Мужская школа

               

У большевиков слова не расходятся с делом. Осенью я пошел в шестой класс уже в другую школу - восьмую мужскую. Она находилась километрах в полутора от дома на улице Атбашинской, которую за ширину называли в народе Широкой. Так получилось, что большинство мальчишек нашего пятого "б" попали в другие мужские школы, и я оказался в совершенно новом коллективе. Из старого класса со мной в восьмую ходил лишь Олег Айдемиров, превратившийся из соперника в лучшего друга. Нас сблизили совместные пешие походы в далекую школу и любовь к книгам о морских приключениях и путешествиях. Будучи заочно влюбленным в море, кстати, он после окончания школы действительно поступил в Бакинскую мореходку, Олег сделал мне, в знак завязавшейся дружбы, дорогой по тем временам подарок - книгу А.Чуковского "Водители фрегатов".

Легко и увлекательно написанная, она стала моей настольной книгой. Бывают такие литературные произведения, которые можно перечитывать бесконечное число раз. Читая о плаваниях Джеймса Кука, Лаперуза, Дюмон Дюрвиля и Ивана Крузенштерна, я воображал себя участником их экспедиций и страшно сожалел о том, что родился в XX веке, а не в век Великих Географических Открытий.

"Контингент" шестого "б" оказался совсем иным, чем в тринадцатой школе. Здесь были, преимущественно, ребята рабочей окраины, примыкавшей к патронному заводу, мель- и мясокомбинатам и Советскому базару. Встретили нас с Олегом довольно настороженно. Класс управлялся собственным лидером, рослым второгодником Цыганковым. Вокруг него, как рыбка-лоцман возле акулы, постоянно крутился и услуживал щупленький, нервный и задиристый Вовка Рогач. Цыганков олицетворял крутую и тупую силу, а его "шестерка" играл роль подстрекателя и советчика. Все новенькие, в том числе и мы, быстро поняли, что в этот класс не следует приходить с деньгами и завтраками - выклянчат "сорок" или силой отберут, но не всё, а примерно половину. Какие-то понятия о приличиях все же еще соблюдались.

Мой статус укрепился после того, как я, будто невзначай, обмолвился о своей тесной дружбе с "Пиратом". Его, оказывается, здесь знали, относились с уважением, которое частично распространилось и на меня. Во всяком случае, трусливый Рогаченок сделал кое-какие выводы и не решался наводить на меня своего "босса".
Постепенно класс, если и не сплотился, то, во всяком случае, сжился. В нем обнаружились ребята близкие мне по духу и фантазиям. Как правило, все они были из вполне приличных семей, эвакуированных с Запада. Я вошел в весьма сплоченный кружок, в составе которого были еврей Владлен Бобрик, обрусевший венгр Владимир Локотош, чех Тондик Вармужа и украинец Виталий Чабаненко. Мы частенько встречались на "полях сражений" наших бумажных армий, но теперь разыгрывали кампании по правилам шахматного искусства - с планированием операций на самодельных картах и перемещением войск по строго определенным правилам. Война, длившаяся третий год, становилась привычной частью нашей жизни и дома, и в школе.

В школе военное дело было поставлено на вполне приличный уровень. Военруками были отставные раненые офицеры. Для нас они были непререкаемыми авторитетами, особенно старший лейтенант Коркин. Он сильно прихрамывал, но строевиком продолжал оставаться отменным. Любо-дорого было смотреть и выполнять за ним повороты на месте и в строю, выходы из строя и возвращения, движение колонной вперед и внезапный разворот кругом. Он так нас вымуштровал, что на частых парадах мы всегда возглавляли колонну школы. До сих пор удивляюсь тому, как взрослые дяди на трибунах любили смотреть на проходящих в парадном строю хилых пацанов с тяжелыми учебными винтовками с четырехгранными штыками "наперевес". Кстати, не понимаю, почему многие журналисты и писатели советской эпохи, описывая эту деталь прославленной винтовки Мосина, называют штык "трехгранным". Скорее всего, по аналогии с ее старинным наименованием "трехлинейки".

Наша сплоченная группа вызывала зависть у той части ребят, которые не умели и не хотели занять свой досуг ничем другим, кроме лянги, "чики" и покуривания во дворе за грязной уборной. Порой возникали стычки, перераставшие в кулачный бой. Бой велся между двумя, остальные не вмешивались ни при каких обстоятельствах. Поводом для окончания боя могло служить только собственное признание одного из противников побежденным. Это было крайне жестокая норма. Дрались, не обращая внимания на струящуюся кровь, разбитые губы и сбитые кулаки. Зрелище было захватывающее и одновременно отталкивающее - как в древнем Риме на боях гладиаторов. Эти драки были первыми издержками раздельного обучения. За пять предшествующих лет, когда мы учились вместе с девчонками, драк в классах не было. Сейчас это стало почти нормой.

Я не любил драк ни как участник, ни как зритель. У меня не поднималась рука, даже при очевидной необходимости, ударить человека - ведь били, преимущественно, по лицу. Когда однажды, уже в институте, я вынужден был ответить обидчику, я ударил его головой. Мне казалось, что это справедливее, чем бить кулаком. Именно из-за этого принципа я вынужден был оставить секцию бокса, в которую записался на первом курсе.
               
