Глава 1 Музы и валькирии

Глава 1
Музы и валькирии.

«…Копьями бились огромными. Медь на груди ратоборцев
Страшно звучала от частых ударов сшибавшихся толпищ».
Гомер
«…И раздается женский визг».
Александр Блок


Небо, весной низкое, бледное почти белое, еще не оттаяло, не набрало высоту.
Даль над горизонтом в городе была не видна.
Она появлялась только по дороге в микрорайон Геологов, вдоль обской поймы, Здесь открывался благодатный, целительный для производственных нервов простор неоглядных лугов, с закрывающими реку перелесками, далекими, обитыми черным толем крышами, бесконечной приполярной фавеллы, - тянувшегося вдоль реки балочного поселка. За ней, за серо-стальной полосой реки - синий морок невысокой горы, плавно поднимавшейся на другом берегу.
В городе, с его просторными улицами с широкими газонами с прошлогодним бурьяном, с кривыми хворостинками березок и кустами талы, таких далей не было.
Лишь изредка, в перспективе проспектов и трасс, появлялись сизые очертания далеких производств, циклопического короба и труб ГРЭС, далеких шиферных крыш каких-то цехов.
Асфальт, и тюремно-бетонные хрущевки, и позднейшие девятиэтажки, длинные беленые «Ленпроектовские» пятиэтажные дома украшенные по совету киевского художника Голайды, большого друга главного архитектора города, прямыми и ломанными темно-бурачными, лимонно-желтыми, охровыми и зелеными полосами шириной в панель, и даже кирпичные блиндажеобразные школы вбирали и отражали свет весны, то есть неуклюже брали на себя вдохновляющее свойство неба, вместе с примесью будничных переживаний.
В квартире ответственного секретаря городской газеты Наташки Штанько, в Девичестве Костровой, вдохновлены и преисполнены планами на будущее были все.
Много лет спустя, Эвальд пришел к выводу. что не только молодость не только, легкие апрельские токи ветерков, мыслей, а чаще пустомыслия, невозможного в морозной строгости, но наверняка, этот беспричинный, почти поэтический восторг у обитателей города возникал, еще и благодаря либо каким-то естественным примесям к болотному метану, веющему из лесотундр, либо и антропогенным мерзостям, таящимся в дымах, высоченных труб ГРЭС-3 и ГРЭС-4, то шлейфом стремительно уносимых на Юго-Восток, то мраморной клубящейся тучей, чем выше, тем шире, растущих над Еловым мысом, где стояли  электростанции.
В более чем скромной, гостиной Наташки ответственного секретаря газеты «Форум Приполярья», женщины лет тридцати, с широким, не сказать, безобразными, но заметно лопатообразным лицом «дюжей скотницы», где за мебельным гибридом газетного-письменного столика, на тахте уселись Степочка Ваць, Венечка, и Евдимон, - трое из пятерых гостей украшенного яствами: курицей на черном протвене, запеченной в духовке с картошкой и салатом из отварного тертого бурака, с чесноком и майонезом, легким вдохновением были охвачены все, включая сидевших на табуретках хозяйку, корреспондента Эвальда и его молодую жену  Бибинушу.
«Морковный и загадочный салат…», - вспоминалось Эвальду, после промелькнувшей мысли о евреях, (от салата - к фаршмаку, через сельдь под шубой). его собственное стихотворение, «Ода приполярному народу», которое он сочинил на новый год, так как у него замерзли ноги, и покидать теплое здание редакции, что бы съездить за материалом в «Геобурвод», муниципальное предприятие, лидирующее по количеству уволенных работников, то есть, самого крупного поставщика безработных.
«Как там в начале?
Та праздничная, сказочная ночь,
Когда рождественские сны приходят детям.
