Акcолотль. Не-эпическая повесть в форме кольца

Посвящается всем тем,
чьи книги я прочёл, а
после полностью забыл.
Я просто хотел бы рассказать ещё одну историю.
Блез Вогайак.
Три, два, один – старт.

Кто-то потряс его за плечо.
- Вставайте. Вставайте, ваша станция.
Он попытался открыть глаза. Они не открывались. Нет, они открывались – но тут же захлопывались, словно дверь на пружине.
- Моя станция? – сказал он хриплым голосом.
- Да, - сердито ответил кондуктор, - вы просили разбудить.
- Хорошо, - сказал он, - спасибо. Я уже проснулся.
Кондуктор пристально посмотрел на него, но ничего не сказал и ушёл куда-то вглубь вагона.

Потянувшись, он вытащил из-под сиденья объёмистую сумку, протащил её между ставнем купе и стенкой. Почти вывалился через открытую дверь вагона. Обледеневший перрон, покрытый свежевыпавшим снегом. Пусто. На этой станции выходил он один.

После вагонного тепла ветер ожёг льдом так, что даже расхотелось спать. Слегка поскользнувшись, он побрёл в сторону вокзала. Позади зашумел отходящий поезд, сначала медленно, тихо – а потом, набирая скорость, всё громче. Дверь вокзала открылась очень туго.

Он протиснулся внутрь – как обычно протискиваются внутрь маленького бара, уже основательно под градусом. Откашлялся. И так же, пошатываясь, доплёлся до скамейки. Плюхнулся. Потянулся. Всё болело. Во рту сплошь был омерзительный привкус и сушь, но это привычно.
«Ненавижу спать в транспорте».
Осталось узнать, где пришлось оказаться.

Он порылся в карманах в поисках билета. Билет обнаружился в сумке, вернее - полбилета. Место отправления оторвалось. Место прибытия –
- Карелгау, - сказал он вслух.
Вот так. Где это, интересно?
Он всерьез задумался, пытаясь припомнить. Ничего не получалось – даже собственное имя словно стёрлось.

Он почти испугался, но вдруг вспомнил хоть что-то – специально на такой случай была какая-то страховка. Бумажка, вроде бы. Ещё порылся в карманах. Среди прочего нашёл небольшой блокнот с надписью на обложке от руки: «Если ты ничего не помнишь, прочти меня».

Крупные буквы на первой странице сообщали:
«Тебя зовут Ян».
Вторая страница:
«Тебе двадцать шесть лет».
Третья страница:
«Если ты приехал с одной сумкой – позвони по этому номеру: 9-25-53-6. Сумок должно быть две».
Четвёртая страница:
«Цель твоего приезда – в ежедневнике, в большой сумке. Большая сумка – сумка с белой полоской на боку».
Пятая страница:
«Остальное – по телефону, или в ежедневнике».
Блокнотик закончился.

Он осмотрел сумку. На боку была белая полоска. Внутри была куча вещей, всё перепутано, наверное - его. Сверху лежал бумажник, внутри него - деньги. Может, их было больше? А может – нет. Чёрт.

Подошёл к кассе. На стене над окошком белел листок:

билетов НЕТ!

будут месяца через три
Он нагнулся к кассирше:
- Скажите, где у вас ближайшая гостиница?
- А вы у таксистов спросите. Они вас прямо к ней отвезут.
- Спасибо.
Пошёл к дверям, ведущим в город.

От вокзала к площади вела невысокая лестница. Две желто-чёрные машины стояли почти у самых ступенек. Он медленно спустился к левой - наугад. Постучался.
Опустилось стекло.
- До гостиницы сколько?
- Триста. (Пауза). Он, – водитель кивнул на соседнюю машину, – столько же берёт. Договор у нас с ним.
- Ладно, давайте до гостиницы.

Сел в машину. Сиденье – очень мягкое, так что чуть не заснул прямо здесь.
Машина затарахтела, потом ровно загудела. Снизу потянуло теплом. Поехали.

Чтобы не заснуть, он стал смотреть в окно. В окне мелькали дома, голые чёрные деревья. Они периодически шатались от ветра – или неровная дорога создавала такое ощущение. Или постоянные повороты – таксист словно заметал следы.

Может, он и не таксист никакой?

- Кстати, сколько времени?
- Девять утра, - сказал водитель. И включил радио – удивительно тихо.

Из колонок зазвучал какой-то слезливый мотивчик, его периодически перебивала чрезмерно жизнерадостная ведущая. Ян плохо понимал, что она именно говорит, но его вдруг осенило, как это бывает с похмелья или после тяжёлой работы – у неё истерика. Он почти узнавал этот тембр, эту интонацию – сам почти так же говорил на третьи сутки недосыпа. Ещё немного, подумал он – и она сорвётся. Может, услышит голоса, может – кинется из окна, но осталось не так много.
«Да ладно, ты просто не выспался».

Может быть, ничего такого не случится.

Такси затормозило у длинного трёхэтажного здания.
- Вот гостиница, - сказал водитель.
Ян молча расплатился, с неохотой вышел из машины – снаружи было всё так же холодно. Автомобиль тут же рванул с места, словно водитель торопился к новому
поезду. «Всё-таки это был таксист».

Кроме холодного воздуха в лицо периодически бил сухой колкий снег, будто вперемешку с песком. Порывы ветра и скользкая, покрытая наледью дорога пару раз вынудили его упасть на четвереньки. К счастью, оба раза удалось не замараться.
Дверь главного входа растворилась бесшумно.

В пустом фойе гулкий звук шагов отскакивал от стен. Он подошёл к стойке администратора.
- Здравствуйте. У вас есть одноместный номер?
Молодая девушка оторвала взгляд от какого-то журнала.
- Да. На пятом этаже и на третьем. Вам дороже, дешевле?
- Тот, который раньше освободится.
- Тогда тот, который на пятом. На сколько дней хотите снять?
- Пока дня на три, а там посмотрим.
- Хорошо. Ваш паспорт.
При слове паспорт у него что-то щёлкнуло в голове: точно, надо было посмотреть в паспорте – и как его зовут, и сколько лет. Но до этого момента мысль о паспорте просто не приходила ему в голову. Зато сейчас он даже вспомнил, где паспорт лежит: в рубашке, в нагрудном кармане, так, что не потерять – карман застёгнут на пуговицу. Проверил: да, паспорт на месте.
- Ян? – удивилась девушка, – редкое имя.
- Да уж, - сказал он, - не такое популярное.
- Это будет… Шестьсот. Всё уже в номере. Кафе открывается через полчаса, если хотите позавтракать.
- Как там готовят, на ваш вкус?
- На мой вкус – хорошо.
Она положила ключ на стойку. Он подобрал его, мельком отметив  - симпатичная. Но сейчас хотелось только спать.

По узкой лестнице с красным ковром он поднялся на пятый этаж. Лифт не работал – об этом услужливо сообщала табличка на каждом этаже. На предпоследней площадке он с трудом пересилил себя – мягкий ворс под ногами призывал отдохнуть и расслабиться прямо здесь. Грязь ничего не значила.

Наконец, пятый этаж, номер… нет, не тот, не тот, не тот – и мягкие диваны вдоль стен, словно одно большое издевательство. Пятьсот тринадцатый, ключ поворачивается в замке так медленно, а ещё нужно запереться, и раздеться, и разложить одежду, и застелить узкую кровать. В зеркале ванной комнаты он увидел своё лицо.

Он узнал себя, конечно, - но не до конца. В этом было что-то ненормальное. Лицо помятое, серьёзное, хорошо выбритое – и немного чужое. В нём было что-то от маски. Хотя именно такое лицо он всегда и хотел иметь. Глаза – тёмно-серые, красные от недосыпа. Волосы короткие, русые, прямые. Особых примет нет.

Постель приняла его, как волна – сначала холодом, а потом теплом и мягкостью. Он ни о чём не успел подумать. Просто заснул.
--
По ощущениям проснулся около четырёх. Свет из окна наполнял комнату. Небо было влажно-серым, тучи тянулись до самого горизонта.

Номер выглядел пусто: кровать, тумбочка и вешалка на стене. И всё. Огромный куб воздуха у окна, как будто вынесли ещё две кровати. Выцветший квадрат на обоях - наверное, раньше там висела одна из этих дурацких гостиничных картин.
Было душно, и он открыл окно.

Холодный воздух стал проникать внутрь, тёплый -  рваться наружу. Сосны и многоэтажки задрожали в мареве, он постоял ещё немного на сквозняке, а потом пошёл умываться.

Вернувшись, он, как был, в  трусах, стал распаковывать сумку. Минут десять рылся в перепутанной куче, нашёл ежедневник, блокнот, ещё блокнот, карманные часы, зубную щётку - но в основном хаосе так и не разобрался. Было ясно только, что есть джинсы и две футболки с мелким узором, и ещё что-то вроде свитера - мягкое и шерстяное. В конце концов, он решил повременить с этим; хотелось есть.

Снова натянув мятую после поезда одежду, он вышел из номера. Ключ повернулся в замке мягко и приятно.

Спускаясь по лестнице, он дважды чуть не подвернул ногу - ковёр скрывал щербатые ступеньки.

В кафе почти никого не было. Тихо играла какая-то очень агрессивная музыка. Хотелось или прибавить, или выключить; он ненавидел такое издевательство. Звук казался пищащим котёнком, которого придавила бетонная плита: ты почти не слышишь его, но не можешь совсем перестать слышать.

Симпатичная молодая официантка принесла меню. Она была чем-то похожа на администраторшу. Он даже подумал: может быть, они сёстры?
Меню было липким, залитым кофе. Он заказал мясо и гарнир.

Мясо просто таяло во рту.

Доедая картофель, он рассматривал стены. Над ними серьёзно потрудились: на одной пытались изобразить самую прогрессивную еду тысячелетия - какие-то светло-зелёные построения на отлично прорисованных тарелках. Явно - наследие светлого прошлого. На другой художник просто намазал небо, реку и желтоватую степь, причём эта картина вызывала желание бросить бренное и уйти в скит. Стена с едой требовала избить автора. Стена со степью просилась в музей. В результате есть можно было, только упёршись взглядом в солонку.

«Представь, как забавно, если рисовал наверняка один и тот же человек».

Кофе был водянистым, но не самым плохим.

В фойе стояло несколько пустых скамеек, перед ними распинался телевизор. Передача была то ли на китайском, то ли на корейском - во всяком случае, не отвлекала.

Он раскрыл ежедневник.
На первой странице ничего не было.
На второй - тоже.
Страница за страницей были совершенно пусты.

На последней была немного странная запись:
«Если этот ежедневник пуст, значит, ты снова перепутал его с другим ежедневником. Единственный выход - позвонить по тому номеру, который у тебя точно должен быть. Если ты не получил номер, выверни воротник своей рубашки».

На изнанке воротника действительно была пришита бумажка вроде тех, на которых пишут температуру глажки. Крупно на ней было отпечатано: 9-25-53-6.
Какой-то сюр, подумал он. Просто сюр - и ничего больше. Как будто очутился внутри артхаусного фильма. Надо найти врача.

Девушка за стойкой регистрации продолжала читать, но теперь это была какая-то толстая книга. Она была очень похожа на официантку, но спрашивать прямо, не сёстры ли они, он не решился.

- Скажите, у вас есть телефон? – голос неожиданно сел, пришлось откашляться. - Скажите, у вас есть телефон?
- Да, есть. Вам нужно позвонить?
- Да. Сколько стоит?
- Это бесплатно, если звонок местный. Если в другой город - сто за каждые две минуты.
Он протянул деньги и набрал номер.

Гудки, гудки... пискнул автоответчик, и собственный голос спросил:
- Если это я, нажми кнопку один. Если это кто-то другой, нажми кнопку два.
Немного оторопев, он нажал единицу.
- Привет, - сказал собственный грустный голос, - если ты хочешь знать, зачем ты там, нажми один. Если хочешь узнать, где маленькая сумка, нажми два. Если хочешь узнать что-нибудь другое, нажми три.
Один.

- Ты находишься в Карелгау потому, что тебе необходимо пройти курс лечения, - сказал он себе весёлым, чуть задыхающимся голосом. - Ты, наверное, уже заметил, что с головой у тебя не всё в порядке. Болезнь у тебя - а если точнее, у меня, - довольно редкая, и более-менее надёжно купировать её симптомы научился только психиатр из той дыры, где ты сейчас. Он замечательный человек, и уже раза два или три вытаскивал тебя в подобной ситуации. Не представляешь, как ему трудно было сделать это впервые. Он живёт на улице Курской, ты увидишь, большой дом. Его зовут… хотя он сам тебе скажет, я думаю. Он должен узнать меня - а вернее, тебя.
Да, - сказал голос после паузы, - если ты думаешь, что было безрассудным отправлять тебя вот так, почти без инструкций, то пожаловаться ты можешь только на самого себя. И самому себе. Вот так. Если ты всё ещё хочешь узнать, где маленькая сумка, нажми два.

Три пропищало атональным аккордом.
- Я не знаю того, о чём ты хочешь спросить, - сказал он сам себе, медленно, как маленькому ребёнку. - А знаешь, почему? Потому что я не могу записать ответы на все случаи жизни.
Он положил трубку.
- Что, не отвечает? - сказала девушка.
- Нет, - задумчиво ответил он, - там автоответчик.
--
Он шёл по улице, по обеим сторонам которой стояли высокие бежевые бетонные заборы. У земли их чуть занесло снегом, из которого кое-где торчали сухие травяные стебли. Сразу за заборами поднимались высокие корпуса серых зданий - с зарешёченными окошками. Ледяной ветер на улице не ощущался, поэтому он не спешил покидать её - шёл медленно, смакуя каждый шаг. И думал.
Вернее, жадно прокручивал всплывшие в памяти образы, раз за разом, снова и снова. Собственный голос разбудил в памяти ассоциации - маленький телефон, коробка автоответчика, он, начитывающий текст. Он помнил, что это происходило в большой комнате, но больше ничего не смог бы сказать про обстоятельства записи.

Улица Курская была очень короткой, всего в четыре частных дома. Большой дом был наверняка именно тем, который он искал, ведь он был здесь всего один. Остальные дома выглядели сараями рядом с ним. Редкий и низкий забор был единственной границей между участком и улицей. Больше разницы не было – никаких летних домиков, как и признаков сада. Просто очищенная от снега площадка перед крыльцом. У двери висела огромная коробка с маленькой кнопкой звонка, видимо, чтобы было нельзя сказать «извините, я не знал, где у вас звонок». На двери висела маленькая табличка:
 «Иналь А.Т., врач-психиатр. Приём по записи».
- Ну что ж, посмотрим, какой такой врач, - сказал он вслух и зажал звонок. Где-то далеко раздался сверлящий звон, потом – вроде бы шаги, и – через некоторое время – дверь распахнулась.
- А, это вы, - сказал доктор, глядя сверху вниз. На нём был затрапезный фартук и резиновые перчатки. В руке он держал ёршик для чистки унитаза. – Заходите. Разуваться прямо за дверью.

Дом доктора – а его звали Агний Тихонович – был просторным и пустым. В комнатах была мебель, отделка интерьера говорила о хорошем вкусе хозяина – но ясно было, что кроме него в доме нет никого. Ни людей, ни котов, ни собак.

Доктор провёл его в гостиную, молча указал на диван и ушёл – видимо, переодеваться. Вернулся он минут через двадцать – уже в коричневом костюме-тройке, который странным образом шёл его небольшому росту и лысой голове. Он смутно напоминал кого-то – может быть, Фрейда. Усиливала эффект коробка сигар посреди круглого журнального столика, как центр древнего плоского мира.

- Ну что, вы что-нибудь помните? – сказал доктор. Голос звучал сухо.
- О себе – ничего, - сказал Ян, - ну… кроме того, что написано в паспорте. Но я вспомнил только после того, как прочёл.
- Как обычно, - сказал доктор и погрузился в раздумья.
Маятник в настенных часах спокойно раскачивался.
- Ну что ж, - доктор немного помолчал, - надо снова познакомить вас с моим методом. В этот раз, я надеюсь, вы вспомните его быстрее.

