Комсомольские скальпы

«Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель
Такую ухлопает моль».
Осип Мандельштам
…
Впрочем, ничего этого не было. Эвальд каким-то, чудом сумел сбалансировать, выдержал пред-скандальные приступы, протесты и упреки Бибинур.
Аангел хранитель в немецкой курточке, с блестящими пуговицами, невозмутимо стоявший у него за плечами, как секретарь, конфидент, референт, гридень, крылатый кнехт, офицер связи… отреагировал мгновенно:
— То, что вы – немец, говорит лишь о необходимости являть собою образец железной дисциплины.
«В конце концов, я же, со дня на день планирую с ней расстаться…».
Эвальду не хотелось признаваться в том, что главное, из-за чего он живет с Бибинур, - это санузел с горячей водой в их, с тестем, квартире. Скорее всего, Опалов не возражал бы, если бы Эвальд пожил в своем кабинете, в редакции. Но в горячей воды в здании редакции не было. Ни сексуальное влечение, которое он мало испытывал к Бибинур, ни совместные заботы, ни досужие разговоры с женой за уженом с чаем в домашних туфлях, - один лишь кран на смесителе, с красной пимпочкой, действительно соединял их.

«Все действительное – разумно, все разумное – действительно».
Нет! Эвальд не только признавал это, но даже анархически любовался, такой абсолютно паскалевской, «малостью».
Наконец, эпические думы о войне, навеянные мемуарами маршала Баграмяна, выкристаллизовались в отчетливый пример того, как правильно организованное отступление войск, проведенное маршалом Тимошенко на Левобережной Украине, в итоге привело к первой в Великой Отечественной Войне стратегической победе РККА под Ростовом-на-Дону над армиями группы «Юг», под командованием его тезки Клейста.
Следовательно, продолжаем, молча, отступать…
Во все время диалога Бибинуши с Наташей Эвальд то смотрел на супругу с вниманием, перемешанным с легким отвращением, то в изнеможении отводил взгляд в никуда, и под конец покрутил у виска пальцем… Главное, ощупав поясницу, он оправил свитер, что бы рукоятка «Вальтера» оставалась незаметной.
Все произошло именно так, как думал предречь, но не предрек Эвальд,
Ваць женился на Ирине Погремушкиной, и к концу года перешел работать в телекомпанию Игоря Продушина и Мирослава Шептуна. Начал с масштабного проекта, с телевизионного фильма о «жемчужинах Севера», местных заводах: газоперерабатывающего и стабилизации газового конденсата, и с треском провалился. Фильм получился откровенно льстивым, и невозможно скучным.
После провала он вместе с женой Ириной, оказавшейся бабой сварливой и жадной, теперь уже не Погремушкиной, а Ваць, ниже которой он был на две головы, вели полу-юмористическую программу «Кабаре-резонанс».
Затем он редактировал, рекламный листок, половину площади которого он продавал то филиалам МММ, то «Русского дома Селенга», то целительнице Фёкле, а другую половину заполнял очерками о телекомпании Игоря Продушина, или интервью с ее сотрудниками. Не смотря на более чем скромные успехи Степы в телекомпании, молодожены получили новую трехкомнатную квартиру.
Перед тем, как оставить редакцию он в августе «заложил» таки Наталью, с доверительной иронией подтвердив предположение Опалова, высказанное, будто между делом, тоже доверительно-деловым тоном, о том, что «нашей Наталье Титовне с Веней есть чем заняться…». Ваць, с тонким сожалением улыбаясь, уточнил «когда и где им есть чем заняться».
Выйдя из кабинета Редактора он недолго поболтал с молодыми журналистками взятыми взамен «старух», частью уволившихся, частью оставшихся в редакции с глухой неприязнью признавших главенство Натальи, отчасти ушедших в тайную оппозицию.
Обменявшись с молодыми сотрудницами несколькими фразами, Вац объявил, что вечером ему нужны только чай, номер «Комсомольской правды», и все, – он счастлив! Степа, сияя, зашагал к себе в кабинет. Девушки и Наталья, вокруг которой они собрались, проводили Степу солидарно-радостным смехом.
Особенно преданно посмеялась Алена Ослятина, миловидная белокурая девица, круглым лицом и круглыми чертами лица напоминавшая тряпичную куклу-грелку, какие в старину сажали на самовар. Свою фамилию Алена возводила к названию к эпохе Петра I, и уверяла, что ее далеки предки были поселенными в Тюмене пленными шведами, точнее норвежцами из Осло или его окрестностей, подданными шведской короны. Она была влюблена в Ваця.