Хозяйка в хлопотах. Хозяин же не прочь
Достать из морозилки « Аморетти»
И проводить к таким-то лешим год
Паскудной обезьяны, злые цены, -
С тоской за этим наблюдал народ, -
Скакали так же дико, как она,
 И, как тепла с морозом перемены
Зимою нынешней. «Фаина, Фаина,
Взывает из динамиков «НА-НА»…» .

— Нет, то москвичи, а, вот, в Одессе, - с хрипотцой, громко объявила Наташка, - в салат овощи режут вместе с соком… - Любые сведения Наталья сообщала, взболомошно повышая голос к концу фразы, и предавая им изнемогающим сипом, значение какого-то важнейшего смыслового рубежа, - дальше некуда! Давиться своим голосом она научилась в Одессе, где прожила полтора года.
— Так… а как, же, по-другому. – Начал полный и широколицый, слегка выпяченной челюстью отдаленно напоминающий дауна, бледно-русый журналист Степочка Ваць.
Начал значительно, с оттягом, воскликнув «Так…», - и выдержал паузу. Он был большой лицедей
А Эвальду, подавшему жене вилку, все еще вспоминалась ода.

«…Вы, русские, татары, украинцы,
Сыны Израиля, азербайджанцы, ханты
Народ морозостойкий, бледнолицый,
Приобья несгибаемый народ,
В восторге так, как Харе-Кришна мантру
С бубенчиками кришнаит поет,
Всех вас я поздравляю в Новы Год»!

Эвальду стало смешно от всплывших в памяти стихов, и в хитром прищуре, с легкой улыбкой он опустил взор на салат.
— Фон Зон, что ты ржешь? Нет, смотри, Ваць, с какой издевкой Зончик смотрит на твое произведение! - Закричала Наташка.
— Почему с издевкой? Я смотрю со значением.
— Да, и я со значением смотрю. – с невинной грустью устремив на стол свой флорентийский взор, бледный похожий на Блока юноша Вениамин, главный инженер городской типографии, который в зависимости от обстоятельств представлялся то евреем, то татарином. У Наташки с Веней шел бурный, открытый роман. Шутил Веня всегда грустно и задумчиво, и на Наташку это производило неотразимое впечатление.
— Ну, классный салат… - цокнув языком, и широко улыбаясь, пропела маленькая, черноглазая Бибинуша, жена Эвальда,. - Че так на него уставился? - вдруг, совладав с улыбкой, она взглянула на Эвальда.
— Как Ленин на буржуазию, радостно, словно подняв сравнение в вытянутой руке, как выловленную на спининг щучку, - пропел Степа.
— На буржуазию, - поправил Веня, сделав ударение на «а».
Эвальд был непроницаем.
Он с легким раздражением истинного творца слышал далекие отзвуки своих стихов. «Канализационные отголоски» – подумал Эвальд, с издевкой над устройством человеческой психики, успев поместить в отрезке длинною и в тысячные доли секунды эскиз предположения, о вероятном существовании другой, более свершенной, психики, с контролируемыми ассоциациями, которую неплохо бы зарядить в черепуху и придавить костяной крышкой.
…
«…Дарить, блин, нечего. Так пусть же, хоть присниться
Вам личный «Мерседес» и шоколадка «Сникерс».
…
— Да, нукась, попробуем. Бибинур Расимовна, будь любезна, - мне ложечку этой корраловой смеси.
— Карл у Клары украл кораллы … - взвизгнул Степочка, снова выводя всеобщее, внимание на тот уровень, где присказка приобретает особый, безоговорочно смехотворный смысл.
— Это ты на Зонов намекаешь! – в раблезианском восторге возопила, вновь подавившаяся собственным голосом и уткнувшаяся в сип, Наташка.
Венечка и Евдемончиек захихикали. Степа Ваць издал звучный визговыдох.
— Так, прочь отсюда! Они пытаются осмеять наш союз. Бибинуша, матушка, пошли одеваться. – сказал Эвальд и зевнул, прикрывая лицо кистью руки. – Никакого почтения к старости.