Он пододвинул к себе листок бумаги и сделал широкий росчерк, цифру: один.
- Я считаю, что химическая терапия – в некотором роде только жгут, перетягивающий артерию, - он провернул карандаш в пальцах, - но не способствующий её заживлению. Рану, то есть нарушение психики, нужно устранять, чтобы кровь – подавляемые психические процессы – вернулась в восстановленные сосуды и не шокировала окружающих. Аналогия нестройная, но зато наглядная. Я сторонник тампонов и повязок, позволяющих организму самостоятельно справиться и, таким образом, стать сильнее. Но иногда рану нужно стянуть нитями, поскольку собственных ресурсов организма не хватает. Вы помните, что такое Марианская впадина? – он резко обратил свой взгляд на Яна.
- (Пауза). Да. Это место, где морское дно…
- Достаточно. – Он поднял ладонь, останавливая его. – Скажите, вы замечали у себя в последнее время – с тех пор как очнулись – нарушения памяти, не касающиеся вашей личности?

- Последнее время… Смешно. Для меня это часов восемь, наверное. Вы имеете в виду, помню ли я, сколько сантиметров в метре и какой сейчас год?
- Да, да. Именно.
- Нет, я всё помню, по-моему. Всё, что, как я помню, я должен помнить.
- А вы – это кто? – доктор откинулся в кресле и перекинул карандаш в другую руку.
- Я – это тот, кто сейчас говорит с вами. И тот, кому принадлежит этот паспорт. – сказал Ян после паузы и продемонстрировал документ. – Хотя вообще вопрос не самый однозначный.
- Отлично, - доктор кивнул, - Значит, ваша болезнь пока не прогрессирует в этом направлении. Тогда… - он начертил на бумаге перекошенную «два», - тогда вернёмся к тому, о чём я говорил. Попробуйте сами догадаться, что я имел в виду, говоря о тампонах.
Ян помолчал.

- Наверное, это какие-нибудь… что-нибудь… дневник?
- Верно. Вы это вспомнили или догадались? – доктор вновь внимательно посмотрел на него.
- По-моему, догадался. Хотя… не знаю, у меня было смутное чувство. Что-то вроде интуиции. Знаете, вертелось на языке.
- Вот для того, чтобы помочь вам самостоятельно вспомнить все остальные вещи, что вертятся у вас на языке, вам и необходимо завести дневник.
- А что записывать?
- Записывайте всё – сны, мысли, образы, случайные воспоминания. Всё абсолютно. Я не буду это читать, потому что вы будете сами мне рассказывать – так что не стесняйтесь.
- А если я ничего не вспомню?
- Вы обязательно что-нибудь вспомните, - сказал доктор, - потому что вы всегда что-нибудь вспоминаете. Не забывайте, я наблюдаю вас довольно давно. Картина почти не меняется.
Он немного помолчал.
- Как вы думаете, что способствует восстановлению ран - кроме квалифицированного ухода за ними?
Ян подумал. Аналогия его немного пугала, но он старался не сосредотачиваться на этом.
- Наверное, - сказал он наконец, - лечебная физкультура. Хотя это уже в самом конце, по-моему. Когда раны затянутся.
- Тем не менее, вы верно угадали направление действий. – Почти готическая тройка продолжила вертикальный ряд цифр. – Устройтесь на работу, только избегайте тяжёлой. Это ведь просто лечение, как лечебная физкультура – не спорт.
Доктор помолчал ещё немного.

- В принципе, это пока всё. Хотя нет: зайдёте ещё ко мне завтра, заберёте свои старые записи. Почитаете – это тоже часть терапии. Я вас сегодня не ждал, а из старой квартиры их ещё не перевёз. Если почувствуете себя странно, или простудитесь и не сможете придти – звоните мне. – Он протянул визитку. – Вы ведь остановились в гостинице?
- Да, - Ян принял визитку. Простой серый прямоугольник без претензий, только небольшая виньетка в правом верхнем углу. – А вы что, будете меня навещать?
- Нет, просто я должен знать, где вас искать, если вы вдруг пропадёте. – Доктор сложил руки в замок и добавил: - Всё-таки я ваш врач.
- А странно – это как?
- Ну, если вам вдруг откроется, что все диваны в мире – члены некоего тайного общества. Конечно, такого раньше не бывало, но подстраховаться никогда не мешает, верно? – доктор чуть улыбнулся.
- Верно, пожалуй, - он вернул улыбку. - Сколько я вам должен?
- Вы оплатили полный курс терапии полгода назад и я, как честный человек, не могу взять с вас денег второй раз. Кроме того, вы сами вспомните об этом через недельку.
- Вы знаете, доктор, я, по-моему, очень предусмотрительный человек, когда я в здравом уме, - иронически сказал Ян, - и я искренне надеюсь, что память вернётся ко мне.
- Вы должны не надеяться, а жаждать этого. - Доктор покачал головой. - Иначе вас можно лечить и три, и четыре года. Больной должен быть в союзе с врачом, потому что союз его с болезнью делает её непобедимой. Сказано лаконичнее, конечно.

Уже на пороге он спросил доктора:
- А вы говорили вот о нитках, стягивающих края раны… Может быть, всё-таки мне необходимо что-нибудь принимать?
- Ну, если только снотворное, что-нибудь травяное, - доктор пожал плечами, - чаи… Вы обошлись без подобного в прошлый раз, и, я надеюсь, справитесь своими силами и в этот. До свиданья.

- До свидания, - сказал Ян в закрывающуюся дверь и отправился обратно в гостиницу. Ветер на этот раз дул в спину, так что дорога давалась немного легче – хотя в этом ветре всё равно было что-то изматывающее, сходное с летней жарой.

Он шёл обратно и обдумывал свои впечатления о докторе. Тот производил, в общем, благоприятное впечатление, хотя атмосфера в доме была немного тяжеловата. Ни одного живого существа. Только… да.

Он только сейчас понял: все свободные места в доме доктора занимали растения. Видимо, из-за этой чрезмерности глаз полностью вычёркивал их из картинки, принимая то за странные элементы декора, то за обыденные шкафы, комоды и книжные полки зелёного цвета. И не известно было, что хуже: такое странное обилие растений или оплошность собственного восприятия. Может быть, я уже давно сошёл с ума? – спросил он сам себя. Может быть, спокойствие и уверенность доктора – только напускные, результат большого опыта общения с самыми разными психопатами, а на самом деле весь разговор за ними из-за цветков и кактусов наблюдали санитары, готовые по первому сигналу кинуться вперёд?

Хотя нет, с санитарами он явно переборщил. Санитаров не было. Но вот насколько правильно отношение доктора к его болезни? Может быть, всё уже зашло гораздо глубже – а он просто держится за сделанные выводы?

Впрочем, другого выхода нет. Придётся доверять ему – вряд ли в округе есть ещё хоть один приличный психиатр. Судя по всему, этот городишко – настоящая дыра.
--
Канцтовары продавались в длинном-длинном магазине, напоминающем склад внутри и снаружи. Множество не распакованных коробок с неизвестным содержимым, засохшая грязь на полу, вскрытые упаковки продуктов. И красивейший кожаный диван с глубокой  резаной раной на спинке.
Тетрадь в простой чёрной обложке лежала в углу стеллажа, под грудами школьных дневников.
- Тридцать два рубля, - сказала кассирша и поморщилась, как от вони. - Мелочи нет.
Он молча отсчитал монеты и вышел.

Новая тетрадь рождала у него какое-то светлое чувство, словно его жизнь немного удлинилась. Можно было бы писать в ежедневнике, но он ведь не для этого... да и слишком узкий. Короткие листы, придётся всё время переносить фразы. Почерк крупный...

Он вдруг ясно увидел, как пишет что-то на листе бумаги. Крупным неразборчивым почерком. Стол из тёмного дерева, рядом с окном, и … нет, ничего больше.
Отлично, подумал он, это и будет первой записью.

Фойе гостиницы встретило его шумом телевизора. Какие-то азиаты собрались толпой и смотрели на других азиатов, на экране.

Какая, в сущности, глупость, - подумал он. Люди так боятся сойти с ума, хотя давно выработали стандарты сумасшествия, позволяющие скинуть маску нормального. Началось всё с театра, потом появилось кино, потом - телевизор. Совершенно безумные вещи говорят и делают люди из телевизора, а те, что снаружи - внимают им, как дикие народы своим безумным оракулам, как православные - юродивым и убогим. И говорят ещё, что по телевизору не показывают больше ничего интересного и он скоро отомрёт. Чепуха! Безумие просто возвели в более высокую степень. Артхаус - вот оно, протестантство законного безумия, когда все, кто участвует в действе - даже те, кто его производят, этот продукт, - понимают, что это чушь, и всё равно продолжают делать, и пытаются, чтобы не сойти с ума от всего этого, найти здравый смысл в этом(!) - вот она, тройная спираль, и далее вполне достаточно места для развития, ведь безумие нельзя довести до абсурда… В сущности, подумал он, закрывая дверь номера за собой, в сущности это рассуждение - тоже просто попытка найти здравый смысл. Наверное, это безумие. Здравый смысл существует только до тех пор, пока его не начинают искать.

Он выпил воды из-под крана. Закрыл окно. Скинул Янку, сложил ледяную постель.
В дверь постучали.
- Войдите! - сказал он. - Не заперто.
- Вам газеты не нужны? - спросили из-за двери.
- Нужны, - сказал он, - заносите.

Свежая газета была только одна - местная с каким-то незапоминающимся названием и серыми статьями. Рекламный блок был небольшой, его полностью занимала реклама пневматических пистолетов, внешне почти не отличимых от настоящих. Будь он редактором этой газеты, вырезал бы всё остальное и оставил одну рекламу. Всё равно больше ничего интересного не было.

Региональная газета была чуть интересней, но что-то в ней было такое же провинциально-серое, словно газету выпускают целиком и полностью из-под палки люди, которые вынуждены писать статьи в свободное от своей основной деятельности время в качестве общественных работ.

Третья газета публиковала только объявления, и следующие три часа он провёл, выискивая себе работу, похожую на лечение. Очень многое приходилось откладывать на потом, поскольку рабочее место было расположено где-то рядом с Карелгау, а как туда добраться, он пока не знал, хотя, по идее, должен был знать: карту страны ведь помнил, и отдельные города тоже, и даже всплывали об этих городах какие-то смутные сведения. Подумав ещё несколько минут, он понял, что все его знания объединяет одно: отсутствие выраженных личных впечатлений. Чтобы не забыть, занёс эту мысль в дневник, заодно и ещё несколько мелких воспоминаний, пришедших ему за это время.

За окном стемнело. Он почувствовал, что проголодался.
Спускаясь вниз, услышал на одном из этажей громкий и долгий крик женщины и подумал: а ведь раньше, если судить по образу эпохи, оставленному искусством, на крик женщины сбежалось бы человек пять. А я дальше спускаюсь ужинать.
Но ведь неизвестно, отчего она кричит, ответил он сам себе. Может, она кричит просто так. Может, она вообще всё время орёт - по поводу и без повода. Личная жизнь другого человека неприкосновенна, как и его право умереть без нарушающей его права помощи. Ха-ха.

В кафе он увидел, что в стене с полем зияют окна в лиловый вечер. Сначала он подумал, что спятил. Потом, пожёвывая салат, понял: просто часть стены составляли ставни, закрывающие окна изнутри, расписанные как она. Жилистое мясо отвлекло его от размышлений и наблюдения за публикой, и только старая зубочистка, нашедшаяся в нагрудном кармане, облегчила его страдания. На столе зубочисток не было.
Еду носила не та официантка, что днём, но тоже симпатичная. Принимая счёт, она вдруг спросила:

- Вы к нам надолго?
- Недели на две, а что?
- Да так, - она неопределённо качнула головой и ушла. Понравился? - подумал он. Или мы раньше были знакомы? Чёрт, надо было спросить. Ну ладно, ещё успеется.
И что теперь делать?

Он подошёл к стойке администраторши и взял тощий прейскурант. Её не было, но пахло духами - наверное, её: запах был приятный, чем-то похожий на запах мандаринов. Он представил себе мандарин -  и увидел, как мандарины горкой лежат на прилавке, а вокруг - шум рынка, и курчавый южанин нахваливает свой товар, и увидел мельком какой-то шёлковый халат. Интересно, подумал он, на волне приятных ощущений приходят воспоминания. Надо попытаться этим воспользоваться.

- Здравствуйте снова, - услышал он за спиной. Это была девушка-администратор.
Вне стойки она была немного ниже его. Хорошая осанка придавала ей достоинства. Он слегка принюхался - и кивнул сам себе: это были её духи.
- Здравствуйте, - сказал он, - у вас отличный вкус к духам.
- Спасибо, - сказала она, быстро прошла мимо и ловко вернулась на своё рабочее место.
- И долго вы тут сидите обычно? - сказал он, возвращаясь к прейскуранту.
- До одиннадцати, - сказала она, - а утром с восьми тридцати. Живу здесь рядом, поэтому могу себе позволить такое.
- Да, - он перевернул страницу, - сложная у вас работа. А скажите, у вас в гостинице есть... есть... - он смешался, не зная, что сказать, и рассмеялся сам своему замешательству. - В общем, что у вас тут есть?

- Ну-у, что у нас тут есть, - она задумалась, - у нас тут есть бильярдная, бассейн, сауна. И вот ещё музей приглашает на выставку, - на стойку лёг глянцевый флаер, - это через дорогу, кирпичное здание. В городе есть библиотека. И ещё развлекательный центр, но последнее больше для детей. Вроде бы всё.
- Спасибо, - сказал он, слегка улыбнувшись, - а то, знаете, совершенно нечего делать.
- Ну да, у нас тут довольно скучно, - она улыбнулась в ответ, правда, несколько вяло, - не столица. А вы откуда приехали?
Он замялся, не зная, что сказать.

- Вы знаете, много было пересадок… Сейчас был в Ежицах (название вычитал в местной газете, только что). Я вообще давно довольно езжу по стране, года два. Месяц в одном месте, месяц в другом - специфика работы. (А если она спросит, что это за работа такая?)
- А что у вас за работа? - она заинтересованно посмотрела на него.
- Сложная и малоинтересная, - он рассмеялся, будто отлично пошутил, - но на жизнь хватает. Точнее сказать, увы, не могу - опять же специфика. Могу сказать только, что с законом не конфликтую.
- О, вы разведчик? - она рассмеялась.
- В некотором роде. А вы хотели бы работать в разведке?
- Ну да, это ведь интересная работа. И туда не каждого берут, значит - работа хорошая.
- Ну, знаете, грузчиком тоже не каждого берут.
Она снова рассмеялась, и тут зазвонил телефон.
- О, видите, мой Центр вызывает меня, - она сделала серьёзное лицо, и после снова улыбнулась. - Ну, удачно вам развлечься.
- Вам удачно выполнить задание, - он подмигнул ей и пошёл за Янкой в номер.
Решил сходить в музей - в конце концов, что ещё делать?
Узел собственных вещей в номере так и остался не распутанным.
--
Музей он нашёл довольно быстро. Как и всякий провинциальный объект культуры, тот вызывал жалость и желание пожертвовать денег, как больному ребёнку. Во многом этому способствовали работники музея, которые тоже, видимо, когда-то прониклись жалостью к этому хранилищу памяти и пожертвовали ему свою жизнь.

Экспозиция была не очень большой, но всё же интересной. Она рассказывала об истории города Карелгау, которая напоминала десятки, если не сотни подобных историй: когда-то здесь жили люди, потом пришли другие люди, завоеватели, принесли свою культуру, эта культура смешивалась с культурой аборигенов, и в результате появился местный колорит, неповторимый, как борщ со сметаной. А вот Антон Иеронимович Антонов, он был главой города в ндцатом веке, очень много сделал для города. А вот Иван Карпович Анницкий, когда сменилась власть, он помог сохранить всё то, что сохранить было нужно (а вернее, то, что считал необходимым). А вот прошлый глава города, тоже очень мудрый и замечательный человек. А это народные промыслы. Видите вот этот узор? Это особый узор, "карельгацкий", так больше нигде не делают. За этим узором сюда люди через полстраны ехали и едут. Кстати, на местном наречии правильно говорить "карельгаундан", что в переводе значит "пустое и холодное место на возвышенности".