Эвальд в слух, повторяя четкий интонационный рисунок доктора Геббельса, заметил, что «Комсомольская правда» грешит псевдо молодежным стилем, отчего после прочтения опубликованных в ней материалов, большее впечатление оставляет не их содержание, а подленькое стремление польстить читателю, прошу прощения, «влезть без мыла», за счет молодежного жаргона!
Видимо этот, выработанный за долгие годы красным агитпропом игривый стиль работы с молодежью, это стремление втереться в доверие, весьма близко Вацю, и, известной мере, является его кредо.
От неожиданности молодые журналистки протестующе стихли. Наталья тяжко вздохнула, как вздыхают перед тем, как высказаться прямо в глаза. Одна Ослятина, защищая предмет своей любви протестующее возразила: «Ну, прям. Ничего подобного».
Но Эвальд не стал вступать в спор, - решительно повернулся и удалился.
Вскоре, после того, как Ваць раскрыл интимные тайны ответственного секретаря перед Опаловым, он тем же способом, будто невзначай, указал Наталье на Эвальда. Наталья решила, что всегда ожидала чего-то подобного от фон Зона, и перестала с ним общаться. А через год она уволилась из газеты, продала квартиру и уехала на Большую землю, в Нижний Новгород.
В канун выборов 1996 года Ваць вместе с Эвальдом возглавили черномырдинский «Народный дом»
Это был невероятно отвратительный период в жизни Эвальда. Подавляя в себе рвотные позывы, он организовывал митинги, радиомарафоны и рок-концерты  «в поддержку Ельцина», делал интервью с попами и муфтиями. Отчаяние, точнее, состояние постоянного подавления непроходящего отчаяния, не оставляло его.
Лето выдалось холодным и хмурым. За прибрежной пойменной фавеллой, «над гладью рек свинцовой», резво вытанцовывал северный ветер, принесшийся от Обской Губы, увлекая в шумный пляс  гибкие кусты  талы с их редкой, мелкой, серой листвой, а с ними березы и рябины, оглаживая, волновал пышную хвою пагодообразных кедров.
«…родной простор печален. Изнемогаю на кресте», - шептал про себя Эвальд.
Главный социолог городской администрации Грызунов приметил Ваця. Этот сухонький старичок Своей узкой сморщенной, скуластенькой рожицей с большим утолщающимся к концу носом, оседлданным очками с толстыми лизами,  был похож на черепашку. До того Грызунов служил в отделе кадров местного нефтегазодобывающего объединения и исправно составлял записки с данными на нефтяников в КГБ, как теперь аналитические прогнозы для мера и его ближайшего окружения,.
И в Сентябре после, переизбрания Ельцина на второй срок, пригласил Ваця к себе для беседы. Его молодой коллега  Володя Стулов- Гончаров, напоминавший  длинным, скуласто-бровастым рылом,  с мясистым вздернутым носом и бакенбардами Козьму Пруткова, деликатно удалился из кабинета, под тем предлогом, что его пригласили этажом выше, в управление финансов отведать яиц каймана.
Затем Ваць доверительно консультировался с преданной соратницей мэра, начальником управления информации Татьяной Трояковой и, наконец, лично с Охряпковым.
Поговорив со значительными лицами, Ваць объявил, что будет баллотироваться в городскую думу.
И, надо сказать, по итогам выборов Степа проорал таки в Думу!
Эвальд написал для него агитационную частушку, которой Ваць в дни своей предвыборной компании, по каким-то соображениям, не воспользовался.

« Нынче времечко пришло городом заняться,
Подставляй-ка урна щель, - засажу за Ваця».

Ваць намеренно голосовал против решений мэра, надеясь, что мафия Охрапкова будет покупать его голос, платя свободно конвертируемой валютой.
Голос не покупали. Не смотря на это, в день рождения мэра, со счастливой улыбкой Ваць тряс руку посмеивающемуся Охряпкову со словами: «Вы - моя главная отмазка для жены. Когда я говорю, что был на совещании у Охряпкова, - все претензии исчезают».
К тому времени Продушев через комсомольскую «академию телевидения» установил контакты с финансируемыми ЦРУ американскими гуманитарными фондами, и пустил в эфир сериал «Сторожевые пантеры», с европеоидной и негроидной манекенщицами в роли подруг-полицейских.
Эвальда хватила на две минуты просмотра. На экране негритянская и белая шалавы, выказавая обтянутые белыми джинсами ляжки и задницы, приставив ко лбу какого-то перепуганного янки магнумы, вели допрос с пристрастием: «Это ты называешь геев – голубыми, а афроамериканцев - неграми»?
Эвальд крепко выругался и переключил канал.
В этот период Ваць старательно читал книги исключительно американских авторов, и смотрел только американские фильмы.