— Э-э-эххи-и! Это кто старый?! – сквозь хохот проорала Наташка, - Бибинушинька, сиди, пожалуйста, никто не думает над вами ржать. Фон Зоне, ты че, ей, Богу!?
Хохочущая Бибинуша, накладывавшая Эвальду салат, вновь цокнула языком, смеясь, протянула: «Уговори-или».
Эвальд с каменным ликом попробовал с пол-ложечки салата, разжевал, поморщился и, понимая, что общее внимание обращено на него, помолчал секунд десять.
— Рвотное. – намеренно спокойно сказал он.
Молодой Евдемон компьютерщик, мастер газетного дизайна и верстки, кашлянул и затрясся от смеха, согнувшись на тахте.
Степочка и Наташка взвизгнули. Венечка издал армейское ржание.
— Германский ответ, - хрипло пробасил он сквозь смех.
— Острого, не хватает, товарищи, острого… – изображая армянский акцент, сказал Эвальд. Давным-давно, года полтора тому назад, когда он работал в школе, учителям в качестве дополнительных подарков к премии раздавали новые книги. Молодым преподавателям, ему и учительнице математики Гаяне Саркисовне, строгая с широколикая учительница младших классов, по совместительству библиотекарь, вручила новенькие сексологические пособия в мягкой обложке. Увидев, что получили в подарок Гаяне и Эвальд, завуч Анна Марковна, с игривой улыбкой обернулась к пожилому учителю русского языка и литературы Аршаку Арутюновичу.
— Ну, эти книги надо было подарить Аршаку Арутюновичу, только Аршаку Арутюновичу… смеясь,протянула она.
Учительницы засмеялись, а Аршак Арутюнович, не меняясь в лице, словно между делом заметил: «В таких вопросах, товарищи, прежде всего, практический опыт необходим, практический опыт…».
И произнося:  «острого не хватает, товарищи», Эвальд повторял интонацию и темп речи Аршака Арутюновича: «практический опыт необходим…». Школьники называли его дедушка Аршак.
Ашрак Арктюнович Закарян напомнил Эвальду о сочинениях Ивана Христофоровича Баграмяна. Плавно, но стремительно Эвальд исчез из компании коллег, улетев в юго-западном направлении. Ученики звали его дедушка Аршак.
…
Лев Николаевич Толстой сравнивал русскую и французскую армии с двумя шарами различной массы. От границы Российской Империи шары катились один за другим. Первый шар остановился, другой, продолжая катиться, догнал его. Шары столкнулись. Первый шар, обладавший меньшей массой, от удара откатился еще немного. Второй тоже прокатился за ними еще чуть-чуть, и шары остановились.
Сравнение Толстого для событий Великой Отечественной войны могут подойти лишь в том случае, если учесть, что здесь взаимодействовали не два, а несколько шаров с одной и другой стороны. Шары Толстого не исчезли от столкновения друг с другом, под которым Лев Николаевич подразумевал Бородино. Он даже не продолжает сравнение в части потери масс обоих шаров после столкновения. В то время, как шары, с помощью которых можно было бы сравнить действия армий и корпусов в Великую Отечественную, не только теряли массу, но вообще исчезали при столкновениях, случавшихся куда чаще, чем в 1812 году. Наконец, расстояние между шарами побольше и шариками поменьше, с одной и с другой стороны, с немецкой и советской, было различным…
Когда Эвальд, так или иначе, сталкивался, даже как сейчас в силу, как он выражался, «ассоциативного люфта», то есть неконтролируемого появления в уме различных мыслей и идей, касающихся Великой Отечественной Войны, то всегда испытывал чувство сохранения баланса. Будто он шел по жердочки, стараясь не отклониться ни в одну, ни в другую сторону.
