Если друг оказался вдруг

“Простота – хуже воровства?”

Он помнил своего друга с тех пор, как начал помнить себя в детстве. А детство, точнее память о нем, была рваной, как и вся, потом последующая, жизнь. И сколько бы он не пытался выстроить память, упорядочить крошечные события, происходящие на заре детства, никак ему это не удавалось. Точно слайды, всплывали разрозненные картинки и застывали неподвижно, не подчиняясь его желанию припомнить, а что же было дальше?
Он помнил высокий крутой берег, а под ним мутные воды широкой глубокой реки. Кажется, он нырял в нее, хотя этого никак не мог бы делать. Плавать он научился гораздо позже. Значит, он лишь смотрел на нее.
Но зато ярко и красочно высвечивался следующий слайд: кучка отчаянных мальчишек плещется в той воде, блестя на солнце мокрыми худыми тельцами, и с дерзкими криками “Последний раз и... напоказ” ныряют так, что над поверхностью мелькают тощие ягодицы. Выныривая, при этом отчаянно хохочут, показывая, для чего-то, друг на друга пальцами.
На другом берегу стоял дом. Выкрашенные пожарной краской металлические щиты, ограждали большой скотный двор. Отец говорил, что в том доме живет неведомый бездетный старик Бегай, и, если он будет плохо себя вести, то его отдадут старику. Это очень пугало, и он старался быть прилежным. Но порой бегал на берег и, затаившись в редких колючих кустах, подолгу смотрел на ту сторону реки.
Друга же он помнил вначале так же отрывисто. Мальчик с немытым лицом, с босыми ногами в засохшей грязи, с бараньей полуобглоданной костью в липкой руке. Под носом мальчика мокро, и он слизывает эту мокрень, высовывая розовый язык, а затем грязной рукой утирает, оставляя на ней светлую полоску.
Когда он  напрягался  вспоминать дальше,  следующим  слайдом  выхватывался зимний день, обилие искрящегося снега и пологий склон, с которого он катился на самодельных санках. Он не один. Тот же мальчик, одетый в изодранный полушубочек с чужого плеча! Когда они тянули тяжелые санки в гору, мальчик то и дело наступал на волочившиеся по снегу полы, и от этого падал на снег.
И на других картинках вместе с ним вырисовывался этот смуглый мальчик с черными, как у верблюжонка, глазами.
На соседней улице, в низком, точно вросшем в землю доме с высокой травой на плоской крыше, жили два брата. Они были старше их и злее, и за ними по пятам всегда ходила большая черная с белыми пятнами собака. Нахрапистые братья, выследив, отнимали все, что находили в их карманах, будь то пряник, конфеты, холодный засохший баурсак или кислый овечий курт.
И еще он отчетливо помнит, как они с мальчиком ели, спрятавшись за конюшней, боясь попасться на глаза безжалостным сверстникам.
Не успел он оглянуться, как пролетело время. Уже взрослым, он часто глядел на бесшумно струящуюся внизу засыхающую речку, и удивлялся тому, что она могла быть когда-то полноводной.
Умер старик Бегай, которого он так никогда и не увидел. А братья давно сидели в тюрьме за пьяную поножовщину. В детстве казавшийся большим, аул теперь смотрелся крохотным и сиротливым. Жизнь в нем, прежде видевшаяся загадочной, оказалась серой и пустой. Особо затосковал он после того, как ушла из дома его жена Асель.
А ведь как он радовался, когда привел к старой матери невестку! Точно стены их дома расширились, когда в них поселилась она. Ему бы было трудно ответить, любил ли он ее. Но он ею гордился, тогда еще подспудно, не осознавая, что она, его жена, есть одна из положительных вех на его жизненном пути.
Он рос трудолюбивым мальчиком, даже по аульным меркам. Его можно было назвать трудоголиком, и очень покладистым. В нем никогда не замечалось стремления к лидерству, мстительности, зависти. То ли по генам перетекло к нему ненапускное великодушие, доброта и какая-то неиссякаемая готовность помочь.
Его смуглый друг, как только немного окреп, стал давать отпор двум нахальным братьям. Так и росли в переменных успехах. То друг поколачивал братьев, упорно выслеживая их по одному. То братья, объединившись, расквашивали ему нос. А он всегда был в проигрыше. И тогда, когда друг побеждал, он не пожинал лавры, и когда друг проигрывал, за компанию получал и он.
