Перекур с дядей Борей и Натальей Васильевной

«Жива, жива русская литература!
Книга Степана Заплюйсвичко - тому подтверждение.
Вот уж, верно, в беседе о «Залежалом самиздате», напомнил слова Святого Евангелия протопоп Федор с Лабинского района: «Дух ищет, где хочет».
И точно! Черт знает где, за гребнем Главного Кавказского Хребта, на далекой окраине Черноморского побережья Кубани, в, казалось бы, гиблом для искусства слова месте, в курортной станице, где торгаши, хлыщи, холуи да наушники пешком ходят, друг на друге сидят, да друг другом погоняют, вдруг подобно пластуну-лазутчику – нашему кубанскому ниньзя, «возникла ниоткуда» эта повесть.
А каков масштаб! Необозримые сибирские просторы и распрекрасные уголки субтропических улочек и парков! Вместе с весомым, осязаемым юмором, - другой, изысканно-утонченный, на-но юмор - выкуси Чубайс!
Проза Заплюйсвичко – это мягкий морской бриз и свежий, порою резкий, ветер горных ущелий.
Ото, читайте, земляки, и дышите на здоровье тем горным ветром».
            Доктор Кубанологии
Профессор Анатолий Титович Забей
Заслуженный словороб Кубани



«Трудно поверить, что литература освобождается, исцеляется от грыжи гражданственности, от постылой социальной скорлупы. По моему убеждению, не следует живописцу одевать ангела в валенки или в торбаса, чтобы бросить в борьбу, скажем, за освоение нефтяных запасов Тюменского Севера или на защиту прав человека. Последнее, впрочем, валенок не требует. Как и не стоит ставить ангела на горные лыжи.
Сегодня, в преддверье Сочинской Олимпиады, «ангел на горных» лыжах звучит весьма соблазнительно, но мы постараемся не поддаться и этому искушению.
Пусть пернатые вестники парят над миром в том виде, в каком Господь их нам представил, и летят туда, куда послал Господь, а не искаженное либерально-правовым нигилизмом воображение литераторов среднего класса. Я знаю, Бжезинский, прочитав «Залежалый самиздат», пережил острый сердечный приступ, чуть не помер. - Надо же! Как ни выкорчевывали традиции изящной словесности в России, ан, нет, - они живы, дают «и пышный цвет и сладкий плод».
Именно поэтому повесть Заплюйсвечко очень и очень примечательна».
             Из телевизионного выступления доктора филологии, писателя-публициста и популярного телеведущего Бориса Платоновича Трофеева-Сёмгина.
 
 
               




«Все лучи моей свободы
Заалели там,
Здесь снега и непогоды
Окружили храм».
Александр Блок

«У памяти человеческой, к сожалению, много врагов,
медленно, но верно подтачивающих ее».
Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян.

«И кто намерен с тою парочкою знаться.
Тот, думай, каково в крапиву испражняться».
Михаил Васильевич Ломоносов

Глава I
Перекур с дядей Борей и Натальей Васильевной
«А небо было в розах и огне
Таких, что сердце начинало биться.
Как будто, все обещанное мне,
Сейчас должно осуществиться».
Георгий Иванов

Наталья Васильевна прямая, плоская женщина с тряпичным лицом алкоголички, отечным, в морщинах, без зубов, была в высшей степени эрудированным и оригинально мыслящим искусствоведом.
Она умела очень обаятельно замедлять речь, когда с хрипотцой, прокуренным голосом рассказывала, о произведениях живописи, поэзии, литературы или о подлинных, но тайных причинах какого-либо политического события.
Свои диссидентско-колдовские заклятья и импровизации Наталья Васильевна проговаривала, слегка щурясь, и ее испитой лик покрывался сетью морщин, приобретая нечто обезьянообразное.
Медленно, в ласковом предвкушении, старательно артикулируя слова, она растягивала их, точно резину. Николаю Николаевичу казалось, что материал ее мысли и слов именно резина, прозрачно-тонкая, телесно-белого цвета. И ассоциативный подскок являл его внутреннему взору развернутый презерватив, плоский, как лента. В свою очередь, эту резиновую полоску, вихрь праздного воображения, взметнув куда-то в неосознанное, ронял на расклад таких же тонко нашинкованных форм, подобных плоскостям в картинах Пикассо.
Наталья Васильевна произносила «Пикассо», с ударением на второй слог, так же как и Византию. Слово Флорида - на первый, Великую Отечественную Войну называла не иначе как, Второй Мировой.
