Прощание с юностью

               

Дом, в котором произошли эти события, находился более чем в пяти километрах от родной восьмой школы. Мне настолько не хотелось покидать свой класс и друзей, что целый год я вынужден был,  мучая  себя  и беспокоя матушку и Покровских,  вставать в половине седьмого и отправляться пешком через спящий город в школу к восьми  часам. Особенно тяжело  было  зимой. К утру квартира  выстывала.  Страшно не хотелось вылезать из теплой постели, умываться ледяной водой,  пить холодный чай с  куском хлеба,  посыпанным сахаром, и идти в темноту, в слякоть, а то и в мороз. Но охота пуще неволи - я брал в руки палку от бродячих собак,  взваливал  через  плечо  лямку  от большого раскладного портфеля,  подаренного перед уходом на фронт лейтенантом Валентином Полозовым, и брел проторенным маршрутом, гоня перед собой то консервную банку, то замерзший конский навоз.

Моя преданность дружбе и идее не была оценена по достоинству. Постепенно я стал понимать, что поддерживать прежние отношения с  друзьями только за счет встреч в классе да на коротких переменах практически невозможно. Наши интересы все больше расходились и к моменту окончания восьмого класса я убедился в том, что смогу безболезненно расстаться и с ними, и со школой.
               
Лето сорок шестого года стало тяжким испытанием для всех нас - заболела и вскоре слегла бабушка. У нее начались мучительные головные боли, сопровождавшиеся непрекращающейся жаждой. Она перестала курить, но постоянно требовала пива, к которому прежде была равнодушна. Тетушка попросила нас помочь ей в уходе за больной, и матушка отправила на Ключевую меня. Я бегал за пивом, за бесконечными лекарствами и помогал тетке в уходе за больной. Диагноз утвердился окончательный и страшный - рак мозга. Положение было безнадежным.

В разгар болезни наши старые соседи Потанины, ставшие за годы совместных лишений почти родными, снялись всей семьей и уехали в Краснодарский край. Их половину дома купили некие Хлебодаровы, по внешнему виду и повадкам сильно смахивавшие на натурализованных подкулачников. Это были, как на подбор, крепкие, рослые и абсолютно беспринципные люди, не привыкшие считаться ни с кем, и ни с чем. Они бесцеремонно галдели под нашими окнами, заходили в комнату к больной с показным участием, за которым не было ничего, кроме любопытства.

Бабушка умерла 13 августа. Накануне мне показалось, что дело пошло на поправку. Много недель она была в забытьи и бредила, но тут вдруг очнулась, осмысленно посмотрела на нас и попросила посадить ее в любимое кресло с перламутровыми инкрустациями по спинке. Мы перенесли ее, исхудавшую и легкую. Она умиротворенно осмотрела комнату, попросила раздвинуть занавески на окне и долго смотрела во двор и на верхушки громадных осокорей, растущих на улице рядом с домом. Ствол одного из них у корня рос почти горизонтально и был ее любимым местом на вечерних посиделках. Тихо она спросила, скоро ли приедет Жорянка? Она очень хочет его увидеть. Сквозь слезы тетушка ответила, что он уже в пути и вот-вот будет. Это была последняя вспышка уходящей жизни.

Потом ей снова стало хуже, мы положили ее на постель и она забылась. В доме было душно и я ушел спать в сарай. Тетушка, измученная постоянным недосыпанием, тоже уснула. Часов в пять утра она прибежала в сарай, растолкала меня, что было очень непросто, и плача сказала: - Игорек, вставай, бабушка умерла.
Я вскочил и в страхе вошел в комнату. Прежде я никогда не видел мертвыми близких людей и был поражен произошедшей переменой. На лице не осталось и следа от пережитых страданий. Бабушка лежала молодая, красивая, спокойная и даже добрая. Сейчас в ее лице были особенно заметны породистость и благородное происхождение. Свершилось одно из величайших таинств природы - переход от многотрудной жизни к вечному упокоению. Я зарыдал. Тетушка рассказала, что во сне ей приснилось, будто бабушка позвала ее громко и настойчиво. По привычке она мгновенно вскочила и подошла к ней, но было уже поздно. Лоб еще был теплый, но ноги успели остыть.

Я оповестил старых бабушкиных приятельниц, а потом побежал через весь город к матушке сообщить ей о нашем общем горе. Она редко навещала больную мать, но известие о смерти вызвало у нее, видимо, запоздалый приступ раскаяния. Слезы ее были неподдельными.
Было жарко, и хоронили бабушку на второй день. Отпевал ее старенький Михаил Емельянович Маевский. Проводить в последний путь пришли все окрестные "старперши", которые горестно утирали глаза кончиками платочков. Лишь одна Лидия Федоровна бодро сказала - "Ну что ж, до скорой встречи, Параскева Анимпадистовна!" - Эта встреча старых подруг состоялась почти через 20 лет. И я тоже провожал в последний путь последнюю "старпершу" с чувством, похожим на то, какое испытываешь при расставании с собственной молодостью. Мне нравились старики тех поколений, которые родились в прошлом веке. С их уходом воистину "прервалась связь времен".

После возвращения с кладбища тетушка собрала все оставшиеся ценные вещи, сложила их в чемоданы, увязала в узлы и приготовила к перевозке в нашу новую квартиру, которую матушка получила в саманном домишке, находившемся во дворе конторы Заготзерно. Она боялась и не хотела оставаться в доме, где умерла ее мать и в этот же вечер уехала к нам. Я с двумя мальчишками - младшим сыном Хлебодаровых и сыном наших новых квартирантов, живших в кухоньке, остался ночевать на соседской веранде. Утром я проснулся позже обычного и с головной болью, что для меня было совершенно неестественно.

Вскоре на той же подводе, на которой хоронили накануне бабушку, тетушка приехала за вещами. Когда она открыла квартиру, то комната оказалась пустой. Вещей и след простыл. До нас долго не доходил смысл случившегося. Окна были привязаны веревками изнутри; дверь запиралась на английский замок; ключ был только у нее. Дверь не была взломана, окна оставались привязанными и, тем не менее, все чемоданы и узлы исчезли. Бедная женщина лишилась буквально всего, что было заработано тяжким трудом на Севере.

Расспросы соседей ничего не дали. Мы, спавшие в двух шагах от двери, ничего не слышали, что само по себе показалось странным. Пригласили милиционера. Потоптавшись беспомощно вокруг, он что-то написал и ушел. Затем вернулся и велел нам, троим пацанам, следовать за ним в милицию. Нас арестовали по подозрению в краже, в том числе меня - в обворовывании родной тетки.
К нашему допросу немедленно приступил сам начальник отделения милиции. Меня вызвали последним. Войдя в кабинет, я увидел за столом майора в форме МВД с широким мужицким лицом, маленькими, глубоко сидящими, глазками и пугающим тяжелым взглядом. Весь его допрос состоял из одной повторяющейся фразы:
-   Ну-ка, давай, без всяких-яких, сознавайся, как это ты обокрал свою тетку?
На каждый подобный вопрос я давал стандартный ответ, что я здесь совершенно не при чем и вновь повторял все случившееся от момента похорон до того как проснулся с головной болью.

К вечеру нас отпустили. Милиция расписалась в полном сыскном бессилии или в абсолютном нежелании возиться еще с одной квартирной кражей, которым несть числа.
Позднее тетушка сама вычислила наиболее вероятный вариант преступления. Вор, а им скорее всего был старший Хлебодаров, спрятался после выноса тела и проветривания комнаты в подполье и просидел там до ночи. Нам дали снотворное в чае, которым угощала всегда прижимистая Хлебодариха, и мы крепко уснули. Затем вор вылез, открыл изнутри дверь, вытащил и спрятал все вещи и спокойно улегся спать. Эта версия была наиболее правдоподобной, но, увы, не доказанной. Погоревав о невосполнимой потере, тетушка начала жизнь с нуля.   
               
Это была вторая кража за один 1946 год. Первая случилась еще зимой,  когда мы жили у Покровских.  Тогда жулики пробили в чулане саманную стену и лазили в сенях,  включив освещение.  Мы все  проснулись.  Я  хотел  выйти  и  пугнуть  их,  но Григорий Семенович,  отец  Женечки,  категорически  запретил.  В  городе ходили  страшные  слухи  о банде "Черная кошка" и всем пришло в голову,  что на этот раз они добрались  и  до  нас.  Я  пытался возражать,  но думаю, что он был все-таки прав. Мы зажгли свет, задвигали стульями и  жулики  смылись.  Ничего  ценного,  кроме продуктовых запасов Берты Израилевны, они не обнаружили. Утром вызвали милицию, но и в тот раз ее визит не принес никаких результатов.               