Он слышал это тысячу раз, как ему казалось, и, хотя воспоминаний не возникало, всё равно ощущал дежа вю.
А потом было кое-что интересное: с уст экскурсовода так легко слетели слова "десять тысяч лет до нашей эры", а его это поразило, как громом: ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ЛЕТ! С тех пор прошло! А он стоит и смотрит на это каменный нож и череп, а ведь и десять тысяч лет назад смотрели. А как тогда смотрели на это зубило? Как на орудие труда, как на оружие. Как сейчас он смотрит на кухонный нож, только кухонный нож из стали, а этот из камня. И много ли изменилось в человеке с тех пор? Люди думают всё о том же: хочу есть, хочу спать, хочу жить, хочу тепло и красиво. Вон, на лезвии узор. Он ведь не нужен - но без узора не так, без узора уже просто каменюка.

А может, все эти экзистенциальные вопросы мучили людей и тогда? Эти депрессии? Если есть еда, вода, место для того, чтобы спать - тогда человек ощущает, что ему чего-то не хватает, нужно ещё что-то, чтоб не будь просто шестерёнкой в машине природы, чтобы быть шестерёнкой - но с узором.

Это пронеслось в голове секунды за полторы, но это было не главное. Главным было то ощущение жутковатой связи времён. Узоры на ноже вполне могли быть знаками чьего-то имени, и тогда становилось на мгновение просто страшно: человека стёрло в пыль, в прах, а эти царапины на материале остались, и чёрт знает ещё сколько продержатся. Мёртвая материя - вечна.

Всё остальное время, пока он был в музее, это чувство то вспыхивало, то гасло в нём - при виде таких же предметов, живых свидетелей истории, хотя и не столь впечатляющих. Экскурсовод заметила его состояние, и ей, оно, видимо, пришлось по вкусу: была дружелюбна.

Когда он вышел, предварительно купив какую-то книжку о чём-то важном местного значения - так, почитать перед сном, - на улице было уже темно. Горели редкие фонари, и огромное звёздное небо словно упало на город, накрыв его целиком. Было неуютно. Ветер утих, ему на смену пришёл холод: Янка поскрипывала, а он грел руки дыханием и шёл как мог быстро. К счастью, гостиница ещё была открыта.

В фойе всё было тихо. Администратор куда-то ушла, а он, погружённый в свои мысли, пошёл прямо по коридору.

Из-за дверей номеров доносилась пьяная болтовня, выкрики, маты. Из-за последней перед лестницей - стоны и ритмичные удары.

На лестнице ему встретился пьяный мужик.
- Эй, ты чо эта тут, ммм, - он шумно втянул воздух, - ммм, а? Чо, ходишь?
- Ага, - ответил он и пошёл дальше, вверх. Мужик посмотрел ему вслед, а потом что-то пробурчал и стал грузно спускаться вниз.
Вот и такие тоже были десять тысяч лет назад, - подумал он, - и в этом отношении тоже мало что изменилось. Может, только что для слабых физически стало попроще. И рабство отменили. И бильярд изобрели.

Он представил себе древних людей, яростно вытачивающих каменные шары для бильярда, и улыбнулся. Те бы точно не стали заниматься подобной ерундой. Хотя, кажется, у индейцев майя была похожая игра. Только в неё играли отрубленными человеческими головами. Проигравшему тоже отрубали голову.
Наверняка это делал выигравший. В качестве награды.
--
На кровати лежал какой-то клубок: он увидел, что вся его одежда вдруг спуталась и переплелась в узел, и не был возможности его распутать. К тому же кто-то продел через него в некоторых местах леску, а леска при этом проходила через стены, и дрожала, угрожая разрушить дом, если он начинал касаться узла, и он вдруг понял, что есть только один выход, и закрасил всё белой краской, и всё стало белым, ослепительно, и леска, и клубок, и стены, всё пропало, а он очутился вдруг на заснеженном аэродроме, и в полной тишине умиротворённо взлетал чёрный биплан, и он уходил по прямой линии, всё выше и выше, и всё было очень хорошо, пока он не сломал стебель, стебель соломы, и хруст стебля разрушил мир вокруг, и он вдруг понял, что падает, и земля была близко… близко… ближе… ближе-ближе ближе ближе и он упал и

Проснулся. Сердце молотило, как сумасшедшее, спина была в поту. Стояла удивительная тишина. Даже пьяные в номерах уже, видимо, легли спать. В окно светила луна – нет, всего лишь уличный фонарь, но этот свет успокоил его, и он ощутил – всем телом: жив. Жив. Как хорошо, что я проснулся, - подумал он, и ему стало покойно и приятно. Пусть я ничего не помню, пусть я болен, пусть, кажется, один – но жив, и выше этого счастья нет ничего. Ничего. Ничего.

Он откинулся на подушку и думал, думал – и все мысли были лёгкими и приятными, как у выздоравливающего после тяжёлой болезни: он думал о том, как завтра утром позавтракает, и это будет вкусно, и он скажет комплимент официантке – ведь она же хороший человек, он сделает это просто так, и потом поедет в Ежицы – узнавать насчёт работы, а потом, потом… он постепенно заснул, и не было разницы, о чём думать, ведь он был жив. И за это был благодарен всему миру.
Больше ему ничего не снилось.
--
Утро началось для него около десяти. Лениво, с истомой, потянулся, так же лениво умылся. Сел на кровати.
Голова совершенно не работала.
Дневник, - вспомнил он, - дневник. В него же нужно записать… что я там видел? Самолёт? Самолёт и верёвка, кажется. Да. Белая верёвка и самолёт. А потом тот ужасный сон с падением. Не хотелось бы увидеть его ещё раз. Давно такого не видел.

Он лениво записал сон. К концу его немного разбудило описание падения, а потом он почувствовал, что проголодался.

Ополоснулся в душе, нашёл в сумке чистую футболку, причесался. Сегодня нужно произвести хорошее впечатление, думал он. Сегодня я ищу работу.

Пожилая женщина на улице быстро объяснила ему, где остановка. Немного помёрзнув в ожидании транспорта, он устроился у окна – и только минут через десять вспомнил, что забыл сделать комплимент официантке. Ерунда – но жалко.

Автобус катил по чёрному, местами припорошенному снегом заледенелому просёлочному тракту, поднимаясь на холмики и опускаясь в низины. По обочине росли редкие деревья, за которыми виднелись рощи облетевших чёрных и коричневых стволов. Изредка появлялась приятная зелёная хвоя. Далеко на горизонте маячила горная цепь – настолько далёкая, что казалась грозовыми облаками. Дорога постепенно поднималась к ней, и дальше наверняка серпантином обвивала серые и красные скалы, проходя периодически в тени вековых сосен.

Но Ежицы расположились ближе: автобус с напряжением повернул направо и загрохотал по щебню. Пассажиры немного напряглись: спящие проснулись, полулежащие сели прямо, подсобрали вещи и уставились в запотевшие окна. И минут через десять и один тяжелейший поворот (в какой-то момент показалось, что автобус так и зависнет на пригорке) открылась чаша небольшой долины, где разлилось маленькое озерцо. В пятидесяти примерно метрах от воды стоял первый дом, начинавший широкую, длинную улицу. Остановка располагалась на ней же.

В Ежицах он чуть не потерялся, хотя все местные и объясняли ему дорогу подробно и доходчиво. Дело было в странной планировке посёлка. Пролетающим птицам он должен был напоминать половинку луковицы. Множество переходов, существовавших между улицами, окончательно запутали его. Он привык к прямым, простым и понятным проспектам. Полукруглые и кривые смущали его и тревожили.

Впрочем, где-то через полчаса он вышел на нужное здание, сначала основательно покружив вокруг него. Оно было выше других, его было видно издали, и это просто вынуждало изо всех сил рвануться напрямик. А делать этого категорически не стоило: хитрые повороты лабиринта не давали прорваться, и иногда он с трудом удерживался от того, чтобы перелезть через забор.

На крыльце курили двое в белых халатах.
- Не подскажете, как найти Кумова? – сказал Ян.
- Попробуйте в кабинете сто три, может быть, он ещё там, - сказал один, бородатый и серьёзный.
- И передайте ему, если встретите, что у группы контроля кончаются реактивы, - добавил второй, высокий и худой.
- Хорошо, передам, - сказал он и вошёл внутрь через скрипящую дверь.

Внутри было довольно темно, хотя под потолком коридора дребезжали яркие жёлтые лампы. У одной из дверей сидел охранник с кроссвордом. Перед ним на тумбочке горкой лежали пропуски.
- А где кабинет сто три? – сказа Ян?
- Там, - махнул охранник рукой вглубь коридора и продолжил глядеть в свой кроссворд.

Шагов через двадцать с коридором произошла разительная перемена. Бетон под ногами сменился паркетом, как шпон кабинетных дверей – кожей. Таблички на дверях стали позолоченными, а должности, на них указанные, начинались с трёхбуквенника «зав» или четырёхбуквенника «глав».

На одной из таких благородных дверей в конце коридора, напротив узенького грязного окошка, был скотчем приклеен листок с надписью от руки:
«Сто третий, без стука».
Как интересно, подумал он. Очень интересно.
--
Кабинет за дверью был просторным, с узенькой красной ковровой дорожкой по центру. На белёных стенах весели герб, флаг и несколько документов в рамке. У стены стояли стулья.

За пустым дубовым кабинетным столом сидя спал бородатый человек. На нём был свободный серый свитер с горлом, под его головой – какая-то бумажка. В руке – золотистая авторучка. Казалось, он должен был подписать очередной документ, но сон сморил его в момент чтения.

Ян сначала тихо, а потом громко постучал по одному из стульев. Сел.
Человек не реагировал.
Ян подошёл и постучал по столу. Человек вздрогнул и резко выпрямился.
- Вы зачем? – Он подтянул к себе бумажку и начал читать.
- Я по поводу работы, - сказал Ян. – Объявление в газете. Вы...
- Если вы электротехник, - начал было бородатый, но потом лицо его прояснилось, и он радостно сказал:
- Вы, значит, будете заниматься всем этим теперь?
- Видимо – да, - сказал Ян, - если вы – Кумов.
- Нет, но я знаю, кто ему нужен, он препоручил это мне. У меня одно требование, потому что по остальным вы явно проходите, - сказал бородатый. – Если вы курите – необходимо бросить.
- А какие остальные требования?
- Нам был нужен мужчина, - бородатый развёл руками, - работы много. Женщины обычно быстро выдыхаются. Или выходят замуж.
- Но тут же написано: «Необходим диплом о наличии спец. образования», - Ян достал газету.
- Даже если у вас его нет, - махнул рукой бородач, - я вас беру. У вас же есть высшее? Нам вот так нужен кто-нибудь, всем этим заняться.
- Ну да, есть (ложь – он не помнил). Раз так - вам, наверное, нужно, чтобы я приступил прямо сейчас?
- Да, с этим лучше не затягивать. Пропуск вам выдадут завтра, а сегодня я провожу. – Он, наконец, дочитал документ, встал и широко расписался. – Сил моих больше нет.
- А Кумов?
- Да Кумов передал это дело мне, - начал бородатый, - я же…
- Меня просто попросили передать Кумову, что у группы контроля кончаются реактивы.
- А в лицо сказать боятся, - усмехнулся бородатый. – Передам ему. Пойдёмте.
- А договор? – спросил Ян.
- А, да, договор. Да. У вас же всё при себе?
- Ну, конечно.
- По пути зайдём, подпишем. Это соседний кабинет.

Дверь, у которой сидел охранник с пропусками, скрывала за собой узкую тёмную лестницу. Снизу начинался коридор. Разводы влаги по стенам давали понять, что денег на ремонт у этого учреждения нет. Толщина стен, демонстрируемая дверными проёмами, говорила о том, что когда-то деньги были, и не только на ремонт.

Дверь в конце коридора была не деревянной, а стальной – тяжеленной стальной дверью, немного ржавелой, но ещё способной, наверное, выдержать взрыв гранаты. Бородатый с третьего раза оттащил её от косяка, и они прошли внутрь.
Внутри снова была лестница, снова вниз. Кроме лестницы, лампы на маленьких столиках выхватывали из темноты широкие верхушки стеллажей, уходящих вниз. Стеллажи были заполнены коробками.

За одним из столиков сидел старик в мятом сером халате и шапочке. Он что-то писал. Услышав входящих, он поднял голову.
- Саныч, привет, - махнул он бородатому, - что, опять нашёл мне работника на три дня?
- Да нет, этот, может быть, поболе продержится, - ответил Саныч. - Ну, это ваш начальник, Андрей Мартыныч, знакомьтесь. Он вам всё объяснит и покажет. А я пойду.

Тяжёлая железная дверь грохнула, и всё стихло.
- Ну что, здравствуй, - сказал старик. – Подойди ближе, я тебя не вижу почти. Ага, вот. Как зовут?
- Ян.
- Как-как?
- ЯН. Ян. Как Иван, но немного по-другому.
- Ну ладно, Ян так Ян. Слушай, что. Работа у тебя будет простая и интересная. Берёшь фонарик, - старик кивнул на один из столиков, - респиратор – там всё лежит, - и спускаешься вон туда. Карта местности на каждом углу там наклеена, так что разберёшься. В общем, находишь нужный стеллаж, потом нужную полку, потом нужную коробку и несёшь сюда. Потом – обратно. Так весь день. Но это не всё. Ещё будешь периодически собирать бумаги наверху, по кабинетам проходить. Там уже всё будет, сортируешь по видам и сюда относишь. Я тоже обрабатываю, ты берёшь ящик и – фьюить! – Старик ткнул пальцем в темноту снизу. – Понял?
- Понял, - он кивнул.
- Тогда тебе первое задание – найди коробку Н840-КВ. И принеси. Если варианты будут – неси коробку с маркировкой А2.
Он кивнул, пошёл к столику, взял респиратор. Щёлкнул фонариком. Раз – два. Всё работало. Он начал спускаться.

Лестница была деревянной, но не скрипела. Наверное, из лиственницы – иначе, почему дерево было чёрным и твёрдым, как камень? Опускаясь, он чувствовал интерес и напряжение – как будто снова очутился в детстве и забрался куда-то вроде заброшенной больницы. Темноты обещала тайны.

Первая тайна не заставила себя ждать. Это был торчащий край доски пола, удачно скрывшийся в тени от фонарика. Он споткнулся и чуть не упал, взмахнул руками, что бы удержать равновесие - и луч фонаря осветил высокий потолок. Прямо купол цирка, подумал он, - можно хоть сейчас трибуны строить. Как это, интересно, выглядело, пока крышей не накрыли? Целый котлован.

Он наконец спустился и начал странствовать меж стеллажей. Снизу было много пыли, так что желание снять респиратор, возникшее было на лестнице, пропало. Пыль напоминала снег; он невольно подумал о том, что зря оделся сегодня в чистое. Это чистое скоро станет грязным, и придётся ещё стирать одежду в раковине. И весь номер будет завешен тряпками. Гадость.