Зов германской крови требовал сочувствия к миллионом незнакомых ему соплеменников, невзирая на очевидную неправоту их деяний. Он даже чувствовал хмель от побед вермахта. И это заставлялоЭвальда  упрекать Великого Гёте за академизм, придавший гению немецкой поэзии и литературы такой авторитет, что в его сиянии дальнейшее развитие искусства слова несколько приостановились. А если бы этого не произошло, и Германия во время, получила бы литературные шедевры, столь же прекрасные в своем о звучании, как и ее великая музыка, немцам не понадобились бы социоморфины милитаризма.
Потому что, - полагал Эвальд, памятуя о сравнении Ивана Бунина русской литературы с чаркой водки: «замолаживает…», - лучше, уж, захмелеть от хорошего литературного шнапса, чем от страшного, тяжелого наркотического вещества, – оружейная сталь, сводящего с ума одним только видом, тихим, матовым блеском или мраком воронения.
С другой стороны, славянская кровь, так же присутствовашая в жилах Эвальда, не позволяла ему упиваться германскими победами на восточном фронте, заставляя ограничиваться успехами во Франции, (особенно Дюнкерком), Критом, Орденами и Вагезами. Прорывы танковых клиньев Гудериана и Клейста В Беларуссии, на Украине и на Смоленщине, победа под Харьковым, прорыв к Сталинграду и на Северный Кавказ, служили для Эвальда в большей мере, материалом к размышлению, осмыслению, и выстраиванию метафорических моделей боевых действий, психологии драматургии событий. Ведь, перелом, прежде всего, был психологический…
«В головокружительном вихре постижения не только войны, но и постижения самого постижения войны современниками, полководцами, историками и писателями, можно было пойти дальше.
Пожалуй, у Виктора Петровича Астафьева, одного из лучших авторов фронтовиков самое удачное сочинение о войне - повесть «Бойе». Едва ли когда-нибудь искусствоведческой мафией она будет опознана как военная повесть, за исключением, разумеется, одного Эвальда, с его провидческой интуицией, - «уже и сам себя нередко, он в третьем называл лице…», - заметил Эвальд о себе, - повесть, действие которой происходит после войны, в таймырских тундрах, где некогда не было ни Гудериана, ни Клейста, ни Моделя с их танками».
……………………………………………………………………………………………….
— А, что это за напиток? – с грустным любопытством сказал Веня разглядывая табачно-темный коньяк, танцующий в хрустальной рюмке.
— Определи букет, капнув каплю на ладони, и плотно растерев оную другой ладонью, – пояснил Эвальд, окая в подражание Алексею Максимовичу Горькому. - Если пахнет говном, то мы имеем дело с фальсификатом…
Наталья, закинув голову, дернулась от смеха.
— Ты, че? За столом-то, такое говоришь? … - возмущенно улыбаясь, спросила Бибинуша.
— Так говорил один мой добрый приятель, профессиональный дегустатор,
— Бестолочь!
— Кто бестолочь? Дегустатор? – растягивая слова, что бы подчеркнуть свое простодушие, спросил Венечка, чем усилил общий смех - руки, вот, у меня в курице, как растирать-то коньяк?.
— Куриный коньяк, - хихикнул Ваць
Евдемон фыркнул, а Ваць, ходивший в магазин за спиртным, продолжал с расстановкой: «Так…». Вновь в паузе, последовавшей после «так», он предложил слушателям расположить великое множество «За» и «Против», с которыми им вот-вот им предстоит столкнуться, и с которыми в гастрономе столкнулся он, иными словами, объединяя себя с собеседниками.
«Хитё-ёр боров кастрированный, – подумал Эвальд, - или некастрированный…»? – Эвальд не настолько хорошо знал немецкий, что бы помнить, какой именно боров, кастрированный или не кастрированный, в одном из верхнегерманских диалектов называется словом «вац».
— Так, я смотрю, - коньяк «Краснодарский». И дешево, всего – восемьсот рублей. Было еще «Аморетти», но я брать не стал.
— Ой, «Аморетти», нафик он нужен, травиться… - недовольно скривив лицо, вскрикнул юный Евдемон.
