Одна картошка

Быль.
 В Борщёвку пришли, в чём были, с парой узелков. Бабка Лиза встретила стоном и крестилась, крестилась! Зоя думала, что другого бабка делать ничего не умеет. Оказывается, нет, умела блины печь. Толстые, со сметаной были блины.

"Не чаяла живых дождаться вас, - причитала Бабка Лиза, - Выскочили! А мы такое тут слыхали, такое!"

Зоя знала, про что бабка плачет, меньшие - нет. Батька ихний, Зоин и других, служил в городе полицаем, предателем каким-то, и, говорят, мать его прибила сонного, собрала детей и ушла в Борщёвку.

Зоя не представляла. Как можно прибить! Всё казалось, сзади шаги, догоняет, или там, за кустом кто-то... Ну нет, никого и никогда.

Дом городской пламенем зашёлся, это Зоя видела с подгородчины. Мать показала: смотри, мол, наше горит. Зачем ушли! Потому, что немцам каюк, а детей все гнобить будут, позор на семью. Зое всё равно, позор или нет!

Страшно было до войны, когда напивался, страшно в войну, когда в том же подпитии крутил пистолет, палил , куда непопадя, в курей, в кошку... Не верит, что прибила, но рада, что ушли.

Тихо в Борщёвке жили. Прошёл фронт. Соседи не поминали батьку, гряды помогли поднять. Отплакали победу,, померла Бабка Лиза. С ней перевелись блины.

Мать работала, Зоя работала, меньшие только ели. Спасала картошка, но в сорок шестом она подмокла. Тут все работать пошли, собирать жёлуди.

Правильно сделали. Год выдался голодный. В школу ходили за пять километров, и делать те концы не каждый мог. Зоя решила ходить через силу и свыше того, поскольку собиралась устроиться на железную дорогу. Там грамотные люди нужны.

Ещё до школы получалось ходить. Похлебаешь мамалыги с жёлудей, и славненько. А вот оттуда! Ноги в глине вязнут, голова к небушку не поднимается.

Ровно с половины школьного пути стояла еврейская хатка. Там до войны сапожник жил так, чтобы в три деревни ходить на заработки. Его в первые же дни при немцах, со всей семьёй, на росстани повесили, не велели хоронить для устрашения. Зоя про то только слышала, ведь не жила в Борщёвке.

Долго пустовала еврейская хатка, но и на неё житель нашёлся, старушка согбенная. Чья такая, откуда взялась! Звали её Афанасьевна. Чем жила, не понять. На воле людей не чуждалась, но в дом к себе не звала.

И вот, повадилась та Афанасьевна детей из школы встречать. Стоит, бывало, с торбочкой, а в ней тёплые картошки, ровно столько, сколь ребятишек в школу шло.

Для Зои дни обрели смысл. С вечера ложилась и представляла, как завтра упадёт в ладони горячая картошка, и встанет вопрос, что делать, есть или греться. И отгрызть хочется, и малым донести, и среди пронзительного ветра, под ветошь заползающего, меж пальцев лежит тяжёленькое чудо, радость, жизнь!

Урожай по осени собрали добрый, снова в школу  идти, только вот новость: Афанасьевны-то нет, ни живой, ни мёртвой! Сама куда ушла, дети забрали, а может, причудилась?


"Как живётся, баб Зой?"
Звоню ей каждый раз на день победы, любимый праздник.

"Да всё бы ничего, только дорожает всё. Картошка по 40 рублей"
"А пенсия?"
Ну 18. Нет, я не жалуюсь, но вот картошка, ужас какой-то"

"Господи, боже мой! Сколько вам для полного счастья надо картошек?"
"Вот, не поверишь, одну".