Глава 2 Ваць, Ваць, иди сюда

 
Глава 2
Ваць, ваць иди сюда.

«О! что за зрелище предстало?
О пагубный, о страшный час!
Злодейство что ни вымышляло
Поверглось…»
Гавриил Державин.

В компанию к супруге и коллегам, Эвальда вернула не новый переходящий в визг и фырканье взрыв смеха или чья-то острота, а наступившая тишина…
— ТЬфу! И че? Это деньги? – уже с вызывающей улыбкой, своим тонким, певуче журчащим голоском говорила Бибинуша.
— А что мало? Сто тысяч. – оживленно оправдываясь, с усилием сохраняя уверенность в себе, говорила Наталья.
— Конечно! Я считаю: мало. – бесстрашно и вызывающе улыбаясь, объявила Бибинуша.
«Так, коснулись моей зарплаты… невзначай…». Бибинуля вошла в раж, и этот тематический зигзаг оказался для Эвальда, полной неожиданностью.
— Ну, тогда, действительно, НАДО искать другую работу с соответствующей зарплатой в поллимона или больше, или НАДО расходиться, - дидактически, вдавливая слова в сознание собеседника, объявила Наталия.
«Это она решает судьбу нашей молодой семьи»?
В следующее мгновение, за миг перед тем, как возмутиться вслух, Эвальд обнаружил в уме своем отчетливую мысль о том, что судьбу их молодой семьи Бибинур сама выставляет на суд Натальи.
«Сговорились, что ли»?
Эти усиленные растягиванием, словно мощная пружин винтовки-воздушки, убежденные «НА-АДО искать», «НА-АДО расходиться» напомни Эвальду одного популярного плосколобого телеведущего либерала, говорившего так же убежденно, чуть обиженно и возмущенно, и кивая в такт речи. У этого теледибила во рту не помещался язык, фамилию своего любимейшего писателя Набокова произносил: «напукав».
Делишки, страстишки, мыслишки, порывчики, вдохновеньица и психопатия растворяющейся и все более мельчающей эмиграции, - все, что составляло содержание писаний Набокова, что некогда забавляло и даже восхищало Эвальда, в последнее время вызывало пренебрежение. А это прибританское косное самодовольство, приравнивающее до сотых долей аристократов к купчихам, завсклад-товароведческой элите или какой другой новой русской мерзости. И восхищение, этим куцыми творениями, включая его Эвальда восхищение, возникало только, потому что он проявился в условиях… А действительно в каких условиях? Демократии?
Демократия в Англии более чем условна. В Германии она оказалась дистрофичной, и, в конце концов, отторгнута самими немцами. В условиях свободных от имперского мироощущения? Это в Англии-то? Это в стране, культура которой немыслима без имперских мироощущений! То же можно сказать о ее культурологическом курдюке США. В условиях свободы слова? Но западные диабетики духа, с их множеством наложенных на себя запретов, что, вне сомнения, есть следствие наложения слой за слоем, одной на другую ересей, в сущности, лишены свободы слова
«Если я сейчас вступлю в разговор, то войду именно в эту жижу распада, в набоковщину», - подумал он.
Эвальд со значением посмотрел на жену. Но Бибинур либо была уже готова к его протестному взгляду, либо просто его не заметила.
— Нет, нафига тогда жениться было, - все так же быстро и певуче говорила она, устремившись к Наташке, и, при этом, обращаясь ко всем, - если больше чем эти паршивые сто тысяч в газете не получишь. Да, нифига, и не сто тысяч, а в половину меньше. Да, какой в половину, - тридцатник, б…, паршивый!
— Детя мое. – сказал Эвальд.
— Че!?
Эвальд сдержал улыбку и наклонил голову. Со стороны могло показаться, что он совершенно обескуражен.
Молодые люди тоже молчали и отводили взгляды. Евдемон терпеливо смотрел на натюрморт из рюмки с коньяком и куриной ноги на тарелке. Веня, поочередно взглянув на Бибинушу, Наталью и Эвальда, вздохнул, генерировал в себе пространственную модель необъятной степной дали, в которую устремил задумчивый взор. Ваць тяжело сощурился, словно что-то припоминал или производил в уме вычисления.