— Ну, его в баню! – огласился Веня
— Нет, конечно, приторный, но по чуть-чуть, под кофе. – заметила Бибинушенька.
— Ты, знаешь, - объявила Наталья, обращаясь Вацю, как к человеку, более всех заслуживающему общения с ней, - как мужики, строители, называют «Аморетти», - мне отец сказал, - бабоукладчик!
Новый всплеск смеха охватил компанию.
Отец Наташки, строитель, оставил ей двухкомнатную квартиру, где и собрались ее друзья и коллеги. Вацю, оставшемуся после ухода из школы без жилья, в городе Наташка милостиво разрешила у нее остановиться.
Ваць, колхозник из деревни Ровенской области Украйны в первые дни знакомства сказал Эвальду «Я западенец, но другой…», и засмеялся, гостеприимно приглашая коллегу посмеяться вместе с ним.
Наталья поддерживала Ваця, и в «кругах местных журналистов» сооружала о нем мнение, как о подлинной «звезде». Из школы, куда он попал работать по распределению по окончании киевского университета, и где преподавал биологию, он перешел работать в газету. Наталья в союзе с редактором Опаловым, высоким худощавым человеком лет сорока, с лицом английского лорда, в толстых очках, который дружелюбно принял на работу в редакцию Ваца, а затем Эвальда, отчаянно боролась со «старухами», журналистками предпенсионного возраста, и молодым амбициозным евреем Домеником Мнишексом, сыном известного местного предпринимателя
Она поддерживала Ваця, как, впрочем, и Эвальда, рассчитывая на них, как на союзников. «Это сейчас ясно, что Вацик – звезда, а тогда - доверительно и совершенно серьезно, как-то говорила она Эвальду, - наши старушки и слышать о нем не хотели. А Доменик, как его травил! Ваць аж, бледнел. - это ты посмеиваешься, когда на тебя Хренькина бочку катит, а Степка переживал, замыкался, сидел весь зеленый …».

Наталья ценила способность Ваця демонстрировать напряженное наитие, вдумчивость, быть солидарным, в доску своим, надежным и прочее, прочее…. Поддержка Натальей Ваца достигала кульминации в кафе «Диалог», где собирались журналисты. Тут она прибавляла децибел своему мощному голосу, коим, как она полагала, ей дано скликать симпатии или антипатии.
Там же, в кафе «Диалог» она познакомила Ваця с теледиктором Ириной Погремушкиной высокой дамой, с довольно миловидным, но с каким-то чрезмерно укрупненным лицом, - признак одержимости, - рыжей, похожей на куклу «Барби»-переростка. Ирина Погремушкана читала новости и рекламные объявления в телекомпании, организованной комсомольскими работниками Игорем Продушиным и его заместителем по коммерческой части Мирославом Шептуном, пользовавшимися покровительством местного мэра Охряпкова. Ирина Погремушкина была, в разводе жила одна, с сыном, шестилетним мальчиком с овальным лицом, стриженным по горшок.
Продушин и Шептун держали прочную связь со всероссийским сообществом преуспевших в коммерции телевизионных комсомольцев, которыми в последствии была создана телевизионная академия.  Продушин, высокий, веселый с пышными усами и шевелюрой, стал даже академиком телевидения.
Надо сказать, с Продушиным Вац познакомился раньше, чем с Погремушкиной, посетив за каким-то делом телекомпанию, и был восхищен внушительным списком рекламодателей, жозяев известных и респектабельных местных предприятий.
После второй встречи с Ириной, произошедшей в том же кафе «Диалог», Вац загрустил, стал писать меньше заметок и статей, и всем поняли: он сражен этой крупной морковно-рыжей женщиной.
Неделю тому назад Наталья вернулась из Москвы, где в течение месяца знакомилась с новыми веяниями в области газетного дизайна, и где в пику «старухам», предпочитавшим в заголовках шрифты с высокими тонкими буквами, узнала, что теперь все более распространяются короткие «рубленые заголовки». Наталья торжествовала. Веня и Евдемон, - которого звали Дима, но, с подачи Эвальда, страстного поклонника Рабле, в компании друзей по редакции он стал Евдемоном, - уже подыскивали в софте подходящие «рубленные» шрифты.
