99 километров любви

                99  КИЛОМЕТРОВ  ЛЮБВИ


        Самое печальное из всего, что есть на белом свете, (если не считать похорон), это когда друг женится. Ещё вчера нас было трое. Мы вместе постигали основы ремесла, бражничали, по студенческим билетам прорывались на самые круто заваренные спектакли московских театров,  втроём умирали от смеха над анекдотами,  морочили головы девушкам, расписывали «пули», просиживая за преферансом до глубокой ночи – всё вместе. И  вот, на тебе!
        Конечно,  дело к тому шло. Мы сразу приметили эту чуду-юду, эту мелкозубую, следовательно, по приметам,  злокусачую хищницу, искусительницу и сманивальщицу. Её попробуй, не приметь! На  уровне подсознания, заменяющего в молодости житейский опыт,  каждый из нас троих по отдельности понимал - женитьбы не избежать. Так человек знает, что зубу мудрости когда-нибудь надо появляться на свет. Ты предугадываешь его по набухающей десне, по одолевающей боли, но отодвигаешь в самый пыльный чулан сознания горькое признание самому себе: «Беспечной юности, дружище, приходит конец! Ты бесповоротно взрослеешь. У тебя продираются сквозь десну  последние в твоей жизни растущие зубы. Дальше тебе  их будут точить, сверлить, выдирать. Со временем, они начнут сами по себе выпадать. Их  придётся протезировать, выдавая за свежевыросшие. Но  ты уже никогда (вдумайся в это свирепое «никогда»)  не испытаешь мучительной боли, завершающей прекрасную пору твоей трепетной юности.
       Но, не будем  о печальном. Всё-таки свадьба - это не похороны. И даже не поход к зубному врачу. Она  проходила в два этапа. Первый – регистрация в Загсе со всеми атрибутами,  измысленными  церемониймейстерами  атеистического государства; Никакого аналоя, никакого наперсного креста, никаких таинств, никакой мистики, никаких мерцающих свечей, подрагивающих от волнения  в пальцах жениха и невесты.  Никаких  таких средневековых штучек, вроде осыпания молодых зерном, а также предъявления на следующее утро гостям и родне примет нераспечатанности невесты в досвадебный период. Никакой антисоветской  патриархальности и домостроевщины, проклятой и припечатанной в книгах идеологов воинствующего интернационализма. Ни шага, ни слова  вне политпросветовских  указаний. Церемония лаконична, как взведение затвора на трехлинейной винтовке: вверх, на себя, вперёд, вниз, целься, готов! Прошитая (на манер амбарной) книга, перьевая ручка, помпезная, однако приличествующая свершаемому,  чернильница с блестящей латунной крышкой, подчёркнуто казённое помещение и тётенька-бракосочетательница. Из неземной роскоши -  коврик перед столом, на который надо встать перед началом регистрации акта гражданского состояния:
- Брачующиеся, распишитесь.
Расписались.
- Теперь свидетели.
Расписался.
- Именем…
И редкие пузырьки газа в бокале сладенького Советского Шампанского. Пузыри-и-и!

       Второй этап – студенческая свадьба на картошке. Ах, осенняя пора! Ах, поездка на картошку! Как пелось в одной старой песенке: «Тот не знает наслажденья, кто картошку не едал!». Это сейчас студент кривит рот, если его просят выйти с метлой на уборку  университетского сквера. В описываемые же времена, поездка на уборку картофеля воспринималась вполне и даже очень. Не  скрою, были отдельные отщепенцы,  инако  мыслящие. Помню, один такой, стоя на картофельном поле и, вздымая руки с растопыренными пальцами, заявлял прилюдно:
- Я – пианист!!!