Вот так, год за годом, он взрослел, оставаясь неизменным. Переделав всю работу в своем доме, он шел по аулу и никогда не мог пройти мимо, видя, как кто-то работает. Он подходил и предлагал свою помощь. А со временем среди аульчан, как-то уж так сложилось, что даже если его не видели на улице, то шли к нему домой и просили помочь. А его добрые, как и он сам, родители, никогда не прогоняли прочь нахалов, не советовали ему брать плату за труд. Наоборот, говорили:
– Барып келесiн-бе, балам? Сходишь, сынок?
И он шел, помогал. Не было для него разницы, какая это была работа. Сосед ли привез сена тележку. Его необходимо перекидать на сеновал. Он кричал кому-нибудь из домочадцев:
– Эй, кто-нибудь! Сходите-ка за Асаном! Попросите его помочь!
К зиме ли в чьем-то доме собирались резать согым. Слышалась инициативная мысль:
– Надо бы Асана позвать, чтобы помог освежевать и разделать.
А кто-то трактор чинит, да не хватает собственных двух рук. Одному нужно ломом приподнять, пока другой поставит железяку на место. И опять Асан. Доходило и до того, что некоторые наглецы смели возмущаться ему в лицо:
– Ну где тебя носит? Мне надо было помочь колесо демонтировать! Обыскался тебя!
Но он не сердился, а как-то мягко, по-девичьи, улыбался в ответ, произнося:
– Кенжебек  попросил  помочь подковать пегую кобылу.   Да она строптивая оказалась, с ней и провозились.
Но как бы то ни было, аульчани любили его и где-то внутри уважали. И в учебе у него всегда ладилось. По всем предметам хорошие отметки у него были. А вот друг хромал в школьном образовании. Очень хромал.
Но прошли вереницей годы. Поуходили они в армию, и он, и его смуглый друг, и оба злых брата. На службе вообще все быстро раскусили его характер. А он и не пытался быть другим. Вот и использовали многие нечестные сослуживцы его отзывчивость, со временем видя в нем вьючную лошадь, оправдывая себя пословицей “А что не вьючить, если везет”.
Друг пришел из армии крепким, с перебитым носом. Стал жадным до девчат. То одной голову заморочит, то другой.
– Асан, сходи к Айнагуль, скажи, пусть придет, как стемнеет, к старой конюшне. Ты же мой друг.
Или:               
– Слушай, я вчера видел, к старику Каракоже приехала в гости из города краля. Я мимо их дома проскакал, а она мне долго глядела вслед. Ты же мой друг, иди, сходи к ним, улучи момент, скажи мол, я схожу с ума по ней и буду ждать за аулом, около фермы. И он не отказывал другу.

Друг купил "Москвич" и стал целыми днями пропадать в городе. Лишь среди недели он приезжал в аул, и тут же находил его. У друга появилось много новой одежды. И однажды он приехал на новенькой "девятке". Он ходил по аулу с прямой спиной и открыто смотрел в лица аульчан.
Он же тогда работал на тракторе. А как-то пришлось ехать в город, нужно было найти запчасть. Целый день мотался он по разным предприятиям, пока нашел ее и купил. Решил заскочить в ЦУМ, купить матери платочек новый, и встретил случайно друга.
Около магазина множество людей сгрудилось в кучку. Подошел и он. Там играли в "три наперстка". Он знал, что это обманщики и лишь на минутку остановился. Его друг сидел на корточках за фанерной дощечкой и говорил нараспев:
– Я приехал из Америки, на зеленом велике. Велик мой сломался и я здесь остался. Пустой возьмешь – деньги мне отдаешь. Полный поднимаешь – выигрыш получаешь. На какой ставишь?
А вскоре наступили времена рыночной экономики. Теперь друг приезжал в аул на большом, красивом БМВ. Он любил друга и радовался за него. И когда друг однажды сказал:
–  Ты же мой друг! Кого, как не тебя попрошу построить дом старикам? У меня сейчас в городе большие дела.
Он ответил:
– Ни о чем не беспокойся! Привези стройматериал и дай мне план дома. Я его выстрою.
И выстроил. Хороший дом получился. Самый лучший в ауле. Друг так радовался! Привез ему в подарок джинсовый костюм, модный, дорогой. Но он попросил друга надеть джинсовый костюм на себя. Тот, удивленный, ничего не мог понять.
– Для чего?