В седьмом классе в моей жизни должно было произойти важное событие. Советским юношам и девушкам по достижении 14 лет полагалось подтвердить свою преданность Партии и Родине вступлением в ряды Ленинского комсомола. Это было очередным, третьим причастием - при первом детишки становились октябрятами, при втором - пионерами. Два первых проходили автоматически, а вот к третьему следовало готовиться основательно. Полагалось четко знать народных вождей и их должности, следить за событиями на фронте и ориентироваться в очередных задачах строительства социалистического общества.

Мы четко знали, что принципом первой стадии создания нового общества было угрожающее - "Кто не работает - тот не ест!”. Вторая стадия, соответствующая простому, а позже - развитому социализму,  следовала принципу - "От каждого по способностям - каждому по его труду". Наконец, в высшей, коммунистической фазе развития общества люди будут жить под лозунгом - "От каждого по способностям - каждому по потребностям". Последний принцип был так заманчив! Подумать только, признав свои способности ограниченными, ты мог объявить свои потребности беспредельными! И никто не вправе обозвать тебя бездельником!

Я не боялся традиционных вопросов. Фантазия комсомольских вожаков школы и, тем более, райкома не шла далее набора из 10-15 вопросов, известных всему городу. Гораздо сильнее меня беспокоил один весьма распространенный вопрос - где твой отец? Отцам потенциальных комсомольцев полагалось быть только на фронте. Если у него была бронь, то кандидат на зачисление в резерв партии сильно падал в глазах вожаков молодежи. Если же отец отбывал срок да еще по политической статье - шансов не было никаких.

Я понимал, что меня не примут и порядочнее всего просто не подавать заявления, но это означало бы открытый вызов всей системе воспитания молодежи. Во-первых, отказ от подачи заявления сразу же переводил меня в категорию политически неблагонадежных и подозрительных лиц. Во-вторых, я не сам должен был признать свою неполноценность, а дать возможность собранию проявить бдительность и принципиальность и отказать мне в приеме в свои славные ряды.

Все так и произошло. Роковой вопрос был задан. Исчерпывающий ответ получен. Большинство присутствовавших проголосовало против моего приема. За меня никто не замолвил слова - даже мои друзья. Я уже научился понимать людей и не шибко на них обиделся. Своя рубашка ближе к телу. Это не просто старая пословица - это принцип выживания в условиях социализма. Я с ним буду сталкиваться всю жизнь.
С собрания я все-таки ушел страшно расстроенным. В очередной раз в откровенной форме мне дали понять, что я изгой общества. Горечь этой обиды глубоко въелась в мое сердце, и если я и не стал врагом политической системы, то навсегда утратил к ней доверие.

Я не был одинок в своем унижении. Подобной политической "безотцовщины" набралось несколько человек. Бодрый лозунг "Сын за отца не ответчик" оказался очередной ложью советской власти. Мы за своих отцов отвечали практически всю жизнь. Лично я освободился от этого груза только во второй фазе перестройки и то не до конца.

               
Четвертый год шла война. Страна и народ обнищали до крайности. Чтобы спасти трудящихся от вымирания, правители пошли на крайнюю меру - дали людям во временное пользование клочки земли на многочисленных пустошах вокруг города. Мы свой засеяли кукурузой. Все лето я поливал, окучивал и холил нашу кормилицу. Осенью мы собрали несколько мешков початков и мне пришлось превращать твердые зерна в крупу и муку с помощью самодельной ручной мельницы. Как говорят – “Голь на выдумки хитра” – агрегат для превращения зерна в муку и крупу был гениально прост. Из кровельной жести вырезалась заготовка под высокий, сантиметров в 20-25, конус диаметром около 10 см  в нижней части и 7-8 – в верхней.

 Большим гвоздем в железе пробивались отверстия так, чтобы их рваные края при сворачивании заготовки в конус оказались снаружи. Конус одевался на заранее заготовленную деревянную болванку соответствующей формы. Болванка вертикально закреплялась на доске. Затем  из такой же жести изготавливался гладкостенный цилиндр,  который одевался на конус,  и к нему прикреплялась ручка. Теперь достаточно было при вращении всыпать в промежуток между цилиндром и конусом зерна кукурузы, чтобы получить на выходе в нижней части размолотый продукт. Кустари-одиночки быстро освоили производство подобных дробилок  за относительно невысокую цену. Так как мягкая жесть довольно быстро стиралась, то следующую дробилку я изготовил уже сам - по образцу. 

Помол на таком агрегате  представлял  мучительную и страшно непроизводительную, но благодарную работу - из моего продукта получалась отменная мамалыга и вкусные, пока горячие, лепешки. Излишки  я даже несколько раз с успехом “реализовал”  на базарчике.