Карта местности, как это называл старик, или «План-схема Ежицкого архива-хранилища №129», как это именовалось официально, была совершенно неожиданно выдавлена на железном листе, приваренном к торцу одного из стеллажей. Схема была покрыта легким слоем пыли, но это был вполне терпимый слой, если сравнить его с тем, что лежал на полу. Судя по ней, нужно было следовать в совершенно противоположном направлении, к тому же – куда-то далеко в сторону. Он развернулся и зашагал, мысленно сравнивая себя со спелеологами и шахтёрами. К этим мыслям, вполне ироническим, примешивалась и неприятная: скоро придётся брать в руки коробку, а она тоже наверняка в пыли. Не выдержав, он пошёл к лестнице и почти взбежал по ней.
- Что, потерялся? Или фонарик отключился? – спросил старик, не отрываясь от писанины.
- Нет. У вас есть какой-нибудь халат?
- Ааа. Точно. Я и забыл. – Старик улыбнулся. – Вон, в шкафчике посмотри. Нехорошо, действительно, гулять без униформы. Там и шапка есть.
--
Он работал весь день, как заведённый перетаскивая ящики под лампу к старику и обратно в холодную темноту хранилища. Тот просмотрел за день просто фантастическое количество материалов. Внизу было ощутимо холоднее, чем на площадке, особенно заметно это стало через два-три часа работы. Не смотря на то, что он не стоял на месте, а активно двигался, руки и ноги стали коченеть. Поэтому когда старик предложил сделать перерыв в работе и попить чаю, он с радостью согласился.
- Раньше больше народу работало, - рассказывал старик, отпивая из стакана (себе он сделал чай с коньяком). - Человек десять, наверное. И всё было освящено. Под потолком висели три больших люстры на цепях. Я, помню, всё боялся, что какая-нибудь на меня упадёт, - старик ухмыльнулся. - Хотя всё равно упала в результате. Не на меня, правда, - на историографа. Он, помню, всё искал самый старый документ в архиве. Каталоги-то горели раз пять или шесть, так что много чего неучтённого было.
- А чего они горели? - Ян завернулся в форменный халат покрепче, пытаясь немного согреться.
- Ну, разные причины. То окурок не в ящик с песком, то короткое замыкание. А ещё их мыши грызли раньше. Снизу, главное, мышей нет. Они и по лестнице не спускаются - чёрт знает, почему. А сверху всё за милую душу отоваривали.
Старик помолчал. Ян обнял ладонями тёплый стакан.
- А историограф, тот, значит… Тихий такой был. Ходил всё, ходил. По ночам часто. Днём он что-то больше в кабинете отсиживался, а вечером приходил. И всё искал это свой документ.
- А что, какой-то особенный документ?
- Ну да, на нём роспись какого-то известного такого… Мануйлова? Мануилова? Нет, не помню. Ну, известного, в общем. Да он просто так искал, от скуки. Документ-то на немецком, а он ни бельмеса не знал по-немецки.
- А как бы он нашёл его тогда среди других документов?
- Да там в верхнем углу дата должна была быть. И герб - два барса опираются на щит с крестом.
Помолчали.
- А вы видели, как его... ну, того?
- Да нет, - старик допил стакан. - Это не в мою смену было. Пятно видел потом, но без света не найдёшь сейчас.
- А чего света-то нет больше? И пыли столько? - спросил Ян.
- Экономия электроэнергии, чёрт бы её драл! - старик стукнул кулаком. - Эти, сверху там, построили какую-то установку, черт-те знает… Говорят, жрёт как лошадь. Они сами там, говорят, с фонариками ходят, когда на расчётные мощности выходят. Хорошо, у нас отдельный генератор, а то и город бы без света сидел. А пыль – что пыль? Света нет, из-за этого уборщица мыть отказывается. Эх, больше бы народу сюда.
Старик встал.
- Ладно, посидели и будя. Неси из секции «Р4» ящик н35. И по пути вот этот обратно отнеси. – Андрей Макарыч натужно снял коробку со стола.
Едва-едва согревшись, Ян продолжил работу. Через час он не чувствовал ног. Через два - рук.
Через три смена закончилась. Кое-как стянув халат, он распрощался со стариком и стал подниматься наверх.
Наверху по коридорам бродили люди с фонариками. Видимо, расчётная мощность снова превзошла возможности генератора. Придётся им корректировать расчёты, подумал он. Интересно, часто они этим занимаются?
Он представил себе бородатых людей, по десятому разу применяющих - на коленке, чтобы не терять времени - сложные и длинные формулы, сплошь состоящие из букв и странных значков, пытающихся прикинуть новое максимальное значение всех позиций, перепаивающих и переключающих огромные гнезда и разъёмы, и всё это - в густом сигаретном дыму, пахнущем кофе и припоем, высоким напряжением, разогретым металлом и горящей пластмассой контрольной панели. И ведь всё это, скорее всего, для уточнения четвёртого знака после запятой у какого-нибудь среднеквадратного отношения преобразований. Сложно понять, как люди попадают в эту среду, и ещё сложнее - кто самый первый поверил в то, что от этого всего может быть польза, да не просто польза - дар всему человечеству (или тому, кто первый додумается продавать этот дар остальным).
Он кое-как добрался до выхода. Снаружи был вечер и лёгкий морозец. Обратный путь из лабиринта круглых улиц не занял много времени. Но этого времени вполне хватило, чтобы он окончательно утвердился в мысли, что мир омерзительно… Нужного слова не было. Мир был омерзительно, и лучше сказать не получалось, словно и нейроны в голове оледенели и  потеряли проводимость. Руки напоминали клешни и краснотой, и неподвижностью. В голове билась фраза из какой-то книги: «холодно, как в аду за тысячу лет до того, как там развели костры».
Он подошёл к остановке вместе с автобусом. В салоне было тепло, как в бане - и он невольно радостно вздохнул, оттаивая. За билет хотелось отдать три цены, только бы положить руки на батарею.
Автобус закачался, разворачиваясь, и пополз обратно в Карелгау. Он заснул. Ему ничего не снилось.
Проснулся с противным вкусом во рту и ощущением, что зубы вынули и вставили заново, но не совсем правильно. Вышел на холодную улицу.
Значительно потемнело. Зажглись фонари. Безветренная погода и отдых после активной работы располагали к расслаблению, к тому же в городке было как будто теплее.
На крыльце гостиницы курили трое. У всех был такой независимый вид, что ему тоже захотелось подымить. Да тебя же опять вырвет, сказал он себе. Как всегда. Лучше не надо. Здоровее будешь, опять же.
Ещё одно воспоминание, только никаких зрительных образов – вкус сигареты и содержимого собственного желудка. Нет, что-то было – кажется, деревья, лес… нет, бесполезно. Как будто стёрто огромным ластиком.
Быстро переодевшись в номере, он спустился в кафе. Как и вчера, тут было немноголюдно, придушено играла музыка и атаковали разум сюрреалистические стены. Но голод не давал обратить на это внимание, как и на качество еды. Значение имело только количество и температура. Уже расплатившись и уходя, он сообразил, что снова забыл про комплимент. Как назло, официантка куда-то ушла.
Он немного подождал, а потом усталость взяла своё. Молниеносно вползши по лестнице, тело рухнуло на узенький диван. Рефлексирующая душа на время решила не вмешиваться. К тому же, её всё пока вполне устраивало.
Немного покопавшись в своих вещах, он вытащил книжку, что купил вчера в музее. Бумажный переплёт, тонкие жёлтые страницы - именно среди таких книг больше всего хороших и больше всего плохих. Потому что их самих по себе больше.
Заголовок старался выглядеть интригующе:
«Карелгау. Их родина».
Кто такие эти они? Он попытался представить себе, о ком может идти речь в подобной книге. Наверняка торговцы средней руки, парочка аристократов, гордый отряд первопроходцев-головорезов - в общем, подробное содержание коротких экскурсионных пояснений к истории места.
Раскрыл книгу.
Три части:
1. Их знают. (Два параграфа, Богомольцев и Кстрижек).
2. Их помнят. (Много имён, в основном известных на уровне страны. Наверняка все эти люди были здесь или проездом, или в младенчестве. Или здесь умерли).
3. Их чтут. (Три имени, но даже местные, наверное, их не знают. На каждого две страницы. Или, может, обе страницы занимает огромный список титулов почитаемых особ?)
От скуки он раскрыл книгу на середине и начал читать:
«Джон Унн. История одного увлечения».
Скучно до тошноты. Закрыл.
Раскрыл на том же месте.
«Этот был обычный осенний день…».
--
Это был обычный осенний день, хмурый и дождливый. Зарядило с самого утра - капли то редко, то часто ударяли в старый барабан, забытый вчера на балконе. Мокнуть не хотелось, да и барабан был старый, сломанный.
Джонни откинул прядь со лба. Волосы мешали сосредоточиться. На схеме. Схема была сложная, мятая, потрёпанная. Ветер с балкона шевелил её периодически, и тогда Джонни придерживал край бумаги рукой.
Рядом лежал мощный паяльник с тонким жалом и несколько деталей. Он не был уверен, что эти детали дадут именно тот эффект, который ему нужен. Если бы модифицировать нужно было обычные динамики, он бы не колебался: некоторые схемы периодически даже снились ему, настолько хорошо он их знал. Но этот хай-энд динозавр - наверное, самый первый хай-энд, отвечающий современным характеристикам, - он требовал особого подхода. О фирме, произведшей его на свет, Джонни никогда не слышал, и из схемы было ясно, почему. Её явно разрабатывал один из тех невезучих гениев-техников, что придумывают что-то совершенно новое перед тем, как в индустрии окончательно утверждается некий стандарт - не столь прекрасно выполненный и продуманный, зато несложный в производстве.
Некоторых компонентов - например, странного трёхконтактного пассивного усилителя - Джонни вообще никогда раньше не встречал.
Динамики он увидел в комиссионном магазине. Он часто заходил туда, даже просто так - многие нужные ему вещи продавались с хорошей уценкой. Продавец относился к нему, как к старому знакомому, и часто придерживал для него тот или иной заказ.
А эту красавицу-аудиосистему он заприметил прямо с порога. Не смотря на то, что это был комиссионный, на покупку ушли почти все наличные деньги.
А сейчас он сидел перед схемой (которую начертил сам, потому как - где её взять иначе?) и не знал, что можно изменить, а чего лучше даже и не касаться.
Впрочем, он не торопился. Вся остальная работа была закончена в черновом виде. Ещё немного усилий – и у него будет самая мощная саб-система из существующих. Такая, что он сможет услышать это снова. Почувствовать.
Как пятнадцать лет назад.
Он тогда забрёл в парк от безделья, не зная, чем заняться. В парке совершенно неожиданно было очень много людей. Они концентрировались вокруг невысокой сцены, на которой обычно вечерами играли какую-нибудь лёгкую музыку местные группы.
На сцене какие-то люди деловито перетаскивали аппаратуру и толстые мотки кабеля. Но внимание всех привлекали не они. В центре всех взглядов была огромная стационарная стереосистема. Она почти целиком состояла из странных колонок с дырками.
Семилетний Джонни как заворожённый следил за установкой оборудования.
- Что, малец, хотел бы себе такой звук? – ухмыльнулся один из зевак.
- А почему у них колонки с дырками? – Джонни утёр нос кулаком.
- Это не динамики, - парень покачал головой, - это сабвуферы.
- А в чём разница?
- Сам сейчас поймёшь.
На середину сцены вышел высокий белый парень в чёрных очках.
- Итак, у нас всё готово. Сейчас мы начнём! – он приветственно взмахнул рукой. Толпа нестройно поприветствовала его.
- Знайте, что наша программа – уникальна. Больше никто в мире не играет таких концертов…
- … потому что это нафиг никому не нужно, - тихо сказал кто-то позади Джонни, и ещё несколько человек рассмеялись как бы про себя.
- … В общем, приготовьте ваши уши и всё остальное! – под приветственный рёв толпы парень встал за пульт.
Всё затихло. Только ветер шуршал листьями деревьев
и тут прокатился первый удар звука, и Джонни почувствовал, как его голову слегка отделило от тела. Это было похоже на прыжок в воду, и вся толпа колыхнулась от звуковой волны, и тут пришёл второй удар, и вот они стали накатывать один за одним, без передышки, в ровной пульсации, и это огромное сердце забилось вдруг быстрее, и кто-то побежал вперёд, уже не чувствуя ног, и вскоре бег превратился в полёт, и они покинули пределы планеты и понеслись сквозь космос, всем телом ощущая голоса отдельных звёзд и вдруг проваливаясь в глубокую, глубже всего на свете, вечно звучащую ноту, которую со дня своего рождения поёт Вселенная…
и вдруг словно лицом об асфальт – механический скрежет, со сцены пошёл дым, и всё было молниеносно обесточено, и приготовленные вёдра уже изливали воду.
- Приносим свои извинения, - сказал парень в микрофон откуда-то из под пульта, – у вас здесь слабая сеть, не держит напряжение. Мы продолжим минут через пятнадцать, не расходитесь.
Но никто и не собирался расходиться. Люди молчали – как один, потрясённые этим полётом сквозь пространство и время. Джонни чувствовал, что его лицо мокрое от слёз. Он был готов провести в парке всю жизнь, только бы этот звук никуда не пропадал.
А потом пришла тётка. Приехали родители, чтобы забрать его.
Джонни очень не хотелось уходить, но по родителям он тоже соскучился.
С тех пор он стал видеть сны, где звучала эта музыка и другая – ещё прекраснее. Когда он немного подрос, он попытался разузнать подробнее о той группе, но выяснил только, что их однажды задержали на границе. Они перевозили наркотики в той самой системе – или уже в другой. С тех пор ни о ком из группы ничего не было известно.
Ещё он узнал, что больше никто в мире не играет такую музыку. Больше того, никто не слушает уже записанную музыку той группы – потому что для этого нужна очень специфическая аудиосистема, которая больше ни для чего не годится. Парни определённо создали себе что-то вроде циркового номера – и жили за счёт него.
Джонни – всё ещё Джонни, не смотря на свои двадцать три – понял, что если он хочет ещё раз услышать этот божественный звук, ему придётся самому собрать подходящий комплект оборудования. С тех пор он начал строить ту самую систему.
После первого десятка обычных динамиков он понял, что почти никакая современная техника не соответствует тем требованиям. Поэтому ему пришлось учиться электротехнике и акустике. Часами он просиживал в библиотеке, переписывая особенно важные места редких учебников и перечерчивая сотни раз уже скопированные схемы. Иногда ему хотелось украсть эти книги, чтобы не ждать порой два три - месяца, пока очередной студент вернёт их на место. Он не делал этого только потому, что если бы его поймали, то он уже никогда не смог получить доступ к этим материалам. А этого он не мог себе позволить.
Через некоторое время, собирая очередной комплект справок для медицинского освидетельствования, он не прошёл тест на психические отклонения. Доктору удалось отправить ничего не подозревающего Джона к принимающему врачу. Тот диагностировал у пациента манию. «А я сам будто не знаю», подумал он, шагая с рецептом в руке по заснеженным улицам в направлении аптеки. «Нормальные люди тратят деньги на то, чтобы ремонт сделать. Я – чтобы купить метр кабеля за тысячу. Я болен, это ясно».
На возможность вылечиться он, впрочем, не рассчитывал. Слишком много сил было потрачено на осуществление этой мечты, пусть даже и безумной.
--
Он хотел не просто возродить то самое звучание, нет. Он шёл дальше. В его распоряжении были не только инструменты в привычном смысле – он разработал специальный механизм, усиливающий звучание низких частот. Резонатор, заставляющий часть конструкций здания вибрировать с частотой, которая усилила бы восприятие звука. Пусть на три октавы ниже, в инфразвуке – но та же частота.