– Ну одень, я прошу! – сказал он. Друг надел.
– Очень тебе к лицу! Когда-нибудь потом мне привезешь, а этот, пожалуйста, не снимай! Он на тебе сидит, как литой.
"Когда-нибудь" как-то забылось. Да он и не помнил об этом.
Зато никогда ему не забыть день, когда он познакомился со своей будущей женой, Асель.
Она приехала в их аул из города, на свадебный той двоюродной сестры. И Асан был приглашен на той. Вначале были соблюдены все приличия. Был и беташар, и шашу, и другие обряды. А ближе к ночи для молодежи включили музыку и устроили танцы. Вот тогда он и увидел ее, и остолбенел. Обе ноги, точно смазанные клеем, прилипли к земле. Лишь расширенные зрачки фиксировали каждое ее движение. Ах, до чего же заразительно она смеялась. И глаза ее вспыхивали во время смеха, ослепляя на мгновенье, словно всполохи молнии в ночи! Все кругом танцевали, лишь он один стоял. И вскоре она это заметила. Что-то приезжая красавица, глядя на него, спросила у аульной девушки. Та ответила. И обе рассмеялись. И вдруг музыка закончилась, а гостья направилась к нему, держа в руках домбру. Она шла, не отводя взгляда от его восхищенных глаз. Ему показалось, что идет она долго. Целую вечность. И он наблюдал, как колышатся складки ее платья, когда она выбрасывала ногу вперед. Как скользила вдоль тела ее белая рука. И хрупкая талия изгибалась в такт ее шагу. Она протянула инструмент ему, напрягшемуся и готовому отказаться. Но она вся светилась изнутри, словно жаркое пламя полыхало в ней. И он не смог. Взял домбру. И заиграл. Просто пальцы побежали легко по грифу.
А потом прошла та ночь. Они увиделись на следующий день. И на следующий. Когда она уехала, он слег. Заболел. Такое бывает с влюбленными. Он просыпался с мыслью о ней. Целыми днями, что бы он ни делал, ни на минуту она не покидала его мозг.
И ночью он вновь засыпая, в тысячный раз просматривал, точно видеокассету, один и тот же фрагмент: как она шла к нему.
Он уже тогда организовал крестьянское хозяйство. Взял землю в аренду. Из металлолома слепил себе трактор. И борону собрал. И плуг. И косилку. И сеялку. И веялку. Вставал, чуть заря и ложился затемно.
А когда она приехала вновь в аул, он прямо на тракторе подъехал к дому старого Каракожи. Все ей рассказал, высказал. Откуда только смелости набрался? До сих пор не может понять. Одним словом, в конце сказал прямо: выходи за меня замуж, я парень трудолюбивый, непьющий, буду тебе хорошим мужем. Думал, прогонит. Рассмеется. А она... согласилась. Будто во время крепчайших лютых морозов в одночасье прямо все вокруг стало таять. Потекли ручьи, приподнялась травка. Зазеленело, зацвело и проклюнулись подснежники. Вот то и произошло с ним, когда она согласилась.
А еще затем как-то шли дни. Он много работал. Но наступил день, когда Асель вошла в их дом. Она оказалась хорошей женой. Вот только была дерзкой, как и его друг. Но его старики души в ней не чаяли. И побаивались одновременно. Нет, не ее. А того, что выпал на их сына кус счастья. А от этого всегда становится страшно.
Потом однажды приехал друг. Он уже в то время был редким гостем в ауле. Где-то в городе ворочал большими деньгами. С большими людьми общался. А в этот раз он не приехать не мог. Скончался его отец. Много скота зарезали. Муллы понаехали. Как положено в таких случаях, проводили старика. А когда остались наедине, друг обратился с просьбой:
–  Сам понимаешь, я в городе, дела не оставишь.  А отцу надо мазар поставить. Ты же мой друг.
И он тут же успокоил друга, произнеся:
– Ну, о чем ты говоришь, у тебя такое горе. Отправь материал из города, а я уж постараюсь. Все сделаю.
Друг обнял его признательно. И уехал. Вскоре пришла машина с материалом. И он выгнал мазар. Издали было видно его.
Как-то в проблемах прошло лето. Затем осень. Урожай собранный он отдал за долги. Ведь ГСМ с неба не свалился. В долг он его взял. Но он не терял присутствия духа. И Асель утешал. Надеялся весной отсеяться хорошо.