Эвальд иронизировал над ее вдохновенной верой в дизайн, который называл шаманством. А «рубленые» заголовки - «точеными», «сверлеными», «обрезными» и «фугованным».
В отсутствие Натальи Ваць несколько раз посещал дома Ирину Погремушкину, и однажды остался у нее на ночь. Все были уверены в их скорой свадьбе.
…
«…Между бригадой добытчиков песца из трех человек и вооруженными захватчиками проводить параллель едва ли допустимо. (Здесь метафора выступает, как прерывная или трансцендентная функция). Но, распад химеры-шаманки в снежный хлам, пыль…
Это же о Сталинграде! О моих дядюшках Фрицах. Что в самом, самом конце разрушало фантом Фрицев, - не только советский свинец, стальные штыки и осколки, ЭРЭСов, бомб, тротил, аммонал, радиоуправляемые фугасы и электризованные проволочные заграждения…
На последнем, заключительном под Москвой, в Сталинграде, как и на Таймыре, в добавок к рукотворному арсеналу в дело вступает Космос, лютый мороз…
В конце концов, если нация есть личность, то всякой выдающейся личности, на каком-то этапе бытия, свойственно обезумить, превратить в жертву и себя, и других, двинув лбом в лоб.
Головотяпство…Пусть, мы, немцы, –головотяпы, глуповцы, которые, в соответствии с гротеском Салтыкова-Щедрина, стали с окрестным племенам головами тяпаться. Впрочем, в отличие от глуповцев, всех не перетяпали…
И все же, «тигры» и «фердинанды» - прекрасны, а ржущие танкисты в черных пилотках веселят … если не душу, то орбиту вокруг, охватывающей и оберегающей душу тонкой духоносной оболочки, населенную демонической братвой, духами тех рыцарей, от которых, не меньше чем от выпивки, разврата и азартных игр Альбрехт Дюрер настоятельно рекомендовал беречься юношам, изучающим живопись и рисунок.
«Был такой помост, - хоть пляши на нем.
И палач стоял – душу радовал…»
…
— Багрицкий гнет свою линию, - увлеченно хрипела Наташка, - объясняя, политику директора другой телекомпании «Приобье интернейшен новости» Леонида Багрицкого, выпустившего недавно программы АТОН, - аналитический телевизионный обзор новостей. - Это же, и вашим, и нашим. У них с Охряпковым соглашение, - это не только мне хорошо известно, но и совершенно отчетливо видно из его программ…
— Вот, я обратил внимание, - заметил Ваць, вновь выдерживая паузу, ласково щурясь, и улыбаясь в предвкушении чего-то  увлекательного. Всем своим видом Ваць показывал, что замеченная им деталь, интересна так, что пальчики оближешь, и ею стоит полакомиться, – Багриций, в первую очередь бежит советоваться с Лосевым, (главой Горсовета), а уж, потом с Охряпковым.
…


«У Льва Николаевича Толстого шары, то есть, и Французская, и Русская армии катились от границы в одном направлении, к Москве.
В Великую Отечественную Войну, когда масса близко расположенных друг к другу шаров, - войск вермахта и их союзников, хлынула через границу на восток, шары, символизирующие части и соединения РККА, расположенные друг от друга на значительно большем расстоянии, чем в лавине вторжения, покатились не перед ними, а навстречу к ним, к новой границе. Аннигиляция с одной и другой стороны происходила неравномерно… И стоило шару - советскому соединению, катившемуся навстречу другому, вражескому, его остановить и оттолкнуть, как это было в Перемышле, Луцке частично в Житомире или в Фастове, городах отбитых у вермахта, на место откатившегося немецкого шара, тут же появлялись другие, бомбардировавшие наш шар и подталкивающие свой снова катиться вперед. Своих же шаров позади нашего не оказывалось.