И Эвальд подумал о своих философствованиях, о том, насколько они неуместны здесь, за столом, и прекрасно это понимая и все равно философствовал, хватал первые попавшиеся слова, что бы себя ругнуть: Манилов, Обломов, Олух. Самое удивительное, что стыдно ему еще не было. Так в детстве на юге, когда с одноклассником Мишкой Шинкаренко в шторм на зимнем, совершенно пустом пляже они залазали на помост аэрария, установленный над бетонной, буной на трубах, и ждали до последнего надвигающуюся гору воды. А в пойманное мгновение, когда волна била в угол буны или каркас аэрария, что было прыти, отбегали по мокрым доскам, со стертой краской, от взметнувшегося над перилами шумного фонтана, окутанного холодной и соленой водяной пылью.
Важно было не пропустить момент и бросаться от края аэрария прочь, пока вал не достиг его, но, при этом, не кинуться раньше времени, и не отбегать слишком далеко.
И сейчас Эвальд видел эту волну катастрофы и отчаяния, эту приближающую с каждым мигом крутую могилообразную гибельную глыбу моря, в сколах и вмятинах, и…, - черт его знает, почему, – ничего не предпринимал. Фаульпельц!.
— Нет, я считаю, семью необходимо содержать, и муж, никак не должен получать меньше жены.
— Совершенно с тобою согласна, Бибинуща, с горестным вздохом вторила Наталья … - Значит Эвальду надо искать другую работу, или вам надо расходиться.
Другая волна, более напоминающая сейсмическую, - волна возмущения, вызванного очередной попыткой предопределить его дальнейшую жизнь ударила в Эвальда.
Возмущение, поддержали ржущие танкисты из СС «Мертвая голова», о которых недавно вспоминал Эвальд, что едва не лишило его равновесия. Если я сейчас вспомню о том, что я – немец, произойдет скандал…
— Милая, ты понимаешь, когда маленьким деткам говорят: «за маму, за папу, бабушку, дедушку…»
— Че? Че ты про деток погнал, с тобой, б…, серьезно говорят. – и Бибинуша снова уже раздраженно цокнула языком в значении «хватит!».
— Так вот, манная кашка, попадает не к маме, папе, тете, дяде, бабушке, дедушке, а малышу в животик …
— О-о-о! Начал водолей. «Манная кашка»…, - протянула Наталья голосом, предполагающим огромный груз жизненного опыта.
— То же можно сказать, например, и об этой жареной курице. Предположим, если данный архиерейский кусочек за тебя, Бибинушенька, как «за бабушку», скушает Наталья, то курица попадет не к тебе, а к ней в желудок.
— Объемистый и вместительный… - грустно дополнил Веня. Он хотел увести компанию от готовой вспыхнуть и охватить застолье ссоры к прежнему веселому настроению, с шутками и остротами. И Наталья, почувствовавшая желание любовника, поспешила ему на помощь, обратив на Веню забавно негодующий взгляд. Ваць и Евдемон хихикнули.
Но Эвальд пордолжал:  - …в желудочно-кишечный тракт. И когда архиерейский кусочек будет переварен, она, а не ты, усвоит находившиеся в нем калории и от него освободится, зайдя, извините, в клозет».
— По большому… счету… - еще грустней и задумчивей сказал Веня, и своими темными, пытливым очами встретил изумленно-гневный взор Натальи. Казалось, еще мгновение – и в кампанию новь вернется прежнее радостное, пусть, и слегка циничное и вульгарное, но в целом, такое милое настроение. И выглянувшее солнце так приветливо пронзило желтые портьеры и скромный капрон оконных занавесок…
— Ве - ни- а- мин!- словно бойцовый петух, «ку-ка-ре-ку!», негодуя, прокричала, Наталия.
Однако Эвальд не останавливался.
— Ни прожевать, ни переварить, ни даже руки после туалета помыть вместо тебя она не сможет.