Что тут скажешь?! Какой он после этого фортепьянных дел мастер? Можно ли доверить  исполнение Первого Концерта для фортепьяно с оркестром П.И. Чайковского человеку, который считает зазорным поучаствовать в сборе урожая картошки – этого второго хлеба - на полях совхоза, изнемогшего в битве  с непредсказуемыми погодными  условиями?  Пётр Ильич, будь он жив,  не доверил бы такому чистоплюю даже папку с нотами за собою носить! Он-то знал, что такое для русского народа разварная картошечка, да с сольцой, поэтому и писал  такую, понятную простому народу,  музыку. Особенно вот эту: Рим-парим-парим. Ра-пара-им! Послушаешь - и сразу хочется  с берёзой пообниматься. Большая же  часть сверстников вполне лояльно относилась к возможности пожить пару недель на природе в опустевшем пионерлагере на берегу Оки.  Помните свежевыкопанную морковку, картошку!  А капусточка!  Неужто не помните?! Берёшь в руки прохладный плотный кочан, обламываешь наружные замахревшие листья, скрывающие  белое хрусткое  нутрё. Следом  можно приняться  за  белые, с лёгчайшим  зелёным отливом, внутренние… Ах, капустка! Ах! Ах! Это постепенное раздевание кочана, столь похожее на  мгновения, когда тебе приходилось расстегивать сначала шуршащий плащик, потом пуговички на  девичьей тёплой вязаной кофточке… А девушка как бы противится, но и не спешит произносить решительное «нет». Да!  Сколько счастливых мгновений случалось в борозде! Между прочим,  некоторая часть картофельных нежностей завершалась в ЗАГСе. Вот и верь расхожему утверждению: «Любовь – не картошка».

      Но я отвлёкся от главного. От того, что холостяцкий триумвират распадался, и теперь каждый из нас становился по-особому одинок. Тут до любых, даже самых опрометчивых поступков, один шаг. Наш   друг, вместе с молодой, вострозубой  погубительницей,  уехал в картофельный лагерь коллективно, в компании с однокурсниками.  Я  же остался в Москве. Причину задержки не помню. Утром следующего дня пришлось садиться на Курском вокзале в электричку и ехать в Серпухов. А уж из Серпухова, если даст Бог пути, в Прилуки, в лагерь, где и должна  состояться дружеская пирушка по поводу  бракосочетания. Состав подали к платформе, двери растворились и пассажиры ломанулись в вагон, занимая сидячие места. Я тоже ломанулся. Угнездившись, тут же извлёк из сумки книгу;

          Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
           Напраслина страшнее обличенья.
           И гибнет радость, коль её судить
           Должно не наше, а чужое мненье.

Закрыв глаза,  молча повторил про себя слова 121-го сонета. И вновь, уже вслух, шепотком прочитал шекспировский текст в переложении Маршака. Затем закрыл глаза и начал проборматывать строки, заучивая  наизусть: «Уж лучше грешным быть, ужлучшегрешнымбыть, уж лучше... Чем грешным слыть». Открыл  глаза, чтобы вновь нырнуть в стихотворные строки, но увидел, что на меня, бормочущего, с нескрываемым любопытством смотрит молодая  женщина, севшая на скамью напротив. Электричка погромыхивала на стрелках, пробираясь по путанице пристанционных путей. Вагоны подрагивали и мы также, в такт вагонным подрагиваниям, покачивались на жёстких сиденьях. Это совместное движение поневоле объединяло. Тем более, что она смотрела удивлённо  и пристально, а я столь же пристально взглянул на неё, и наши взгляды  встретились. Она тут же отвела глаза, но это уже ничего не могло изменить, потому что её зрачки вобрали  мои, и когда такое случается, словно бы щёлкают замки неразрывных цепей, насмерть приковывая одного человека к другому. Она вновь перевела взгляд на меня:
- Вы молитесь?
- Почему вы так решили?
- Мне послышалось,  вы произносите слово «Грех». Или нечто в этом роде…
- Да! – Подтвердил я. – Великий  грешник! И  не вымолить мне прощения; Сидит напротив красивая девушка, а я уткнулся в книгу,  да ещё и глаза закрыл.
- Ой! – Сказала она. – Что вы такое говорите!
А она и вправду была недурна. Трудно оценивать фигуру сидящей, да ещё  по-осеннему одетой женщины. Однако, угадывалась небольшая, но по всем признакам ладная грудь, восходящая к долгой шее, маленький округлый подбородок с чуть обозначенной ямочкой, губы, не сказать чувственные, однако, прорисованные от природы приметно  и безо всякой помады. Нос прямой,  с лёгонькой курносинкой. Высокий лоб с милым зализом  волос слева. Волосы русые, природного тона. И глаза! Губительно хороши  глаза: серые с голубыми таинственными искорками в радужке вокруг зрачка. Искорки эти  и сгубили меня безвозвратно.