Под редакцию рекламного листка ему отвели просторную комнату, в первом этаже многокорпусной малосемейки, из силикатного кирпича.  Место редактора находилось в отгороженной стеклянной конторке.
Он был включен Продушиным в идеологическую обойму приближенных к нему теле-вестернезаторов. Степа побывал в круизе-фестивале по Средиземному морю на лайнере «Коста Конкордия». Съездил в Париж за опытом работы со зрительской аудиторией среднего класса, в обществе Продушева и других молодых сотрудников телекомпании, по стечению обстоятельств, сыновей местных главврачей, тех медицинских учреждений и отделений больниц, с которыми, в силу драматургии бытия, была связана местная братва: санэпидстанции, травматологии и реанимации.
Комсомольцы поднялись на Эйфелеву башню и прошлись по парижским борделям.
Эвальд, уже из исследовательских соображений, продолжал знакомство, с Вацем. Пару раз он задел Степочку и его артель.
В первый раз, когда по инициативе Продушева в Приобъе был проведен телефестиваль, с участием тоже комсомольской, но столичной телекомпании «TV-6 Пепси». В то время городской бюджет был сопоставим с бюджетами Древней и Северной столицы, равно как и количеством заказных убийств коммерсантов, и числом коронованных паханов на душу на селения.
Местный талантливый экономист, аналитик-любитель Константин Семенович Решельевский долго подсчитывал, сколько денег было уведено мэром и его ватагой, и с учетом гонораров популярным эстрадным исполнителям, и отчисления долей прокуратуре, и территориальным властям Йетти-Приобского автономного округа, - получилось около двух миллионов долларов.
Коммерческий директор телекомпании Мирослав Шептун вслед за Продушевым получил звание академика телевидения.
По городу прошел слух, что начальник управления культуры Аркадий Яковлевич Голубяк и популярный певец Левонтьев, сидевшие на праздничном концерте в заключительный день фестиваля рядышком, и, образуя вдвоем милую парочку, оглаживали друг другу ляжки.
Местные бюджетники пять месяцев не получали зарплаты.
Эвальдом в телефонном разговоре намекнул Вацю на непомерное воровство под вывеской фестиваля, тот, с раздраженным стоном, - в значении: «Ну как, можно так говорить о чем-либо, совершенно не зная сути дела!» - возмутился.
— Да, в основном фестиваль спонсировали частные фирмы, о которых ты и не знаешь! На фестиваль был потрачен самый минимум, копейки  городского бюджета!
Преданность корпорации, столь же истовая, сколь смехотворны были заверения о непричастности бюджетных денег к устроенному с участием телевизионной золотой молодежи бездарному действу, позабавили и возмутили Эвальда.
— Да, да, да, конечно. – ехидно усмехнулся он. - Надя Продушина подсчитала и по ведомостям провела.
Молодая жена Продушина Надя, полными щеками и по-детски припухшими железами, похожая на молодую свинью из какого-то гуманистического советского мультфильма, обнаружившую в себе возвышенно-поэтическую печаль, работала в компании мужа главным бухгалтером.
Ваць быстро прервал разговор, сославшись на внезапно вошедших к нему в кабинет посетителей.
Ведущие Телекомпания «ТV -6 Пепси» изумляли своим невежеством. Здесь же в бизнес-информационной среде, уходящей корнями в комсомол, Эвальд обнаружил, наивную веру в то, что купить можно абсолютно все. И абсолютно все можно купить не где-нибудь, а в Москве.
Этот под-элитный, гибридный пласт недо-сусловых и недо-березовских пронизывали силы, коих вектор был строго ориентирован на столицу, как стрелка компаса - на север.
Когда в городе открыли свой местный театр. Ваць, снисходительно посмеиваясь, сказал: зачем тут какие-то местные артисты, когда можно было спокойно пригласить артистов из Москвы.
Ваць и Продушев со своим окружением, были уверены, что произведение искусства и продукт производства одно и тоже, что первое, как и второе создает продюсер, а не художник. И Продушев даже выступил продюсером небольшого сериала, герой которого простой сибирский парень Дрейслер, олицетворял собой главу местной нефтяной компании всероссийского олигарха Опарина, бывшего родом из села Запарино, на юге Западной Сибири. В фильма Дрейслер боролся с медведем, и побеждал, а другие персонажи, кивая ему в след говорили: «Здесь, на Севере, люди за этого парня второй тост поднимают». Словом, фильм оказался, очень, уж, примитивным, бездарно-приторным, льстиво заигрывающим со зрителем и переполненным откровенным подхалимажем к Опарину. Знакомый Эвальда экономист Решельевский, заметил, что в организме человека есть некий червеобразный отросток. Если него воздействовать механически, а это возможно только через задний проход, возникает эффект сильнейшего физиологического удовольствия, близкий к эффекту наркотического воздействия. Этот-то эффект и напомнил ему фильм Продушина.