               
    После смерти бабушки Паны, моя тетушка наотрез отказалась жить в половине дома, принадлежавшей теперь ей на правах наследства. Она перебралась к моей матушке, оставив меня здесь, как лишенного столь сентиментальных предрассудков. Квартира была сдана семье, состоявшей из совслужащего  с претензиями на интеллигентность, его молодящейся пышнотелой супруги с «перманентной»  завивкой и  сына, малого лет 14,  ходившего в кепке с длинным козырьком, подобной нынешним «бейсболкам», за что  он получил прозвище «турист». Учитывая небольшую разницу в возрасте, мы с ним неплохо «скорешились» и  целыми днями бродили по окрестностям в поисках развлечений.  До занятий в школе оставалось еще две недели, я был предоставлен сам себе и старался, по возможности, наверстать время, упущенное в связи с необходимостью постоянного пребывания возле умиравшей бабушки, беготни за лекарствами и посильной помощи измученной тетушке.

     Несколько слов еще о семействе  Хлебодаровых. На мой взгляд,  они были типичными представителями той части русского населения, которую относят к категории «простонародья» с присущими ему такими неприятными качествами, как жадность, завистливость и элементарная непорядочность. Я до сих пор уверен, что это они ловко обокрали мою тетушку в день похорон, но « не пойман – не вор». Так вот, в этой семье был единственный сын, вполне соответствовавший поговорке «яблочко от яблони не далеко падает». Николай был старше нас и, несмотря на мою антипатию и стремление к независимости, частенько привлекал нас с Туристом к участию в разных проектах.

Однажды вечером он позвал нас в сад и, оглядываясь по сторонам во избежание возможности подслушивания, полушепотом рассказал, что возвращаясь из авиационного училища от своего приятеля,  он обнаружил в колодце какие-то странные предметы, представлявшие на его взгляд, большой интерес. Колодец был армирован кирпичом, предназначался то ли для канализации, то  ли для кабельной связи,  не имел скоб для спуска и был сухим. Поэтому он предлагает нам принять участие в операции по извлечению из него таинственных предметов с целью определения их назначения, а может быть – и материальной ценности. Естественно,  рассказ Николая вызвал в нас большой интерес,  и мы были готовы сейчас же приступить к делу. Однако он остудил наш пыл,  во-первых, операцию надо проводить в темное время, не раньше 10 часов, во-вторых, надо к ней основательно подготовиться  - найти крепкую веревку для спуска в колодец и поднятия металлических деталей наверх, нужно запастись спичками и свечой для работы на дне. На мой вопрос о распределении ролей  он сказал, что спускаться   придется мне – Турист еще мал и будет стоять «на шухере», он же, как наиболее сильный, будет помогать мне вылезти наружу. Мне оставалось принять эту диспозицию

    К вечеру мы, основательно подготовившись, отправились к колодцу. Надо сказать, что в 1946 году, когда происходили эти события, в районе выше железной дороги самым большим объектом был Ворошиловградский патронный завод, эвакуированный сюда в самом начале войны  Далее в сторону гор располагался примитивный аэродром, на котором базировались почти исключительно самолеты ПО-2, или У-2, называемые в народе «кукурузниками».  Их стоянка находилась также вблизи двухэтажного здания, в котором во время войны размещалось авиационная школа. Старожилы города Фрунзе, переименованного после объявления независимости Киргизской ССР в неблагозвучный Бишкек, хорошо знают это здание, в котором долгое время размещался Строительный техникум. За домом располагался небольшой сад, за которым и находился этот самый колодец.

   Исполненные чувством таинственности предстоящего «дела», мы прибыли к месту назначения, когда было уже совсем темно.  Николай обвязал меня веревкой по талии, сунул в карман  свечу и спички.  С опаской, отталкиваясь ногами от кирпичной облицовки колодца,  я довольно споро опустился на дно, зажег свечу и стал рассматривать нашу находку.  Это были  три одинаковых,   довольно сложных детали из легкого металла неизвестного мне назначения.  Я отвязал веревку и стал уже  соображать, чтобы соединить  их воедино,  как вдруг веревка вырвалась из моих рук и быстро исчезла вверху колодца. Я услышал какой-то торопливый шепот и удаляющиеся шаги.  Затем всё стихло. Я остался внизу один без связи с внешним миром. Признаюсь – меня охватил страх. Ребята бросили меня внизу без какой-либо надежды на самостоятельный подъем.  Стало тоскливо и жутко. В голове закружились самые мрачные мысли. Я понимал, что кричать и звать на помощь совершенно бессмысленно.  Ночь, кругом ни души. Впервые в жизни я оказался в таком нелепом положении, из которого не было выхода.

Эти несколько минут неопределенности запомнились мне на всю жизнь. Не знаю, сколько я пробыл в отчаянии, но ребята потом сказали, что их не было не более 10 минут. А произошло вот что – из училища вышла группа людей и, как показалось моим подельникам, направилась в нашу сторону. Ребята отползли от колодца и спрятались в ближайшей ямке, надежно прикрытые темнотой и чахлой окружающей растительностью. Вскоре обнаружилось, что незнакомцы направлялись к  аэродрому, а  вовсе  не к нам. Тогда они вернулись, тихонько окликнули меня и, убедившись, что я не умер от страха, спустили мне веревку. Я привязал детали, отправил их наружу, а следующим рейсом они вытащили меня. Очень хорошо я запомнил свои ощущения от этого происшествия. Помню даже, что эта пренеприятнейшая история довольно часто снилась мне по ночам.

  Что касается нашей находки, то после многочисленных расспросов, мы, наконец, нарвались на специалиста, который сказал нам, что вероятнее всего эти агрегаты представляют собой карбюраторы к  двигателям  самолетов   ПО-2. Знаток не исключал, что их просто выбросили за ненадобностью.  Мы тоже не нашли им применения и они где-то затерялись, оставив во мне на всю жизнь забавное и тревожное воспоминание.
               
Теперь пора вернуться на несколько месяцев назад. Матушке выделили квартирку в саманном доме барачного типа, в котором уже проживало две семьи. В смежной квартире жила семья Инчаковых, сбежавшая из голодного Поволжья в Киргизию в 1945 году с мыслью о том, что "Фрунзе - город хлебный". Были они из обрусевшей мордвы, но на родном языке говорили только отец с матерью. Трое детей - два мальчугана и дочь родного языка уже не знали. Глава семьи Федор Трофимович работал в Заготзерно конюхом, а его жена Ирина Тарасовна хозяйничала по дому. Это были славные люди, добродушные и трудолюбивые, с которыми мы поддерживали самые близкие отношения вплоть до самой смерти стариков в семидесятых годах. Моя матушка была с ними даже в родственных отношениях, став крестницей их последнего ребенка - девочки, которая родилась в 1947 году.

Семья Инчаковых интересна еще и потому, что являет собой типичный образец деградации советского общества и нравственного распада личности в условиях полного отсутствия семейных и моральных устоев. Из четверых детей только старшая Нина получила среднее образование, вышла замуж и создала нормальную семью. Второй - Евгений избрал более легкий стиль жизни, работая кое-где и кое-как, спился и в белой горячке повесился. Третий - Михаил нигде на рабочих местах долго не держался по причине систематического пьянства и под конец его следы затерялись в лагере бомжей. У четвертой - Тамары судьба оказалась страшнее всех. Эта не хотела ни учиться, ни работать, и в результате пошла по рукам. Нажив в 17 лет ребенка, она бросила девочку на руки престарелой матери и исчезла в безбрежных просторах великой страны. Лишь через несколько лет до Нины, воспитывавшей племянницу, окольными путями дошло известие о ее ранней смерти.

Таким горьким  примером  оправдываются  пророческие  слова Ф.Энгельса о том, что с приближением к коммунистическому обществу роль и значение семьи будут отмирать. К сожалению, этот процесс начал самостоятельное движение вне всякой связи с призраком коммунизма, бродившем на Евроазиатском континенте.

В третьей квартире жила уборщица конторы тетя Наташа с доч¬кой и сыном.  Ее муж погиб на фронте и она одна билась как рыба об лед, чтобы прокормить, одеть и обуть детей.
В окружающей нас обстановке не было ничего необычного - кругом царили нужда, тяжкий беспросветный труд и безрадостное существование. Это было нормой жизни в обществе, в котором власти не привыкли, да и не желали думать о народе. У них были гораздо более возвышенные цели - создание социалистической системы в мировом масштабе. Представляю, что произошло бы с человечеством, если бы большевикам удалось ее осуществить!

Тетушка сдала свой дом квартирантам и перебралась с Иринкой и немногими оставшимися вещами к нам. Наша новая квартира состояла из комнаты метров в 14, небольшой кухни и сеней, которые и стали моей резиденцией в теплое время года. Не очень много для четверых. Все удобства были, как говорят, во дворе.
Все переменилось в нашей жизни. Мы лишились старого привычного жилья, старых знакомых и друзей, а я вынужден был перейти в другую школу. Ближайшей оказалась элитарная мужская школа N6, куда я пришел в девятый класс. Школа и сейчас стоит на прежнем месте, на пересечении Бульвара Дзержинского (ныне бульвар Эркиндик) с улицей Пионерской (давно уже Московской, но и это название, по идее, не отражает национального колорита). В ней, по географической принадлежности к центральной части города, учились преимущественно дети из высших слоев городского общества. Это я понял, как только вошел в класс. На общем фоне я выглядел как бедный родственник - на мне была желто-зеленая куртка, сшитая тетушкой Ниной из американского солдатского одеяла, молескиновые брюки аналогичного происхождения и разбитые ботинки. Был я ужасно худ, огненно рыж и зеленоглаз.