Видимо, этим она блюдет гигиену инакомыслия, - полагал Николай Николаевич
Презерватив есть покрытие, и применительно к изображенным на холстах кубиста разутюженным фигурам, каждая из которых имеет символическое значение, двухслойная ленточка-резинка явилась бы символом в квадрате, если не в кубе. Потому что, во-первых, резинка сама по себе есть символ, во-вторых, это эластический сосуд, в который заключен во всю мочь обозначенный горячий смысл и …»
Эту порнографическую поросль Николай Николаевич выпалывал с педагогической сноровкой, внешне храня полное спокойствие.
Вдохновенный извив речи искусствоведа к концу высказывания взмывал победоносной синусоидой ввысь, и оттуда крылатою Никой Наталья Васильевна пикировала к ступенькам школьного крыльца.
Николай Николаевич и Наталья Васильевна работали учителями в старой школе, в центре крупнейшего курортного города страны на Черноморском побережье.
Трехэтажное школьное здание, пятидесятых годов, с насечкой по углам и высокими двустворчатыми окнами измножества горизонтальных прямоугольников, поделенных в середине по вертикали, стояло на склоне горы, скрытое стеной старых кипарисов. Перед школой расстилалась длинная, заасфальтированная, спортивная площадка. От нее, к главному входу, вела лестница, обнесенная массивным бетонным парапетом.
Напротив, за ограждавшей площадку синей крашеной стальной сеткой темнел парк. Огромный платан, еще не утерявший побронзовевшей листвы, и поэтому похожий на большое облако из флажков-лоскутков, закрывал собою лесок гималайских кедров, сказочных с ажурно раскинутыми, изможденными лапами. Их частые верхушки напоминали одновременно хищных птиц, летучих мышей, пирамиды, изогнутые шутовские колпаки, усики бабочек… («набоковщина», - шутил про себя Николай Николаевич, дабы прервать самопроизвольно возникающую вереницу сравнений).
Из обращенных к морю окон в классах третьего этажа было видно, как за этой густой гималайской тайгой на закате сияло море. Горели вечерние зори. Ослепительные змейки очерчивали края сиреневых туч, срывавших солнце. Клубы облаков, открытые свету уходящего в море светила, сияли золотом, ровно раскаленные, и всеми оттенками красного: мраморно-розовым, алым, гранатовым…. Вдали сверкали кресты и маковки храма, виднелся колпачок маяка и чешуйчатый шпиль морского вокзала.
У входа в школу, куда на перемене вышли покурить одуревший на уроке Николай Николаевич и Наталья Васильевна, стволы старых кипарисов, охваченные плотной хвоей, были каменно серыми. Но вечером и на них упала закатная позолота. Комья густой, бархатной хвои стали изысканно вишневыми.
Для учителя все это очарование было непозволительной роскошью.
Впрочем, только ли для учителя? А для инженера? Повара? Матроса или капитана «Кометы»? Дело, профессия, суть, шоры, кандалы, приковывающие к  себе внимание трудового колодника.
Занятие сродни движению физического тела с массой, инерциями и ускорениями. Недеяние – невесомо, созерцание – венец недеяния.
Бездельник Николай Николаевич не жалел, что погружен в созерцание, ибо кроме него ни один деятельный профессионал не увидит эту тучку червленого золота - перышко ангела, в аметистовой глубине неба, все более наполняемого Ночью.
— Вы знаете, Войнович… - в такт неторопливо расползающимся волокнам сигаретного дыма в ионизированном морем зимнем воздухе, значительно заскрипела Наталья Васильевна, - считает, что сегодня в России существует угроза превращения православия в государственную идеологию.
— Это после семидесяти-то лет пребывания у власти атеистов?
Вдруг Наталья Васильевна резко сменила аристократическую тональность и осанку на народную, слободскую, вызывающе-базарную.
— Ну да, видела я, как Кравчук со свечкой у амвона стоял!
Атеист…
— Нд-а-а… Кравчук, вообще-то, президент Украйны…
— Ой, а наши? Гос-споди…
Невысокий, ссутулившийся Николай Николаевич стряхнул пепел, от чего стал как-то еще ниже.
У него, считавшего себя посвященным в «то, о чем искусство врет, ничего не открывая…» и хранившего где-то в цитадели души двудольный литературно-публицистический дар, взгляд был одновременно отсутствующим и тяжелым.