Занимался я и животноводством. Виктор Петрович Потанин, царство ему небесное, подарил мне пару крохотных, сереньких крольчат. В сарае из высечки патронного завода, служившей всему городу универсальным строительным материалом, я сделал клетку и пустил их туда. Через некоторое время я заметил, что мои питомцы усиленно роют нору. А еще через пару-тройку недель из нее стало появляться многочисленное потомство, отличавшееся удивительной прожорливостью и стремительным ростом. Я всерьез занялся заготовкой и провяливанием травы и сладких веток для их кормления. Когда пришла пора забоя зверьков, я обратился к Виктору Петровичу сделать это за меня. Старик не стал миндальничать и сказал мне:
- Ты мужчина и не должен бояться крови. Сделаешь это сам. Подними кролика за задние лапы, отогни за уши голову вниз и  ударь палкой по затылку. Затем вырежи ему глаз и спусти кровь. После этого  повесь за лапки и сними с него аккуратно шкурку, как снимают перчатку с руки. Вспори живот и вынь  внутренности. Отрежь голову и вместе с кишками отдай её собаке. Шкурку растяни на пяльце для просушки, чтобы потом её обработать и использовать.

Я выслушал это наставление с ужасом и молча. А затем вынужден был применить его на практике к первому, такому милому и доверчивому зверьку.  Вначале это было очень неприятно, но такова суровая проза жизни впору военного лихолетья. Кто к нему не приспособился – тот не выжил.

 Пришлось мне привыкать и к торговле. У нас в саду росли три больших вишни-скороспелки, которые во Фрунзе обычно называли черешней. Урожаи были такими, что при всей моей страсти к фруктам, я не в силах был всего съесть. К тому же мешала оскома от чрезмерного увлечения ягодой. Бабушка посоветовала мне продать излишки. Я нарвал полную корзину и отнес ее на местный базарчик, что бушевал напротив завода. Запросил божескую цену - 10 р. за стакан. Черешня пошла нарасхват, и вскоре у меня в кармане зашелестели 500 рублей. На эту выручку я покупал обычно буханку хлеба, бутылку молока для сестренки и пару стаканов табака-самосада для бабушки. Оставшихся денег хватало на стакан взбитой патоки, заменявшей сладости, и на сеанс в кино. Так я делал первые шаги в зарабатывании денег честным трудом.

Народ следовал этому принципу как мог. На этом же базарчике летом можно было купить жирненького тушеного суслика, а зимой хорошо зарумяненную тушку вороны. Когда некоторые, особенно привередливые, люди начинали возмущаться и доказывать, что ворон не едят, торговец уверял клиентов, что в прибалтийских республиках ворону предпочитают курице. Прибалты вошли в состав СССР накануне войны, их обычаи и кухню еще никто не успел освоить и поэтому верили на слово. К тому же голод - не тетка. Ворон покупали, а значит и ели.

А как мы учились! Учебники, выпущенные до войны, истрепались до последней степени. Не на чем было писать. Учителя объявили, чтобы несли из дому любую бумагу. Писали на газетах, на обратной стороне этикеток от свиной и говяжьей тушенки, которые, видимо, таскали с мясокомбината. Матушка принесла мне из конторы несколько квитанционных книжек, на лицевой стороне которых было напечатано "Корешок сертификата на зерно". На обратной стороне этих сертификатов я писал диктанты и решал контрольные задачи по алгебре.
               
Зиму с 1943 на 1944 год мы прожили относительно неплохо, потому что вместе со всем народом как-то сумели приспособиться к обстоятельствам и научились надеяться на собственные силы, а не ждать милостей от вконец обнищавшей страны.

Лето преподнесло нам неожиданный сюрприз - от тети Нины на имя бабушки и Ирины пришли вызов, пропуск и деньги. Тетушка на Чукотке  рассорилась с Серафимом Захаровичем  и   вышла замуж, как теперь говорят, гражданским браком за некоего Аугшкапа. Этот латыш занимал высокий пост в Акционерном Камчатском Обществе (помните знак АКО на банках с крабами?)  и, невзирая на войну на Западе и сложные взаимоотношения с Японией на Востоке, сумел выхлопотать для них приглашение на поездку в Петропавловск-Камчатский.

Предстояла долгая разлука. Я не очень огорчался в связи с отъездом бабушки. Наши отношения, несмотря на совместно пережитые трудности, так и не достигли родственной близости. Может быть, я был ленив и грубоват, но не могу припомнить за собой других пороков, которые были бы непростительными для мальчишки. Я чувствовал, что она меня не любит. Нет, она меня никогда не била за непослушание, разве что пройдется по моей спине скрученным в жгут полотенцем. Но она и ни разу меня не приласкала. Когда я не очень охотно исполнял ее распоряжения, то получал довольно обидные эпитеты вроде "Лоботряс" и "Скотина полосатая". Какая скотина при этом подразумевалась, я так и не выяснил.

Иришку она обожала, а я немного ревновал. Лялька была всеобщей любимицей. Волосики у нее были белыми как лен, глазенки голубые и доверчивые. Меня она звала Ига и частенько таскала мне из соседского сада урюк, а так как в ручонки не могла взять много, то набивала им трусики. Я очень огорчался предстоящей разлукой с нею. Это была единственная душа, которая меня искренно любила.