В школе был только один девятый класс, в котором едва насчитывалось двадцать человек. Я занял скромное место на "камчатке" класса и стал потихоньку осматриваться. Не только большинство учеников, но и учителя носили отпечаток если не аристократического происхождения, то принадлежности к зажиточной части советского общества. Рядом с ними мои прежние преподаватели и товарищи выглядели бы явными выходцами из "простонародья".

В классе оказалась на редкость большая еврейская  прослойка - восемь человек и все выходцы из семей врачей, юристов и ученых. Лучших учеников было несколько, но, как ни странно, все они были славянского происхождения. Первым среди равных был абсолютный отличник, староста и гибкий ученик Володя Колесников. За ним по праву шел Левушка Захарьев - сын доктора наук из Киргизского филиала Академии наук СССР Н.И.Захарьева. Это был мягкий, светловолосый юноша с высоким лбом мыслителя и энциклопедическими знаниями, прекрасно владевший английским и дополнительно изучавший немецкий язык.

Третьим был Феликс Губоненко, четвертым Володя Меликов. Остальные были попроще, но их родители если и не были знаменитостями, то несли не менее тяжкие обязанности перед обществом. Великовский и Чуриков были детьми работников «органов», прочие особенно не рекламировали свое социальное происхождение. Таким образом, я оказался в числе небольшой группы учащихся с уже привычным названием "безотцовщина". Среди них оказался и Михаил Яковлев, с которым мне довелось пройти рядом от школы до пенсии.

Главной фигурой среди преподавателей была, бесспорно, Евпраксия Павловна Масленникова - преподаватель русского языка и литературы. Она окончила в отдаленные лета Петербургский университет, обладала благородной внешностью и властным характером. По-моему, меня она не приняла с первого взгляда. Весь девятый класс и первую четверть десятого, пока ее не заменили, ее оценка моих сочинений по литературе ни разу не отклонилась от стандарта - "Содержание 3. Грамматика 2." Это было явной предвзятостью. Даже наша строгая Коза мои знания русского языка, начитанность и способность к литературному изложению оценивала гораздо выше. Лучшим доказательством несправедливого ко мне отношения был тот факт, что с приходом другого преподавателя Мефодия Игнатьевича Волобого я без особых усилий с моей стороны стал получать по тому же предмету 4 и даже 5.


В классе, кроме русского, преподавали еще четыре языка. Я продолжил изучение французского, начатое еще в 13 школе, и киргизского. По этому признаку весь коллектив разбился на три группы. Основная масса изучала немецкий язык, трое английский и трое французский. На переменах между немецкой и англо-французской группировками частенько возникали шуточные потасовки, заканчивавшиеся разорванными брюками и синяками. Драк, подобных восьмой школе, здесь не было. Однако вскоре я убедился в том, что наши знатные мальчики умеют материться не хуже «шанхайской» шпаны.

Меня с "камчатки" пересадили на вторую парту среднего ряда, где моим соседом оказался сын генерал-лейтенанта, начальника местного пехотного училища Женя Холзаков. Это был изящный, хорошенький, избалованный мальчик, бредивший военной карьерой. Он постоянно ходил в синих диагоналевых брюках и офицерской гимнастерке, с талией, затянутой "в рюмочку" офицерским ремнем со звездой. Учился он крайне неохотно по причине невероятного легкомыслия. Всем своим характером, поведением и внешностью он напоминал мне бессмертного Хлестакова и я частенько давал ему это понять, как бы по ошибке путая их фамилии. Женька не обижался и находил, что между ними, действительно, много общего.

Я ни разу не видел его вечно занятого отца, но хорошо помню моложавую, холеную генеральшу, которая приходила в школу разбираться за дерзкое поведение своего недоросля. К моему удивлению Женька очень нелестно отзывался о своих "стариках", а в его репликах чувствовались откровенно пренебрежительные нотки. А я-то думал, что иметь отца это всегда счастье.

Наши отношения едва ли можно было назвать дружбой. Мне нравилась в нем раскованность, непосредственность и даже дерзость в общении с окружающими. Это было то, чего так недоставало мне. Его интерес ко мне основывался на более меркантильных соображениях - я давал ему списывать домашние задания и помогал решать на контрольных сложные задачи по алгебре и стереометрии. За пределы класса наши отношения никогда не простирались - мы принадлежали к разным слоям общества.

Заканчивая характеристику наших взаимоотношений, замечу, что легкомыслие в молодые годы, как правило, оборачивается большими жизненными неудачами в зрелом возрасте. Я встретил Женьку в пятидесятые годы, когда уже работал на руднике. Мы с ним хорошо выпили, и он поведал мне о своей горькой судьбе. Непривыкший учиться в школе, он не смог преодолеть лень и в военном училище. Окончил его кое-как, получил убогое назначение и потихоньку спивался в каком-то глухом гарнизоне. От его былого лоска не осталось и следа. Весь он потускнел и съежился. Мне пришлось долго ждать на лавочке бульвара Дзержинского пока он хоть немного очнется от пьяного забытья. Я посадил его в автобус и мы расстались навсегда.
               
Глубокой осенью к нам явился долгожданный гость - дядюшка Жора. Встреча была радостной, но с легким оттенком грусти - бабушка не дождалась своего любимца. Дядюшка не приехал к нам в качестве богатого родственника, как приезжал до войны. Все деньги он успел промотать в Москве, где у него завелось приятное знакомство, грозившее закончиться женитьбой. У него не осталось денег даже на обратную дорогу через Москву в Магадан. На семейном совете решили продавать бабушкин дом и тем самым снять хотя бы часть накопившихся проблем.

Вскоре объявился и покупатель. Им оказался маленький, толстенький, с хитрой физиономией полковник в отставке. Он ловко воспользовался наивностью интеллигентствующих продавцов, всучив им, без соответствующего документального оформления, аванс в размере половины оговоренной цены дома, а оставшуюся сумму обещал отдать шмотками, награбленными в Германии. На этом все и закончилось. Ни второй половины денег, ни вещей сестра и брат так и не получили. Полковник умело уклонялся от встреч, а потом деликатные особы махнули на него рукой.

Преодолев расстройство от неудавшейся сделки, позже вспоминали об этом  случае с юмором и, отвечая на расспросы любопытных, шутили, что остаток от продажи дома передали "в пользу МОПРа". МОПР означал Международная Организация Помощи Революции. Под этой маркой производились систематические поборы с населения, уходившие неизвестно куда. Активисты этого движения получали взамен своих денег значок на цепочке, который с гордостью носили на груди. Вообще в то время было принято носить множество значков, символизирующих участие в разных общественных организациях - "Осоавиахим", "Ворошиловский стрелок", "ГТО" (готов к труду и обороне), "КИМ" (коммунистический интернационал молодежи) и др.

Холодным декабрьским вечером мы провожали дядюшку в Москву. Вагон брали штурмом, несмотря на наличие плацкартного билета. Меня всегда поражала истеричность нашего народа и стремление, особенно женщин, во что бы то ни стало войти, залезть, прорваться в первых рядах.   Даже там, где нет никакой необходимости в суете, например, при посадке в самолет строго по билетам, наши люди обязательно организуют давку и создадут нервозную обстановку. Так было и в тот раз. Дядюшка ворвался в вагон, а вещи мы передавали ему через окно.

Визит во Фрунзе и возвращение дядюшки именно этим вагоном были записаны в Книге Судеб и определили всю его последующую жизнь. В том же купе на верхней полке возвращалась из эвакуации в Ленинград молодая, интересная женщина с девочкой. Она была коренной ленинградкой и проживала во Фрунзе в эвакуации с 1943 года. Муж ее погиб на фронте, отец с матерью были репрессированы еще в 1937. Отца тогда же расстреляли, а мать скиталась по женским лагерям. Судьба этой семьи во многом была похожа на нашу, также как и на сотни тысяч и миллионы других семей. Подробности их трагических приключений я узнал много позже от самой Людмилы Иосифовны, ставшей в эту пятисуточную поездку от Фрунзе до Москвы моей родственницей.

В сорок шестом дядюшке исполнился тридцать один. О том, что он был артистически красив, я уже писал. Людмила Иосифовна, полька по происхождению, ему вполне соответствовала. Дело началось и кончилось в промежутке между столицами Киргизии и СССР. Дядюшка транзитом, минуя Москву, проскочил в Ленинград и вошел в старинный дом на Лиговском проспекте в качестве мужа.

               

Не было в моей сознательной жизни более трудного года, чем уходящий 1946. В стране был страшный неурожай, отразившийся и на нашей республике. За хлебом были гигантские, долгие очереди. Хлеб пекли из каких-то невозможных суррогатов, но и его трудно было достать. Возвращаясь домой из школы, я обнаруживал на столе тарелку прозрачно-голубого перлового супа с кусочками картошки и блестками растительного масла. Спрашивать о добавке не приходилось, чтобы не вызывать истерики озлобленной на все и вся матушки. Я предпочитал поскорее сбежать из этой юдоли нужды и скорби на улицу и забыться в играх с ребятами.