О другом случае, речь впереди.
Прежде надо сказать, прошлое собственной супруги Ваць очень хотел уложить в ту же схему любовных отношений с начальником, то есть, с Продушиным, какая существовала в газете между Натальей и Опаловым. Ваць был слабеньким журналистом, к тому же, туп от природы, - одно время он предрекал, что Охряпкова на посту мэра, сменит Аркадий Яковлевич Голубяк, что оказалось совершенным бредом.
В другой раз, в четверг, когда на канале его любимого телеканала НТВ, велись профилактические работы, Ваць вообразил, что в стране окончательно наступил политический кризис, телевидение отключено, Ельцин подал в отставку, и вероятно, вскоре будет введено чрезвычайное положение, с комендантским часом.
Однако, не смотря на все это, он получил квартиру, разъезжал по Европам, - благодаря чему?
Первое объяснение, связанное с Ириной, раздваивалось. Либо - это ее близкие отношения с Продушевым или каким-либо иным влиятельным лицом Севера: предпринимателем или вельможей. Она получала причитающуюся плату, часть которой перепала и ее новому мужу. В этом случае телекомсомолец выступал как клиент или сводник.
Либо - это была плата именно телевезионщика Продушева, причем, не за деликатные услуги, а за профессионализм, ибо при очевидном гламурном слабоумии, Ирина была фотогенична, и пройдя останкинские курсы, смотрелась на экране не хуже дикторов центрального телевидения. Своим становлением и успехом у зрителей телекомпания была обязана ей.
На последнее обстоятельство Ваць старался не обращать внимание. Наоборот, иногда на чужих примерах, он давал понять, что первый вариант выстраивания карьеры в сущности скорее одобряет, чем осуждает. Лучше согласиться, что квартиру и собственные стартовые возможности были добыты Ириной через постель или сауну, чем признать в жене профессионала, более совершенного, чем он Ваць.
Именно это обстоятельство и послужило причиной, по которой Эвальд больно задел Ваця.
В то время Эвальд подвязался учить детей в межшкольном учебно-производственном комбинате. Школьницам двух последних классов из разных школ города он «преподавал» «основы журналистики периодических, печатных изданий». Чему именно учить девчонок, он не знал. В последствии, осмыслив предмет, который он взялся преподавать, Эвальд, с грехом пополам, выстроил таки общий, более менее разумный костяк, как для печатного издания в целом, так и для всех разновидностей литературных гномий, заполняющих его полосы.
Однажды, на втором году учения, с похмелья, будучи абсолютно не готов к занятиям, Эвальд предложил девчатам поделиться планами на будущее: кто в какой институт или университет, на какой факультет, думает поступать, и какой профессией думает овладеть. Вяснилось, что красавица Гузель Файзуллина, похожая на очаровательную веселую японочку с глянцевых календарей, какие в советские времена висели на стенах квартир главбухов, таксистов и технологов приготовления пищи, еще не определилась с будущей профессией.
Гуля, действительно, обладала яркой, ударной красотой.
— Я считаю, что Гуля, если не поступит в институт, вполне может стать моделью или телеведущей. - прямо и громко объявила свое мнение ее подруга и одноклассница полная Лина Деревянко. Эта девочка, когда надо могла сказать правду в глаза. Год назад красавице Гуле, у которой были больны зубы, после ее удачного ответа, и поощрительного отзыва Эвальда Ульриховича: «Молодец Гуля», - она, так же, в присутствие всей группы, волнуясь, и поэтому чуть обиженно, но открыто и прямо заявила: «Гуля, конечно, молодец, но почему-то, не хочет по-настоящему лечить зубы»!
Гуля стихла, сделалась серьезнее, а Эвальд Ульрихович, для которого слова Лины тоже оказалось неожиданными, степенно признался, что и сам порой побаивается посещать стоматолога, и все же верит, что Гуля сумеет превозмочь страхи, и обратиться в дни наступающих каникул к зубному врачу.
В сентябре Гуля пришла на занятия, изумив Эальда чистой белозубой улыбкой, до того ее острые монгольские зубки были черны
Предчувствуя очередную волну токсикоза с его немощью, атаками душевной боли и самоотвращением, Эвальд предложил Гуле узнать, есть ли у нее шансы стать теледиктором.
