Провода

     Я всегда мечтал жить на последнем этаже. Особенно после десяти с лишним лет безрадостного существования на четвертом этаже старой пятиэтажки, где над головой в коммунальной квартире круглосуточно шумела и гудела веселая дружная компания, и их пьяная свистопляска длилась нередко до пяти утра. Затем на смену ей пришел самодельный бордель на дому, с постоянными клиентами, скрипящей по ночам кроватью и смачными плевками из окна через наши головы. Верховодила в нем некая Оля, молодая бабенка неопределенного возраста и национальности, ненасытная на мужчин и принимавшая их каждый день все новых и новых, несмотря на подростка-дочь по имени Лада, жившую в той же комнате. Зазывала своих клиентов она прямо из окна. Когда ей было лень пойти к мусорному ведру, она выбрасывала в окно свой мусор… Словом, натерпелись мы. И когда, наконец, получили квартиру на самом верхотурье нового дома, я был этому несказанно рад, – особенно тишине сверху и бесконечному небу, открывающемуся из окон.

     Наш красивый кирпично-монолитный дом был построен уступами: двенадцатый этаж, где жил я, являлся неким подобием башни, в которой были всего лишь две квартиры – наша и соседская. Слева и справа от башни была крыша одиннадцатого этажа, расположенная вровень с нашим полом. Дальнейшие секции дома находились еще ниже.

     И вот, в один прекрасный день, случайно посмотрев в окно, я увидел какой-то толстый черный провод или кабель, свисавший прямо перед ним до самой земли. Кабель качался и подергивался, но явно не от ветра, пока не натянулся точно на уровне моих глаз. Я позвонил в диспетчерскую и выяснил название фирмы, которой кабель принадлежал, а потом созвонился с ее начальником и спросил его, следует ли мне отныне жить, не поднимая глаз и не глядя в окно, за которым висит, покачиваясь, его жирный черный червяк? Тот смущенно засмеялся и пообещал перенести кабель на крышу нашей секции, пояснив мне, что, конечно, для них гораздо удобнее провесить его с одной крыши (той, что справа) на другую (ту, что слева) аккурат мимо окон нашего этажа, но если я так настаиваю и т.д. Я настаивал. И правда, вскоре пришли рабочие и убрали свои телепричиндалы с глаз долой. Я вздохнул спокойно – но, как позже выяснилось, ненадолго.

     Вскоре после этого перед окном появился новый провод, несколько потоньше предыдущего. А на крыше слева я заметил рослого мужчину в рабочей одежде, который прикручивал его к какому-то подобию антенны, торчащему из стены. Я открыл окно и спросил его, что происходит. «Радиосеть!» – ответил тот, не прерывая своего занятия. «Вы же нам своим проводом весь вид из окна испортили!» – крикнул я ему весьма наивно, на что тот смерил меня глазами с головы до пояса и ответил чисто по-русски: «А пошел ты нахуй!» Самих слов я не слышал (он сказал их негромко), но ясно понял их по хорошо знакомому по российской жизни шевелению мужественных пролетарских губ.

     Радиоузел находился напротив нашего дома в небольшом двухэтажном кирпичном строении. Я позвонил туда и пригласил директора к себе. Пришел невысокий невзрачный мужчина лет пятидесяти, выслушал мои претензии и сказал: мол, кабель уже протянут, и менять его расположение они сейчас по техническим причинам не могут. И что мне следует подождать пару лет, когда снесут пятиэтажки напротив, тогда и кабели переместят. А до тех пор… И на том наш разговор и закончился. Жаловаться ему на до боли родную речь из уст его подчиненного я не стал.

     Словом, пришлось мне смириться перед твердокаменной незыблемостью российского государственного устройства в лице отечественной радиотехники и покорно ожидать перемен к лучшему. Однако через небольшое время рядом с протянутым проводом вдруг среди бела дня возник еще один, и их стало уже два. Пришлось опять звонить диспетчеру, и опять – начальнику уже другой фирмы, протянувшей перед моими окнами новое свое оптоволокно. К счастью, этот новый директор оказался малым с пониманием, и, хотя и пробурчал мне, что их кабель по технологии как раз и должен провешиваться вслед за радиопроводами, но все же и этот кабель убрали куда-то вверх, и его не стало видно. Напоследок директор фирмы весьма авторитетно предупредил меня, что радиоузел своего провода никогда не уберет.