Худо ли, бедно ли, но зиму мы кое-как пережили. Весной я уговорил матушку вернуться к земле. Нам выделили участок в 7 соток и мы засадили его верными культурами - кукурузой, подсолнухами и бахчевыми. Все лето я ездил вместе с Инчаковыми обрабатывать огород и понемногу научился возиться с лошадьми. В конюшне Заготзерно их было три: белый мерин - отставной цирковой артист и два гнедых "киргиза", демобилизованных из артиллерийской части. Мерин был послушным и кротким, артиллеристы - уросливы и дерзки. Как большинство людей, эти два наглых жеребца признавали только силу и волю. Поначалу мне никак не удавалось запрячь их в пролетку. Они поджимали хвост и не давали надеть сбрую, пока я не преодолел свою неприязнь к любым проявлениям насилия, и не стал, по совету Федора Трофимовича, поддавать им кулаком в пах. Дело пошло.

Все летние каникулы я гонял легкую, на авиационных шинах, пролетку по городу, доставляя по служебным делам разных представителей конторы, исключая разве что ее начальника Никитина. У него был автомобиль. Откровенно говоря, мне понравилась эта работа, и я впервые почувствовал себя нужным обществу человеком. Работал я с удовольствием, но… бесплатно. Второй конюх по штату конторе не был положен.

Осенью мы собрали со своей плантации такой богатый урожай, что он позволил нам завести живность - поросенка и кур. Поросенку из старых кирпичей я выложил хлевушок. Мы рассчитывали, что когда он вырастет до размеров свиньи и мы его зарежем, то наедимся свежатинки за все годы, начиная с сорок первого. К нашему недоумению поросенок очень хорошо и много жрал, все время требовал пойла, но абсолютно не рос. Корм в этом визгливом создании в больших количествах перерабатывался в навоз, не превращаясь в вожделенные мясо и сало. Продолжалось это загадочное явление довольно долго, пока соседский старичок, пришедший к нам по поводу осточертевшего всем поросячьего визга, не разъяснил нам причину безрезультатного обжорства нашего Борьки. По его мнению, в раннем возрасте мы дали ему слишком горячего пойла и тем обожгли желудок. Теперь от него не будет проку и его лучше зарезать. Очередная неудача после кроликов и коровы окончательно убедила меня в том, что животноводство - не моя стихия.
               
Осенью сорок седьмого я пошел в десятый класс. Ребята делились впечатлениями о каникулах, поездках на Иссык-Куль, пребывании в домах отдыха и даже санаториях. Многие скромно помалкивали, в том числе и я. Мне казалось, что если я расскажу, как все лето работал извозчиком, да еще бесплатно - меня поднимут на смех и, чего доброго, дадут соответствующую кличку.

Золотая молодежь, в которую входили Захарьев, Губоненко, Холзаков и Клейменов, с масляными улыбочками делились впечатлениями об интимных вечеринках с девочками, вином, папиросами и танцами. Собирались на квартирах в отсутствие родителей. О таких приключениях мне любил рассказывать по утрам Женька Холзаков, списывая из моей в свою тетрадь очередное домашнее задание. Я отнюдь не осуждал эту группировку за "аморальное поведение, недостойное высокого звания комсомольца", мне было интересно, немного завидно и неудобно за посвящение в чужую тайну.

В декабре 1947 года я достаточно созрел для того, чтобы по примеру многих выдающихся людей завести дневник и записывать  текущие события, мысли и чувства. Первая ученическая тетрадка, еще сохранявшая отголоски недавно закончившейся войны, в 12 листах  серой рыхлой бумаги в косую линейку, была начата 4 декабря. На   розовой обложке без титула, соответственно главному политическому лозунгу времени, я вывел многозначительную надпись: - “Смерть американскому империализму!!!” Вторая аналогичная тетрадка, изъеденная частично мышами, сохранила дату бесславного окончания моего порыва – 12 марта 1948 г. И что можно было заносить на эти жалкие “скрижали” семнадцатилетнему парню, страдавшему от недоедания и худосочия, скверно одетого и разочарованного своим жалким обликом!

И тем не менее там есть такая нескромная запись – «Сегодня и предыдущие дни меня не оставляет мысль о том, чтобы написать книгу о детстве моем, о нашей семье, и то, что я знаю о моем деде и его жизни. Порою у меня создаются целые моменты из воображаемой книги. Охота мне попробовать написать эту книгу, но во мне не хватает уверенности в себе, не смогу я довести свой труд до конца. К тому же мне эта мысль кажется дикой и несвоевременной. Для такой серьезной задачи нужен более зрелый возраст и постоянный характер. Но все же я попробую, хотя бы для того, чтобы использовать свои заметки в будущем, если вздумаю написать повесть. План сегодня я, может быть, обдумаю, а может быть и начну писать.»

Вот так перекликаются порой абсолютная неуверенность в себе как личности с величайшей самоуверенностью в своих творческих способностях. Понадобилось более сорока лет для того, чтобы вновь вернуться к этому замыслу и еще десять лет на его осуществление. Однако если исходную дату 4 декабря 1947 года считать за начало, то материал для этой “воображаемой книги” накапливался более полувека.
               
А вот запись от 12 декабря 1947 года.
«Сегодня для наших ребят, и для меня конечно, большая радость – не было тригонометрии. Что случилось с нашей тётей Олей, нам не известно, да этой стороной дела ребята не интересуются. А слухи об отмене карточной системы приобретают все более и более определенный характер. Сегодня тетя Нина принесла уже список предметов, которые можно будет получать после отмены карточек. Но все это так ново, что даже не верится, что можно будет пойти в магазин и  взять любой продукт.»

Впервые, я хорошо запомнил эту дату, я пришел в магазин с карточками в октябре 1941 г.
Более шести лет мы прожили в обстановке крайне скудного продовольственного снабжения, которая, подчас, переходила в натуральный голод. И это в стране с практически беспредельными природными ресурсами.  Только тогда, когда власти спохватились, и дали населению возможность самим прокормить себя, выделив по клочку земли, положение немного выправилось.

«14 декабря. Воскресенье. Скучный и грустный день вначале и великолепный в конце. Наконец-то мы дождались этого счастливого дня. Сегодня в 9 часов вечера объявили указ об уничтожении карточной системы и проведении денежной реформы. Когда я пишу эти строки, вновь передают этот указ, причинивший радость простым людям и огорчение спекулянтам.

По этому указу старые денежные знаки отменяются и вводятся новые. Те лица, у которых на руках оставались деньги, получат за 10 рублей старых денег 1 рубль новых. Счастливы те, у кого деньги лежат на сберкнижке. У кого на книжке лежит до 3000 рублей, получат новые деньги в том же количестве. Вклады до 10000 руб. идут: 3000 руб. полностью и остальные  за 3 руб. старых денег 2 руб. новых. После 10000, за 10000 как упоминал, а после за 2 руб. старых – 1 руб. новых.

 Цены падают. Коммерческие  цены уравниваются с пайковыми. А зарплата остается прежней. На продукты коммерческие цены понижаются в 2,5 раза. На товары – в 3 раза. Некоторый ущерб причинило это и нам. У т. Нины вместо 1600 руб. остается 160 руб. Но это ничего. Всё же это мероприятие очень умное. Жизнь скоро должна установиться как до войны. Мы еще поживем!»

Сколько оптимизма! А, ведь, впереди  было, по меньшей мере, еще шесть лет такой же полуголодной жизни.
 
«16 декабря. Вторник.  Пропали мои 50 рублей. Сегодня я их обменял и получил 5 рублей новыми деньгами. Вчера во всем городе творилось что-то ужасное. Народ хватал всё: от кожаных пальто в комиссионном магазине, до блокнотов в ларьках «Союзпечати». Бегал и я, но деньги не потратил. Сегодня настал долгожданный день. Мы купили 4 кг хлеба и пока съели только 2. Правда, еще не все установилось. Продукты есть, но довольно большие очереди. Стоять некогда. И так у меня прошел весь сегодняшний день. С 9 до 12 часов я стоял и менял деньги. В школе только и говорили о деньгах, и этими разговорами до того довели учительницу истории, что она ушла из класса. Еще одно развлечение. На перемене была драка между 6-ью «англичанами» и «французами»  и около 20 «немцев».  Досталось, конечно, нам шестерым.»

Конечно, это не были драки в прямом смысле. Просто нам необходима была разрядка от сидения за партами и мы устраивали дружеские потасовки.

«17 декабря. Сегодня была контрольная по геометрии. Из трех примеров я один не решил, один сделал, но под сомнением…В городе  творится что-то неладное и в то же время очень захватывающее. Цены быстро падают. Ввиду вздорожания денег, стало возможным купить очень и очень многое. И как мало надо для народа: направилась жизнь и все ходят  веселые, жизнерадостные. Немного надо и для того, чтобы быть сытым. Но все же плохо насчет топлива. Здесь и до войны было плохо с топливом, к тому же у нас сырая квартира.
Завтра наутро собираюсь в баню, еще не знаю в какую цену там билеты, но предполагаю, что не дороже рубля на новые деньги.»