Как пишет Баграмян, между контратакующими частями Красной Армии и спешащими им на подмогу под ударами господствовавшего в небе люфтваффе, - наши же, самолеты сгорели на аэродромах, - частями и соединениями оставались десятки, даже сотни, километров. В этой метафорической конструкции, шары с советской стороны откатываться назад не могли. Такой обязательный в военном искусстве маневр, как отступление, руководство и партии, и государства, а, следовательно, и командование РККА не признавали, и войска отступлению не обучались.
Таким образом…
...
— Вот - медаль, вот - две медали, - Веня разглядывал коньячную этикетку, поворачивая перед собой бутылку.
— А эти две медали что-то напоминают…, - прыснул Ваць, указывая мизинцем на два совмещенных золотых кружочка на палевой бумаге этикетки.
— Что они напоминают? – наивно, с расстановкой спросил Венечка.
— Что они тебе напоминают? - вскричала шумная Наталья.
— Эротическое, из мужской анатомии, - пояснил Ваць и тонко захихикал.
— А-а… - протянул Веня и ехидно гоготнул.
Евдемон и Бибинуша, наклонясь над столом, потянулись к бутылке, разглядеть «что-то эротическое». Оторванный от своих раздумий Эвальд байронически, вполоборота, оглянулся на бутылку, бесстрастно, в большей мере, из вежливости.
— Ваць, ты, верно, голубой! – С деланным ярморочным негодованием возопила Наталья, - Ну, ладно мы с Бибинушенькой, но тебе-то что, извините за выражение, везде яйца мерещатся.
— Так… Вы не понимаете. Это ж… Золото…
Взрыв дружного хохота заглушил Ваця.
— Яички золотые, - закатилась Наталья.
— Хихички, как у нас в общаге девчонки говорили. – поддала Бибинуша, словно растворяя слова в смехе.
— Драгметтал, - заметил Веня, когда все стали потихоньку успокаиваться.
— Скорее, дрэкметалл, - поправил его Эвальд и вызвал новый взрыв веселья.
— Ихх…! – Наташка прямо-таки прокисла от смеха, откинувшись широкой спиной на плече Вене, поспешившего обнять ее за шею.
…
Итак… Бумерангом возвращается «Бойе». Таймыр, тундра, лесотундра…
Лесотундра и серповидный бумеранг сродни друг другу.
Эвальд вспомнил вид из иллюминатора вертолета, когда он летел из Пурпе. Поросшие лесом полукруглые ледниковые марены, ориентированные строго на юго-запад, темными полумесяцами, словно застывшая рябь на воде, уходили по нежно-зеленой и ржаво-бурой равнине болот далеко, далеко, за горизонт, в мутную серую даль. Бесконечные полукруглые марены-бумеранги…
…Дух умной и преданной собаки спасает в заснеженной тундре молодого охотника. Собака - явно не человек, недочеловек. Так недочеловеки, к которым нацисты относили русских и людей других национальностей СССР, спасли многих моих дядюшек Фрицев, замерзающих, обмороженных, завшивевших и сдавшихся им в плен под Ростовом, Москвой, Ельцом, Сталинградом… Подобная интерпретация все же оставляет их, недолюдьми, пусть более человечными, чем сами человеки. И тут кроится характерная для Запада ересь, о том. что возвышенному человеку бесчеловечность простительна, а  по факту его европеойдного статуса, постольку же, поскольку она непозволительна недочеловеку, независимо от человечности его поступков.
Но… В том-то и гений Астафьева, что прежде истории с шаманкой он, рассказывая о замечательной охотничьей лайке Бойее, приводит эвенкийскую мудрость: прежде, чем родиться умной и верной собакой, предыдущую жизнь необходимо прожить хорошим человеком. Линейная ось нацистских антропо-ценностей, попадает под колесо круга перерождений, трещит, крошиться и разваливается…
...