— А что, девчата? – Пародируя голос и дикцию Михаила Сергеевича Горбачева, обратился к ученицам Эвальд Ульрихович. - Сидеть тут, у пыли и тесноте? Прогуляемся в телекомпанию к Степе Вацю. Спросим, и заодно проверим, насколько развита у местных журналистов реакция, смогут ли они прямо и честно ответить на вопрос, поставленный вот, так, - в лоб: может ли Гуля стать диктором.
Веселое звонкое солнце, последних чисел апреля, торжественно сияло на стволах берез. С крыш старых двухэтажных домов, «деревяшек» звонко и часто падала капель, сверкающая, как горный хрусталь. Перед обшитыми досками основаниями домов, зарывая оплывающий лед, стояли прозрачные, талые лужи, из которых поднимались кусты рябин. Эвальд, словно живую воду, пил чистый и влажный воздух. Растянувшиеся длинной вереницей по широкому двору, внутри квартала «деревяшек», девчонки, в длинных кожаных куртках-плащах и норковых шубках и дубленках, звучно вонзали в снежную кашу каблучки своих итальянских сапожек. Все, особенно отмытое синие небо, было милым, чистым и непорочным.
Степа приветливо встретил Эвальда и его учениц. Много и зажигательно рассказывал о телекомпании, тогда он еще редактировал рекламный листок. Когда. же, Эвальд, полюбопытствовал есть ли у Гули шансы стать теледиктором, Степа, хитро щурясь в плотоядном предвкушении, заулыбался и выдал фонтан красноречия.
— Сегодня очень популярны женщины-дикторы с экзотической внешностью. Вот, на НТВ очень выиграли, благодаря Елене Ханге с ее программой «Про это».
Однако, необходима фотогеничность. Вот моя жена, диктор Ирина Ваць, она фотогенична всегда, как ее не снимай в какой обстановке: дома, в быту, а улице, на природе она, все равно, будет смотреться …
Через день похолодало. Эвальд зашел в редакцию Ваця, сидевшего в своей стеклянной конторке, вместе с одним из комсомольских компаньонов Продушева, горбоносым с остро очерченными скулами и прической с оставлявшим открытым лоб и разделенным надвое чубом.
Развалясь во вращающемся кресле, Степа нагло, с порога спросил: Ну что, когда Гулю будем е…?
Эвальд , - этого он себе долго не мог себе простить, - смутился. Закурил, уселся и схитрил: «Я прозондирую почву».
— Че зондировать? Е…ть надо. – и Ваць захихикал.
— Ох. гигантик, ты мой похотливый.

Самое ужасное, Эвальд попросил Гулю, напечатать дома на компьютере экзаменационные билеты и еще пару каких-то выдержанных в шкрабьей стилистике текстов, для завучей комбината, двух корнегических, довольных жизнью нагловатых шкрабих- евреек, невзлюбивших Эвальда Ульриховича, за то, что он не писал планов, и вырывал листы из классных журналов. Это действительно было так: дважды Эвальд, страдая расстройством желудка, за неимением ничего другого, вырывал листы из журналов, дабы подтереться.
Эвальд позвонил Гуле домой и попал на маму.
— А, это Эвальд Ульрихович? Скажите, вы хотите помочь нашей Гуле на телевидение устроиться? – мама Фирюза Шайхулловна была сама обрадована и увлечена необдуманным предложением преподавателя журналистики.
Эвальда покоробило.
— Да, как вам сказать… Конечно, ей было бы лучше освоить более серьезную профессию.
— Мы просто знакомы с журналистом Сашей Пологубским.
«Этого подсвинка еще не хватало!», - подумал Эвальд.
— Я тоже с ним знаком… Честно вам кажу: не рекомендую связываться…
«Ситуация из Достоевского: мама привела дочь в студию изучать канкан. А застрели я его тогда…».
На следующий день он поступил совершенно не педагогично. В приемлемой форме, то есть без матов, рассказал девочкам о том, какую цену назначил Ваць за должность диктора. Сказал, что сожалеет и приносит Гузели свои извинения.
Девчонки изумленно хохотали.
— Так они правда хотят меня это…? – очаровывая, и казня Эвальда своей прекрасной улыбкой, спросила Гузель.
— Да, сейчас везде так! – Со страстью понимания порочности мира, объяснила Лина.
— Фу, этот Ваць, как кабан жирный, в натуре, - сказала другая девочка Диана Николайчук, тихая и суровая, умевшая хорошо «махаться». Как-то на дискотеке ей удалось поколотить даже девчонку, вооруженную газовым пистолетом. «Прикинь, я, такая, не знала, же, что у нее волына…»
Эвальд тяжко вздохнул.
— И что мне делать, Эвальд Ульрихович, – улыбаясь с простодушным интересом спросила Гуля.