Действительно. Много ли надо простому народу для счастья?  Вполне достаточно того, что о нем вспомнили и сделали для него самую малость.               
Надо было видеть, как немного нужно нашим людям для счастья, как на хмурых усталых лицах затравленных жизнью людей засияли глаза и появились улыбки. Несколько дней разговоры шли только о реформе. Рассказывали массу анекдотичных случаев о том, как на обменные пункты приносили полные мешки сопревших денег. Главными героями этих историй были, как всегда, торговцы-узбеки, базарные спекулянты и прочая публика, не доверявшая свои средства сберкассам. Среди лучших представительниц прекрасной половины города разнесся горестный слух о том, что знаменитейший дамский парикмахер Леон, державший салон напротив горкома партии, повесился, потеряв все свои сбережения, которые хранил дома. Речь шла о фантастической сумме в 300 тысяч. Матушка и тетушка изредка тоже ходили к нему делать перманент перед большим праздником или походом на концерт заезжей знаменитости. Чаще всего это был знаменитый шансонье Александр Вертинский – кумир дореволюционных барышень.

Реформа нанесла потрясающий удар и по моему карману. Ограничивая себя во всем, я собирал деньги на покупку книг, которые с окончанием войны стали появляться в продаже. Еще в девятом классе я загорелся идеей создания библиотеки и даже вырезал из ластика собственный экслибрис, которым метил свои книги. Как  я уже отмечал, мои 50 рублей превратились в новенькую пятерку, на которую можно было купить ровно в десять раз меньше.  Я страдал.

Между прочим, посредством таких самоограничений мне удалось собрать неплохую по тем временам и средствам библиотечку - около трех десятков книг. Среди них был трехтомник "Жизнь Клима Самгина" М.Горького. Из всех произведений Великого Пролетарского писателя этот роман мне нравился больше всего, и я его даже перечитывал, хотя многие считают его наредкость занудным. Думаю это можно объяснить некоторым сходством  наших с главным героем  характеров и мироощущений. Второй гордостью коллекции был толстый том избранных произведений Флобера, куда среди прочих входили и два его романа "Госпожа Бовари" и "Саламбо". Последний произвел на меня потрясающее впечатление описаниями древнего Карфагена, кровавых битв, жестоких нравов и религиозного языческого фанатизма.

Мое самое дорогое сокровище - библиотека юношеского периода с экслибрисом "Библиотека И.А.Тангаева" - стала жертвой нашей неустроенной кочевой жизни. Когда мы переехали в Алма-Ата, я забрал ее с собой. Затем матушка уехала в гидрогеологическую экспедицию, оставив все наши вещи знакомым, а я уехал на рудник. После этого все само собой потерялось, и теперь мои книги с примитивным штампом стоят где-то на чужих полках. Думаю и надеюсь, что к ним относятся достаточно бережно, ведь дата их выпуска - сороковые годы.
               
Приведу еще несколько фрагментов дневника тех лет, когда я еще довольно остро реагировал на окружающих меня людей и действительность.

«6 января  (1948 г.) Самое важное событие! Сегодня я узнал от товарища, что 4 января в 4 часа утра умер отец Женьки Холзакова. Эта новость пришлась мне как удар обухом. Все же это очень поразительно и неожиданно. Как же теперь изменится характер Женьки. А для него будет тяжелее. Со смертью отца ему придется кое о чем подумать. Он мечтал при поддержке отца поступить в   военно-морское училище. Что же он будет делать теперь?
Вообще смерть ближнего – страшная вещь. Очень неожиданно она приходит. А отец Женьки умер совсем внезапно. Должно быть от паралича сердца. Я представляю себе состояние Женьки, как  никак, а самому тоже пришлось пережить подобное же.»

«12 января. Узнал кое-что и о Женьке Холзакове. Кажется смерть отца не произвела на него должного впечатления. По-прежнему он гуляет с девчатами, хотя нет еще и недели, как умер отец. В таком случае я его совершенно не понимаю. В нем нет никаких иных чувств, кроме разгула и ухлестывания за девочками. Если так будет продолжаться и дальше, я представляю, что из него выйдет – определенно, распутный малый. Слишком легко он приобретет расположение и симпатию «баб». Это его вконец испортит. Он мне перечислял покоренных и брошенных девчат. Их около семи.»

«14 января. Теперь о Женьке. Я его имел время разглядеть. Он  нисколько не изменился  ни в чем. Все так же весел и развязен.  Смерть отца на него не повлияла. Я его не понимаю иногда. Он чертовски скуп на книги. Я у него клянчил, клянчил, но так и не мог выпросить ни одной книги.»

Вот так я в свое время реагировал на несчастье,  как мне казалось,  обрушившееся на моего легкомысленного соседа по парте.
               
               
Мне шел восемнадцатый год - пора радужных мечтаний и романтических вздохов. Я все чаще, будучи в одиночестве, критически разглядывал себя в зеркале, и каждый раз находил множество изъянов в своей внешности. Меня угнетали прыщи и мучили чирьи. То и другое было следствием возрастных явлений и худосочия, но отнюдь не украшало мою худую физиономию. Единственным плюсом в ней было то, что сплошной покров из веснушек как-то сам собой исчез и не возобновлялся даже по весне. Рост и вес меня тоже не воодушевляли - 166 сантиметров и чуть более 50 кг я считал позорными показателями для мужчины. Правда, сохранялась надежда на то, что у меня впереди есть еще 2-3 года для их изменения в лучшую сторону.

Совокупность всех этих качеств способствовала развитию и закреплению того, что позже стали называть по западному образцу комплексом неполноценности. Я становился раздражительным и все чаще обращал свое скверное настроение на близких - грубил матушке, дерзил тетушке и давал затрещины Иришке. Моральной отдушиной для меня стали дети Инчаковых и тети Наташи - Митька с Веркой. Я верховодил во дворе и чувствовал себя признанным авторитетом, хотя, по совести, это было продолжением того же комплекса.

Между прочим, здесь самое место рассказать о двух курьезах, имевших место в нашем дворе. Один из них с некоторой натяжкой можно считать смешным, а другой - едва ли не трагическим по возможным последствиям. Начну с веселого.
Немного в стороне нашего обширного двора находился четырехочковый туалет, разделенный на женскую и мужскую половины. Его двери довольно тактично выходили к забору, а выгребное отверстие, естественно, было обращено ко двору. Как водится у нас в стране, крышка люка от времени и грубого обращения пришла в ветхость и уже неспособна была выполнять свое предназначение - в ней зияли большие дыры. Однажды в средине жаркого киргизского лета одна из куриц, принадлежавших тете Наташе, то ли ошалев от жестокого зноя, то ли погнавшись за мухой, провалилась в нечистоты и стала там биться и истошно вопить. Сорок седьмой год, как я уже говорил, был не из тех, когда хозяйка могла допустить потерю драгоценной твари, несущей, пусть даже простые, яйца. Последовала жесткая команда Митьке и Верке достать несчастную.

 Я с Генкой и Мишкой Инчаковыми пристально наблюдал за происходящим с почтительного расстояния. Вот Митька лег брюхом на остатки люка, попытался дотянуться до курицы, но не достал. Увидев хозяина, курица, кажется, почувствовала приближающееся спасение и затихла. До ее шеи оставалось совсем немного и Митька приказал Верке подержать его за ноги, чтобы опуститься еще немного. Мы замерли - а что если она его не удержит и он нырнет головой вниз в зловонную нагретую массу? Я приказал Женьке подстраховать ребят. Он крайне неохотно присоединился к ним, лег на землю и схватил Митьку за брюки. Митька дотянулся до утихшей курицы и схватил ее за шею. Дальше произошло то, что можно было предвидеть со стопроцентной вероятностью - курица заверещала диким голосом, замахала крыльями, задергала ногами и обрушила на своих доблестных спасателей потоки хорошо выбродивших на жаре и потому особо дурно пахнущих экскрементов. Митька заорал благим матом, стал судорожно дергаться в попытке выбраться наружу. Верка с Женькой, орошаемые брызгами дерьма, самоотверженно продолжали эту ужасную операцию. Но вот, наконец, из глубин показалась мокрая трепещущая курица. Доблестный Митька, до конца выполнивший материнский приказ и свой хозяйский долг, в ярости отшвырнул ее от себя и она, продолжая дико кричать и хлопать крыльями, помчалась к своему курятнику, разгоняя на пути собравшихся к этому времени многочисленных зевак.

Мой бедный Митька, привычно отзывавшийся на кличку Вобла, которую я присвоил ему на правах дворового лидера, забился в угол между дувалом и стеной конюшни и горько рыдал от всего пережитого, источая неподобающие ароматы. Прибежала тетя Наташа с ведром, сорвала с него одежду, окатила водой и повела голенького под колонку отмывать. Верке с Женькой тоже досталось, но им пришлось возвращать себе первозданное состояние самостоятельно.

