями урюка,  сливы,  ранних яблок. Ели щавель, ходили в горы за кисличкой (дикий ревень) и кандыками (луковицы диких тюльпанов). В общем, жевали все, что отдаленно могло считаться пригодным в пищу. Однако зелень ни в каких количествах не могла компенсировать нехватки белковой пищи. Мы все же не были до конца травоядными, нам хотелось мяса. И мы его нашли. Жертвами наших плотоядных устремлений стали бесчисленные городские воробьи. Мы начали на них целенаправленную охоту.

Особенно удачливым был Димка Москвин. Он постоянно ходил с рогаткой, выработал хищную, крадущуюся походку и мгновенную реакцию. Поражал он жертву с первого выстрела. Мои результаты были хуже. Прицелившись в воробья, я боялся в него попасть и убить и был рад, если ему удавалось спастись. Димка считал меня неспособным к охоте и поручал вторую половину работы - ощипывать и готовить добычу. Это я делал ловко и охотно. Мы насаживали крохотные тушки на проволочку и жарили над углями. Шашлык из воробьев - отменное блюдо, но с тех пор у меня почему-то ни разу не возникло желания попробовать его снова.