— Ну и че? Че дальше-то? - вперив в супруга свои большие, черные, блестящие очи, будто на такую же маленькую деточку, о которой он только что рассказывал, с улыбкой спросила Бибинур.
— Есть вещи, которые, как и съесть курицу, может только сам человек, и никто-то другой за него. В частности, решить семейные проблемы, могут лишь те, кто сее семейство составляет. Не понимать эту совершенно очевидную истину – значит выставить себя на посмешище.
— Зон, ты хочешь сказать, что я сую нос в чужие дела и выставляю себя на посмешище! - Вскричала Наталия.
— В каждую дырку – затычка. – неожиданно заключил юный Евдемон и затрясся, сдерживая смех.
— Вы посмотрите на этого ребенка! Ты что, молодой! Бибинуша, ты видела как они на меня ополчились. Что Венька, что твой Зончик, что Евдемончик! То мой кишечник, то встреваю, видите ли, куда не просят, то, как я, простите, хожу по большому, …
— Жидко, - хныкнул сквозь смех Евдемон и завалился на тахте на бок.
— Евдемон. Я тебя сейчас, вот, этой доской, из-под сковородки, по горбу! – давясь словами, сипло завопила Наталья.
И, вроде бы, вместе с выглянувшим из-за туч солнцем в комнату вернулся общий смех.
Ребята постарались, и общими усилиями возвратили…
«Спасибо ребята, - подумал Эвальд. - не нуждаюсь».
— Нос совать тебя, конечно, попросили. Вон, Бибинушечка успешно спровоцировала тебя, выказать женскую солидарность, умудренность житейскую. И ты с завидным усердием полезла туда, куда лезть нельзя ни при каких обстоятельствах.
— Я полезла?!
— Эвальд! – бросила Бибинуша.
— Знаешь, как они будут смеяться над нами, когда мы уйдем?
— Почему смеяться? - Возражающее спросил Ваць
— Да, смеяться у тебя не получится. Бездарности способны только злорадствовать.
— Это кто бездарность? - Спросил не меньше Натальи уважавший Ваця и рассчитывавший на него Веня.
— Над тобой, что ли, злорадствовать? – голос у Ваця от волнения треснул. -
— Наталья будет прыскать: «и-и-их» или гомерически гоготать… Веня заржет строевым «гы-гы». Но отвратительнее всех будет хихикать Вац, тонким, бабьим, противным визгом.
Все трое защищающее улыбались.
— Зон, ты что нас всех так, а особенно на Вацика набросился …
— Вот, эти трое будут решать мою и твою судьбу. Это «чудище обло»,…
— Кто? Я чудище?!
— …этот гениальный еврейский юноша, пришей-пристебай, или этот клещик заднепровский? – Эвальд указывал по очереди сначала на Наташку, затем на Веню и последним на Ваця. (Ваць в Киевском университете защищал диплом по клещику, обитающему на левом берегу Днепра).  — Он тебя сдаст, милая. – Эвальд остановил взгляд на Наталье, - Ты уже не второй человек в редакции, Наташенька. Твои отношения с Венечкой станут известны Опалову.
— Это Ваць Степочка сдаст? Ваць – могила! – хрипло вскричала Наталья.
— Это почему же, - спросил Ваць окончательно иссохшим голосом, устремив на Эвальда взгляд, с каким домашние животные ждут от хозяев корма. Ваць инстинктивно ждал, что еще скажет о нем Эвальд, и был полностью поглощен ожиданием. То, узнал ли Эвальд или угадал что-то, интересовало его во вторую очередь. Что?
— Знаешь что! - вдруг вскричала Бибинур.
Но Эвальд уже не по-немецки, а по-русски знать ничего не хотел.
— Помнишь, Бибинуличка, после этой кафешки, «Диалога», ты предположила, что между Вацем и Натальей что-то есть.., После того, как увидела, как они мило и дружно сидят и болтают за столиком?
— Ойй! - Презрительно вскрикнула Бибинуша. – И че из того?