Вторая история относится к разряду тех событий, которые во время действия вроде бы не заслуживают особого внимания, но по прошествии некоторого времени после того, как происходит их осмысливание, способны вызвать шоковое состояние своими возможными трагическими последствиями. Я уже учился в десятом классе и со времен недавно закончившейся войны имел некоторый опыт обращения с оружием (поджигалы) и боеприпасами (самодельными и заводскими порохами, спичечными головками и т.д.). Зимой с 1947 на 48 год братья Инчаковы принесли откуда-то, меня этот вопрос не очень волновал, снаряд от 23-мм авиационной пушки – так, во всяком случае, я определил то, что попало мне в руки. Снаряд был без гильзы, т.е. без порохового заряда, но я знал, что внутри него содержится взрывчатое вещество и мне захотелось до него добраться. Снаряд состоял из стального корпуса с медным пояском и белой алюминиевой головки, внутри которой должен был находиться взрыватель. Все это мне предстояло разобрать на части. До сих пор по ТВ продолжают передавать сообщения о ребятишках и взрослых, подрывающихся при попытках извлечь взрывчатку из боеприпасов, найденных на полях былых сражений. Как я не попал в эту категорию - поражаюсь до сих пор.

Я бил по снаряду молотком, швырял его на большой камень, торчавший из дувала, и, наконец, добился того, что стальной корпус дал трещину. После этого не составило труда отделить головку, высыпать из нее тонкий белый порошок, а из разбитого корпуса - более крупный порошок, похожий на алюминиевую крошку. Так я, наконец, достиг поставленной цели. Дальше все было рассчитано на участие зрителей - я насыпал на толстую железяку серебристого порошка, рядом с ним отсыпал немного белого порошка и ударял по нему молотком. Происходил громкий, до звона в ушах, резкий взрыв и все мы были в восторге. Без белого порошка серебристый порошок не взрывался. Много позднее, изучая взрывное дело в горном институте, я познал, что первый является инициирующим веществом, а второй - собственно взрывчатым веществом. Почему не сдетонировал снаряд при таком хамском с ним обращении и не наказал меня за глупую настойчивость - приходится удивляться до сих пор и верить в то, что так было угодно Всевышнему.
 
Увлечение взрывами  и стрельбой свойственно большинству парней, особенно если они свободны от  строгого родительского надзора. Еще до войны, за неимением в достаточно свободном  обороте пороха и других взрывчатых веществ, мы использовали карбид кальция, применяющийся, как известно, для выработки ацетилена при газосварке и резке. Особенно эффектным был следующий способ:  в грунте выкапывалась небольшая ямка, в которую заливали воду и бросали кусочек карбида. После того, как начиналась бурная реакция с выделением газа, ямку закрывали консервной банкой с отверстием, пробитым в ее дне. Один из участников закрывал отверстие пальцем, в то время как другой подносил к банке зажженный факел. Палец отдергивался, газ воспламенялся, раздавался громкий хлопок, банка взлетала высоко вверх, обдавая стрелков жидкой грязью. Море восторга! По этой технологии проводились даже соревнования – у кого взлетит выше.    
               
А тем временем мои дорогие женщины, сжигаемые работой, одиночеством и беспросветной жизнью, ударились в мистику. Они стали уходить по вечерам из дома и появляться за полночь. Сначала свои ночные отлучки они держали в строгой тайне, но потом рассказали мне, что в одной из квартир большого дома, где проживали старейшие сотрудники конторы, организовался спиритический кружок. Там они за ломберным столиком "грели блюдце", вызывали духов и задавали им различные вопросы. Полушутя, полусерьезно они поведали мне, что прошлой ночью вызывали дух А.С.Пушкина. Он, якобы, долго не шел, но, наконец, объявился, выматерил всех за беспокойство, а потом стал отвечать на вопросы. На вопрос, будет ли война? он ответил, что война будет, с Америкой, в 1949 году.

В конце концов, они перессорились с организаторами спиритических сеансов, обвинили их в подталкивании блюдечка и фальсификации всего действа, разочаровались в прогнозах духов и перестали с ними общаться. Матушка категорически сказала, что верить можно только картам, достала временно заброшенную колоду и вновь стала гадать всем желающим. Желающих было очень много - все чего-то хотели, ждали и на что-то надеялись. По вечерам к нам приходило много ее клиентов, иногда ее приглашали домой. Тетушка шутя говорила ей, что если бы она брала за гадание деньги, мы бы жили не тужили. Матушка вполне серьезно уверяла ее, что в этом случае карты никогда не скажут правды и станут врать.
               
               
Когда наступил новый 1948 год, мы все почувствовали, что пора задуматься о своем будущем. Не за горами весна, экзамены на аттестат зрелости, который для всех нас станет путевкой   в большую жизнь. В этом классе никто не думал после окончания школы идти на работу или в армию - все мечтали продолжить образование.

Наша новая классная дама Ольга Ивановна Тарантина по своему обычаю поставила нас по стойке смирно и провела поголовный блиц-опрос на тему - "Кем я хочу стать после окончания школы". Большинство было готово к серьезному ответу, и только Ленька Мельников ляпнул - "Я хочу стать врачем-гинекологом!" - Класс заржал, Ольга Ивановна побагровела. Мы так и простояли на ногах, пока она читала нам мораль на тему о высоком предназначении женщины, чуде рождения нового человека, и пошляках, вроде Мельникова, способных все высмеять и изгадить.

 Ленька пытался убедить ее, что он действительно хочет пойти в медицинский институт, и что его неправильно поняли, но все было напрасно. Ольгуня оседлала своего любимого конька и не думала с него слезать. Ольга Ивановна была форменным деспотом. Маленькая, толстая, неуклюжая, с ноздреватой кожей на жабьем лице она производила с первого взгляда отталкивающее впечатление. У нее не было ни одного сторонника. Большинство ее ненавидело, меньшинство боялось. Как классный руководитель она проводила с нами регулярные нравоучительные беседы. Процедура была одинаковой - класс поднимался на ноги и подвергался психологической обработке в течение одного-двух уроков. Подход был строго индивидуальным. Глядя по очереди каждому в глаза, она начинала выворачивать наизнанку наши души, не считаясь с самолюбием и достоинством. Тяжелый каток ее "принципиальной" критики давил всех, но особенно жесток он был по отношению к евреям.

Однажды объектом ее выпадов стал тихий Леня Бурман, родители которого официально сменили фамилию на более русифицированный вариант - Бурмин. Боже, как она издевалась над бедным малым! Мне даже стало его жалко, но никто из нас не посмел поднять голос в его защиту! Мы были достойным продуктом общественного строя, к которому принадлежали! Мне до сих пор стыдно за наше молчание, хотя лично у меня были достаточно веские основания для того, чтобы как можно меньше высовываться. Хуже было то, что в защиту товарища не подал голос ни один из тех, кому вообще некого было бояться.
После этой обработки мы разошлись из класса как оплеванные, и нам стыдно было смотреть товарищу в глаза, полные слез.
               
Весной 1948 года в нашей тесной квартирке появился-таки мужчина. Из бегов вернулся отец Ирины забытый Серафим Захарович. Я не видел его с 1940 года, родная дочь - столько же. Если учесть, что ей шел девятый год, то к ней тоже вполне подходил социальный статус "безотцовщина". По-моему, его неожиданный визит не принес особой радости ни жене, ни дочери, зато для меня оказался полезным.

Я в этот момент сильно нуждался в совете взрослого мужчины относительно выбора своей будущей профессии. Обычно в этом отношении юноши берут пример с отца или ближайших авторитетных родственников. Довоенный визит С.З. с дядей Жорой во Фрунзе еще в те годы отложил в моем сознании прелести кочевого образа жизни в геологических экспедициях. Теперь я расспросил его подробнее и с пристрастием. Его уклончивые ответы несколько обескуражили меня: он советовал крепко подумать, прежде чем принимать окончательное решение. Его собственный жизненный опыт показал, что работа очень трудная и неблагодарная, особенно во второй половине жизни, когда хочется семейного уюта и покоя. Последний довод был выше моего понимания, - о каком семейном уюте можно говорить, когда нет ничего лучше, "чем жить одному холостым"!

Мои колебания кончились и вскоре я послал запрос сразу в два адреса - в Томский политехнический институт и в Среднеазиатский госуниверситет в Ташкенте. Ответы я получил довольно быстро и в очень вежливой форме. Меня приглашали приехать и сообщали об условиях приема. Опять я оказался перед необходимостью выбора между Сибирью и Азией. Раз такая заинтересованность во мне, я еще подожду. А заинтересованность была очевидной. ВУЗы страны испытывали форменный голод в абитуриентах. Сказалась непродуманная политика по сокращению учащихся 8-10 классов. Наша элитарная школа готовилась к выпуску одного десятого класса неполного состава - всего лишь 20 человек.

Как часто бывает в жизни, решение приходит не в результате длительных размышлений, а по воле случая. В городской библиотеке им. Н.Г.Чернышевского, куда я регулярно ходил читать редкие книги (в свое время я взахлеб прочел там "Графа Монте-Кристо") и журналы, на витрине новинок мне попался на глаза "Справочник для поступающих в ВУЗы в 1948 году". Там я обнаружил, что всего лишь в 250 км от моего города в Алма-Ата существует Казахский горно-металлургический институт с геологическим факультетом. Это было так привлекательно и своевременно, что я, не колеблясь, принял решение - еду в Алма-Ата.

