Слепая звезда

              «Да будут их души присоединены к хранилищу жизни»

                Слепая звезда

     По ночам я ни на минуту не остаюсь  один, хотя прячусь в густых травах и тихонько в такт ветру пою об армии вечных.
- Твоя любовь к звездам замешена на крови, - повторяет мой сосед.
- А разве бывает любовь на крови? - всякий раз задаю я ему один и тот же вопрос.
     Я не просто созерцаю звездное небо, я пристально вглядываюсь в лица тех, кому волею судеб дано право отразиться в необъятной Вселенной, превратившись в желтые звезды. Мой со¬сед, покидая очередной подземный лаз, который он прокладывает с завидным упорством, осыпает меня упреками.
- Ты упустил свой шанс стать желтой небесной звездой,  и всему виной твоя жадность!
     Так брюзжит мой сосед и при этом нервно комкает носовой платок: сквозняк в подземных лабиринтах сделал свое дело. Мой со¬сед но¬сит в себе вечный насморк. Его насморк - это плач по жизни, разорванной на фрагменты, по смерти в один выдох, его насморк - это та боль, которой поделилась с ним его  многочисленная родня.
    Как так могло случиться, что моя мама, моя замечательная, крутобокая, рыжеволосая, с крупными глазами и божественно белой кожей, умная, всевидящая мама влюбилась в моего отца - комиссара одной единственной конной на земле? Лошади конной так отчаянно гадили, комиссар так крепко пил и плясал в перерывах между боями, что непонятно, когда он успел попасть в кровать к маме! И в результате, как сказал мой дядя Даян, получился еще один «еврейчик» сомнительного происхождения. Комиссар  не щадил ни родных, ни чужих.  Даян  упрекнул маму в неразборчивом отношении к собственному царственному телу, которое не должно лежать, по мнению дяди, в общественной постели. То, что  комиссар принадлежал одновременно всем и никому в частности, было ясно лишь дяде, который не понимал, почему этот факт так волновал и будоражил мою маму, воспитанную в лучших традициях верующих хасидов.  Отец затерялся в коридорах бесконечных расстрелов и дознаний, оставив  шикарную квартиру, маму в шелковом кимоно  и домработницу Нюсю, которая  шпионила за нами. А потом была война, потом мы все полетели в огромный котел чужих амбиций, благодаря связям  Даяна скрылись, заметая следы в многочисленных сотах плодовитых хасидов, передававших нас от одной семьи к другой, точно приз за стрельбу  неуловимого комиссара. Примеряли сапоги и шинели  еврейские мальчики. Я не знаю, сколько лет прошло с тех пор, но я все еще живу любовью к маме, отцу, Даяну, потому что все еще ощущаю иссушающий, болезненный голод, который преследует меня, - голод одиночества.
    А еще я люблю цирк. Я вглядываюсь в летящих гимнастов, с жадностью вслушиваюсь в туш. Люблю трогать  грудь гимнастки Симы, когда она зависает на трапеции,  и в свете софитов касаться ее сильного, полного женской страсти тела. Я – ожог, я - скользящая яркая звезда, купол цирка - та единственная высота, которую я могу взять, разорвав цепи земного притяжения. И когда я расслаиваюсь огнями, когда вспыхиваю  множеством звезд,  венцом огней я кружу над ее головой, а публика замирает от восторга. Я знаю цвет ее трусиков, и как приторно пахнут подмышки, как густо потеет белый пах, когда порхают ее пальчики по ладному телу. Для Симы звездный ураган заменил облака и звезды на небе, пышным узором касаются они ее лба, когда, закончив выступление, сидит она на скамейке в парке, мечтательно щурится, вдыхая терпкий запах летнего города.
-  Сима, ты так прекрасна! - шепчу я ей на ухо.
- Ты зачем это делаешь? – спрашивает сосед. –  Ты вскружил славой голову девочке. Но тебе этого мало!
-  Ради любви я готов проснуться.
- Какой любви? Посмотри, что ты сделал с городом! Ты перекрасил траву в розовый цвет, задвинул старый террикон за горизонт, остудил солнце, чтобы оно не жалило Симу. А дождь? Даже дождь спрашивает у тебя разрешения смыть пыль с тротуаров. Ты видишь сны! Это полный абсурд, это бунт против сложившейся  традиции нашего молчания. Тебя волнует восход солнца, переменчивость луны. Ты  сходишь с ума.  Тебе всего мало, ты ненасытный!
-  Я еще так мало сделал для Симы в этой жизни.
- Ты занимаешься примитивной подменой, ты пытаешься подменить реальность нашего существования иллюзией человеческой жизни.
- А ты жестокий, - отвечаю я.
- Жестокий? Ну да, не думал я, что ты так далеко зашел. Я хочу тебе помочь, я хочу, чтобы ты вернулся к нам. 
    Я не один, я окружен друзьями. Я называю себя человеком,  а тот, кто роет туннель под землей, называет меня уродливой пародией на человеческую особь. Нас здесь много: кто-то из нас остался пеплом крематория, кто-то ночами бродит вдоль узкоколейки, проложенной в Белом карьере, еще один мой приятель вообще, как  птица, взахлеб распевает песни, и стоит мне только приблизиться, как опрометью бросается наутек, неловко размахивая руками. Что же касается меня, я разлегся  во весь рост без стыда и совести, обхватив планету руками. Ноги мои в Варшаве на ее булыжной, до боли знакомой мостовой, а руки до самого Киева тянутся, сердце же стучит в такт маршу туш местного цирка, построенного на месте последнего свидания  мамы и Даяна. Дерево, под которым они поспешно заснули, по-прежнему сорит листьями и не покидает пост, как сторож чужих поцелуев.
     Наш ученый утверждает, что свет звезд идет к нам тысячу лет, и мы видим в ночном небе не сами звезды, а их образы. Угаснут одни, родятся другие, а мы не узнаем. И только в просторах Все¬лен¬ной неизменной остается одна категория планет - желтые звезды.  Он не может объяснить, как они там оказались.
- А все ты! – кричит мне человек–птица. - Это твоя работа. Сам не можешь улететь, так нам не мешай! 
     Эти звезды – нашивки на одежде тех, кто унес их с собой в небо,   нашивки еврейского гетто, знак истребления человека человеком!
И только я не прошенный на небо, забытый на земле, остался  вне времени большой слепой звездой, лежу нагой в траве и узнаю маму, Даяна, моего отца в каждой желтой звезде.  Можешь себе это пред¬ста¬вить? Нет? Тогда внимательно вглядись в небо, и, уверяю тебя, ваши глаза встретятся!