      Мы выяснили, что оба едем в Серпухов, что до Серпухова 99 километров пути, что зовут её Елизаветой, следовательно, Лизой, и уж, несомненно, Лизанькой.
- Нет-нет! Елизаветой Петровной…
- Как императрицу.
- Какую? Ах, да…
И тут случилась платформа Перерва. Так бывает всегда. Только начнётся что-то хорошее и сразу - Перерва. В вагон вошёл и уселся рядом  с нами мужичок, от которого пахло… Даже и не знаю, чем пахло. Но запах дорогого стоил. А в руках он держал  живого белого гуся. Гусевладелец плюхнулся на сидение рядом с Елизаветой. Гусь недоброжелательно посмотрел на соседку и сделал то, что привык делать в каждый удобный момент. Хорошо, что на штаны мужичка. Хотя кто знает, может, это была гусыня, как и все особы женского пола, не терпящая рядом с собой потенциальных соперниц. Мы с Елизаветой переглянулись, подумавши, что следует пересесть на другие места. Но ни тут-то было. Вагон  полнёхонек, люди даже в проходе стояли. Но в наш отсек никто не торопился.
- Слушай, друг, - сказал я, вступаясь за даму, - добро, что ты не с коровой.
-  Я билет купил! Не то, что некоторые.
При этих словах гусь (или гусыня) посмотрел на меня с крайним неодобрением и даже высокомерием.
- А на гуся?
- Что на гуся?
- На гуся, спрашиваю, билет куплен?
В ответ на мой вопрос гусь опять проделал то же самое, что уже сотворил однажды.
- Где это написано, - смутился гусевладелец, - что на птицу нужен билет?
- А  вы Правила прочтите. – Моя интонация максимально приблизилась к милицейской.
- Какое правило?
- Справа от дверей  в рамочке. Прочтите, прочтите! Вас ждут крупные неприятности вплоть до конфискации.
Гусевладелец прижал к себе гордую птицу и направился к Правилам. Это была стратегическая ошибка. Моментально все четыре пустых места  заняли шустрые тётки с тяжёлыми торбами, до того стоявшие в проходе. Разумеется, о гусях конкретно в правилах не было сказано ничего, кроме пункта о запрете провоза пачкающих грузов. Но гусь-то пачкал пока только владельца! Мужик  обернулся, чтобы сказать мне что-то свинцовое и занять оплаченное место. Но, что он сам и  даже гусь его (гусыня) против четырёх тёток, одна из которых  сказала на весь вагон, как бы ни к кому не обращаясь:
- Ишь ты, гусь какой! Расселся! В тамбур уноси животную.
- Га-га-га, - произнёс гусь, апеллируя к общественности в поисках справедливости. Но кто, из сидящих в вагоне,  знал по-гусиному и  мог откликнуться на  гоготание? Никто! И посрамлённый гусевладелец ретировался в тамбур, а там и вовсе в соседний вагон.
- Я их так боюсь, этих гусей - сказала Елизавета. – С детства. А вы не боитесь?
Я, конечно же, не  Победоносец, но в тот момент, пред такими глазами не устрашил бы меня даже  огнедышащий змей-горыныч. Надо признаться честно: сразили её глаза! В молодости любовь скоропостижна, и надо быть очень увёртливым, чтобы  уберечь сердце от сокрушающих  ударов внезапно подступившего чувства. Но надо ли  страшиться любви? Убегать, сломя голову, от её приступов? Прятаться  ли за монастырскими стенами от всепоглощающей страсти? В те годы с монастырями был напряг. Но  и сейчас не знаю таких обителей, где можно укрыться от любви. А тогда и подавно не знал. Да и знать не хотел.
   А той порою, поезд миновал станцию Царицыно. Конечно, время и расстояния не властны над тобою, когда ты влюблён. Однако, двадцать километров из девяносто девяти промелькнули за окном, словно люди на платформах, мимо которых поезд проносился без остановок. Столбы, стоящие в отдалении от железнодорожного полотна, проплывали мимо гораздо медленнее. А небо и вовсе казалось неподвижным. Эта кажущаяся неподвижность небес, особенно если по ним не бегут облака,  дарит нам обманчивое ощущение вечности. И нашей сопричастности к ней. Хотя, по-настоящему, человеку не дано испытать чувство вечности во всей его глубине. Может быть, только любовь, и то на короткий миг, являет нам Вечность во всей её сводящей с ума необозримости. И  только потому, что чувство влюблённости очень часто мимолётно, но жажда любви бесконечна.