С одной стороны, Николаю Николаевичу хотелось поспорить о том, что истинная вера и государственная идеология – вещи несовместимые. И тому подтверждение католицизм, церковь- империя, сохранившая даже терминологию империи языческой, - понтифик, - жрец-спикер. Или те же легаты… опять, же у католиков рыла скобленые, как у древних римлян.
С другой стороны, надо ли спорить с Натальей Васильевной, в сущности, несчастной женщиной? Ее склонная к нездоровой полноте глуповато-хитрая дочка Элиночка, училось в четвертом классе этой же школы. У Элиночки, кроме хромоты, была неестественно широкая, капризно выпяченная нижняя губа, вечно слюнявая и блестящая.
Тем более, разгромив Ватикан, логично было бы указать на безблагодатный бунт протестантизма, как следствие очевидно непреодолимых противоречий католицизма, - неуклюжих попыток соединить высокие заповеди Господа нашего Иисуса Христа с государственной машиной Древнего Рима, с ее насилием и казнями. …Затем - пнуть пуритан, противопоставивших себя всему Творению, а с ними мормонов, методистов, квакеров и, наконец, самую ехидну, выродка протестантизма - марксизм.
Николай Николаевич знал, что Наталья Васильевна чтит раннего Маркса и его апологета, публициста Зиновьева. (Самиздатовскую папку с сочинениями этого автора в безобразных помарках, она пролистывала в течение пятнадцати минут).
Судьба литератора Венедикта Ерофеева, принявшего к концу жизни католичество и отпетого падре, внушала искусствоведу к латинянам-католикам определенный пиетет.
Труды Мартина Лютера ей достали через знакомого библиотекаря Розу Викторовну, с соблюдением правил конспирации, - в телефонном разговоре папочку с фотокопиями текстов, где вместе с богословскими творениями германского вероучителя лежали литературные анекдоты Даниила Хармса, они условно называли «мамочкой», - поэтому не могла не говорить о Лютере и протестантах глубоко и серьезно. Америка же, с пуританами, мормонами и квакерами, рождала в ней благоговение, - позже американский сериал «Санта-Барбара» она с дочерью Элиночкой смотрела в течение двух лет и восьми месяцев и ежедневно усердно хрустела чипсами…
Николай Николаевич воздержался крушить кумиры искусствоведа, - хотя это Было и соблазнительно, - не столько из снисхождения и даже не столько из сочувствия к матери-одиночке больного ребенка, сколько из желания спокойно докурить.
У него был выбор между миром и мирком. К мирку принадлежала Наталья Владимировна, с нею несколько экзальтированных молодых художниц и художников один высокий, веселый, горбоносый архитектор и длинноволосый юный поэт Ганька с мягко-пытливой, блаженно-приветливой физиономией, придумавший себе псевдоним Гавриил Го.
В этом кругу, куда был вхож Николай Николаевич, ему доводилось наблюдать любопытное явление. Заканчивался 1991 год. Союз исчез, коммунистов разогнали, однако тяга к иронически протестному образу мыслей у этих женщин и их мужей осталась. Николай Николаевич видел, как, собравшись вместе, каждая из них хочет сказать что-то изящно - яркое, язвительно-якобинское и оригинальное, но не может … - не знает что. Посему, художницы, улыбавшиеся одна другой, заменяли слова выразительнейшими, сверкающими взглядами, исполненными торжества и солидарности...
В мирок радикально настроенных монархистов, казаков, где звучало воодушевляющее соло патриотической тубы, а вместе с этим жил и очевидный идиотизм, прочный, добротный, регулярный и диссонирующий, подобный неуместному удару в барабан, задремавшего в оркестре музыканта, Николай Николаевич входить не спешил. Впрочем, его не оставляло желание поехать-повоевать куда-нибудь в Приднестровье или Боснию. Случалось, что сравнение - политической дури, с обрушающим мелодию громким ударом, вдруг переставало быть просто сравнением, развивалось в его воображении в самостоятельное пост-метафорическое действие. Николаю Николаевичу виделось, как обескураженный музыкант вместе с барабаном пытается спрятаться за спину соседа в оркестре.
А здесь, в истинном Божьем мире, шли занятия второй смены, и влажную прохладу декабрьского вечера преобразил дивный закат.
Николай Николаевич проводил глазами облако табачного дыма. Обернулся на восток, где над кипарисами и амбровыми деревьями нависла высокая синяя слоистая туча, похожая на широкую пагоду, с выступающими в стороны крашенными вечерним  солнцем малиновыми пластами.