После их отъезда мы с матушкой остались совсем одни. Она целыми днями была на работе или в отъездах, отдавая все силы борьбе с неистребимыми амбарными вредителями. Чтобы я не очень скучал, она однажды привела в сарай корову. Да, да - настоящую корову с дурным характером и жадную на свое молоко. Она давала не более 4-5 литров в день и чтобы взять их у нее, приходилось рисковать здоровьем, а то и жизнью. Она лягалась и бодалась. Матушке она чуть не выбила копытом все пальцы из суставов, а мне однажды так поддала рогом под ложечку, что я надолго потерял дыхание. Хорошо, что я успел отскочить..

Прежде чем ее подоить, мы раскладывали под задними ногами петлю из вожжей, затягивали ее и привязывали к столбу. Потом матушка осторожно залезала под нее, готовая каждую минуту выскочить назад. Частенько все надоенное молоко оказывалось разлитым по унавоженному полу. В этом случае "кормилицу" выхаживали чем попадя, а она ревела как бугай и рвалась так, что сарай содрогался. Короче, это было уникальная тварь, которая появилась на свет как будто для того, чтобы доказать ошибочность представления о коровах как о кротких животных.

Нам ее отдали в аренду две молодые девчонки, у которых недавно умерла мать и они остались сиротами с этим зверем на руках. Матушка пошла им навстречу потому, что в Заготзерно можно было довольно легко достать корм, а также из желания посадить меня на молочный режим. Уж слишком я был худ.

Не в свои сани не садись, не за свое дело не берись. Мы пренебрегли этой мудростью, и чуть было не поплатились. Весной мы решили побаловать нашу скотину свежим клевером, и она занемогла. Живот у нее раздулся как дирижабль и она готова была отдать концы, если бы не дед Талашко - многоопытный животновод и куркуль. Он влил в нее силой литр рассола из-под солонины и бутылку керосина и заставил меня гонять ее вдоль ключа, пока она не обдристалась. После этого живот у нее опал, и я увел ее в стойло.

Молоко у этой разбойницы то ли пропало, то ли кончился период лактации - нам это было невдомёк, но она по-прежнему поглощала корм и никак не оправдывала своего существования. По неопытности мы совершили еще одну ошибку - не познакомили ее с кавалером. Побесившись и помычав некоторое время, она успокоилась, а дед покачал головой и сказал, что мы погубили скотину и теперь ей прямая дорога на мясокомбинат - корова стала яловой. А я-то думал, что яловыми бывают только хорошие офицерские сапоги!

Матушка попросила девчонок забрать несчастную скотину, и те действительно отвели ее на мясокомбинат. Так неудачно завершился первый и единственный эксперимент с содержанием крупного рогатого скота в нашем интеллигентном семействе.

Беда не приходит одна. В одночасье передохло все поголовье моих кроликов. Если у отца Федора из "12 стульев" кролики обожрались квашеной капусты, то моих погубил случайно попавший среди скошенной травы паслен. После этого у меня навсегда пропал интерес к разведению этих нежных зверьков.

И все-таки корова - многопрофильное и потому, бесспорно, выгодное животное. После нее в саду за сараем скопилась огромная куча навоза, и я получил задание превратить его в кизяк. Для этого мне пришлось ногами перемешать всю кучу с соломой и с помощью станка наделать и высушить массу кизячных кирпичей. Зато на зиму у нас появился довольно приличный запас топлива.

               

В седьмом классе большинству из нас было по 13-14 лет - самый трудный, так называемый, переходный возраст. В нас начинали бродить темные силы и желания, происходили непонятные изменения в организме и внешности. Никто не пытался объяснить нам происходящее. До всего мы пытались дойти своим умом, стесняясь расспрашивать старших школьников, а тем более матерей. Отцов же ни у кого не было.

Иногда наши поступки были лишены здравого смысла и поэтому необъяснимы. Однажды, ожидая задержавшегося учителя физики, мы внезапно решили забаррикадироваться от всех. Класс находился в конце коридора. Из смежного класса мы вынесли парты и нагромоздили их почти до потолка. Вскоре пришел учитель и в недоумении остановился перед баррикадой. Мы затаились и ждали - что теперь будет? Физик Иван Иванович Фок, старый обрусевший немец, постоял, пожурил нас за хулиганство и пошел за директором. Директором восьмой школы был крутой мужик с грубыми чертами лица, густой гривой и со странной фамилией Шекеря, которую между собой мы переиначили в Сукеря. Подойдя к преграде, он громовым голосом вызвал для переговоров старосту класса Аркашу Резниковского. Знал же, стервец, с кого следовало начинать! Аркаша был дисциплинированным мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, круглым отличником и любимцем классного руководителя. А нашей классной дамой по-прежнему была Лидия Николаевна Плошкина, в просторечии - Коза. Она перешла в эту школу вместе с нами, о чем мы искренне сожалели.