Я рассказал матушке о своем решении, и она отнеслась к нему, в общем, положительно. Конечно, это было совсем не то, на что она рассчитывала прежде. Она мне как-то призналась, что, живя в девичестве во Владивостоке, мечтала выйти замуж за американского, или на худой случай, французского моряка и уехать за границу. Если бы я родился в Америке или Франции в семье моряка, то рано или поздно она хотела бы видеть меня на капитанском мостике с морским биноклем в руках и в белой фуражке с огромным "крабом". Увы, советской власти не нравились международные браки и мечты рассыпались в прах.

Позже, увидев мою склонность к рисованию, она представляла меня выдающимся архитектором и долго не расставалась с этой мыслью. Я к этой идее относился скептически, интуитивно предполагая, что эта специальность в стране с ограниченными финансовыми ресурсами не имеет большого будущего.

По-совести следует сказать, что решающую роль в выборе профессии сыграли и чисто меркантильные соображения - стипендия в горном ВУЗе на первом курсе была, чуть ли не в два раза выше, чем в архитектурно-строительном. Целых 395 рублей! Это было больше матушкиной зарплаты!
Мой выбор устраивал матушку и по личным соображениям. Ей надоел город Фрунзе и она решила, что после получения аттестата зрелости сама отвезет мои документы в КазГМИ и присмотрит там работу для себя. Меня такой вариант вполне устраивал, так как я еще оставался слишком домашним мальчиком.

Все это было впереди, а пока следовало наверстывать упущенное в преддверии страшной экзаменационной сессии. Нам предстояло сдавать на аттестат 10 устных и письменных экзаменов. С заменой Евпраксии Павловны на Мефодия Игнатьевича мои страхи за литературу и русский поуменьшились. Я вышел в разряд второй пятерки класса.

Между прочим, сейчас самое время рассказать о смене главных героев по ходу спектакля. Евпраксия Павловна, как я уже писал выше, была, мягко выражаясь, недостаточно справедлива по отношению к низшим слоям нашего класса, в число которых входил и я. То ли по этой причине, то ли по свойственной учительским коллективам склочности, но ее решили отстранить от преподавания в нашем выпускном классе. На ее место из другой школы пришел Мефодий Игнатьевич Волобой. Это был высокий, худой, с покатым лбом и глубоко сидящими глазами мужчина средних лет. С первого взгляда он производил не очень приятное впечатление, особенно если сравнивать его с аристократичной Е.П. Мне он понравился сходу лишь потому, что у нас с Е.П. установились устойчиво неприязненные отношения.

Однако наша золотая молодежь в этом случае обрела твердый голос и потребовала вернуть Е.П. Захарьев, Губоненко, Клейменов и примкнувший к ним из одного лишь желания покрасоваться перед толпой Холзаков, создали нечто вроде стачкома и потребовали от класса объявить М.И. бойкот. Несмотря на внутренний протест и антипатию к Е.П., я из чувства солидарности тоже принял участие в забастовке. Перед уроком М.И. мы дружно покинули класс. Не поддержал нашей акции только Аниканов. Его можно было понять - он держался в классе только божьей милостью и как огня боялся нашей свирепой классной дамы.
Целый час мы бродили по бульвару им. Дзержинского возле памятника поэту Ж.Боконбаеву, возбужденно обсуждая возможные последствия своего поступка. Мы спорили до хрипоты пока не пришли к выводу о том, что поступили по отношению к новому, незнакомому нам преподавателю, подло. В результате бурной дискуссии большинство заклеймило подстрекателей. Мы тут же избрали депутацию из трех человек и направили ее в класс, чтобы принести М.И. свои извинения. Инцидент был исчерпан, а наш новый учитель проявил в этом конфликте подлинное благородство, ни разу не упрекнув класс и зачинщиков в некрасивом поступке. Он завоевал наше уважение своей справедливостью и великолепными рассказами о русской литературе периода революции и смуты. Будучи студентом Петроградского университета, он сам принимал активное участие в диспутах, которые устраивали, в те свободные от цензуры времена, декаденты, символисты и прочие новаторы от литературы. Он читал нам порой прекрасные, а порой совершенно непонятные стихи неизвестных авторов, которые давно числились в черных списках советской культуры.

  В конце января весь класс внезапно сняли с уроков и повели в военкомат для прохождения медицинской комиссии и получения приписных свидетельств. Мы давно ожидали этой акции и сильно переживали в связи с необходимостью предстать в чем мать родила перед комиссией, состоявшей почти из одних женщин.
В большой прохладной комнате нас заставили раздеться и по очереди стали вызывать в кабинет. Тут и произошел невероятный конфуз с Романом Великовским - рослым евреем, уже во всю брившим жесткую синюю щетину на плотных щеках. Его отец работал в органах, и жили они в большом доме НКВД на перекрестке улиц Демьяна Бедного и бульвара Дзержинского. Дом был "со всеми удобствами" и с ванной, которой не грех бы и периодически пользоваться. Рома, видимо, не любил мыться. Он долго топтался в "предбаннике", пока на него не прикрикнули. Тогда он решительно снял с себя все предметы туалета и остался, буквально как в носках, с черными от грязи ногами. Мы остолбенели. Зрелище было ужасное и отвратительное. Мы часами выстаивали очереди в баню, чтобы раз в неделю привести себя в порядок, а перед комиссией стоял человек, которому лень было вечером опустить в ванну ноги и отмочить многомесячную, едва ли не летнюю грязь!

Осмотрев очередного допризывника, комиссия спрашивала его о том, какому роду войск он отдал бы предпочтение и записывала пожелание в военно-учетную специальность. Выходившие парни хвастались кто флотом, кто авиацией, а кто и бронетанковыми войсками. Когда дошла очередь до меня и председатель прочел мои анкетные данные, то в комиссии произошло легкое замешательство. Я смекнул в чем дело - отец, 58 статья, неблагонадежный. Мне сказали только, что я здоров и годен к военной службе. Я спросил - к какой именно? Председатель нехотя ответил - Мы записали вас в пехотно-саперные части. - Так я получил очередную пощечину, на этот раз от армии. Мне стало ясно, что отныне мне суждено всегда брести по обочине жизненной дороги, глотая пыль, поднятую сапогами тех, у кого анкета безупречна.

Я не был одинок в своем унижении. Всех наших ребят евреев комиссовали вчистую. Агранович, Бурмин, Великовский, Корольков, Трахтенберг, Удерман, Черевичник оказались ограниченно годными и могли быть призваны в армию рядовыми лишь в случае войны. Не сказал бы, что такие акции способствуют воспитанию патриотического духа у молодежи и желанию защищать отечество "ценой собственной жизни".

Наш класс внезапно заболел спортом. В городском цирке, который совсем недавно вместо брезентового "Шапито" получил деревянный купол, гастролировала труппа профессиональных борцов по классической борьбе. Для провинциально-столичного города явление было выдающимся, особенно если учесть, что в ее состав входили известнейшие в СССР борцы и даже один представитель Америки - мулат Франк Гуд. Я пошел на одно из представлений вместе со всем классом.
Парад-алле был впечатляющим. Гремел оркестр. По арене с лентами, густо увешанными звенящими медалями, величественно и неторопливо проходили богатыри. Возглавлял парад неоднократный чемпион какого-то уровня Леонтьев, за ним шел любимец публики и, конечно же, местных женщин - Франк Гуд. Это был молодой, красиво сложенный атлет с короткими курчавыми волосами и квадратной физиономией, не лишенной приятности. Он поднимал вверх сцепленные ладони, приветствуя публику. Как он оказался в нашей стране и во Фрунзе - не представляю, но для большинства граждан нашего скромного города он был первым мулатом, да еще и американцем. Замыкал парад низенький, с большим брюхом борец средних лет Бронштейн. Когда его называли, люди удивленно шептались - никто прежде не видел борца-еврея.

От публики по приглашению обычно выходил местная знаменитость, торговец с Центрального рынка, толстый, кривоногий Али Мухамедов. Несмотря на неприглядный вид, он был сильным соперником и уступал, пожалуй, только Леонтьеву и мулату.
Я сходил на представление только один раз, но зато на всю жизнь унес с собой неприятные воспоминания об этом виде спорта. Борцы шлепали друг друга по жирным потным спинам, кряхтели, громко отравляли воздух, вызывая смех и аплодисменты публики. Бронштейн перед атакой с хрюканьем посылал вперед свой огромный живот, раздавался противный шлепок двух мокрых тел, следовал бросок и вот один из борцов на лопатках. Потом мне сказали, что победы и поражения заранее расписаны и предопределены. Все делается зрелищно и ради денег, а вовсе не ради спорта и славы.               
               