— Совершенно согласен с вами: партийцы, притекшие со свечками ко Христу, - это забавно.
— Где они, а где Харитон Осипыч? - Итожа тему, и тяжко вздохнув, схитрила Наталья Васильевна. Она знала: Николай Николаевич не поймет, какого Харитона Осипыча она имеет в виду.
— Кто?
— Харитон Осипович. Христа в университете мы называли Харитон Осипыч. Будду – дядя Боря. Лао-Цзы - дядя Леша.
— Зачем?
— Ах, Николай Николаевич, это теперь все дозволено. А тогда…
— Вездесущее КГБ?
— Конечно. – Снисходительно, с грустью опытной подпольщицы, немало повидавшей на своем, диссидентском веку, подтвердила Наталья Васильевна, поперхнулась и сплюнула. Она преподавала черчение и рисование. Николай Николаевич - литературу, русский язык, а заодно, и историю. Дядя Боря и Осипыч рассмешили его. Однако он тоже схитрил и, покачав головой, улыбнулся так, как, если бы, храня верность идеалам вольнодумства, был восхищен находчивостью Натальи Васильевны и ее товарищей по университету.
— Да-а, было времечко…
— Ай, козел!
— Зураб, держи!
— Леха!
Входная дверь распахнулась, и на крыльцо школы выбежали три девочки из восьмого «Б»: Света Плугина, Карина Джаваян и Инночка Пшевальская, явно спасаясь от кого-то бегством в неодолимом восторге, какой дано пережить только в детстве и отрочестве, на школьной перемене.
В отличие от восьмого «А», где собрались ребята повзрослей, -рослые плечистые школьники смотрелись не подростками, а юношами, школьницы уже вполне по-женски сложенными девахами, - восьмиклассники из «Б» все еще оставались детьми. И Света, и Карина были совсем девочками. Только в тонкой Инночке Пшевальской, в светлой кофточке и длинной белой юбке, с аккуратно ниспадающими на плечи пышными волнистыми каштановыми волосами, прелестным римским носиком с горбинкой и роковыми очами гоголевской панночки, уже означилась стройная девушка.
Все три были симпатичны Николаю Николаевичу: и опрятная, правильная кубаночка Света, и своенравная мистическая красавица Инночка, а более всех, - глазастая армяночка, добрая и веселая отличница Карина. Она вызывала особенное расположение учителя еще тем, что была абсолютно свободна от высокомерия, свойственного многим примерным ученицам, и Николай Николаевич мирной безгрешной любовью любил Карину, разумеется, сам того не замечая.
— Николай Николаевич, а где у нас урок?
— Николай Николаевич, в каком кабинете?
— Николай Николаевич, а где у нас история? В один голос заговорили девчонки, видимо, решив, что избавились от погони.
— Урок в тридцать пятом кабинете, - командным баритоном отчетливо выговорил учитель.
— А, вот они где! – Заорал выбежавший вслед за девочками их одноклассник Семенов и бросился к Свете, за ним на крыльцо выпрыгнул, вдохновенно обезумевший от погони, полный Зураб Сванидзе.
— Ай! Николай Николаи-и-ич! - завопила Света, отбиваясь от Семенова. Она изогнулась, грациозно отставив бедро, и выставив перед собой, словно щит, звонкий пугливо-радостный крик.
— Ты что, урод! - Крикнула в защиту подруги и замахнулась на Семенова Инночка, которую тот пнул локтем.
— Совсем идиот! Вступила в борьбу Карина. Ей Сванидзе, пытавшийся атаковать Свету с тыла, нечаянно наступил на ногу.
— Костыли убери! - Огрызнулся Сванидзе, вдруг заметил учителей и сказал: «Здрасьте».
— Так! Это что за бешенство? – включила свою хрипящую сирену Наталья Васильевна.
— Семенов! Сванидзе! - Николаевским фельдфебелем гаркнул Николай Николаевич.
— Николай Николаевич! - Семенов, только что, увидев педагогов, выпрямился во весь рост. - А знаете, что она говорит, как матерится…Она…
Тут Семенов получил подзатыльник от ловко увернувшейся Светы, отчего едва не полетел со ступенек крыльца.
— Ты, падла! Урою!
Девочки с торжествующими криками метнулись обратно в здание. Семенов и Сванидзе ринулись за ними. Взрыв воплей и визга, донесшийся изнутри, заставил Николая Николаевича двинуться, было, к входной двери. Но раздавшиеся затем грозные окрики кого-то из учителей-мужчин, подсказали, что можно не торопиться. Николай Николаевич усмирял, сцепившихся школьников, неотвратимо медленным приближением с каменным лицом к месту побоища.