— Наталья, не собираюсь лезть в твои личные дела. Ваше с Опаловым расположение друг к другу: взаимопонимание, симпатии видны невооруженным глазом. И поверь, не только у меня, коварного, склочного, но и у и многих других, включая Вацика, возникали мысли о том, что между ними что-то есть, было или может быть в будущем…
— Мы и не скравали симпатий! Как люди, объединенные общим делом, работающие вместе, с общими взглядами на то, чем занимаемся. А если между нами что-то и было, - это касается только нас. – уже скорее убеждая всех и саму себя, чем ответить Эвальду, крикнула Наталья.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Но говорю один я, а мысли по этому поводу посещали, уверяю тебя, весьма и весьма многих, а уж Ваця неприменно!
— Да, и хрен с ними! А твое дело какое?
— Мне безразлично. Есть кому, другому использовать данное положение вещей.
— Знаешь, фон Зоне!…
— Одно мгновение, я, напротив, беспокоясь о твоей репутации, заверю свою дражайшую Бибинур Расимовну, что между тобой и еще одной особью противоположного пола, по фамилии Ваць, ничего не было. (На счет Опалова - не знаю, и знать не желаю). Потому что Ваць, если бы и ощутил к тебе влечение, то в зародыше, в колыбели задушил все чувства в себе. Он скорее на горло бы собственной песне, извините за выражение, на яйца себе наступил, а дорогу начальнику не перейдет, ни при каких обстоятельствах.
Наталья вздохнула и задумалась.
— А причем здесь Венечка?
— А как здесь, у тебя, появился Венечка? Вместе с Вацем. Только потому, что у тебя проживает Ваць. Кто шуточками, прибауточками, ухмылочками, замечаньицами, - Степочка умеет подметить и заразительно, увлекательно изречь … - создал благоприятную среду, все условия для вас с Венечкой.
— Так, маразм! То есть, это я заложу Наталью? Именно я, а не кто-то другой? - Уверенно и решительно заговорил Ваць. - Сколько уже? Второй год мы вместе работаем? Ты-то - сколько? Еще полгода назад в газету пришел? Вроде друг друга, не закладывали.
— Да, но вместе с Веней она не второй год, а первый месяц, подходящая ситуация назрела только сейчас. И тот факт, что Наталья с Опаловым - единомышленники, только отягощает положение дел.
— Это почему?
— Мужчина может простить фронтовой подруге, извините за выражение, соратнице, увлечение кем-то, да еще по весне. Но если этот кто-то, предмет увлечения, не пользуется его симпатиями и уважением, - а после истории с ремонтом печатной машины Опалов нашему Веньямейнену явно не симпатизирует, коего обвинил … - в чем он тебя обвинил?
— В «дешевом популизме». Это когда вал меняли, и я пацанам, печатникам, пиво взял пару баллонов. В перекур только первый начали, по стаканчику пропустили, и тут Николай Михалыч заходит…
Наталья, мучимая сомнениями посмотрела на Ваця.
— Проработали без малого полгода. Узнали друг друга. Доверяли друг другу… - нараспев, кивая головой, и глубоко вдыхая перед каждой фразой, пропела она.
Наталья старалась вернуть себе уверенность в Ваця.
Вац благодарно смолк.
Но Эвальд слишком отчетливо ощутил, уже не образы «Фердинандов» и «Тигров», а настоящее твердое тело пистолета «Вальтер» Р-38, сзади на спине, за поясом, который он купил на Кавказе и уже год тайно от жены таскал с собой. Это было кстати, так Веня в упор смотрел на него спокойно, вопросительно, твердо.
— Словом, теперь вы близки с Веней, и есть на кого, а именно на меня, перевести стрелки, представив меня клеветником. Про нас, тевтонских рыцарей, про нас, бедных братьев ордена Марии Тевтонскеой и не такое рассказывали, и чернокнижье вешали.
— Эвальд, у тебя, я скажу, богатое воображение. – опять изменившимся голосом сказал Ваць, кое-как скроив на своем широком лице надменную улыбку. - Это что, ж, Я писать кляузу стану?
— Ну, что ты, - кляузу писать! Намек, полунамек, но такой полунамек, который не оставит никаких сомнений, – это ты умеешь.