Аркаша, за несколько минут до этого возбужденный, как и все, нашим подвигом, разволновался и вышел из класса. Оставшись наедине с грозным директором, он получил указание немедленно разобрать баррикаду, в противном случае мы все будем исключены из школы. Мы поняли, что дело принимает скверный оборот. В полной тишине мы растащили парты. В класс, грозно сопя и свирепо вращая глазами, ворвался Шекеря и долго молча, ходил перед доской, видимо, пытаясь успокоиться. Затем он потребовал от старосты назвать фамилии зачинщиков преступления. Аркаша завертелся "как вошь на гребешке" и все же был вынужден назвать активистов, в числе которых оказался и я. Нас вызвали к доске. Оглядев всех уничтожающим взглядом, директор рявкнул:
-  Завтра же всем явиться в школу с родителями. За причиненный ущерб - поломку парт и оторванные крышки - всем принести по тридцать рублей. В противном случае вы не будете переведены в восьмой класс, а пойдете прямым ходом в ФЗУ (фабрично-заводские училища)!

Угроза была реальной и страшной. Стране в тот момент, как, впрочем, и в любой другой, больше были нужны рабочие руки, а не будущие инженеры и ученые. Я представил себе реакцию матушки на все случившееся, и у меня по спине поползли мурашки.
Так оно и вышло. Матушка дала выход своему гневу на полную катушку. Она била меня рукой с тяжелым браслетом, потом какой-то тряпкой, кричала, плакала, срывая на мне в подходящий момент все, что накопилось в душе за длительный период. Здесь была обида не только на меня, но и за свою неудавшуюся жизнь, за несбывшиеся мечты молодости, за тяжелую и вредную работу, за одиночество и уходящую красоту, в общем - за все.

Она била, я плакал, но не столько от собственной боли, сколько из-за жалости к ней. Подобные срывы у нее случались часто. Я к ним привык, но никогда не молил о пощаде и не обещал исправиться. Я терпел и молчал. Невзирая ни на что, я любил ее, понимал и жалел.
Уж много лет ее нет в живых. Я тяжело перенес ее смерть, несмотря на то, что между нами никогда не было доверительных и искренних отношений. Более того, я знаю, что, в общем-то, она никогда не любила меня, как и своего мужа. Мы оба не соответствовали ее представлениям о настоящем мужчине. Героем ее романа мог быть человек, подобный американскому актеру Кларку Гейблу. Когда я стал взрослым, самостоятельным и, в какой-то мере, солидным человеком, а она постарела, ее взгляды переменились. Она стала меня уважать и даже слегка побаиваться, но прежняя отстраненность между нами все-таки осталась.
И все же я ее любил, несмотря на прошлые обиды, в том числе и за скоро забытого отца. Мне кажется, что истинной любовью может называться только такое чувство, когда любящий способен прощать любимому все.

Вернемся к роковым событиям вокруг баррикады. Я пережил побои, матушка вырвала из скромного бюджета 30 рублей, и я остался учиться с не очень твердой надеждой на перевод в восьмой класс. Однако за внешним смирением в классе продолжали бушевать страсти. Мы не могли простить Резниковскому выдачи товарищей и потребовали его добровольной отставки. Случай был беспрецедентный - ведь он был ставленником Козы и утвержден администрацией. Война была долгой и упорной. Мы победили - Аркаша ушел не только из старост, но и из школы. Видимо родители не пожелали, чтобы их сын оставался среди бунтовщиков.
Вопреки воле коллектива, старосту нам вновь назначила Коза, пригрозив, что если мы будем продолжать борьбу за независимость, то директор вернется к теме ФЗУ. Пришлось смириться. Мы получили предметный урок назначения руководителей коллектива не по их деловым и моральным качествам, а по воле начальства.
               
Шквал войны катился все дальше на запад и пересек границы СССР. Все жили в приподнятом настроении от предчувствия близкой победы и окончания страданий. В классе росло разочарование в связи с тем, что к моменту окончания войны мы не успеем достичь призывного возраста, и нам не придется участвовать в окончательном разгроме фашистской Германии. Однако некоторые из ребят не желали с этим мириться и решили исправить историческую несправедливость. Четверо из наиболее рослых парней, втайне от родителей, школы и даже нас, тщательно подготовились к дальней дороге и в один прекрасный день сбежали на фронт. Фамилии троих я помню - Логинов, Шаронов и Шелгачев. Четвертого забыл.

Среди родителей и школьного руководства поднялась паника. Исчезли сразу четыре ученика. На ноги подняли всю милицию. И вот по прошествии трех или четырех дней всю школу вывели на линейку, а напротив выставили четырех беглецов. Их задержали на станции Луговая, в 150 километрах от города. Операция сорвалась, но ребята все равно стали героями, как если бы побывали на фронте.
Этих вернули. Им еще не было и 16 лет. Зато начали забирать семнадцатилетних. Молох войны требовал все новых и новых жертв. Ушел на фронт брат Лешки-пирата Михаил. А через несколько дней к нам пришел прощаться наш товарищ Гриша Новаков, которого за длинный нос прозвали Куликом. Он был старше нас года на два, но всегда участвовал в наших играх и вечерних посиделках. Был он тихим и скромным парнем, никогда не пользовавшимся своим физическим и возрастным преимуществом.