     Я уже в некоторой панике ждал, что еще воспоследует в моей новой жизни, и какого еще нашествия кабельщиков мне следует ожидать. И действительно, не прошло и месяца, как однажды, придя домой и собираясь открыть дверь своей квартиры, я, посмотрев на дверь слева, ведущую на лестницу, вдруг обнаружил, что она распахнута настежь, а хороший стальной засов, который я на ней установил от бомжей, соседей, воров и всякой веселой совковой молодежи, любящей последние этажи, буквально разобран на части: его толстый язык, снабженный петлей, отсутствовал напрочь. Неприятно всем этим удивленный, я поднялся по лестнице на чердак.

     Я обнаружил там бригаду из трех человек, что-то монтировавших на крыше. Бригадир, нервный мужчина лет тридцати, объяснил мне, что это он открыл дверь и разобрал засов (язык от которого валялся тут же рядом), потому что, дескать, боится, как бы их там не закрыли невзначай: они, мол, уже раз сидели полдня в каком-то другом доме, вот так же запертые кем-то на чердаке, и т.д. Я заметил ему на это, что лестница всегда к их услугам до самого низа, и попросил не провешивать кабелей перед моими окнами. Он ответил, что их кабель будет помещаться сверху, на уровне крыши, и не будет мне мешать, и что они его уже протянули и переделывать не станут.

     Я почувствовал вдруг безграничную усталось и понял, что сил бороться в одиночку со все новыми полчищами отечественных оптоволоконщиков у меня больше нет. Поэтому я молча прошел к себе в квартиру, по пути восстановив засов, и решил больше в окна не смотреть. Ибо этот последний провод висел теперь прямо у меня над окном, достаточно было лишь поднять глаза вверх, на серое осеннее небо. Он был такой же жирный, черный и омерзительный, как и все предыдущие, и разве что не раскачивался прямо у меня перед носом. Но там, впрочем, висел радиопровод…

     Когда я вселялся в свою новую квартиру под самой крышей, то питал, помнится, некие надежды на обретение в жизни известной свободы, хотя бы внешней. Увы, – свобода моя оказалась напрочь перечеркнутой холодным мертвым проводом перед глазами и антрацитовым кабелем в небе над головой.

     Жить так же спокойно, как прежде, я больше не мог. Одно время я даже лелеял тайные преступные замыслы против того и другого чуда техники. Я представлял себе, как пробираюсь с пилой на крышу соседнего подъезда и спиливаю проклятый радиопровод к чертям свинячьим. Я мысленно видел, как он падает с крыши на улицу и лежит там в грязи. Потом эти мысли ушли, но зато пришли другие: я вдруг стал думать, что, если бы провод был не так далеко, на нем можно было бы развешивать белье для просушки, как мы это делали в пятиэтажке, пока однажды на наши веревки не харкнули сверху густой коричневой табачной слюной, растянувшейся до нижнего этажа… Порой я видел, как на радиопроводе нагло восседали какие-то городские птицы, – вороны, кажется, – и бессовестно подглядывали за тем, как я живу у себя в комнате. Этот провод снился мне в моих снах и то набрасывался и душил меня, так что я с трудом просыпался, то, когда я высовывался из окна, обрушивался сверху всей своей тяжестью прямо мне на голову. А однажды мне приснилось, будто бы на нем повесился какой-то незнакомый мужчина и висел, качаясь и медленно поворачиваясь на ветру, наводя ужас своим длинным черным вывалившимся языком и пустыми глазницами…

     Потом прошло несколько лет, трущобы перед домом снесли, и тогда я снова позвонил директору радиоузла и напомнил о его обещании. К его чести, он вспомнил меня и не стал уклоняться от моей вежливой просьбы. Спустя месяц, когда с крыш сошел снег, пришли какие-то молодые люди и смотали проклятый кабель, опасливо поглядывая при этом на мое окно. На этом мои отношения с российским радио вроде бы завершились, и не без успеха. И только жирное оптоволокно над головой продолжало висеть и довлеть над моим жизненным пространством, и я понимал, что с этим поделать уже ничего нельзя, и придется принять все так, как оно есть.

     Когда я выхожу покурить на лестницу, то всегда поднимаюсь на один пролет вверх, к окну. Куря сигарету, я смотрю в это грязное окно на двор внизу. За этим окном кабель виден особенно близко – рукой подать, и почему-то даже не один и не два, а целых... пять. Когда и кто провесил их там, мне неведомо, но висят они, видимо, уже давно. Я смотрю на эти провода и думаю грустную думу…

     Пока они еще не заняты, ничто и никто на них не висит. Но все может измениться, все может измениться…

22.08.2014


Рецензии