— Эвальд, пойдем домой, хватит. – попросила Бибинуша.
— А если Опалов про нас узнает, чем ты докажешь, что он действительно узнает не от тебя, - вдруг, с отчаянной прямотой спросила Наталья. Теперь они оба с Веней смотрели в упор на Эвальда.
— Доказывать? Много чести, Наталья Титовна, доказывать… Указать могу, на то что я не бандеровец, и поэтому из-за угла и в спину не работаю.
— Слушай, - собрался духом Ваць, и обратился, но не к Эвальду, а к Наталье, - Я сейчас на него обижусь.
— Эвальд. Успокойся. А то я тебе сейчас дам по морде. Мы очень прекрасно сидели, разговаривали, могли бы и дальше так же хорошо сидеть.
— Со мной, Венечка, «вальтер». Твое брутальное мужество, выдержка, глазомер, и так далее, окажутся перед этой железкой совершенно неэффективны … И не надейся на то, что я буду не в силах нажать на спусковой крючок. Скорее, наоборот, - буду не в силах не нажать. И уж, если подбить бабки до конца…
— И что? Если подбить бабки до конца?
Веня продолжал смотреть Эвальду прямо в глаза, пытаясь определить: блефует ли он на счет пистолета. К тому же, надо было дослушать все, что скажет Эвальд.
— Конечно, утверждать, что ты сдал себя, вместе с гениталиями, в аренду Вацю было бы верхом цинизма. Но поскольку сегодня цинизм - первейший признак хорошего тона. Да, и зная твою склонность к заговорам, интригам, знаю твою приверженность к этике общего дела, скажу прямо, не могу отрицать сговор между тобою и Вацем.
Вдруг, вскинув брови, Веня звонко усмехнулся так, что Наташка сначала из-под руки, которой он продолжал обнимать ее за шею, а затем сбросив с себя ее, и омвободившись от объятий, уже без деланного негодования, а намного серьезнее, уставилась на Веню, изучающим взглядом.
От этого Веня, забыв про Эвальда, издал звук сморкания, захихикал еще сильней и отвернулся.
— Эвальд, мне за аренду платить не чем. – сказал Ваць и тоже хохотнул.
— В счет будущих преференций… Ты же, Степочка большим человеком думаешь стать.

— Так, пошли домой! – решительно объявила Бубинуша и сделала движение бедрами, что бы встать из-за стола.
— Да, уж, не оставаться же.
— Бибинуша, сиди! Фон Зоне, прекрати играть всем на нервах! Нет, я вас, конечно, не держу!... Хочешь – иди! Бибинуша, решай сама, оставайся, или идите вдвоем…
— Конечно, конечно, милая, останься. Ты еще умеешь делать кувырки вперед и назад. Освободите Бибочке тахту, покувыркаться. Веселить толпу, так по полной программе.
 Бубинуша смотрела на него удивленно и жалостно.
«Мне так и не удалось выдавить из себя к ней любовь», - подумал Эвальд. Любил бы – никогда не окунул бы в это дерьмо, (под дерьмом он подразумевал компанию коллег, за исключением Евдемона).
— Ты только скажи: зачем Вацю нас сдавать? Зачем ему понадобилось меня сковырнуть?
— Что бы обезопасить тылы, когда он перейдет на работу в телекомпанию. Ведь, будем откровенны, жениться он собирается не столько на Ирке, сколько на телекомпании Продушева. «Комосомол – моя судьба». А ты, по возвращении из Первопрестольной с со своими шаманскими причиндалами, как-то рубленные заголовки, ждешь, что избавившись от «бабушек», Ваць создаст с тобой новую блестящую газету, в соответствии с технологиями западных информационных магий…
— Слушайте, что он наплел? - с полемическим изумлением спросила Наталья.
— А когда он свалит, на ТV, получится, как соратник и единомышленник, он тебя кинет. Ты этого ему не простишь. Зачем же, оставлять в тылу враждебную особу, да, еще такую импульсивную и энергичную, как ты?
— Так, - собравшись с силами, Ваць обратился к Эвальду напрямую, - Я же, не посмотрю на твой «Вальтер».