Мы завидовали ему. Приближалась весна 1945 и наш Гриша наверняка станет участником заключительного этапа войны. Мы желали ему боевых успехов и, как это там поется в песне, - "А всего сильней желаю я тебе, товарищ мой, чтоб со скорою победой возвратился ты домой".
Через три месяца после его ухода мать получила похоронку. Не стало нашего товарища, тихого парня, так и не успевшего узнать, что такое жизнь.
Пришло известие и от Мишки Букреева. Он был тяжело ранен в лицо и так изуродован, что написал из госпиталя о своем нежелании возвращаться домой. Мать уехала к нему в какой-то российский город, но так и не смогла убедить сына изменить решение.

Счет войне пошел не на месяцы и недели - на дни. Ликующий голос Левитана каждый день доносил до нас все новые и новые впечатляющие известия: Берлин окружен, Берлин пал, Гитлер покончил с собой. Наконец, рано утром в субботу 9 мая все были потрясены сообщением о полной капитуляции Германии. Левитан зачитал приказ по войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту, в котором Сталин поздравлял всех участников войны с ее победоносным завершением.
Все, кто мог двигаться самостоятельно, бросились в центр города к кинотеатру Ала-Тоо, парку и правительственной площади. Ликование было безмерным. Целовали и кидали вверх раненных из госпиталей, обнимали друг друга, играла музыка, кружились пары под аккомпанемент "Синего платочка", "Офицерского" и "Солдатского" вальсов и других произведений военной поры. Вечером и у нас был салют, встреченный свистом и радостными воплями.

Радость и горе всегда идут рука об руку, разница лишь в том, что радость скоротечна, а горе длительно. После победного ликования во всех домах нашего околотка воцарилась горькая тишина поминовения не вернувшихся с войны. Боже! Как много их было!
               
На смену короткому празднику опять вернулись суровые голодные будни. Начались перебои с хлебом и мне приходилось по нескольку часов прозябать в очередях, пересчитываться и переписывать номера на ладонях, чтобы принести домой неполную булку хлеба. Все зимние запасы с нашего огорода были съедены, все, что можно было продать - продано, все платья и пальто - перелицованы. Я из всей обветшалой одежды вырос и вид имел ужасный. Правда, мой внешний вид волновал меня мало, гораздо больше я страдал от вечно пустого желудка, который нечем было наполнить.
Вопреки всему седьмой класс я закончил хорошо и, был-таки, переведен в восьмой, хотя относительно некоторых моих друзей угроза передачи в ФЗУ сбылась.

Лето 1945 г. проходило для меня в ожидании радостного события - из Петропавловска-Камчатского пришло письмо с извещением о том, что после окончательного оформления пропуска бабушка, тетя Нина и Иришка выедут во Фрунзе. Сложностей с этой поездкой было очень много. СССР и Япония соблюдали взаимный нейтралитет, но атмосфера была явно предвоенная. Позднее тетушка рассказывала, что по Охотскому морю они плыли только днем, а ночами отстаивались в бухтах. Море было минировано, особенно Татарский пролив. Во Владивостоке им пришлось прожить несколько дней в ожидании мест на московский поезд. Кроме того, Транссибирская магистраль была перегружена эшелонами, идущими на восток. Готовился окончательный разгром второго противника, и наше командование торопилось принять в этом участие. Если союзники несколько лет тянули с открытием второго фронта, избегая напрасных потерь и желая вытащить горячий каштан победы советскими руками, то нашим командирам жалеть было некого. Ведь Сталин еще 7 ноября 1941 года сказал - "Наши людские резервы неисчерпаемы"!

Людей в России не жалели никогда. Вся Европа, да и не только она, завалена русскими костями. Куда только царское, а потом и Советское правительство, не кидало своих солдат и офицеров! Много позже поэт Евтушенко правильно подведет итог бездумному растранжириванию людских ресурсов:
                Никто как русский не спасал других,
                Никто как русский так себя не губит...

Наконец пришел долгожданный день, и мы с матушкой отправились на вокзал. Еще в окне вагона я увидел пополневшую и помолодевшую бабушку, немного постаревшую тетю Нину и подросшую Ляльку. После долгой разлуки объятия и поцелуи были крепкими и горячими. Приезжие нашли, что я вырос, но худ и одет ужасно. Тетушка тут же пообещала приодеть меня из того, что удалось привезти с Камчатки. Я сгорал от любопытства и предвкушения удовольствия от раздачи подарков.

Дома получилось так, что не хозяева угощали гостей обедом, а гости накрыли роскошный стол, на который выставили диковинные деликатесы. Здесь были высокие красивые банки с американским колбасным фаршем, какие-то консервированные моллюски, сардины, шпроты, крабы. Впервые за прошедшие четыре года я ощутил во рту забытый вкус шоколада и душистой карамели.