Он знал, что инфразвук вреден, но это не имело никакого значения.
Самым сложным было установить стержни и мотор, который передал бы им вибрацию, в подвале собственного дома. Подвал был закрыт на ключ. Ключ пришлось украсть.
Провести питающий провод к мотору было тоже непросто – вернее, обеспечить контроль над этим проводом из дома. Он оставил подключение на последний момент, ведь это было единственное, чего он не мог сделать внутри квартиры.
Комната, в которой он установил основные звукоизлучатели (про себя он давно называл их на манер орудий: гаубица, пушка, миномёт… а себя – командиром артиллерии; он смеялся в эти минуты), лишилась всей мебели. Остальные комнаты – тоже, уже давно: он почти не работал, всё своё время уделяя только технике.
Наконец, настал тот самый день. Он предупредил журналистов (сделал несколько анонимных звонков, кто-нибудь да должен был приехать), сделал несколько объявлений в интернете. Самое ценное – чертежи и чудом найденные записи тех самых композиций (купил на интернет-аукционе, продавец предпочёл остаться неизвестным) было дублировано и сохранено в нескольких местах.
Он дождался полудня и запустил процесс. За окном было несколько человек с фотоаппаратами, но их, кажется, ничего не заинтересовало… пока.
Они ведь ещё не знают, что будет дальше.
--
Симон болтался у многоэтажки минут уже десять, но пока ничего не происходило. Хотелось пить, день был довольно жаркий.
В отдалении стояла компания молодых людей. Они обсуждали какого-то Юна, или Яна – сами, кажется, точно не знали. Эта компания становилась всё больше и больше – подходили всё новые и новые участники. Было несколько девиц.
«На эту сходку он намекал, что ли?» - подумал Симон. Звонивший сказал что-то вроде «большой бум», но толком было ничего не понять – связь была не очень хорошей, в трубке периодически гудело, как если бы вблизи находился источник высокого напряжения. Симон вызвался сходить сюда добровольно – всё равно писать толком было не о чем, а ежедневной газете сюжеты требуются, как инсулин диабетику.
Неожиданно из окна второго этажа послышалось гудение басов. Он нарастало, нарастало и вскоре в соседних квартирах завибрировали стёкла и, кажется, все остальные неприкреплённые предметы. Из окон стали высовываться люди. Компания молодёжи затихла и уставилась на многоэтажку – с восхищением, подумал Симон. Сейчас ведь это модно – чтобы басы на максимум. Мелодия не важна, ритм не важен, главное – чтобы гудело до одурения.
Сам он не любил такую музыку.
А звуки становились всё громче. Мелодия всё-таки была, и ритм определённый – тоже, и в каком-то смысле это было даже неплохо – что-то интересное было в этом. Звук перекатывался, омывал сердце – именно сердце. Ушам, кажется, эта музыка была недоступна – а вот внутренние органы охотно отзывались, трепетали странной дрожью…
Симон чувствовал звук даже подошвами ног, настолько громко это было. Он даже представить себе не мог, что творится внутри квартиры. Наверное, так просто нельзя находиться.
Кажется, люди этажом выше и ниже чувствовали то же самое – они выглядывали из окон, выходили во двор, грозили кулаком, открывали рты. Только их не было слышно.
… а ритм всё усложнялся и в какой-то момент стало ясно, что композиция подходит к кульминации, к высшей точке, катарсису…
И одновременно грохнуло в углах дома, где-то в подвале: пошёл дым, а звук продолжался, и грохнуло ещё в четырёх местах, и ещё, и ещё – и дом стал заваливаться вперёд, с нарастающим грохотом. Как заворожённый, Симон смотрел на это грандиозное движение вниз, и все смотрели, а потом кто-то, кажется, закричал, и все побежали, побежали, и он побежал, а музыка продолжала звучать – совершенно непостижимым образом, а потом грохнуло ещё раз, и она стихла, а потом – ещё раз, но это был уже не звук, это была волна воздуха из под падающего дома, и земля подпрыгнула, он споткнулся и кубарем покатился вперёд. И всё затихло.
Вот это репортаж – ошеломлённо подумал Симон, поднимаясь. Вот это «большой бум». Нужно… нужно позвонить… куда-нибудь позвонить…
--
Это был действительно большой бум, особенно когда оказалось, что чудом выжившая старушка из квартиры, соседней с квартиры Джонни, получила что-то вроде звуковой травмы – несколько кровоизлияний, и, кроме того – абсолютно помешалась.  По словам специалистов, дело было в том, что установка Джона С. Уинсворта генерировала инфразвук, пусть и не очень интенсивно.
Сам Джонни, был, естественно, мёртв. Судмедэксперты, искавшие наркотики, нашли в крови яд. Изломанное тело было переполнено им.
--
«Но дело не закончилось этим – отнюдь, это было только начало» - продолжала книжка.
Как хочется спать, подумал он. И как глупо. И неправдоподобно. Неужели этот идиот имеет какое-то значение для города? Что он, скопил десять миллионов и завещал их администрации Карелгау на постройку самого большого сабвуфера в мире?
Хотя, нет, всё проще. Это ведь «Их родина», верно? Просто он здесь родился. Или проезжал на поезде мимо, когда был маленький. Или его бабушка как-то раз обедала с бывшим губернатором. Прабабушка.
Он положил томик на тумбочку, повернулся на бок, потянулся. Сел на кровати.
«Нужно вспомнить что-нибудь, что-нибудь… Я не хочу сидеть здесь…»
… можно лечить вас и три, и четыре года…
«Целых четыре года! Что за голова у меня? И доктор этот… «никаких химических средств»… Ему-то выгодно, небось – раз в год-два наверняка к нему сюда наведываюсь. Сколько я ему плачу?»
Наверняка ты уже пытался разобраться в этом вопросе, сказал он себе. И решил всё, как лучше. Оптимальным образом, что называется.
А что, если нет?
«Да, тут без пол-литры не разберёшься. Ха. А что, если в самом деле выпить? Может быть, это разбудит какие-нибудь воспоминания – как я пил в последний раз, или однажды, или вообще. Можно ли мне пить?»
Он раскрыл ежедневник на букве «П». На третьей странице была вклеена вырезка из газеты.
«Безвредное количество алкоголя для организма взрослого человека рассчитывается по формуле…» Вот: «Для расчёта необходимо подставить вес и возраст в таблицу».
Он стал было прикидывать свой вес, и тут же взгляд упал на размашистый росчерк красными чернилами по соседней странице:
«Балда! Твоя норма – пятьдесят грамм. Больше нельзя. Переберёшь – будет плохо».
Однако, подумал он. Это уже начинает надоедать. Какого чёрта он вмешивается? Пусть мне будет плохо, может быть, я вспомню хотя бы прошлый раз, когда пил? Он определённо зануда. В смысле – я. Что я, не имею права?
«Нет, не имеешь. И ты хотел спать, разве нет?»
Ха-ха. Разговаривать с самим собой – это ещё хуже, если один из тебя… Можно ли так сказать – из тебя? Или – из себя?
Всё это идёт к чёрту, сказал он и решительно встал с кровати. Напьюсь. Напьюсь. И к чёрту меня.
--
- «Арзамас», пожалуйста.
- С вас семьсот двадцать. Спасибо за покупку.
«Что смотришь? Одинокий человек купил бутылку конька, но не чтобы забыться. Чтобы вспомнить. Да, так тоже бывает. Нет, я вообще не пью. Наверное».
На улице немного потеплело. Падающий большими хлопьями снег почему-то напомнил ему о вулканическом пепле – тот тоже после извержения сыплется большими хлопьями, только серый и тёплый.
«Всё-таки работает. Надо не забыть записать».
Он нёс бутылку в пакете, и это выглядело жалко. Бутылка совершенно не скрывалась. Пожалуй, если бы он нёс её в руке как факел, это привлекло бы меньше внимания. Нет, пальцем не показывали, но старуха за спиной отчётливо пробормотала «совсем оборзели, алкашня».
Не выдержав, он забежал ещё в один магазин и купил то, чем, как казалось, всегда закусывал коньяк – лимон и плитку шоколада. Теперь пакет выглядел совсем пошло, но хотя бы не тянул на «иду пьянствовать один». Хотя всё равно было почему-то стыдно.
К счастью, девушки-администратора за стойкой не было.
Он поднялся по лестнице так быстро, как мог, роняя с подошв снег. Лифт был опасен, но лестница, кажется, пустовала всегда.
Было тихо. Затишье перед бурей, подумал он. А может, не будет никакой бури?
Щёлкнул замок номера, он немного расслабился. Разделся. Умылся.
Казалось опасным пить, не разобрав узел с вещами.
Узел оказался не таким уж и сложным, после его деконструкции из вещей появились свитер, ещё один свитер (тонкий), джинсы и тёмная грубая рубашка. И майка – с мелким узором. И чувство – чувство неотвратимого, надвинувшегося, как зима, прыжка в почти неизвестность. Что-то вроде интуиции подсказывало какие-то невнятные вещи – но что именно, разобрать было сложно.
Паспорт он на всякий случай положил на видное место, вместе с бумажником и ключами. Поправил немного покрывало на кровати.
Начинать было страшновато. Бутылка, нераспечатанная, как письмо с рекламой, стояла на тумбочке, рядом с недочитанной историей некоего Джонни – и в этом соседстве было что-то окончательное и печалящее. Вдруг осозналось, что он никому не нужен – как не был никому нужен Джонни с его аудиосистемой. Если бы были близкие люди, разве бы они не остановили бы его? Не заметили бы, что он потерял работу и помешался? Разве бы он сидел один в этом номере и городе? Если бы он был нужен кому-нибудь, его бы поехали поддержать, наверняка. В конце концов, не пришлось бы оставлять себе эти бесконечные записки на все случаи жизни.
Он аккуратно занёс осознанное в ежедневник. Можно ли считать это воспоминанием? – подумал он, и вдруг стало так горько… И он молниеносно распечатал бумажную обёртку, а потом ещё минут десять возился с пробкой. Штопора не было.
Налил. Отпил. Зашуршав фольгой, откусил кусок конфеты.
Отнёс единственный стул к окну.
Тучи разошлись и выпустили против него на небосвод сильнейшего противника всех умалишённых и слабонервных – полную жёлтую луну. Он выключил свет, и номер сразу посинел и почернел, как будто окунулся в гуашь.
Он отпил ещё, побольше, ещё закусил. Запах коньяка был приятным, но воспоминаний не было. Луна ярко светила сквозь чистое стекло, но ему захотелось ещё немного раздеть её. Он распахнул окно, и теперь какая-то малость разделяла его и её – десять икслионов полупустого холодного пространства.
Это же просто каменный шар, каменный шар в пустоте, подумал он. Почему этот желтоватый свет, этот холодный неметаллический огонь так завораживает? Не мёртвая и не живая, вечная, кажется – хотя солнце в сравнению с ней что бог в сравнении со святым. Но на солнце нельзя смотреть, можно только греться. А на луну можно смотреть, но греться нельзя, нельзя – только смотреть на каменный шар, с беззвучным грохотом проворачивающийся по эллипсу, как вагон по рельсам, до и после рождения первого и последнего человека, не всегда, а по-другому как-то – от сотворения мира, что ли?
И они называют это спутником Земли, подумал он. Кто ещё чей спутник.
Он отпил снова. И снова. Закусывать было не обязательно, кажется. Стало ясно, что закусывают исключительно те, кто не хочет опьянеть. А ему – хотелось. Какого чёрта, совершенно один, без прошлого, с туманным будущим – что теперь делать? Ничего не хочется, хочется забыть и собственное существование. Хочется забыть то, что причиняет боль. Может быть, и не стоит лечиться. Мало ли что ещё скрыто в глубине головы, перекатывается угасающей электронной цепью. Совершённое и скрытое преступление, страшное горе, ещё большее безумие, чем есть? Зачем? Зачем?
Просто смотреть на луну, пить, смывая чувствительность с нервов, ненужные мысли, непрошеные ассоциации, всё то, что все так хотят забыть – зачем и пьют. Боже, это же счастье, подумал он. Я же просто избавлен от всего этого груза, я свободен. Осталось полбутылки.
- ЯААААААААААААААААААААААААА! – проорал он в открытое окно, во весь голос, и луна молча одобрила этот поступок, как и случайная собака, поддержавшая его лаем, как и азартный автомобилист, пролетевший мимо гостиницы в своём тихом снаряде, взревевшем на повороте, рыкнувшим не единственной тысячей оборотов, как и звёзды, как и наступившая тишина, как и всколыхнувший шторы ветер… Он почувствовал полное счастье в эту минуту – то самое счастье, до которого не хватает всегда совсем чуть-чуть, возможно – потери знания о том, кто ты, почему ты, зачем, откуда, когда и сколько.
Довольно рассмеялся.
- К чёрту доктора! – он пустился в пляс, отстукивая музыку кулаками на собственной груди, - к чёрту! Всех туда! Всё! Ягадада!!! Амба! Аррратагатамба ябрабам-бам!!!
В стену застучали. Он опомнился, погрозил себе пальцем – в зеркале, а где зеркало? А зеркало в туалете. Вот так, он совершенно нормален и никаких тебе. Ну и что, что памяти нет. Захотел и забыл.
«Захочу – весь мир забуду, и ничего не будет!» - он улыбнулся себе, показал язык. Сделал серьёзное лицо, не выдержал, рассмеялся. Поправил брюки, ремень. Вышел.
Поднялся в номер – батюшки, а тут ещё полбутылки! Нет, это так оставлять нельзя. Совсем нельзя, нет, нет, нельзя – допить немедленно. Допить. Ап. Ап. Ап.
К последнему (ап) стакану веселье развеялось.
«Всё же я слишком много выпил… ДА? да».
Он снова умылся. Кожа лица скрипела, как резиновая перчатка. Чистая. Он уставился на себя в зеркало и вдруг… вдруг…
Он вспомнил, было что-то… чего только что не было. Раньше с алкоголем было связано кое-что ещё, кроме ощущения свободы и веселья. Боль. Теперь она снова появилась.
Пить было глупо с самого начала. Словно тушить пожар дровами.
Он был совершенно один, и смысла не было.
Закрыл окно.
Лёг.
Тоска.
Завтра на работу. Будильник завёл?
Завёл.
Чёрт.
--
Часы пищали. Пищали в углу, кажется, там была сумка.
«В сумку его засунул обратно, что ли?»
Во рту – привкус рвоты. Не рвало же вроде, подумал он. Не рвало? Нет, не рвало. Или рвало? Нет, не было, не было такого. Ладно, надо встать. Встать. Встань и иди, но хотя бы сначала встань, встань. Давай. Тебе не сложно.
А будильник так и будет пищать, вставай.
Переборол себя, встал. Первым делом – открыть окно: свежий воздух – ах, хорошо, хорошо! Теперь – умываться. Нет, сначала… Что? Умываться. Да.
Вроде бы ничего с лицом, всё нормально. В автобусе отойду. Сначала в столовой, потом в автобусе. Надо посмотреть, сколько денег осталось на карте…
… и как вспышка: он стоит где-то, это банк, да, это банк, нет, банкомат, но в банке – и переводит деньги, со счёта на счёт…
Пятьдесят тысяч – вот столько у него было на карте. А билеты – уже были куплены. Три тысячи уже потратил, нет – семь? Да, за гостиницу – авансом. Ладно, надо экономить. Ох, отлежал шею – больно поворачивать вправо, ох…
Кое-как оделся. Спустился. Сел.
Как стыдно, как стыдно – вчера, как какой-то… Нельзя так. Нет, вообще больше не буду пить. И предупреждал же, главное… Да, яичницу и салат, пожалуйста. И кофе. Предупреждал ведь себя, дурака – не пей, а? Вот дурень. Балда, правда, как есть. Ох, как это омерзительно… Да, спасибо большое.
Яичница была вкусная, и салат, и кофе хороший – только вот теперь… Какая гадость, всё-таки. Зачем это только в магазинах продают? – подумал он.
Он вышел было уже, но – вспомнил: просили взять паспорт. Вернулся в номер – оказалось, окно не закрыл. И ещё увидел – лимонная кожура прямо на полу, ой, как стыдно, и бутылка. Придут номер убирать – увидят, эх… Собрал в тот же вчерашний пакет, вышел с ним же. На остановке сбросил в урну.
Автобус подошёл быстро, и как вчера, переваливаясь, пополз вперёд. Он ехал, более-менее умиротворённый дорого, и думал: так, эту неделю буду работать до четырёх, следующую – до восьми. Значит, лучше зайти к доктору на этой, потом будет неудобно.