Настал чудесный месяц май, а нам было не до распустившейся сирени и развлечений. Вплотную приблизился изнурительный месячный марафон экзаменов на аттестат, в котором нам предстояло преодолеть десять барьеров. Требования были очень высокими и мы не ожидали снисхождения. Не буду описывать все сложности этой сессии. Я получил четыре четверки: по русскому языку и трем математическим дисциплинам. Сочинение и остальные пять предметов сдал на пятерки. Таким образом, средний балл по аттестату у меня составил 4,6. Эта цифра объективно характеризует не только уровень мой школьной подготовки, но проходит красной нитью через всю мою жизнь. Столько же я набрал на вступительных экзаменах в институт; а когда при поступлении в аспирантуру подсчитал средний балл за пять лет учебы в институте, то с удивлением обнаружил то же магическое число.
С тех пор я уверовал в то, что мои способности, при их оценке по пятибалльной шкале, соответствуют уровню 4,6.

После окончания школы положено проводить выпускные вечера. По традиции их устраивали с ученицами женской школы N3, которая считалась в равной степени привилегированным заведением, как и наша шестая. Школа располагалась напротив Дома Правительства на старой площади и примыкала к Дубовому парку. Мы задолго предвкушали это событие, но наши "золотые мальчики" выставили невероятное условие - всем полагалось собрать на вечер с шампанским, цветами и танцами по 50 рублей. Ход был рассчитан точно - вся голытьба класса не смогла принять это условие и отвалила в сторону.

Вместо выпускного бала мы, трое "французов" - Миша Яковлев, Леня Мельников и я решили вдосталь развлечься в кино. Подряд мы посмотрели три фильма - "Голубые дороги", "Остров Безымянный" и "Зигмунд Колосовский". Все фильмы были о войне, ибо наша кинопромышленность еще не успела переключиться на мирную продукцию.
А через несколько дней мы с трудом достали билеты и сумели посмотреть знаменитейший трофейный фильм "Девушка моей мечты" с Марикой Рёкк в главной роли. Мы впервые увидели совсем иной мир ярких красок, красивых женщин, элегантных мужчин, прекрасной музыки и несравненных танцев. У всех невольно возникал один вопрос - и такой фильм снят во время войны в нацистской Германии? Потрясающе!

Парни со средствами, вроде моего приятеля Холзакова, ходили на фильм по нескольку раз и заучили его наизусть. Я же увидел его вторично только в  1994 году и как будто вернулся в свои 18. Фильм был в более полной редакции, но все равно остался целомудренным, по сравнению с современной "порнухой". Все было прежним, да не тем. Марика грузновата и не соответствует современным стандартам кинозвезд, сюжет наивен, игра артистов далека от совершенства, но главное не в этом, главное - в духе того времени, когда мы были молодыми.

               
Матушка съездила в Алма-Ата и вернулась оживленная и радостная. Город ей понравился. После этого она, со свойственной категоричностью, стала называть наш милый город "дырой" и сказала, что переедет туда при первом же удобном случае. Тетушка тоже загорелась этой идеей.


               

Июль был месяцем полного безделья и ничем не омраченной свободы. Впрочем, одна неприятность все же случилась. Я решил продать ненужные для вступительных экзаменов учебники и отправился на «толчок». Выручив около 100 рублей, решил попытать счастья в игру "три листика". Мне показалось, что выиграть ничего не стоит. Я запомнил карты и был уверен, что укажу на нужную. Поставил 50 рублей и, естественно, тут же они перекочевали в карман проходимцев. Моему огорчению не было предела. Я клял себя за глупость и доверчивость и на всю жизнь дал обет не играть в азартные игры. Обет я сдержал.

Остаток денег я потратил на несколько недорогих, подержанных книг, среди которых одна была ранее неизвестного мне автора - И.Ефремов, "Пять румбов". В ней было пять рассказов. Первый, "Встреча над Тускаророй", я начал просматривать тут же на толчке, увлекся и прочитал до конца, усевшись на травке. Рассказ произвел на меня огромное впечатление захватывающим, романтическим сюжетом и легкостью изложения.

Недорого я купил также подшивку журнала "Вокруг Света" за 1906 год. Там была тронная речь и портрет Николая-II на открытии Государственной Думы и роман Г.Уэллса "Через 800 тысяч лет". Нашим современникам он больше известен как "Машина времени". Взаимоотношения "морлоков" и "элоев" - двух социальных групп населения земли будущего, зловеще и красочно описанные в романе, навсегда ассоциировались для меня с нашей социалистической действительностью. Впоследствии я находил этому все больше аналогий в окружающем обществе.
               
Жаркий июль проходил в блаженном ничегонеделании и проводах товарищей, уезжавших в центральные ВУЗы. Захарьев, Губоненко и Колесников решили стать физиками и отправились в МГУ. Братья Кармаевы ехали в Ленинград - один для поступления в кораблестроительный, другой в Военно-Морское училище им. Фрунзе. Илья Громов настойчиво рвался в МГИМО, уповая на то, что у него типично русская внешность и поэтому его там ждут с нетерпением. Он, действительно, был и ладно скроен, и крепко сшит; действительно смахивал на популярного артиста кино Сергея Столярова, да вот беда - умом не вышел. Наша незабвенная Ольга Ивановна бывало так комментировала его мечты о МГИМО:
-   Ты, Илья, ленив, глуп и необразован. Для этого института кроме внешности и анкетных данных надо иметь голову и способности к иностранным языкам. Ты же, насколько мне известно, до сих пор не способен отличить французский от киргизского.
Илья краснел и бледнел, кусал губы, но молчал. Ольга изрекала безжалостную правду.

Еврейские мальчики, за исключением Бурмина и Удермана, тоже отправились в Москву в медицинские институты. Эти двое решили остаться во Фрунзе, но тоже избрали профессию врача.
Засобирался в Ленинград и мой приятель Миша Яковлев - в Горный институт. Вот уж, действительно, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Я ему настойчиво предлагал ехать со мной в Алма-Ата - и близко, и дешево, и шансов больше. Но нет, только в Ленинград! В институт он, конечно же, не поступил, не солоно хлебавши, вернулся во Фрунзе, сдал документы на физ-мат местного пединститута, а через год все-таки приехал поступать в КазГМИ. Как принято говорить, все вернулось на круги своя.

Но вот пришел и решающий день - 20 июля 1948 года я впервые расставался с материнским (не отчим) домом, впервые улетая на самолете ЛИ-2 в Алма-Ата. До аэродрома провожала меня матушка. Трогательное прощание с тетушкой и Иринкой произошло дома.
Со мной был тяжеленный, красный, фанерный чемодан, в котором лежали учебники по профильным дисциплинам приемных экзаменов, кое-что из одежонки и жареный петух. Это был славный, но довольно пожилой предводитель небольшого куриного гарема, которого я выходил из инкубаторских цыплят еще в 1945 году на Ключевой. Мне жалко было его рубить и, тем более, есть, но иного варианта не было. При обустройстве на новом месте он  хорошо выручил меня и еще двоих абитуриентов.
               
В ожидании посадки в самолет я успел познакомиться с двумя парнями из Пржевальска, которые ехали в тот же институт, что и я, но на металлургический факультет. Это были Эдик Искандеров и Володя Осипов.

Наконец нас пригласили в раскалившееся до состояния духовки металлическое брюхо самолета. Матушка долго крепилась, шутила и веселила, как всегда, окружающих, но когда пришло время прощаться, не выдержала и, отвернувшись, заплакала.
Ни о каких креслах не было и речи. Самолет был транспортный и вдоль бортов простирались лишь жесткие узкие скамейки. Ремней безопасности тоже не было. Расселись. Взревели моторы. Разбежались по тряской грунтовой полосе, оставляя за собой громадное пылевое облако. Взлетели. Большинство пассажиров в воздухе оказалось первый раз и поэтому когда над Курдайским перевалом самолет начало болтать, желудки стали освобождаться от содержимого. Стюардесс тогда не полагалось, пилоты на нас не обращали внимания и обстановка в салоне стала не очень приятной. Мы с Сашей держались, Эдик блевал весь оставшийся отрезок пути.

 Рядом со мной сидел крепкий старичок, который всю дорогу смотрел вниз и восхищался:
- Нет, ты посмотри, ты только посмотри! Когда-то я мальцом с дедом и батей ездил на волах из Пишпека в Верный. Дорога в один конец отнимала у нас десять дней! А теперь всего пятьдесят минут! Ну, надо же! До чего люди дошли - страшно подумать!
Я охотно с ним соглашался и гордился достижениями технического прогресса человечества, считая себя причастным к ним, если не сейчас, то, непременно, в ближайшем будущем.
Но вот самолет резко пошел на снижение и вскоре, подпрыгивая и ревя моторами, побежал по Казахстанской земле. Прилетели!

Позади остался еще один жизненный этап. Каким я вышел из него? Униженным? Оскорбленным? Обозленным? И - да, и - нет. Я стал человеком с двойным дном, двойной моралью. Внешне я был лоялен стране и народу, которые для меня являлись незыблемыми символами, объединенными аббревиатурой СССР. Внутренне я не прощал, а, наоборот, накапливал обиды, нанесенные мне в самые ранимые годы оскорблениями в виде отказа в приеме в комсомол, шушуканья медицинской комиссии во время приписки и липкого клейма "безотцовщина". Но я еще не мог предположить, что это были только цветочки, ягодки меня ожидали впереди.
.