Несколько позже "малой скоростью" на товарную станцию Пишпек пришел багаж, с которым произошла весьма характерная история. Багаж состоял из двух больших фанерных ящиков, в которых находилось около 100 кг соленой и копченой кеты, балыков и красной икры. Ящики распространяли дразнящий запах и удивительно, как их не растащили на таком длинном пути. На товарной станции решили, видимо, исправить эту оплошность и приказали вскрыть ящики. Увидев вкусное изобилие, станционные смотрители думали не долго - они предложили тетушке либо оставить им "любую половину", либо лишиться всего груза, который, по какому-то там положению, должен быть конфискован. Как всегда в родном отечестве мы не знаем ни таинственных положений, ни наказания за их нарушение, ни своих прав при откровенном вымогательстве. За всю свою жизнь в этой системе советские люди твердо усваивают лишь одно - с чиновником спорить бесполезно, он всегда найдет на тебя управу. Тетушка согласилась. И одного ящика нам при экономном расходовании хватило надолго. Хороша соленая рыбка да с отварной картошечкой!         
               
Придя осенью в восьмой класс, я обнаружил большие перемены. Уехало много ребят, эвакуированных в свое время из западных областей; нескольким из моих друзей пришлось покинуть школу. В их числе оказались Владлен Талашко, Федор Полев и Борис Алдошин. После объединения остатков двух седьмых классов в один восьмой нас стало даже несколько больше, но, что удивительно, среди нас по-прежнему не было ни одного представителя "коренной национальности". Киргизов мы встречали только на базарах, где они продавали скот, корма и кумыс. В нашем околотке не было ни одной киргизской семьи, как не было ни одного школьника в трех средних школах, через которые я прошел за десять лет.

Формально мы понимали, что живем   в   национальной республике,  о чем свидетельствовало хотя бы то,  что  в  пятом классе, наряду с французским, нам начали преподавать и киргизский язык.  Фактически присутствие аборигенов в  столице  республики совершенно не ощущалось. Когда нас перевели в восьмую школу, то из-за отсутствия  преподавателя  киргизский  язык  был  заменен черчением. Так и не смог я изучить язык,  ставший впоследствии государственным,  в молодые годы,  когда его освоение  было  бы более естественным, чем в зрелом возрасте.

Возвращение бабушки и тетушки было, конечно, приятным событием, но матушка успела отвыкнуть от родственной близости. Она превыше всего ценила личную свободу и вскоре после очередной ссоры с сестрой и матерью стала искать другую жилплощадь. Я вынужден был скитаться вместе с нею, неоднократно меняя углы и квартиры, но всегда находил повод для того, чтобы сбежать в привычную обстановку бабушкиного дома. Там был свой чердак, сарай, сад и я чувствовал себя свободнее, чем в чужих домах. Кроме того, там жили тетушка и сестренка, с которыми мне всегда было лучше, чем с вспыльчивой и скорой на расправу матушкой. Мы с нею постепенно все дальше и дальше отходили друг от друга.

Матушка не могла не чувствовать, что между нами вырастает стена отчуждения, и поэтому предприняла решительные меры по выбиванию из конторы, где проработала с 1939 года, казенной квартиры. Ее усилия увенчались успехом и нам выделили проходную комнату в домике, где жила семья Покровских. Глава семьи работал, кажется, экономистом в Заготзерно; его жена - полная, усатая и добрейшая Берта Израильевна была домохозяйкой, а изнеженная, миловидная дочка Женечка была студенткой медицинского училища.

Современным людям трудно представить себе жизнь в коммунальной квартире, да еще в проходной комнате. Она не превратилась для нас в кошмар только потому, что Покровские были культурными и доброжелательными людьми и у нас с ними скоро установились почти родственные отношения. Берта Израильевна была очень жалостливой женщиной и частенько подкармливала меня, несмотря на мои энергичные протесты.

Я впервые оказался непосредственным свидетелем жизни чужой и к тому же еврейской семьи. Некоторые особенности их быта произвели на меня странное впечатление. Проживший свои пятнадцать лет в достаточно суровых условиях, я поразился той любви и заботе, которой два пожилых человека окружили свою единственную дочь. Все начиналось с того, что Берта Израильевна просила меня как следует раскочегарить печь, которая топилась из нашей комнаты. К вечеру температура поднималась градусов до 26-28, но этого было еще недостаточно для Женечки. В ее постель загодя укладывали грелку и пару бутылок с горячей водой.

Затем мамаша старательно готовила доченьке то, что я называл не иначе как "пойло" - это была огромная кружка кипяченого молока, сдобренного сливочным маслом и медом. Женечку усаживали в постель, обкладывали подушками, тщательно подтыкали со всех сторон пуховым одеялом и вручали кружку с пойлом. Как правило, она начинала капризничать, отбиваться, но все было напрасно. У милых стариков хватало терпения добиться своего ласковым убеждением и колоссальной настойчивостью. В конце концов, Женечка сдавалась и начинала тянуть эту массу, при одном виде которой меня подташнивало. Процедура повторялась каждый вечер. Результат был на лицо - Женечка была пухленькой, балованной, капризной, но вовсе не вредной девочкой. Ее можно было бы даже назвать красивой, если бы не слишком выдающийся нос.