Сегодня, решил он, сегодня – после.
Выпавший ночью снег основательно засыпал дорогу, и машина тащилась медленнее, чем вчера – колея была свежая, непрочная. К озерцу у Ежиц он сполз, как на лыжах, и Яну почти хотелось остаться и посмотреть, как он будет забираться обратно.
Откуда-то из центра шёл густой чёрный дым. Четыре местные десятиэтажные высотки то загораживали его, то расступались, открывая – и было видно, что дым, в общем-то, довольно жидкий.
Только шёл он, как выяснилось, именно оттуда, куда направлялся Ян. У здания стояла длинная пожарная машина.
- Что случилось-то? – спросил он у охранника на проходной.
- Да перегорело всё у них на первом этаже, - мужик сморщил своё огромное красное лицо, затянулся и сплюнул, - сегодня выходной, практически. Если вы ниже третьего этажа работаете, есс-но.
- В подвале, - сказал он, - а много выгорело?
- Да нет, одна комната, - охранник опять сплюнул, - но там сейчас работать нельзя, проводку менять надо, плюс всё, говорят, забито продуктами горения. Оно горело-то три часа назад как, ещё не проветрилось. Даже не пострадал никто, кстати.
- Ну ладно, раз так, – сказал Ян и вышел.
Он медленно побрёл обратно, спиралью разматывая дорогу к автобусной остановке.
«Похоже, я всё же увижу, как автобус поднимается обратно по склону».
И к доктору удачно зайти.
«Что я там написал в прошлых дневниках?»
--
В этот раз ветер дул ему в лицо. И чувство неудобности, неловкости, неправильности собственных мыслей, чувств и движений от этого усиливалось. Хотелось просто пережить существующий момент к следующему, когда всё уже будет на своём месте. И снова видеть доктора не было никакого желания.
Череда уродливых и пустых мыслей привела его ко вчерашней мысленной находке.
«Да, я вчера всё, кажется, правильно понял».
Не нужен никому, подумал он. А зачем мне быть нужным? Что это изменит? Ничего. Скорее всего. Сейчас я думаю, что нуждаюсь в этом – но перед тем, как выпить, думал примерно то же. А на деле нет никакой надобности. Совсем никакой. Ведь другой человек всегда остаётся другим, и…
Он повернул за угол и невольно остановился. Перед домом доктора стояло несколько машин, толпа людей в чёрном и солидный катафалк. Люди держали в руках венки. Несколько таких уже лежало у входной двери.
- Скажите, - он тронул за плечо какого-то мужчину, - а кто умер?
- Лучший актёр нашего театра, - хмуро ответил мужчина. – Агний Тихонович Иналь. Известнейший трагик.
- Актёр? – Ян нахмурился, - он же был врачом?
- Ааа, вы видели, да? - жёлтое лицо мужчины слегка подобрело, - его лучшая роль, думаю. Последние двадцать лет он играл врача в пьесе «Вагон на запасном пути», даже из столицы приезжали делать передачу. Даже и звонок дверной – точь-в-точь как из спектакля.  – Он шмыгнул крючковатым носом, утёрся платком, поправил круглые очки. – Великий был лицедей, старая школа, нет теперь таких. Вы, часом, не поклонник его?
- Подождите, я у него лечился! – мужчина даже отпрянул, «да что вы так кричите, вы на похоронах», - да я к нему вчера ходил на приём! Этого быть не может!
Несколько человек из толпы оглянулись на его вскрики.
- Слушайте, успокойтесь. Не нервничайте. Вам, наверное, показалось, или вы напутали что-нибудь, - глаза за очками блеснули неприязнью, - подумайте хорошо. Как вы могли у него лечиться, он же актёр! Он вне сцены даже сам себе давление измерить не мог, какой там врач.
Ян раскрыл было рот, чтобы объяснить… но тут понял, что объяснение будет звучать глупее некуда. «Вы знаете, я страдаю нарушениями памяти, и из записок, которые себе оставил, когда был ещё здоров, узнал адрес вот этого человека, а там было написано, что он – врач».
«Кроме скандала ничего из такого разговора не выйдет».
- Да, вы знаете, - он потёр себе лоб, будто вспоминая что-то, - я и правда перепутал. Я, пожалуй, пойду.
- Да, вот именно, идите себе, куда шли, - мужчина уже с откровенной неприязнью посмотрел на Яна, - а то болтаете тут всякую чушь, слушать противно.
Последние слова он шипел уже в удаляющуюся спину.
Снег под ногами слегка скрипел, будто протестуя против взятого темпа ходьбы. Ветер теперь дул в спину, поднимающееся солнце светило в глаза.
И что мы имеем? – подумал он. Мы имеем потраченные впустую сутки. Нет, мы имеем много-много потраченного времени. Если Агний Тихонович не солгал, мы имеем ещё и потраченные впустую деньги, а так же – не леченое расстройство головного мозга. И ещё мы больше не имеем твёрдой почвы под ногами.
Вот взять… Взять… Взять всё с самого начала. Первое – тело было послано сюда для того, чтобы вылечиться от расстройства памяти. Об этом сказал себе сам, по телефону, как и про врача. Второе – врач, а вернее, актёр, подтвердил сказанное. Но – можно ли доверять себе и этому человеку? Ведь… Боже, как сложно.
Сложно. К чёрту. Надо идти в больницу, вот и всё.
Он побрёл к трамвайной остановке.
Ноги мяли снег, который скорее походил на вату – не таял, кажется, совершенно, был плотным и непроницаемым. Он глядел на кончики своих ботинок.
Куда теперь идти с этим всем?
Он должен был передать мне мои дневники, но если он актёр – как знать, существуют ли они вообще? Хотелось кричать от невозможности вспомнить, что на самом деле было до того, как он очнулся на перроне местного вокзала.
«Так не должно быть. Так не бывает в нормальных обстоятельствах».
Если люди теряют память, они идут к врачу. Почему он не пошёл к врачу?
Давай разберёмся, сказал он себе, почему. В каких обстоятельствах можно обратиться к актёру, принимая его за врача?
Да нет таких обстоятельств. Здесь какая-то случайность, роковая оплошность. Может, этот Агний (и дал же кто-то такое имя ребёнку, а?) шёл, скажем, со спектакля… Да нет, что он, в гриме шёл? Да и пьют они всегда после того, сколько об этом написано и рассказано. Нет, а он, может быть, вживался в образ. Вне спектакля был, не в гриме, но в костюме.
А дальше? Как человек, потерявший память, умудрился не попасть к настоящим врачам, но встретить актёра в образе? На улице? В пивной? Нет, ерунда. Не работает.
Нет, здесь должна быть какая-то связь.
Может быть, если бы он не умер сейчас, то стало бы понятно… А может быть и нет. Неизвестно, что сказал бы Агний Тихонович, и зачем бы он это сказал. В новом свете всё совсем не так, как должно быть, наверное – только вот как оно должно быть?
Не так.
Белый, ветреный и холодный полдень он встретил в трамвае. Небо было того омерзительного туманного цвета – серого, просвечивающего белым, не дающего даже намёка на местоположение солнца. В такие дни солнца словно и нет. Просто появляется свет, а потом гаснет. И теней нет. Всё – нереальное, и ещё обычно в такие дни дует ветер.
Он дул и сегодня – разыгрался через час после похорон, гнул чёрные деревья за окном, завывал еле слышно сквозь грохот колёс на стыках рельс.
«Думай, думай, думай. Что делать?»
Записные книжки – думал он, - записные книжки из сумки наверняка должны содержать в себе хоть что-то, хоть намёк, хоть указание. Но… всё же большой надежды на них не было. Последний раз, когда пришлось их листать, запомнились поголовно чистые листы – абсолютно ничего, как в пустом стакане.
Сиденье было без подогрева, и он начинал замерзать. Дождавшись, когда трамвай в очередной раз дойдёт до гостиницы, сошёл в пургу – унылые тучи над головой решили облегчить свою ношу. До крыльца – по лестнице – номер.
Тихо, тепло, слегка душно.
Бессмысленно.
Аккуратно расправил Янку на змеевике, переоделся. Открыл сумку и вновь достал блокноты – первый и второй. Один – с картонной обложкой. Второй – с пластиковой, под искусственную кожу. Раскрыл.
Первый содержал в себе пять или шесть густо заштрихованных страниц. Он попробовал прочесть отпечатавшиеся на последующих листах слова, но разобрал только «он» и «форма». Или «орфат?» Чёрт его знает.
Второй был немного содержательнее. На странице, вручную нумерованной «36», сохранился абзац текста:
«Вина – что это? Это когда ты чувствуешь себя плохо, потому что нарушил какое-то правило. Но не это главное в вине. Главное, что в принципе ты можешь быть и не виноват, но будешь чувствовать себя виновным – потому что сделанное тобой должно порождать вину в соответствии с твоими принципами. Но если изменить принципы? Исчезнет ли вина?»
Позднее, красными чернилами, было приписано:
«Не исчезнет, потому что настоящие принципы нерушимы».
Философия, - подумал он, - как-то очень абстрактно. Хотя если учесть, что пока это единственное, что записано – наверняка это было важно, только вот почему? Лучше бы написал что-нибудь вроде «мой домашний адрес: 3-я улица Строителей, дом 25, квартира 12». Всё было бы полезнее.
На странице с номером 44 было выведено – почти выдавлено:
«Иногда мне кажется, что я ошибаюсь в чём-то главном, считаю аксиомой какую-то очевидную и чудовищную ложь, которая лежит в основе моего мировоззрения. Как будто принимаю расписанный потолок за настоящее небо».
«Да, немного-то я себе помог».
Он откинулся на кровати и раскинул руки. Беспокойство, не покидавшее его с приезда, приобрело реальные, почти материальные очертания. Он попытался расслабиться.
«У меня всё хорошо. Я жив, здоров, свободен, у меня есть крыша над головой, деньги, даже свободное время. Всё хорошо, нет – оооо-чень-хо-ро-шо, тепло растекается по телу».
«Аутотренинг – так это называется, кажется? Чушь полная».
Снова сел.
«Нужно как-то попасть к нему в дом. Как-то нужно туда проникнуть. Он же должен был принести эти книжки, эти записи, о которых говорил – иначе почему его выносили из частного дома, а не из квартиры? Он наверняка там и умер. Так, там сейчас должен кто-то ночевать из его родни, сторожить дом. Влезть ночью не получится, хотя – там ведь может ничего и не быть, он ведь вполне мог блефовать и насчёт книг, и насчёт квартиры…
Стоп. А почему его вообще хоронят максимум на второй, минимум – вообще в первый день? Обычно ведь выжидают три дня. На всякий случай, чтобы заживо не похоронить. Да и просто – обычай такой. Почему так торопились?
И от чего он умер? Так ведь и не спросил. Ничего не узнал, только шум поднял.
Чёрт.
Хотя, если он такой большой актёр был – должны хотя бы статью в газету дать. А там, наверное, и причину смерти опишут, и дату, и все подробности… Завтра утром наверняка».
Завтра утром – а сейчас было только два часа. Что делать до вечера? Кино посмотреть? Дочитать «Их родину»?
Он выбрал последнее – исключительно из желания узнать, почему Джон С. Уинсворт оказался после смерти в таком неприятном месте, как провинциальный сборник мёртвых знаменитостей.
«Хотя если он действительно взорвал целый дом со всеми жителями – наказание соответствует преступлению».
--
«…Но этим дело не кончилось – отнюдь, это было только начало.
Полицейское расследование выяснило, что схемы аудиосистемы Уинсворта были модифицированы таким образом, что возможность возгорания приближалась к пятидесяти процентам, но при этом эффективность схем была значительно выше обыкновенных. Особенно впечатляющим эксперты нашли регулятор тона субгармоник, значительно более точный, чем все известные фабричные аналоги. Было очевидно, что это творение яркого таланта – к сожалению, абсолютно беспечного и очевидного эгоиста. Впрочем, специалисты-психологи заявили, что катастрофы можно было бы избежать, если бы Уинсворту предоставили бы возможность пройти бесплатный курс лечения у психиатра. Безработный и не имеющий страховки, он не мог претендовать на врачебную помощь.
Однако у наших читателей может возникнуть закономерный вопрос – почему в книге, посвящённой Карелгау, столь много места отведено истории Джона Уинстворта, или, как его знал музыкальный андеграунд Америки, J.Oohn’a?
Ответ на него довольно прост, хотя и не очевиден. Жители Урала и Сибири хорошо знают о такой необычной субкультуре, как «лоубассеры». Она достаточно закрыта, но её представителей легко узнать по трём характерным чертам: они поклоняются низкочастотному звуку (сабвуфер и НЧ-динамики, принадлежащие эти людям, часто выглядят, как языческие идолы: украшены ритуальной резьбой, чётками или наклейками), любят перестраивать свою саундсистему таким образом, чтобы она выдавала максимально возможную громкость, и украшают принадлежащие им автотранспортные средства тотемным стикером Dolbyt Normal’no. Так вот, дорогие читатели: едва попав в Карелгау, вы наверняка поймёте, что для «лоубассеров» этот город – своеобразная Мекка, место паломничества. Здесь много местных «лоубассеров», однако сколько становится их в дни открытия фестиваля «Karelgau Big Low Bass», проходящего каждое лето в трёх километрах от Ачинско-Учонского шоссе и не имеющего аналогов в мире ни по количеству участников, ни по тематике! Поистине, Джон породил огромное движение – и, как всякий мёртвый герой от музыки, стал по-настоящему культовым персонажем. Тем удивительнее тот факт, что духовный лидер нового поколения, поистине достойный сравнения с Яном Кобейном, родился так близко от Карелгау – всего в пятидесяти километрах, в посёлке Нижний Ручей. В три года он осиротел, а в четыре его усыновили супруги Уинсворт, молодая бездетная пара из Коннектикута. Так он попал в Америку, и из Ивана Антонова стал Джоном Уинсвортом. Об его детских годах мало что известно. Предположительно, после школы он поступил в институт – но был отчислен в связи с тем, что почти не посещал занятия.
Известно так же о его экспериментах с наркотиками, но, по свидетельствам очевидцев, после первого же алкогольно-грибного трипа Джонн сказал (цитата из видео): «Больше никогда не буду жрать эту дрянь, ну вас к чёрту».
Главное же, что связывает Джона с Карелгау – его воплощённая мечта. «Уннтеры» воспроизвели построенную им саб-систему, и каждый год её соло можно услышать на закрытии «Karelgau Big Low Bass».
--
Он покинул номер, спустился вниз, прошёл сквозь двери на улицу. Не было никого, нигде, только дул ветер.
«По большому счёту, что такое любая молодёжная субкультура? Маленькая религия. С маленькими богами, маленькими заповедями. Маленькими грехами. И как в большой религии – изнутри всё это кажется очень большим. Хотя сильно ли отличается большая религия от маленькой?»
Он перешёл на другую сторону дороги, на остановку. Белая пыль позёмки плыла мощной струёй мимо него, а он думал.
«Вот чем Karelgau Big Low Bass отличается от, скажем, Пантеона древних римлян? Только что бог один – Бас. Неплохое, кстати, имя для бога – нечто среднее между Бастет и Баалом. Бас. О великий, могучий Бас, сделай меня крутым. Хотя – да, вот в чём отличие от больших религий: богов субкультур нельзя просить. Их можно только славить – а значит, их верующие уже в раю, где делать по канонам больше ничего и не нужно».
--
Старушка на остановке знала очень много: где находится ближайший театр («Ой, да это в райцентре!»), как туда добраться («Ой, да от этой же остановки автобус отходит!»), где продаются самые вкусные булки («Ой, а я иду из центра…»), хотя он последнем Ян её и не спрашивал, как, впрочем, и о куче других вещей, которые она успела ему поведать за приблизительно двадцать минут совместного ожидания. Не знала она только о том, когда придёт этот самый автобус, нужный Яну.
Он сел в автобус и поехал – куда? В райцентр – Чёрный Камень, самый крупный город области. Там театр. Но неизвестно, сколько ехать до Чёрного Камня. (Кто придумывает названия этих городов? Кто?) И где там театр, тоже неизвестно. Может быть… А, к чёрту.