— Ничего. Ни в коем случае не ходи к этой жабе. Конечно, виноват я, ибо должен был предвидеть… В любом случае, убедительно рекомендую не становиться чьей-либо наложницей, даже в обмен на должность диктора, и меня, прошу, не превращай в сутенера. Хотя, это я сам - идиот… чуть не превратился, Видит Бог, не желая того.
— Давайте, Вацю накостыляем!
— А, че? Отоварим, в натуре!
— Навешаем!
— Порвем урода жирного! - Зашумели девочки
— Нет, девчата, позвольте, уж, я сам разберусь. – сказал Эвальд.
Ему захотелось коварно предложить девчонкам называть всякую гадость словом «ваць», так чтобы этот термин получил широкое распространение среди молодежи.
«Да, ну, – шняга, ваць!
«Голимый ваць»!
«Это какое-то унылое говно, в натуре, - куча ваця».
Однако Эвальд сдержался. На той же неделе, хмурым майским днем с легким приполярным майским снежком, он вновь посетил Ваця. Говорили о политике, о делах в городе, в Думе и в городской администрации, об Охряпкове, о нефтяниках, о культе личности Опарина, олигарха всероссийского масштаба, генерального директора местной нефтяной компании… Под конец, Эвальд после чашки «Нискафе» и трех выкуренных сигарет встал.
— Ладно, пора. Завтра с моими красавицами занятия на тему «расцветающая семантема» и «реализованная метафора». Спасибо тебе за брошюру Хармса, что ты мне презентовал - читаем, читаем… а так же Венечку Ерофеева, Франсуа Рабле, Шопенгауэра…
— Да-а, ты – экспериментатор. Так, а что там наша Гуля?
— Ты знаешь, для сауны - не вариант. Она же истинная мусульманка, воспитанная в строгих традициях  ислама.
— Жаль, - с искренним сожалением сказал Ваць. – Вполне нормальная схема…
«А вот, тебе еще, - подумал Эвальд, - скушай, пухленький!».
— Да! Она призналась мне, что пережила шок. Сообщила семье. А татары – народ серьезный, решили тебя зарезать.
Ваць побледнел, и его широкая челюсть отвисла.

Итак, Ваць, мог, быть обязан своими успехами жене. Но Были и другие причины.
Он самозабвенно льстил Продушеву, Шептуну, заискивал перед их окружением из старых товарищей по комсомолу, коммерсантов, державших прочные связи с местными и столичными бандитами, нефтяниками, газовиками, офицерами СБ и энергетиками.
Ваць смеялся их остротам так, что бы явить изумление остроумием начальства, и подлинное счастье, в которое это остроумие его погружало. Если в работе компании происходили какие-либо сбои, он так самозабвенно вскидывал брови, невинно округлял глаза и едва не крестился: «Вот те крест, я тут не причем», - что нельзя было усомниться в его невинности и служении не за страх, а за совесть.
Весь, превратившись во внимание, благоговейно слушал рассказы боссов о происходящем в мире бизнеса и финансов. Надтреснутым от волнения голосом пересказывал взятому на работу молодому «верстале» рекламного листа Павлику Ляжкину или заходившему в гости Венечке бизнес-легенды о цене ваучеров, коими люди Черномырдина и Вяхирева расплачивались на аукционах за акции Газпрома, достигавшей нескольких сотен тысяч долларов за одну бумагу.
В другой раз, тоже измененным от душевного трепета голосом, он говорил Паше о довольно примитивных схемах отката. При этом, молодой человек, в свою очередь, тоже выказывавший начальнику Вацю безоговорочную преданность, подумал: «нашему дяде Степе вряд ли удастся когда-нибудь воровать по-крупному. В слишком далекий, недостижимый и идеал он возвел воровство. Идеал, перед которым он способен только благоговеть, но не приблизить и не превратить в реальное дело».
В свою очередь, не только для себя, но и в интересах телекомпании Ваць «нарабатывал связи». Сговорился с другим депутатом городской Думы, начальником МУП «ЖилКомХоз» Поповниковым, хамом и немыслимым матерщинником. Поповников провел в городе ремонт жилого фонда, оказавшийся показухой и халтурой. В приемные депутатские дни, множество посадских людей приходило к Вацю с жалобами на текущие крыши, водопроводные и канализационные стояки и прочие жилищные неприятности. Ваць записывал адрес, снимал телефонную трубку, звонил Поповникову. Тот, в присутствии просителей, властно приказывал немедленно устранить безобразие. И на следующий день неполадки исправлялось.