А весной у друга еще большее горе случилось. Умерла его мама. Друг приехал. Имама из города привез. Опять скот под нож пошел. Похоронили по чину. Друг был в глубоком потрясении. Он сам к нему, к другу подошел. Обнял его      и сказал:
– Я для твоей мамы выложу рядом с отцом. Он должен быть из белого кирпича. У нее душа была светлая.
Друг улыбнулся через боль и выдохнул в ответ:
– Вот теперь у меня в ауле только ты и остался, мой друг.
Этот мазар для покойной матери друга он строил с особым вдохновением. Все свободное время, не разгибая спины, проводил он на кладбище. Сам готовил раствор. Сам вел кладку. Сам вывел купол и выкрасил его голубой краской.
А это было время страды. Он хорошо отсеялся. Вот только с ГСМ опять вышла проблема. Денег не было. Пришлось влазить в долги под будущий урожай. А его цена вновь подорожала. Он был на поле, говорят, что в это время друг приезжал, осматривал мазар матери.
Тут Асель, его жена что-то стала взбрыкивать, точно необъезженная кобылица. Неуважительно обращалась с его смирными родителями. Шипела на них, словно змея, которой нечаянно наступили на хвост.
А в самый разгар сенокоса неожиданно на него обрушилось великое горе. Отец, его отец, тихий, спокойный человек, вдруг не проснулся утром. Умер.
Тяжеленной чугунной плитой придавило его. Он даже согнулся в поясе и голову теперь трудно стало держать прямо. Но отца похоронили. Как могли, постарались все сделать достойно. Он так ждал друга, но друг не приехал. Наверное, не смог. Надо было ставить мазар отцу, но средств на покупку материала пока не было. И он решил, что поставит после уборки, как продаст излишки зерна.
Целыми днями пропадал он в поле. Возвращался поздно. Но и вернувшись не сидел без дела. Трактор сыпался постоянно, надо было его чинить. Скот напоить, убрать под ним, корм задать.
Он замечал, что старая мать тоже стала сдавать после смерти отца. Она ему не жаловалась, только глядела на него как-то с сожалением. А Асель тем временем совсем перестала заниматься домашними делами. Похорошела вся, зрачки блестели вновь всполохами. По ночам она быстро засыпала, отодвинувшись на другой край кровати. По утрам завтрак готовила ему мать, в то время, как жена спала. Стала воротить нос Асель от его запаха:
– Вечно от тебя солидолом и навозом пахнет!
Он помалкивал, коротко вздыхая. Не до ссор ему было. "Перебесится!" – думал он.
К осени стало еще хуже. Она вовсе отбилась от рук. Стала возвращаться домой под утро. На его вопросы отвечала дерзко, голову держала вызывающе высоко. Точно кислотой разъедали ему сердце мысли о ее неверности.         А вскоре он получил им подтверждение.
Оказывается, спуталась она с одним из братьев, вернувшихся в аул после заключения. Они вели праздный образ жизни. Пропадали где-то в городе, а к ночи возвращались в аул. Постоянно возле их дома собирались приезжие машины. До утра из окон гремела музыка, вырывался женский смех – шла гулянка. И местный участковый стал завсегдатаем их гульбищ. Да и бывший председатель совхоза, ныне самый богатый в ауле Кошкарбай, сдружился с ними. Ходили слухи, что братья руководят бандой рэкетеров. На всю округу теперь нагоняют они страх.
Наступило время уборки. Да точно сама природа издевалась над ним. Затянулись дожди из хмурого неба. Льют и льют. Все кругом утонуло в хляби. Дороги развезло. Не выехать на коне. А налитые колосья упали на землю от влаги. Он молил небо остановить дожди. И, кажется, оно услышало его. Вняло его молитвам. Но урожай уже пропал. То, что ему удалось собрать, то были жаркие крохи. Даже на посевную не хватит. А тут надо долг возвращать за ГСМ. Но нечем! Он пытался это объяснить приехавшим из города людям, и они уехали ни с чем.
Но в один из дней приехали к нему за этим долгом братья. Тот, который теперь спал с его женой, злорадно улыбался, глядя на него. Ничего не хотели они слушать. Забрали у него трактор. Вывели весь скот со двора. А потом пришли землю отнимать.