— Ой, какой «Вальтер»! - вскрикнула Бибинуша, - в трусах разве что, «Вальтер», – домой идешь?!
— Нет, Степа, на «Вальтер», если дернешься, - посмотришь. Это будет последнее, на что ты посмотришь. Хорошая штучка – стальной огнестрельный покер. Примерно, то же утешение, каким Наташке служат пресловутые точеные заголовки…
Ты, кстати, можешь мне страшно отомстить: передай через свою подругу или Сашу Пологубского этому, комсомольскому провозвестнику ценностей североатлантических демократий, главному приказчику северо-тюменской буржуазии по электронной рекламе, «скотине Листьеву» из лесотундры, усатому ублюдку с корнегическим оскалом, поцу Продушиву, все, что о нем сейчас услышал, и что услышал это все от меня. В грузчики, в дворники пойду, только бы не связываться с этим… засранцем!
Продушев, - пояснил Эвальд, ласково оборачиваясь к Бибинуше, - это хозяин телекомпании, где работает муж твоей сотрудницы, которому в качестве премии вручили видеомагнитофон. Не видать нам теперь бесплатного видика...
Бибинуша мечтала, что бы из газеты, где Эвальд действительно зарабатывал немного, он перешел работать именно в телекомпанию Пордушева.
— Козел! - отвернулась Бибинуша, тряхнув головой.
— Да хватит Вам…- сказал улыбнувшийся Евдемон.
— Нет, теперь он на заголовки попер! – Вскрикнула Наталья и продолжила зпдумчиво, - хотя, логика в твоих выводах есть…
— Постой, ты приняла этот бред!? Хочешь сказать, что я в самом деле решил тебя заложить? - Подавшись вперед, и расправив тучные плечи, в приближении к мычанью повысил голос Ваць.
— Что ты кричишь, Степочка? Закладывай, закладывай, если еще не заложил, - она сама этого хочет. Она недаром тебя, милый гомункул, выращивала, откармливала воплями в «Диалоге», уверяя всякого встречного и поперечного в твоей гениальности. Ты сгодишься в любом виде, даже в качестве стукача. Сдавай Наталью, это вполне входит в ее планы.
Наталия, не находя что сказать, и изображая смех, издала отхаркивающий звук.
— А тебя она, думаешь, не выращивала? Всем про твои выдающиеся способности не рассказывала?
— Мне плевать, кто и что, включая все прогрессивное человечество,  и даже Продушева, говорит о моих сочинениях.
— Начал ты в газете неплохо, не спорю, да, видно, голова закружилось…- медленно, подбирая слова, словно вымеряя, и очерчивая магический круг, - вокруг себя или Эвальда, трудно сказать, - протянула Наталья.
— Ну, если мы станем говорить о том, кто как пишет. То ты…
— Что я, фон Зоне? Мне не меньше твоего плевать, кто и что вякнет по поводу того, как я пишу!
— Мне, ей Богу, не охота выступать
судьей твоим творениям. Единственное, «пишу» – глагол настоящего времени. Может быть, писала ты прекрасно, а сейчас, в настоящем времени, ты не пишешь ни хрена, или почти не пишешь. В кризисе ты, дитя мое.
Наталья стихла, задумчиво отвернулась и вдруг стрельнула в Эвальда быстрым сверх-пристальным взглядом матерой суки.
— И именно этот кризис увел тебя в эту смехотворную бюрократию, в должность ответственного секретаря. Из-за него ты впала в шаманство дизайна, с этими «струганными» заголовками, - рублеными… рубленая химера, - из-за него схлестнулась с Венечкой. Конечно! Лучше пасть жертвой коварной интриги и предательства, чем собственного творческого бессилия.
Наталья молчала. Бибинуша резко встала и метнулась в коридор. Поднялся со своей табуретки и Эвальд. Свитер у него на спине задрался, и рукоятка вылезшего из-за пояса «Вальтера» во всей своей мрачной красе бросилась в глаза гневно и стремительно обернувшейся жены.
Бибинуша ахнула.
— Эвальд!!!