«Поеду».
В автобусе тоже было холодно. Это был не тот автобус, что ходил до Ежиц: в окнах были огромные щели. И наледь на стекле. И почти никого.
Ян поковырял белую замёрзшую воду и вдруг… вдруг его осенило, что он уже это делал. Да, он уже делал это: только, кажется, тогда автобус был меньше… ну же… нет, память не возвращалась. Только отметилась: да, это было. Но больше я ничего тебе не скажу.
«Жадина».
Автобус некоторое время стоял ещё – а потом тронулся, и ветром из окон потянуло так, словно за окном было не ноль-минуспять, а самые настоящие двадцать с гаком. И непонятно было совершенно, когда на стёкла успела намёрзнуть такая толстая корка льда – ведь ещё не было пока такого холода снаружи, чтобы топили внутри, разве нет?
«А может и было уже, только ты ничего не помнишь. Какое сейчас время года, а?»
«Не знаю».
«То-то же».
Нужно узнать, действительно… если судить по одежде, то было нечто вроде поздней осени. Да, должна быть осень: сугробов ведь нет. А если бы это была ранняя весна, всё было бы в сугробах.
«Да-да-да, точно – осень: помнишь, в Ежицах? Вода в озере! Не лёд, а вода. Хотя там вполне могут быть горячие источники. Но – всё же больше похоже на позднюю осень».
Автобус разогнался и ревел двигателем, работающим на высоких оборотах. В полупустом салоне гулял ветер. Через пару кресел от Яна вместо стекла был вставлен кусок картона – но сейчас воздух отогнул его, словно невидимой рукой, и в образовавшуюся дыру были видны обочина дороги и кусочек худого хвойно-лиственного леса. Смотреть было не на что – но Ян весь словно ушёл в это окно, превратился в чистый взгляд, потому что смотреть на наледь было неприятно, а почему, он и сам не понимал.
Неожиданно к рыку двигателя присоединилось шумное дыхание обогревателя, и уже через минуту сидеть стало тепло. Вскоре и салон более-менее нагрелся, и вот уже воздух из дырявых окон стал в основном освежать.
Потом автобус подбросило – вернее, его подбросило немного позднее, но Ян заметил это только что, потому что, как оказалось, задремал.
До Чёрного Камня автобус тащился, кажется, часа три. Он в который раз за последнее время подумал о необходимости покупки часов – подумал и забыл. Потому что на смену мысли о часах пришла другая – более важная:
«Ты мог бы в паспорте посмотреть, где зарегистрирован, поехать туда и не ломать комедию с… Не ломать, короче, комедию».
А ведь на самом деле мог бы.
--
«На самом деле - можно было узнать ещё на вокзале. Почему я послушался каких-то записок…»
«…вместо того, чтобы подумать головой? Ну, наверное, ты не совсем здоров. Что-нибудь вроде рассеянного внимания. Или просто дурак».
Он вынул паспорт, пролистал его. «Место жительства» - и под аккуратными буквами вырезан аккуратный прямоугольник. Почти половина страницы. Мастерски вырезано.
«Ну что ж, по крайней мере попытался».
Автобус остановился. Он вышел, слегка поскользнувшись на ступеньке – и оказался на бетонной плите, лежащей в центре небольшой площади, заполненной автобусами и маршрутными такси. Было ощутимо больше людей, чем в Карелгау – и атмосфера был совсем другая: более живая, деловая. Здесь явно всё было на ходу, машина работала.
Пользуясь указаниями встречных, он сел на маршрутку 163, бодро дотрясся до «у театра, за переходом» и, выскочив, как пробка из бутылки, почти долетел до Высоких Белых Колонн. Стекло театральной двери было зелёным и мутным – но почему-то более симпатичным, чем прозрачный блеск стеклопакета в его номере.
В вестибюле он слегка притормозил, раздумывая, как именно теперь узнать необходимое. Оглядевшись, он увидел у дальней стены большой портрет, увитый чёрной креповой лентой.
Агний Тихонович был как живой – но более театральный. В белом халате врача он сумел скрыть утончённую рафинированность, которой была пропитана памятная фотография, а ещё – возраст. В театре он был старше лет на пятнадцать.
Ян подошёл ближе. Рядом с памятной композицией горкой лежали вещи, имеющие, кажется, отношение к покойному, под фото лежали белые астры в окружении верхних кромок трёх венков, расположившихся на полу. Ещё обнаружилась женщина лет сорока, стоящая рядом – то ли импровизированный гид, то ли поклонница в лёгком трауре, то ли вахтёрша, с особой жестокостью убивающая время. На стене висел текст, озаглавленный фамилией с инициалами, на бежевой бумаге, курсивом.
«Агний Тихонович Иналь (19**-20**) – заслуженный артист России, лауреат премии «Золотые котурны», член общества «Память». Начал свою театральную карьеру в возрасте пятнадцати лет в детском театральном кружке при Краснокумганецоком Драматическом театре… театральное училище… играл… играл… заслужил… великолепный… знаменитый… В 20** выставил серию работ акварелью «Мысли о жизни», получившую высокую оценку… играл… в последние годы – участвовал изредка… сердечный приступ… в возрасте 85 лет… скорбим».
«Значит, сердечный приступ, да? Сердце не выдержало, значит. Врать надо было меньше».
- Скажите, - он обратился к вахтёрше/поклоннице (вахтёрше-поклоннице?), - а вы не знаете, выставку ещё можно посмотреть в музее?
- Какую выставку?
- Ну вот тут написано…
- А, выставку… Ну вроде бы можно ещё.
Он помялся.
- А вы не знаете, как Агний Тихонович относился к идее… скажем… мистификации?
Она посмотрела на него с подозрением, или с недоумением – во всяком случае, неодобрительно:
- Ну, как всякий актёр, наверное… А почему вы спрашиваете?
- Так, - сказал он,- просто.
И быстро пошёл к выходу.
До музея удалось добраться довольно быстро – благо, до него нужно было идти пешком. Как и в Карелгау, музей был небольшим, довольно убогим предприятием.
- Конечно, выставку ещё не убрали, а теперь уж скорее всего не уберут, - сказала билетёрша, - третий зал, прямо по коридору.
Он прошёл вперёд по мягкому старому ковру, стараясь не шуметь, мимо желтоватых карандашных набросков, реконструкций народного платья… В третьем зале висело четыре картины.
Все они были написаны щедро, с размахом; три были в тёмных тонах. В простых рамках.
Первая – человек с циферблатом часов вместо лица (на часах либо без пяти час, либо пять минут одиннадцатого) на фоне тёмно-лиловой стены раскачивал маятник. Он был похож на гипнотизёра и на часы с маятником одновременно: самой жуткой деталью были чёрные очки, свисавшие из нагрудного кармана рубашки.
Вторая – молодая женщина в свете фар автомобиля, кажется – за секунду до столкновения. Лицо водителя было освещено красным, снизу – перекошенное, страшное, отталкивающее. Женщина была изображена схематично – растрёпанные короткие волосы, раскинутые в попытке ухватиться за воздух тонкие руки, юбочка до колена… она была спиной к зрителю, и казалось, что эта спина уже сжалась в ожидании удара о землю.
Третья картина чем-то напоминала… тот день, когда Ян пришёл к актёру. То же кресло, тот же овальный стол с трубкой на подставке в центре. Только теперь взгляд был со стороны актёра. В кресле Яна сидел неопределённый мужчина, обхвативший голову руками. А тот, кто должен был сидеть в кресле доктора и смотреть на мужчину, явно признавался в своём спектакле, ведь его рука держала известнейший актёрский символ, драматическую маску. Картина представляла собой взгляд из его глаз.
Четвёртая картина изображала женщину – ту самую, с картины номер два. Он убедился в этом, обнаружив один и тот же браслет руках обеих женщин. Да и фигуры были похожи.
Девушка стояла вполоборота у окна, сложив руки. Она была в светлом платье, подстрижена под мальчика, с мелированием, на шее виднелась тонкая цепочка. Чуть ниже виска была маленькая треугольная родинка.
Он стоял перед картинами и глядел на них, не сходя с места – только переводя взгляд. Они казались ему надменной насмешкой мёртвого – вот, мол, я тебе открыто признаюсь, всё расскажу, да только ты ничего не поймёшь, дуралей. Ни-че-го.
«Может быть, он нарисовал одну из них в прошлый раз, когда я был у него».
Он не мог оторваться от холстов. Казалось, вот-вот – и всё станет ясно, очевидно, память вернётся и он всё поймёт… Но тщетно.
Постояв ещё немного, развернулся и пошёл на остановку.
Обратный путь обещал быть долгим.
--
«Ну и почему ты ничего не спросил у вахтёрши?»
«А что бы я у неё спросил? Извините, вы не могли бы мне рассказать, не был ли покойный больным на голову? Или, может быть, нужно было попросить телефон кого-нибудь из его родственников – просто так, узнать, не переносил ли Агний Тихонович какие-нибудь бумаги в свой дом перед смертью? А потом позвонить родственникам и у них попросить разрешения порыться в архиве?»
«Ну, нечто в этом роде. Получилось, что поездка в Чёрный Камень не имела никакого смысла».
Нет, смысл был. Увидев картины, он окончательно убедился, что во всём, происходившем с ним, было что-то неправильное, какая-то скрытая причина действовать со стороны Иналя. Скрытая от Яна – пока.
«Изобразил себя… в процессе обмана. Наверное, профессиональная гордость – он играл так хорошо, что я ему безоговорочно верил. Но только ведь выбора в вере у меня не было – просто данность».
А интересно, как интерпретировали картину с маской искусствоведы? Как это можно интерпретировать?
«О, а здесь художник демонстрирует нам, как актёр наблюдает за реакцией зрителя во время игры».
А на самом деле художник признаётся в том, что обманывает больного человека. И наблюдает за его мучениями со стороны. Странно всё же: водить за нос человека с потерей памяти ради того, чтобы тот косвенно подтверждал твоё актёрское мастерство. Хотя – почему нет: идеальный барометр. Плюс тот мужик говорил ведь, что Агний играл роль доктора и в каком-то спектакле. Вот туда эта тренировка и пригодилась.
Нет, здесь чего-то не хватает, всё равно.
Он вышел у гостиницы.
«Как она удобно расположена, однако: от одной остановки отходят автобусы в любую сторону».
На улице собирались сумерки. Он прошагал прямо в кафе – есть хотелось неимоверно.
«Завтра нужно будет на работу».
А может быть, у меня уже есть работа – другая, - подумал он. Серьёзная работа, не то, что эта.
«Может быть, я мастер, и даже с большой буквы М. А из-за этого престарелого лицедея пропадаю в какой-то глуши неизвестно сколько!»
Замечательно безжалостной скотиной был этот старик. И плевать, что о мёртвых либо хорошо, либо никак.
Чёрт! А ведь в архиве может быть что-нибудь о нём. Что-нибудь, что-нибудь – всё равно, что. Нужно будет разузнать.
«И вот ещё что – если до конца недели с этим не разберёшься, придётся идти в полицию».
«Сам знаю».
--
Утро, пасмурно-мягкое, мглистое – в Ежицах. Было что-то странное, немного детское в такой погоде. Ему показалось, что однажды уже была такая погода, и тогда произошло что-то хорошее. Было спокойно на душе, хотя проблемы, вообще говоря, никуда не исчезли.
На проходной пришлось предъявить паспорт. Охранник выдал ему твёрдую корочку пропуска, который был – странно – без фотографии.
Вдоль коридора, ведущего в подвал архива, тянулись провода. У двери они сворачивали вместе с коридором, в конце которого сверкала сварка и кто-то, кажется, ругался по-немецки.
Андрей Макарович кивнул Яну и сразу погнал его к полкам. Два часа прошли почти незаметно – в этот раз он оделся тепло, и работа, в общем-то, показалась ему довольно простой. Платить, правда, должны были не так много, но в принципе жить можно, если есть квартира.
«У меня, правда, квартиры нет».
В какой-то момент старик снова достал чайник, крикнул вниз «Ша! Перекур!», и Ян с двумя огромными коробками в руках побрёл к свету.
Чай был слишком горячий, и приходилось ждать, пока он остынет.
- Скажите, Андрей Макарыч, - осторожно начал Ян, - а этот архив – он областной? Или в нём документы только внутренние? Просто уж очень он большой.
- Ну, задумывался-то он, наверное, как областной, - задумчиво ответил старик, - а сейчас только сверху всё поступает. По идее, часть того, что здесь лежит, надо передать музею или областной библиотеке, часть – вообще сжечь, архив перенести, а помещение отдать кому-нибудь другому, тому же четвёртому этажу. Они, я слышал, давно жалуются, что им места мало.
- А о чём они, все эти бумаги?
- Отчёты, приказы, распоряжения. Административка. Ну и архив института, конечно. Но тоже всё официальное.
- То есть ничего интересного?
- Ну, почему? Для историка очень даже много интересного. Они в основном с таким и работают, наверное. А для меня лично – нет, ничего.
- Понятно.
Помолчали.
- А ты что, узнать хотел что-нибудь? – лукаво спросил старик.
- Да нет, - Ян покачал головой, - просто стало интересно – что же во всех этих ящиках?
- А, понятно, - усмехнулся Андрей Макарыч, - ну, теперь знаешь. Легче тебе будет?
- Немного, - он вернул усмешку.
- Ну что ж, тогда давай с тобой продолжим! – старик потянулся, - Оох!
И продолжили.
--
Рабочий день был окончен.
Шёл редкий снег.
Прохожих было удивительно мало.
Перед уходом старик сообщил, что на завтра работа отменяется – будут проводить, наконец, свет.
Он шёл и думал. Думал. Думал. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего.
«Но придумать что-нибудь нужно. Хоть и не выходит. Жить в гостинице вечно я не могу, максимум – ещё неделя. Потом деньги кончатся».
Гостиница встретила его грохотом музыки. На стене фойе был растянут плакат: «Нам пять лет!». Почему-то было пусто. Видимо, празднование переместилось куда-то в другое место.
Праздник оставил свой след и в ресторане: мясо было только в виде котлет.
Он ел, вяло пережёвывая, и думал.
«Ну что теперь?»
«Чёрт его знает».
«Иди в больницу, вот и всё. Потом в полицию. Или наоборот. Занимаешься ерундой».
«Ну да. Как и все люди».
«С чего ты взял? Никто не делает ничего просто так. Все преследуют какую-то цель. Другой вопрос – в чём эта цель…»
«Избавь меня от бесплотных умствований, будь добр».
Так, сосредоточиться, сосредоточиться. Нужно… нужно…
«Так ли уж нужно выяснять, почему я оказался здесь? Что это даст? Надо как-то выяснить, откуда я сюда приехал. Ехать обратно. И потом… возвращаться к нормальной жизни. Да. А вся эта возня выглядит глупо».
«То есть тебе не интересно? Совсем ни капли?»
«Интересно, но ты же видишь – никаких возможностей у человека без памяти. Личность – это всё. Наверняка того, что ты знаешь, уже достаточно. Вернёшься домой, вспомнишь себя хотя бы частично – и станет проще. А сейчас ты в положении… ммм… человека, который читает детектив без половины страниц».
«Да, если только у меня есть дом».
«Да брось. Где-то же ты жил. Как-то получил те деньги, на которые сейчас живёшь».
 «А если я мошенник, который, например… зарабатывает на афёрах с недвижимостью? Или киллер».
«Вряд ли в этом случае ты бы подумал в первую очередь об этом».
Он поднялся в номер.
Как обычно, досуга – никакого, только книжка эта. «Их родина».
«Ихродина-ихродина-ихродина-дина-дина».
Жирный заголовок с раскрытой наугад страницы сообщал:
«Большой актёр в маленьком городе».
Маленький подзаголовок издевательски добавлял тоненьким курсивом:
«Агний Тихонович Иналь».
--
Биография была обыкновенно хвалебной, по существу – просто ложка соли в трёхлитровой банке воды. И такой он был замечательный, и сякой. В молодости – цвет молодёжи, в зрелости – крепкий профессионал, в старости – великий мастер.
Между строк, правда, проскальзывали выражения в духе «сложный характер», «тяжесть таланта», «ужасные условия» и прочие. То есть обыкновенная талантливая сволочь, видимо.