В такие минуты он чувствовал скуку, усталость и ему хотелось спать. Это обстоятельство, придававшее облику учителя особую властную тяжесть, заставляло детей угомониться. И, отчасти, по этой причине, Николая Николаевича дети прозвали «тормозом».
С левой стороны школы, за кипарисовою стеной и алычой, густо всклубившейся кроной мокрых ветвей, на которых еще желтели редкие пятачки не опавших листьев, чернела сырым асфальтом другая, старая спортплощадка, поменьше. Дальше, за школьной оградой, – дорога, подъем в гору, с амбровыми деревьями по краям, в тысячах жирных, круглых точках шишечек. Дождь и сырость оживили зазеленевший мох на их стволах и ветках. Николай Николаевич любовался его изумрудным бархатом.
За подъемом - склон, где густо перемешаны алыча, мушмула, вишня. Лавровые кусты, лозы роз и винограда, молоденькие пальмы со сломленными веерами… Над склоном ступенями в гору поднималась брежневская пятиэтажка.
— Ах, детки… я вам доложу… - вдруг проговорил он вполголоса.
— Я же говорю: школа имени Достоевского. Достанут кого угодно.
Наталья Владимировна аккуратно стряхнула упавший на юбку пепел. Одета она была очень скромно, «по-пуритански», словно машинописные листы серой бумаги самиздата», - отметил Николай Николаевич.
— Вообще-то, мы обучаем десятую часть школьников, - остальные…- задумчиво сказал он.
— Остальные бьют баклуши. - С язвительным глубокомыслием продолжила Наталья Васильевна, - Потому что наше образование не-ди-ффе-рен-ци-ро-ванно. Прежде детей надо было бы протестировать, разделить по итогам тестирования на группы и по группам учить. Как это делается в США. На США она сделала особое ударение, почти воскликнув, аббревиатуру.
— В Америке от деления учеников на группы по способностям уже отказались.
Наталья Васильевна блестяще выдержала собственную обнаружившуюся неосведомленность. И улыбнулась так утонченно и победоносно, как если бы в Американской школе, - не отказались, а наоборот, ввели групповое обучение в школе.
«Ярчайший пример партийно-малонародного мышления. Назвать черное белым, если на то есть установка. И пусть, у нее нет ни партии, ни единомышленников, - в «Арт - теле» живописухи принимают Наталью Васильевну, но держат на дистанции. Исключение - Диаконова, старуха-культурница, с сумасшедшим блеском в глазах».
Николай Николаевич как-то видел эту бешеноглазую мегеру. В условленное место, к школьной лестнице, та принесла для Натальи Васильевны, грязно напечатанные на промасленной кальке сочинения Кастанеды.
«Партию и сообщество соратников, для которых не жалко и впасть в слабоумие, Наталья Васильевна сотворила в своем воображении».
Николай Николаевич и Наталья Васильевна, закинув окурки за куст древнего самшита, медленно поднялись по лестнице. Учитель обернулся на северо-запад, к морю, где закат с каждой секундой становился все более фантастичным, - прекрасным настолько, что внутренний голос, - помесь сотрудника спецслужб с инженером по технике безопасности, настоятельно напоминал Николаю Николаевичу: «Не время! Урок через две минуты. Там необходимо преображаться сразу в дирижера и конвойную овчарку…
Митридат Евпатор Дионис тоже любовался закатами, когда, спасаясь от Помпея, отступал берегом Черного моря. Любовался, любовался и долюбовался…».
Но Николай Николаевич не внял трезвым предупреждениям и целых три секунды с наслаждением смотрел на зорю и пылающие облака. Более того, прежде чем шагнуть в двери школы, он оглянулся в противоположную сторону на шоколадные кроны амбровых деревьев и за дорогу, в заманчивые заросли.
И чтобы как-то укрепить себя перед очередным уроком, он припомнил того сурового отца пятиклассницы, сорвавшейся в начале учебного года со спортивных брусьев и ударившейся головой о трубу опоры. Там, на брусьях, она на перемене играла с ребятами в «ловитоса».
Перепуганную сероглазую бедняжку, которая, судя по взгляду, выражавшему тихое, но упорное сопротивление, никак не хотела принимать новую для себя роль жертвы несчастного случая, завхоз и медсестра привели в учительскую.