Как-то, Эвальд возвращаясь с работы, вошел в подъезд. Фойе, с отгороженным решеткой углом для детских колясок было заполнено дружным мужицким смехом, смешанным с запахом водки. Соседи, пьяницы: старый монтажник Наиль, каменщик Сашка Новолодский, нефтяник хант Генка и нарколог Уткин, любивший выпить с мужиками-соседями, отчего его врачебная специальность превратилась в прозвище; - «так, нарколог, где твой стакан?», «ну, давай, нарколог, дай Бог, не последняя», - все стояли у новой, установленной после поповниковского ремонта оконной рамы, и спичечным коробком замеряли оставленные плотниками щели.
— Вот, корреспондент пришел, - пускай напишет.
— Эвальд!- подходящая тема. –Смотри, какой нам ремонт сделали.
— С немецкой точностью замерили.
— Это только нам повезло, или в других подъездах такое не немецкое качество ремонта? – спросил Эвальд, рассматривая зазор, куда Сашка Новолодский услужливо воткнул коробок.
— Да, во всех подъездах! У Мишки лысого в пятом подъезде, - там пара коробков пролезет.
— Да, и в третьем подъезд, у Тимофеевны…
— По всему городу - такая хрень.
Эвальд хотел было написать и о безобразном ремонте зданий, и о том, как Ваць занимается накопительством голосов потенциальных избирателей, из числа облагодетельствованных им и Поповниковым жителей. И даже придумал подходящий заголовок: «Телефонное право - в массы!», но очередной жестокий скандал с Бибинухой перечеркнул его планы.
Недавно Эвальд нашел новое объяснение взлету Ваца. С омерзением узнав от своих учениц девчонок, что героином в годе торгуют прямо в школах. Он лично проверил эти сведения, и убедился в их справедливости. Исследовал, кладбище и обнаружил, что на половине, если не больше, чем на половине памятников, дата рождения погребенных приходится на начало восьмидесятых годов, а смерть настигла в текущем или прошлом году.
Другой знакомый Эвальду депутат, врач Жаворонков сообщил ему, что сегодня количество смертей от передозировки наркотиками и болезней, вызванных их употреблением превзошло число смертей даже от церебровоскулярных болезней, наиболее убийственных в условиях Тюменского Севера, где холод Арктики часто и контрастно перемежается с теплым веянием умирающего в Баренцевом море Гольфстрима. Эти скачкообразные перепады температуры и давления, пагубны для кровеносно-сосудистой системы человека, особенно пожилых людей.
В милиции, он узнал, что прокурор Йетти-Приобского округа запретил досмотр автомобилей у стратегической развилки дорог, на въезде в округ. УВД города, де, не обладает правом проводить подобные мероприятия, на территории других районов. Первый городской отдел УВД которой стоял в метрах в пятидесяти от школы, где Эвальд обнаружил и с помощью «Вальтера» обратил в бегство, юного прыщавого наркоторговца лет шестнадцати, томно скучавшего в коридоре во время урока.
Эвальд в очередной раз зашел к Вацю поделиться впечатлениями о захлестнувшем город наркотическом бедствии, и откровенном потворстве властей наркомафии.
К тому времени Ваця назначили, новостным редактором. Он оказался готовым к встрече. Сразу, же только Эвальд успел сообразить, о чем пришел поговорить, Вац уверенно, сощурившись, с торжествующе-победоносной улыбкой, подняв свое полное лицо заговорил на вдохе, в гармониях бабьего закликания, кивая и наклоняясь вперед после каждой фразы.
— Эти девки! Наркоманки! По декларации прав человека! Имеют полное право колоться.
Оторопь отвращения не позволила Эвальду ответить. Он даже слегка попятился, как от вдруг увиденной прямо перед собой кучи дерьма.
Ваць решил, что одерживает полную победу.
Улыбка восторга совсем осклабила недожаренно-бледный блин его лица.
— Запрещать им колоться, – значит нарушать права человека.
Что это провокация? Стеб? Полнейший идиотизм? Мысль, изреченная Охряпковым или каким-нибудь юным юристом из его команды: Джапаровым или Багдосаровым; может быть шефом комсомольской телевизионной академии, каким-нибудь влиятельным, почетным педерастом, или непостредственным шефом Ваця Продушевым, и тут же, с величайшим усердием усвоенная редактором новостей? Или он мстит мне за Гузель? Но после той истории они мило общались.
Или…
Знакомый чекист, поделился с Эвальдом сведениями об одном из старших родственников Ваця, бывшим бандеровце. Степу наметили именно, благодаря тому, что он, внучатый племянник какого-то Дороша, то есть, он продолжит дело его борьбы с москалями? Соседи Сашка Новолоцкий и Наиль, как-то рассказывали, что на стройках, где начинал прорабом Охряпков, богоносные работяги заставляли его бегать за пивом и сигаретами.