     Тётки с кошёлками, рассевшиеся рядом, говорили о своём, житейском. Мы же с Елизаветой Петровной могли говорить о чём угодно,  на самом деле говоря  лишь о том сокровенном, что возникло между нами на перегоне Москва-Товарная – Перерва.
-  Какие странные названия здесь у станций, - заметила она, когда за окном промелькнуло слово «Битца».
- Ничего странного, -  со всей возможной серьёзностью начал я. – Это название историческое. Один князь – не помню его прозвище – но точно знаю,  из Рюриковичей, ехал верхом  на поклон в Золотую Орду, утверждаться в должности. А места тут были топкие и дорога колдобистая. Конь возьми и оступись. Князь с коня и сверзился прямо в грязь. Обидно, а что делать? Только и сказал: «Ну и дороги у нас в княжестве! Можно убиться! Утвердят в должности, займусь дорогами!». Кое-как отчистился от грязи, взобрался на коня, а свита приговаривает: «Ай, да князь! Ай, да красавчик!». С тех пор и выражение пошло: «Из грязи – в князи». А место стали звать «Убиться». Да потом со временем некоторые буквы стёрлись из памяти.
- А князь? – спросила Елизавета Петровна.
- Не повезло ему. Сварили  в кипятке.
- Ужас!
- А что бы хотели? Надо понимать: татаро-монгольское иго!
- Вот и у нас в посёлке, - встряла зачем-то в разговор одна из тёток, - дорогу никак не сотворят путнюю. Бяда!
    Станции сменяли  одна другую. Пассажиры входили и выходили из вагона. В тамбуре галдели и курили какие-то подвыпившие огольцы. Поезд  дважды въезжал в дождь и выезжал из него, отряхиваясь на ходу, словно искупавшийся пёс. Я смотрел на  дождевые  струи, наискосок  пишущие на оконном стекле, и понимал - это чистейшей воды поэзия. Оставалось расшифровать эту скоропись и читать стихи вслух моей спутнице. Я рассказал о стихах, которые сочинял дождь. Она  заулыбалась и попросила прочесть. Я принялся  произносить нечто рифмованное. И она услышала, что стихи о ней и только о ней. Но тут настало время станции Гривно, и дождь кончился. Это был уже пятьдесят первый километр. Тётки с торбами подхватились и вышли. Никто к нам не подсаживался.
- Гривно, - протянула она гласные звуки. – Будто из песни слово. Только не знаю, из какой. И что означает, тоже не знаю. Опять какой-нибудь князь?
- Много красочней, - в тон ей ответил я. – Тут самолично Государь Император замешан и лошадиные барышники. Сюда пригоняли из степей конские табуны и в июле устраивали ярмарки. Народу съезжалось – уйма. Офицеры гусарских и драгунских полков, так называемые ремонтёры, конокрады, разорявшиеся помещики, цыгане непременно. Французское шампанское везли составами…
- А что, железная дорога уже была тогда?
- Нет, конечно. Но её построили как раз досюда, чтобы везти шампанское. Уж больно широко гуляли. И даже лошадей поили исключительно шампанским.
- И женщины тоже здесь бывали?
- Упаси бог! Сугубо мужское общество. Только однажды для кавалерист-девицы  Дуровой сделали исключение. И то – в зачёт её боевых заслуг в войне 1812 года.
- А Гривно-то почему?
- А потому и Гривно! Царь, когда приехал, из вагона на перрон вышел да огляделся и говорит своему флигель-адъютанту:
- Как здесь, однако, всё пьяно, навозно, копытно да гривно!
- Да, Ваше Императорское Величество! – поддакнул Флигель. -  Одни лошади да лошадники. Никакого изящества. Вот и господа офицеры – чисто жеребцы. А всё потому, что дамского общества недостаёт.
Повелел император назвать станцию Гривно и пускать на ярмарку  светское общество. Станция осталась, а  ярмарка заглохла. Потому что, какое могут быть кобылы, когда появились дамы! Начались балы, дуэли…  И вообще, гусаров вскоре пересадили на мотоциклы.