Николай Николаевич стоял тогда у открытого окна второго этажа, сосредоточившись на хвое стоявшего в полуметре старого кипариса. Урока у него не было.
Толстую пятидесятипятилетнюю завхозшу, рябую бабу, с короткими, завитыми красно-каштановыми волосами, обвислыми щеками и широкими, как ляжки, руками, происшествие ввергло в простонародную растерянность. Завуч, Надежда Захаровна суровая, несколько дебелая женщина в очках, подтянутая и распрямленная, также слегка опешила, храня, однако, подобающую должностному лицу ответственность. Не растерялась только медсестра, вошедшая вслед за завхозом, но она была очень скромна и спокойна.
Но Николай Николаевич, усталый и отрешенный от сует мира сего, вдруг оживился. Чутье ясно указывало ему, что с девочкой не случилось ничего страшного. Но деятельное преодоление чрезвычайного происшествия, даже мнимого, оказалось прекрасным средством избавления от послеурочной оторопи. Николай Николаевич распорядился немедленно вызвать «скорую», расспросил Яну, - так звали девочку, - где она живет, и дома ли ее родители. Оказалось, родители дома, а живет она в той самой ступенчатой пятиэтажке, за подъемом в амбровых деревьях.
Дорога раздваивалась: в одну сторону огибала школу, поднимаясь наискосок в гору, в другую - так же косо шла вверх, служа дворовым проездом пятиэтажного дома. Еще выше, за дорогой, под пышной бирючиной, сильно наклоненным лавром и растрепанными пальмами, огороженными стальной сеткой, подмятой мощным ежевичным валом, за некошеной поляной с черносливом и черешней, над травою поднималась серая подпорная стена резервуаров «Водоканала»; выше, над следующими ежевичными флешами, - молодецкие дубы и ясени. В небесной синеве, с едва уловимым присутствием октябрьских, млечно-фарфоровых тонов, вспененная и сверкающая листва их роскошных крон приобретала графическую отчетливость.
Вспомнившийся Николаю Николаевичу по-летнему жаркий день октября, принадлежал к тому чудесному, тончайшему слою года, в котором собраны головокружительно-сладостные тоска и спокойствие наивысшей пробы, коими Космос одаривает человечество.
Николай Николаевич сходил за отцом Яны в один из средних блоков-ступеней пятиэтажки, где у входа в подъезд цвели светлые розы, темнела высокая длиннолистая мушмула, и на балкон четвертого этажа взобралась по натянутой стальной проволоке лоза «Изабеллы». Отец Яны - молодой человек, не старше Николая Николаевича, с зачесанными назад светлыми волосами, в широкой цветастой рубахе с коротким рукавом и таких же широких, защитного цвета штанах, какие в ту пору носили предприниматели и бандиты, услышав о случившемся, мгновенно преобразился, сделался воинственно - сдержан, упрям, зорок, будто приготовился к бою.
С Николай Николаевичем они быстро, молча и серьезно, спустились к школьному двору, прошли в здание. За это время, отец только раз сурово спросил, как могло произойти, что девочка упала с брусьев.
Николай Николаевич объяснил, что он не учитель непосредственно Яны, узнал о происшествии от завхоза, вызвал «скорую», а затем поинтересовался, в свою очередь, поедет ли отец Яны, если понадобится, в травмопункт.
— Конечно, - с необратимой решимостью, ответил тот.
Иллюзорное, но сильное впечатление, будто с этим человеком Николай Николаевич идет на «стрелку», «разборки», «терки» или куда-то еще, где необходимы мужество, «глазомер, быстрота, натиск», навыки в стрельбе и в рукопашном бое, - было очень забавно. Войдя в учительскую, и не обращая внимания ни на кого, отец стремительно подошел к сидевшей на диване Яне, бережно обнял дочь, словно отгородив ее непроницаемой крепостной стеной, со рвом и подъемным мостом, и стал о чем-то тихо расспрашивать.
Когда врачи «скорой» осмотрели Яну, и наитие не обмануло Николая Николаевича, никаких травм школьница не получила, - отец заявил, что все-таки отвезет дочь в травмопункт на рентген на своей машине. И, минуты через три подъехал к школе на редкой еще в те времена японской иномарке, куда все так же бережно, не позволяя никому прикасаться к ней, проводил Яну.
«Вот у кого следовало бы учиться выдержке, реакции, брутально- управленческим повадкам и так далее… сильный и волевой хлопец…
«День не поучишься у товарища Ли – не наверстаешь за неделю» …