И вот тут он взбунтовался. Вековое, то, что по жилам перетекло к нему от непокорных предков, проснулось, взыграло и взметнулось, ударив в голову. Схватив вилы, погнал он их со двора. Да не те люди братья, чтобы уступить. Завязалась драка. Того, кто был любовником его жены, он проткнул вилами. Да и сам не уцелел. Получил лопатой по голове от второго брата. Упал, обливаясь кровью.
Возбудили на него уголовное дело и арестовали. Вот тогда он и узнал, что такое тюрьма. И насколько беспомощен человек, попавший в руки правосудия. Он становится муравьем, червем, воробышком, попавшим в силки.
Точно бусинки, нанизываемые на веревочку, потянулись черные дни. И он глубоко страдал в неволе. Думы о старой матери выложили на его лице глубокие морщины. Неизвестность мучала его. Да и в самой камере жить было невыносимо. Разные бандиты и тут пытались сесть ему на шею. Но, единожды взбунтовавшись, он теперь ничего не боялся. Да и нечего было ему терять. Осталась только собственная честь. А ее он не мог позволить топтать.
Шло следствие, но его даже не вызывали на допросы. Просто томили. А он не жил, он существовал. Ел черную баланду, проглатывая липкий вонючий хлеб. Огрызался, точно пес, на любые посягательства. И ужасно тосковал по земле.
Уже прошла в неволе зима. И, перепрыгнув через высокий тюремный забор, сквозь камерную решетку прокрался веселый дух весны. Это значило, что его земля сейчас исходила парами, в ожидании семени. И он метался. И душа его выла по-песьи от неуемной тяги к свободе.
А потом был суд, Защитник, которому нечем было заплатить, сидел вялый и сонный. Прокурор же, наоборот, рвал удила, точно застоявшийся жеребец. И всякий раз после атаки на подсудимого, поглядывал на торжествующих братьев.
Он же был одинок. Вот только мама, ставшая еще меньше ростом, испуганно жалась в конце зала.
Дали ему три года и разрешили получить передачку от мамы. Старушка передала ему курт и немного сушеного мяса.
Три года. Три. Время, достаточное для того, чтобы заросла его земдя сорняком и бурьяном. Так уж устроен этот мир для таких, как он карапаим – простолюдинов. Только успевай уворачиваться от беспощадных пинков судьбы.
Он еще был под следствием, когда Асель ушла из дома. Просто теперь она жила через дорогу, в доме проколотого им вилами одного из братьев.
Переваливаясь, точно квадратное колесо, прошли три года лагеря. Не прошли. И даже не протянулись. А вытягивали из него живого жилы. И вот, в одно утро выпустили его, выхолощенного, точно мерина.
Он стоял стриженный, в выцветшей, с чужого плеча, залатанной куртке, и не знал, куда ему податься. Хотелось заплакать, но слез не было. На душе скребли кошки и было мерзко. Он вспомнил о друге, и обрадовался. "Я поеду к нему. Просто поговорю, посоветуюсь", – решил он и отправился в столицу.
С поезда он сошел ранним утром и несколько часов сидел на холодном вокзале. Лишь к началу рабочего дня он поехал к другу на работу. Друг теперь занимал большой пост, был большим человеком. Кое-как он пробился сквозь охрану в приемную. Но дальше приемной пройти не удалось. Он, стыдясь и краснея, упросил высокую секретаршу доложить шефу, что пришел друг его детства по имени Асан. Но у друга то проходило совещание, то какие-то важные люди, добротно и дорого одетые, прорывались к нему.
На него косились, словно на заблудившегося. Но он твердо решил ждать. Прошел обед. Его он провел в коридоре. И вот уже и заканчивался рабочий день. Всякий раз, когда он напоминал о себе секретарше, она морщилась, как от зубной боли. Наступил момент, когда она, точно приговор, объявила ему, что закрывает приемную и ему придется уйти.
– А как же я? Я, ведь, так и не увиделся со своим другом! – пролепетал он растерянно.
– Он  не  сможет  вас  принять,  его  срочно  вызвали  в   правительство, – безапелляционно заявила дива.
–  Да, конечно, конечно. Я понимаю, – закивал он стриженой головой, покидая приемную.
Зазвонил телефон, дива уже не слушала его, схватив трубку, как до него, шагнувшего прочь от двери, донеслись ее слова:
– Сансызбай Каримович просил вам передать, что он ждет вас в сауне. В какой? Он сказал, что вы знаете, в какой, – послышался звонкий смешок дивы.
Сансызбаем звали его друга.


Рецензии