Быть может, из-за этих мерзавцев, унаследовавших предания «людей, переставших быть людьми», как назвал уголовников Варлам Тихонович Шаламов, старавшихся унизить молодого Охряпкина, в нем родилась и дала всходы отечественная русофобия, не взращенная ксензами-иезуитами, или чернокудрыми комиссарами, с «храмом ненависти» в святая святых души, к необрезанным и их стране.
Впрочем, уголовный мир, чьи нравы и обычаи есть прямое следствие прививки марксизма. Социальная близость уголовника к пролетариату и бойцам его передового отряда, - концепция большевиков-марксистов Сталина и всею душой сочувствовавшего им Горького… Марксизм создал в Росси, самый мощный инкубатор уголовщины ГУЛаг, гарантировавший этой сволочи несомненные привилегии, и даже власть, над миллионами невинно осужденных, как и над душами миллионов потомков. Марксизм - самое радикальное средство пагубного воздействия на Русь извне, с Запада. По сравнению с этой заразой приходившие с Востока холера и чума оказались пустячной болячкой, комариным укусом. В случае с Охряпковым, если этот человек подобно Иосифу, который не мог простить своих братьев, по-прежнему исповедует автонациональную фобию и испытывает тайное желание мстить этим пусть и оскотинившимся, но все же соотечественникам, то логика связи между ним, «главной отмазкой» Ваця, и самим, нежным бандеровцем Вацем, становится очевидна.
Не поставлен ли и сам Охряпков кем-то, ненавидящим и тайно желающим мстить «хамам вонючим», как говорили о своих соплеменииках  белогвардейцы из тех, кого Василий Витальевич Шульгин называл не белыми, а «серыми»? Впрочем, до белогвардейцев этой бандеровско-комсомольской и, какой там еще: цековской? жидомасонской? чекистской? ельцинистской? – советской и постсоветской сволочи, конечно, далеко.
Сами – хамы вонючие.
«Хам вонючий!», - громко и отчетливо, чуть было ни сказал Эвльд, в лицо Вацю.
К этому его особенно подталкивал охранник лет сорока, похожий на примерного мальчика-крепыша, в милицейской форме, который почему-то невзлюбил Эвальда, с ним страж общался твердо, с некоторой обидой в голосе, будто Бобик из будки недобро поглядывал на него из-за стойки у проходной, и, как и положено доброму цепному кобелю, телепатически глухо рычал.
— Но позволь, декларация прав человека была принята задолго до появления героина.
— Не имеет значения! - все тем же кликом полесья, усвоенным на колхозныхсобраниях, ответил Ваць  – Президент и дума официально признали декларацию…

Главное не то, что комсомольский подсвинок, не замечает целый букет несоответствий законам: конституции, уголовному кодексу,  и не то, что он выискал общий, отвлеченный, меморандум, непривязанный ни ситуативно, ни юридически, ни к России, ни к Тюменскому Северу, но с помощью которого можно побольше нагадить. Главное то, что эта гадина…, - в статье надо будет выделить жирным курсивом и увеличить шрифт, примерно вот, так - … что эта гадина была счастлива, от того, что наши девчонки-школьницы старших классов садятся на иглу, выходят проституировать на обочины, умирают от передоз. И о том, что он, бандеровское отродье, именно счастлив, свидетельствует милейшая улыбка Степочки, мягкая и теплая, как «зловонный кал». - Удостоил вестернюка цитатой из великого Данте в переводе Лозинского. - Да, не забыть отыскать фотографию Степочки с его нежно улыбающейся харей. И ни в коем случае, сейчас не вступать с ним в спор.
— Ну, что ж, я выслушал твое просвещенное мнение…, - улыбаясь в ответ еще циничнее и сладостнее, сказал Эвальд.
— Так-то! Давай, счастливо! - По прежнему, не меняя стиль колхозной риторики, но слегка пригасив его, концу разговора, своим проверенным психо-реостатом кивнул Степочка.
Выйдя из вестибюля телекомпании, Эвальд пожалел, что не взял с собой «вальтер». (Почему-то не менее страстно, чем Ваця, ему хотелось застрелить именно этого мента-охранника, и стрелять именно в его аккуратно стриженную ежиком, угловатую голову с плоским затылком. Если бы на выстрелы выскочили Продушин с Шептуном, их тоже следовало бы кончить, или оставить умирать под визг баб администраторов и журналисток. Хотя, - это ребята осторожные. Услышав выстрелы, - заперлись бы в своих евро-каморах.