Воспоминания! как острый нож оне

В прошлой жизни я, видимо,  был не то метрдотелем,  не то коком, чем только и можно объяснить  явно завышенные претензии по части исполнения,  сервировки и подачи блюд.  Память моя зачем-то хранит былые сцены и сюжеты, о которых другие участники тех трапез уже давно позабыли. Помню скромные подвиги и громкие провалы, помню капли соуса, пролитые  на брюки моего сотрапезника, помню ножи, заточенные чересчур  - либо, напротив, недостаточно остро, и звон вилки, упавшей на мраморный пол заведения, столетняя репутация которого гарантировала, что скорее луна упадет на землю, чем вилка – с подноса официанта…

Закрою глаза – и вижу миниатюрного  китайца из небольшого, но дорогого лондонского ресторана, где подавали кантонские блюда.  Мягкий отсвет свечей ложился на бумажную ширму, позвякивал колокольчик, похожий на бронзовую статуэтку азиат в белоснежном  кителе собирал тарелки с соседнего стола, который покинула большая компания. Жесты его напоминали пассы дирижера, на согнутом локте левой руки росла гора тарелок, соусниц, палочек, подставок для палочек, плошек, рюмок, ножей, ложек, вилок, стаканов и бокалов. Последним он водрузил на вершину конструкции  серебряное кольцо для салфеток и невозмутимо удалился в сторону кухни, и мне до сих пор кажется, что это был рекорд мира, потому что в обычном заведении такую гору посуды убирают за пять заходов, а в звездном – за три.

А Пушкин?  Так мы сразу же окрестили итальянца из дюкассового ресторана, того, который напротив Гранд Опера. Мы ужинали пестрой компанией,  подавал персонаж, будто бы сошедший с портрета Кипренского – с курчавой шевелюрой, орлиным носом и даже бакенбарды были на месте.  Дело было на пике моды на фьюжн, отчего даже у чопорного Дюкасса в панировочной крошке вместе с традиционной петрушкой обнаружился привкус васаби.  И был он уместен, кто бы сомневался.

Пили старый Нюи Сен-Жорж. Каким-то образом распознав во мне неравнодушного  к подобным темам  любителя, Пушкин  вполголоса, не желая вовлекать в крамольные беседы остальных компаньонов,  сообщил:

- Считается, что это вино надо пить при семнадцати градусах. Однако я думаю, что полнее всего оно раскрывается не при семнадцати, а при пятнадцати… и даже, может быть, четырнадцати с половиной…

(и было понятно, что это плод долгих сомнений, проб и размышлений человека, который способен ощутить столь ничтожные температурные перепады)

А проход официанта по трюфелям (официанта по трюфелям, патриции!) по роскошной зале дюкассовой ресторации “Луи XV”  в Монако! Мы ужинаем с братом-мусью, и на какой-то перемене блюд появляется он…  (я бы принял его за наследного принца): в смокинге, в белоснежных перчатках, с маленькой золотой терочкой, на золотом же блюдце возлежит маленький сморщенный  перигорский трюфель. Он приближается к нашему столу, бережно берет трюфель (движения отрепетированы годами служения на трюфельном поприще), с невероятным достоинством поднимает свою терочку… и три невесомых прозрачных лепестка упадают на бедрышко голубя в соусе кавьяр-о-шампань…

 

И никогда, никогда не забыть мне юного героя из стилизованного под старину  ресторана  в третьем районе Вены, на задворках мегалитического соружения местной таможни. В этом заведении, уставленном рыцарскими доспехами, с подвешенной к  потолочным балкам старинной медной посудой справляли мы однажды некое семейное торжество.  О ресторане том ходит много легенд, одна из них, в частности, гласит, что в недавние еще времена цены в русской версии меню разительно отличались от цен в меню оригинальном.  Правда это или нет, а известную бдительность в этом вопросе проявлять все-таки не помешает. Однако за виноградные улитки „кафе де Пари“ можно и не такое простить…

В соседнем кабинете  веселилась  шумная франкоязычная компания.  Две матроны, приходящиеся женами легендарному патриарху – владельцу заведения (которая из них нынешняя, а которая – предыдущая, мы так и не выяснили) опекали компанию до самого ухода.

А потом появился он. Видимо, ученик ресторанного училища. Совсем еще мальчишка.  Но в облике его уже было и спокойное достоинство официанта трюфельного, и  глубокое понимание таинств дюкассова  сомелье, и виртуозная техника лондонского кантонца.

Рекорд последнего и попытался побить юный герой. Он водрузил на локоть левой руки  десяток больших тарелок, десяток поменьше, ссыпал приборы, расставил поверху кофейные блюдца и чашки, разместил солонки и соусницы -  сооружение начало  прибретать  очертания Вавилонской башни.

„Остановись, друг!“ – пытался я послать сквозь сигарный дым  телепатический сигнал, но герой  его не принял.  Башня все росла и росла.

В какой-то момент терпение небес иссякло, и сооружение низверглось на каменные плиты пола с грохотом,  который все еще звучит в моих ушах.  Несчастный окаменел, уставившись на дело рук своих, побледнел – и бегом оставил место позора своего. Больше мы его никогда не видели.

Потом пришли старшие товарищи и молча собрали осколки (годовая норма боя по заведению была перевыполнена в один миг). Атмосферой  и глубиной чувств сцена уборки отчего-то напоминала знаменитую картину Сурбарана «Похороны монаха»…

 

Не знаю, что сделали с несчастным  подмастерьем суровые матроны и их муж-патриарх (последние лет тридцать его никто не видел, но, говорят, он тщательно блюдет кассу где-то во внутренних покоях).  Но воображение рисует такую картину:  там, в дальних комнатах, среди рыцарских лат и медных казанов, в неверном свете факелов он дерзко отвечает своим судьям словами МакМерфи из „Полета над гнездом кукушки“:

„По крайней мере, я попытался“…