Скоро вокруг Женечки закружились женихи. Мне шел шестнадцатый год, и я живо заинтересовался процессом ухаживания, тем более, что для этого не приходилось нарушать никаких этических норм - все происходило на моих глазах в соседней комнате.
Сперва появился Вадим - невысокий голубоглазый блондин с аккуратной укладкой. Женечка довольно охотно проводила с ним время. Они подолгу ворковали в комнате, мешая мне сосредоточиться над уроками. Женечка хорошо пела и частенько устраивала Вадиму целые концерты. Ее любимыми песнями были "На солнечной поляночке", "Партизанка-молдаванка" и "Не тревожь ты себя...". Казалось дело стремительно идет к свадьбе. Вадим был на седьмом небе. Каждый день приходил с цветами или коробкой конфет. Стоило все это тогда безумно дорого, но чего не сделаешь для любимой, особенно если в кармане, непонятно откуда, водятся денежки.

Все шло хорошо до одного прекрасного вечера, в который должно было состояться нечто вроде помолвки. Вадим был на седьмом небе и не отходил от оживленной красавицы, которую все уже считали невестой. Я тоже был приглашен к столу и сидел напротив виновницы торжества. Все уже рассаживались, когда в дверях с большим букетом появился новый гость. Это был рослый, красивый, породистый еврей лет под тридцать. Вспоминая сейчас этот вечер, я нахожу, что он был похож на молодого А.Ширвиндта. Звали его Исай.

Увидев вошедшего, Женечка вся преобразилась. Радостное оживление сменилось напряженным выражением ожидания и некоторой растерянности. Я не был психоаналитиком, но все же понял, что именно в эту минуту произошло то, что называют любовью с первого взгляда.
Когда гости откушали и слегка выпили, меня попросили организовать музыку. Я завел патефон и поставил свою любимую пластинку фирмы "Колумбия" с двумя очень красивыми фокстротами. Я до сих пор в деталях помню обе мелодии, но никогда их больше не слышал. Не думаю, что музыкальные произведения, пусть даже легкого жанра, могут исчезать бесследно. Когда-нибудь я услышу их снова. Однако я отвлекся от основного повествования.

С первых же веселых аккордов Исай подошел к чужой невесте и пригласил ее на танец. Она, даже не взглянув в сторону жениха, положила ему руку на плечо, и они закружились в танце. Вадим помрачнел и молча просидел весь вечер в одиночестве. Его песенка была спета.

Он еще неоднократно приходил к Жене выяснять отношения, но все было тщетно. Зачастую мне приходилось быть вынужденным свидетелем его унижения и ревности, и я искренне ему сочувствовал. Женечка же не знала ни жалости, ни сочувствия. Когда он ей окончательно надоел своими приставаниями, она его не выставила в грубой форме, а спела свою любимую песню   
                Не тревожь  ты  себя,  не  тревожь,
                Обо мне ничего не загадывай,
                А когда  по  деревне  идешь,
                На окошко мое не поглядывай.
                Зря записок ты мне не пиши,
                Фотографий своих не раздаривай,
                Глубые глаза хороши,
                Только мне полюбилися карие.
                ……………………………………
                А тебя об одном попрошу
                Понапрасну меня не  испытывай
                Я на свадьбу тебя приглашу.
                А на большее ты не рассчитывай...

Эта песня как нельзя лучше отражала создавшуюся ситуацию. Единственным отступлением от истины было то, что милому не надо было возвращаться с фронта. Как выяснилось позже, милый с оружием в руках воевал против внутренних врагов - он был сотрудником органов безопасности. После такого романтического объяснения бедному Вадиму не оставалось ничего другого, как уйти.
               
Так я впервые узнал, что такое любовь, женское непостоянство и жестокое равнодушие, а также зависть к более удачливому сопернику и жажда мщения за поруганную честь.
Вскоре состоялась новая помолвка, на которую пригласили нас с матушкой. Такого стола я не видел с 1940 года. Я и не предполагал, что в полуголодном городе можно достать полузабытые деликатесы. Однако описание стола не входит в мою задачу. Гораздо важнее то, что случилось в разгар застолья. А произошло вот что: в окно, выходящее на Пионерскую улицу (ныне Московская) со звоном влетел приличных размеров булыжник. Если бы не оконная решетка, камень мог бы причинить большие неприятности. Вспыхнула паника, закричали женщины, повыскакивали с мест мужчины. Исай выскочил в темноту и мы услышали два пистолетных выстрела. Наступила гнетущая тишина. Когда жених вернулся, все с ужасом увидели у него в руке пистолет. Так выяснилось, что будущий супруг Женечки работает в органах, и она будет жить за ним, как за каменной стеной. Соперника он в темноте не подстрелил, но жажду нецивилизованного мщения у него наверняка отбил навсегда.

Женечку с Исаем я встретил лет через пять, будучи студентом. Она оплыла и подурнела. Он заматерел. Романтичная пара превратилась в обычных, сытых и довольных жизнью обывателей. Они меня не узнали, так как я успел здорово измениться за это время. А я, не имея привычки возобновлять знакомства и старательно напоминать людям кто я есть таков, не подошел к ним.