Елизавета Петровна слушала мои россказни, улыбалась и покручивала на  безымянном пальце левой руки тонюсенькое золотое колечко.
- Вы мне нравитесь. – Сказал ей я. – Очень. Вы знаете, что такое «очень»?
- Знаю. – Просто и вполне серьёзно ответила она.- Вы мне тоже… очень.
И мы оба словно задохнулись от сказанного, но более – от не сказанного.
     Наш век  тяготеет к многоговорению. А теперь, когда все  окна, которые недопрорубил  в Европу Пётр Великий, прорублены и даже рамы выставлены, мы страдаем ещё и от многоязычия. Говорит телевизор, беспрерывно болтает радио, Интернет способен залить нас словесным потоком, пред которым Ноев потоп кажется дешёвым  аттракционом  в аквапарке. Но, слава Богу, были и есть мгновения, когда недосказанность дороже всех, самых прекрасных слов. Я взял её руку и ощутил  прохладу. Ладонь была узкая, породистая, с длинными пальцами. Такие пальцы принято называть музыкальными.
- Вы пианистка?
- Я швея-мотористка. Работаю на швейной фабрике. Мы шьем бушлаты для матросов.
- А в Серпухов зачем?
- Сама не знаю. Мне не следовало бы туда ехать.
Поезд остановился. На вокзальном фасаде красовалась надпись, выполненная казённым железнодорожным шрифтом: Чехов. Это был уже семьдесят четвёртый километр от Москвы.
-  Следующая остановка Мамин-Сибиряк, - сказал я дурашливо, с интонацией поездного машиниста. – Осторожно, двери закрываются. Пассажиров просим не курить, не сорить, не дурить, не разжигать костры и  не сжигать мосты, не влюбляться и не разводиться по ходу поезда.
- Мне хорошо с тобой, - сказала Елизавета Петровна, Лиза, Лизанька. – Ты не представляешь, до какой степени мне хорошо.
Поезд тронулся, чтобы в один мах одолеть двадцать пять километров до Серпухова. Никакие остановки, даже Шарапова Охота не могли замедлить бега времени и растянуть оставшееся расстояние.
- Мы приедем в Серпухов и поедем назад в Москву. Ко мне.
- Да, - еле слышно ответила она. – Да, да, да…
Мы уже ехали в Москву, хотя электричка продолжала своё неостановимое движение в сторону Серпухова. Но вот она стала притормаживать, и за окном потянулась серая лента серпуховского перрона с блёстками лужиц от недавнего дождя. Наконец, вагон остановился. Мы вышли на перрон. Из поезда вывалило порядочно народа, устремившегося по ступеням вниз и дальше к  грязно-жёлтому зданию вокзала. У самых ступенек высилась долговязая фигура в кепке.
- Это мой муж, - сказала она обречённо. – Господи! Зачем он встречает?
Увидев её, муж зашагал навстречу, нелепо размахивая на ходу руками, и ещё издалека говоря громко:
- Я тебя со вчерашнего дня каждый поезд… Ну, наконец-то!
- Прощайте, - только и сказала она тихо и пошла медленнее, отставая от меня.

     Я вышел в город и к печали моей узнал, что единственный автобус до Прилук уже ушёл. Можно, конечно, на такси, да таксисты не едут, потому что дорога убитая. Знать, не судьба была гулять на свадьбе друга. Я сел в тот же состав, в тот же вагон, и вернулся в Москву. Но домой не поехал, не моглось, а отправился в институтское общежитие в надежде, что назавтра специально для таких разгильдяев, как я,  снарядят ещё один автобус. Так  оно в конечном итоге и вышло. В общежитии было пусто. Комендантша, знавшая меня, хотя  в общаге я не жил, посмотрела недоверчиво, но ключ от комнаты, где обитали одногрупники, дала. На кроватях были одни матрасы. Я лёг на один и накрылся другим.  Небо прояснило. Я запрокинул голову. Сквозь фрамугу на меня внимательно и сочувственно смотрела одинокая звезда. Начиналась ночь, и её предстояло прожить, как прожил я девяносто девять долгих километров от Серпухова до Москвы.

      Кстати сказать, семейная жизнь у друга не задалась. Но это совсем другая история. И вряд ли она будет вам интересна.