Ещё из биографии выяснилось, что в раннем детстве Агний Тихонович был похищен цыганами, в зрелом возрасте прижил троих детей от двух женщин, но «так и остался на всю жизнь одинок», то есть, видимо, контактов с ними не поддерживал. В старости «доказал, что талантливый человек талантлив во всём: занялся живописью, написал несколько книг». Ну да, ну да. Видел. Неплохо – но это с точки зрения дилетанта. А как это оценили настоящие художники? А книжки – наверняка обычная автобиография. Или графомания. 
Ближе к концу текста промелькнула фраза «в трагических обстоятельствах потерял дочь». Он вспомнил картину с женщиной и автомобильными фарами. Сбили, наверное. В каком-то смысле единственная справедливость, которая существует в этом мире – несчастный случай может случиться с каждым.
Заканчивалась статья оптимистическим обращением «и дай вам бог долгих лет жизни». Год издания был прошлый. Не дал.
«А если бы прочитал содержание внимательно, мог бы сразу узнать про него всё. Ещё до похорон».
«Если бы да кабы».
В надежде найти ещё что-нибудь он полистал книжку от начала к концу, не читая – как начинают рыться в мусоре за старым диваном, обнаружив там нечто давно потерянное – и обнаружил после содержания страницу с текстом:
Если вы хотите связаться с автором и составителем книги – звоните [телефон], пишите [адрес]. Возможна и личная встреча.
Позвонить или нет? С одной стороны, он уже решил больше не искать причин своего пребывания в Карелгау. С другой стороны – шанс. Почти ничего не нужно делать. Просто встретиться. Просто спросить. Этот (взгляд на обложку) Леонид Андреев наверняка собирал материалы, выяснял подробности, может быть, даже беседовал лично. (Откуда иначе про цыган узнал?)
Решившись в конце концов на звонок, он спустился вниз.
За стойкой по-прежнему никого не было. Он поколебался мгновение, потом поднял к себе жёлтый телефон, преодолевая сопротивление провода и, поглядывая в книжку, набрал номер.
Гудки. Гудки. Гудки. Щелчок подымаемой трубки.
Голос автора и составителя был неожиданно молод. Правда, сначала тот не мог взять в толк, о чём Ян говорит, но потом быстро согласился на встречу.
- Давайте в кафе на Дзержинского, завтра в два.
- Видите ли, я приезжий, не очень хорошо знаю город…
- Да от гостиницы пешком дойти можно, - спокойно сказал Андреев, - вы ведь в гостинице остановились? Я вам сейчас объясню.
И объяснил.
Пока Ян говорил, кто-то отключил музыку и свет. В фойе стало темно и тихо. В этой тишине стук опущенной трубки звучал судьбоносно, как в фильмах – неким завершающим день аккордом.
По большому счёту, день действительно кончился на этом.
--
Утром он встал около десяти. Наскоро позавтракав, отправился к вокзалу: решил пройтись пешком в единственном известном направлении (посмотрел по карте, купленной в киоске), а на обратном пути взять такси и с шиком подкатить в кафе. Чушь, конечно. Скорее всего, за четыре часа он успеет сходить пешком туда и обратно. Город-то небольшой.
Утро выдалось солнечным и обещало преобразовать весь выпавший за последние дни снег в отличную слякоть. В ярком, синем от чистого неба свете голые деревья, окружённые проглядывающими из под снега кучами опавшей листвы, производили печальное впечатление – в них было что-то грустно-последнее, как в стихах некоторых русских поэтов в период между первой мировой и революцией. Революция, кстати, не забыла напомнить о себе – только это была не та. Улица была «Буржуазной революции 1905-1907 года». Дома, казалось, были примерно из того же временного отрезка, то есть основательные и крепкие, способные, кажется, пережить ещё три-четыре государственных строя со всеми дарственными и троями их. Хотя на одном, самом характерном, воплощавшем в себе нечто вроде архетипа модерновой двухэтажки, было оттиснуто: 1937.
Людей на улицах было немного, машин не было вообще. Наверное, район был спальный – все работающие уже уехали на работу, учащиеся на учёбу, заключённые – в места заключения, отдыхающие – в места отдыха, и остались только старые и малые, словно в стойбище первобытных охотников, ушедших за мамонтом. Следы мамонта без проблем отыскались через какое-то время: на стене сияло граффити, изображающее стодолларовую купюру с портретом Ленина. Купюра была немного скомкана мозолистой чёрной рукой (негритянской?), из которой свешивалась собачьим языком, а снизу, как бы поясняя изображение, краснели буквы с потёками, придающими надписи привкус крови: real socialism.
Протеста в произведении уличного искусства не было, а была только уверенность в собственных словах и убеждениях. Правда, не совсем было ясно, в чём именно уверен художник: в торжестве идей борцов за права рабочего класса на территории Штатов, или же в необходимости для непременной победы над угнетением масс непременных негров (негритянок?) в активе. При желании можно было найти в изображённом очень много смысла. Но он не стал этого делать, а просто постоял немного и пошёл дальше.
Интересно, подумал он, сильно ли город, в котором я живу по-настоящему, отличается от этого? Есть ли там такая же длинная узкая улица, застроенная невысокими престарелыми домами, достаточно загаженная, чтобы не быть раздражающе вылизанной и в то же время довольно чистенькая, если есть с чем сравнивать? Есть ли там такие художники, умеющие немного (но не более) больше, чем просто рисовать коллажи и фантазии на тему заезженных образов поп-культуры? Настолько ли же он провинциален, что в нём даже молодёжь рефлексирует на тему крушения советского, вместо того чтобы создавать своё, говорить о новом?
«Наверняка».
«Почему?»
«Не помню, но, мне кажется, так везде».
«Вообще везде?»
«Ага».
«И выхода нет?»
«Не надо прежде всего искать выход. Для начала надо найти вход».
Здание вокзала замаячило где-то впереди, медленно, но неуклонно приближаясь. Через какое-то время выяснилось, что подобраться ниже нельзя – тонкий, но уверенный забор из ржавых вертикальных прутьев преграждал путь, в то же время пропуская взгляд. Ян пустился в обход.
Вокзал выглядел немного неуместно здесь – он был новый, свежевыкрашенный, как будто его по ошибке выгрузили здесь, на дороге к большой показательной стройке, да так и забыли. Видимо, отчасти дело было в том, что на вокзале никого не было.
А отчасти в том, что не было и билетов. Никуда.
- Мужчина! – прогундосила толстая кассирша из окошечка в ответ на его удивлённый вопрос, - вы думаете, я билеты сама печатаю? Мне привезли, я продаю! Мне не привезли – я не продаю! Билетов не будет ещё долго, их месяц назад только раскупили.
- Да ладно, я просто спросил, – примирительно сказал он.
- Я вам не справочное бюро! – сказало рассвирепевшее окошечко и захлопнулось со звуком большой тяжёлой двери.
Он постоял какое-то время просто так, глядя на рельсы с перрона, потом развернулся и пошёл, было, обратно – тем же путём, чтобы не заблудиться; но снег к этому времени уже растаял в такую кашу, что он решил взять такси. (Из вчерашних объяснений Андреева в голове к этому времени уже ничего не осталось; к тому же и деньги были невеликие – те же триста, что в день приезда).
Таксист был, кажется, тот же – радио что-то шептало, совершенно не раздражая. В отличие от солнца, сверкавшего так, что было больно глазам.
- На совещании было принято решение остановить проведение вооружённой операции и начать переговоры.
К другим новостям. В Карелгау, на восемьдесят шестом году жизни скончался Агний Иналь – известный театральный и общественный деятель, актёр, режиссёр и писатель. В последние годы Агний Тихонович страдал сердечной недостаточностью. В его родном городе решено установить мемориал. Свои соболезнования официально принесли коллектив МХАТа и БДТ. Отпевание состоится в кафедральном соборе… - дикторшу заглушили помехи.
- На Дзержинского, как просили.
- Спасибо.
Протянув тысячу, он дождался сдачи и направился к газетному киоску, в котором купил две газеты: местную и какой-то сборник сканвордов. Потом перешёл дорогу – брюки едва не обрызгал какой-то лихач на чём-то обтекаемом, сером, быстром и громком – и вошёл в кафе.
Было чисто, уютно, светло – очень много дерева и довольно большие окна. Он взял кофе. Было без двадцати двенадцать.
«Придётся купить ещё одну газету со сканвордами».
В местной газете, как и в книжке Андреева, по поводу смерти Агния Тихоновича было много хороших тёплых слов, но, как часто бывает в таких случаях, слова эти напоминали лежалые пирожки с яйцами. То есть теплота на пользу им не шла.
По другим поводам были довольно вялые статьи – дороги надо бы сделать, детский сад расширить, устроить, наконец, нормальное ж/д сообщение (в этой статье было столько недомолвок, в духе «нам всем известно, кто должен этим заниматься, уважаемые горожане, так выкажем же ему наше возмущение», что Ян ничего из неё совершенно не понял); и ещё неплохо бы решить вопрос с горячей водой в таком-то округе. Обыкновенная местная газета. Анекдоты в конце были примерно как туалетная бумага – серые, из переработанных материалов и к месту только в определённой ситуации.
Сканворды оказались лучше, и почти два часа пролетели незаметно. К тому же выяснилось, что фактов, не связанных прямо с его «я», память содержит довольно много. Некое странное чувство не покидало его: он вспоминал, скажем, первую часть названия «островов … и Новая Гвинея в Тихом океане» - Папуа – и всплывал, как будто потревоженный ил, ряд образов: страница книги… голос диктора… отрывок разговор… Это продолжалось всё время, и за два часа его совершенно замучило. Он решил отдохнуть и перекусить.
Доедая десерт, он вдруг понял, что совершенно не представляет себе, как выглядит Леонид Андреев. На и в книге его фотографии не было. Как выглядит сам Ян, Андреев тоже не мог знать. Значит, нужно было как-то… что-то…
Выход нашёлся быстро. Ян пересел максимально близко к двери и чёрным маркером, которым разгадывал, написал на странице с уже отгаданным сканвордом: «АНДРЕЕВ». Масштаб был достаточным для того, чтобы различить написанное даже издалека.
--
Андреев оказался примерно таким, как Ян его себе представил по телефону: лет двадцати пяти – тридцати, худощавый, наблюдательный – сразу увидел импровизированную табличку. Он представился (Лёня, очень приятно), извинился – очень хочет есть – и заказал что-то большое, что в меню выглядело совершенно обыкновенным. Прикончив это (мясо, рис, овощи, соус), он взял себе чаю.
- Ну что же, - начал он, - о чём вы хотели поговорить?
Ян вздохнул и начал было с мнительных и осторожных объяснений, дескать, вот так сложились обстоятельства… но потом вдруг подумал: какого чёрта, он выглядит вполне здравомыслящим человеком. Расскажу ему.
- У вас есть минут сорок времени? – спросил он на всякий случай.
- Перерыв до трёх, - машинально ответил Леня, - да вы рассказывайте.
- Сейчас, - сказал Ян.
И начал рассказывать. В общем ему понадобилось всего минут пять, так что под конец стало даже немного обидно, что история такая короткая.
- Ага, - сказал немного ошеломлённый Лёня, - значит, он сказал, что вы уже к нему приезжали? А сами ничего об этом не помните?
- Да, - сказал Ян, - всё так, как он сказал. Ничего не помню, чистый лист. Я что подумал – может быть, вы можете мне чем-то помочь. Рассказать что-нибудь о нём, что-то подсказать. Вы с ним общались, наверное, когда писали ту книгу.
- Вы знаете, это удивительно, - проговорил Лёня, делая между предложениями длинные паузы, видимо, демонстрирующие демоническую глубину его удивления. Походило на затяжки невидимой сигаретой. – Это удивительно. Здесь что-то совсем странное… а я ещё подумал - кого вы мне напоминаете? А он мне набросок показывал, знаете, там просто ваше лицо – один в один. Он сказал тогда, что это иллюстрация к рассказу…
А такой милый старик, мне показалось. Усадил, напоил чаем. Рассказывал много о себе, о своём прошлом. Пожаловался, что после гибели дочери стал никому не нужен. Жалко так его стало – больной, одинокий старик.
- Так он же был общественный и театральный деятель, – сказал Ян, - вроде должен был быть всё время в обществе. И на сцене…
- Да, да, конечно, - кивнул Лёня, - вы правы. Просто тогда его стало жаль. Стариков, их всегда жаль. Вы знаете, я вот вспоминаю – совершенно ничего не могу сказать о нём такого, что бы вам могло помочь. Просто старый актёр. Никогда бы не подумал, что он чем-то таким… какими-то мистификациями…
Он замолчал, очевидно, пытаясь что-то вспомнить.
- Знаете, - сказал он после минутного раздумья, - я бы на вашем месте зашёл в библиотеку. Я слышал, что он написал пару книжек – может быть, вы в них на что-нибудь наткнётесь. В полицию вам идти смысла нет особого – вам ведь даже обвинить его не в чем, по большому счёту, - а вот в книжках… Если уж на иллюстрации он вас нарисовал – должно что-то быть. Я сам их, правда, не читал.
Он уже собрался уходить.
- Подождите, - остановил его Ян, - а можно ещё пару вопросов? Уже на другую тему?
- Пожалуйста. Задавайте. (Глянул на часы). Пока время есть.
- А про Джонни Уинсворта – это что, правда? На самом деле был такой человек?
Лёня смутился.
- А что, так неправдоподобно?
- Ну… я не очень поверил, если честно.
- Правильно не поверили, - сказал Лёня и смущённо улыбнулся, - это я… пробовал себя в литературной мистификации. Ну и немножко сатиры.
- Сатиры?
- Ну да, - Лёня усмехнулся, - у нас тут были выборы в администрацию, избирался депутат по фамилии Лабаз. Лабаз – low bass, понимаете? Ну вот… наклейки продавали с его фамилией, так они на каждой машине были, наверное. Он же хозяин комбината, всех своих подчинённых за себя голосовать обязал. Правда, вам, наверное, было не очень понятно. Там ещё мно-о-о-го всего намешано.
- И неужели никто не заметил этой вашей… шутки?
- Да что там, - Лёня махнул рукой, - проверяли спустя рукава. Только вид делали. Однажды трижды заставили один и тот же абзац переписывать, представляете? Меня на третий раз уже зло взяло, не стал переделывать, принёс – а эта, редакторша, звонит потом и говорит: вот сразу бы так! Я чуть со смеху не покатился. Раз так, думаю, так - на тебе ещё. И, представьте, никакой реакции!
«Какая тут может быть реакция, никто сроду эти сборники не читает».
- Да, - протянул он вслух, - это она зря, конечно. А вот ещё вопрос: как уехать из города?
- О, ну это проблема, - сказал Лёня, разом погрустнев, - только если через Ежицы. Оттуда автобус едет двое суток, потом две пересадки – и Краснопольск. А уже в Краснопольске с ж/д вокзала хоть в Москву, хоть в Пекин. Но прежде чем уехать, ещё надо разрешение в администрации получить… А вы сами как попали сюда?
- Помню только, как меня контролёр разбудил и сказал, что моя станция, - пожал плечами Ян.
- Да? - протянул Лёня, - никогда не слышал про такой способ. Я вообще с детства гадал – зачем у нас вокзал, если на поезде уехать нельзя?
- Странно, а кассирша сказала, что месяца через два можно будет.
- Ну, - Лёня развёл руками, - честно, не слышал об этом ничего.
- Ладно, спасибо вам, что помогли, - сказал Ян, - и книга мне ваша понравилась.
- Ай, не льстите, - махнул рукой тот, - я знаю, чего она стоит. Не за что. Если вас не затруднит – расскажете потом, чем у вас всё это кончится?
- Обязательно, - пообещал Ян.
«Если кончится».
--
Ответить на простой вопрос – как пройти в библиотеку? – смог только третий прохожий. Объяснить более-менее точно маршрут – только пятый.
Библиотека выглядела довольно симпатично, но при этом безнадёжно бедно. Внутри было тихо, как и полагается.
«Стоило бы посмотреть на библиотеку, где играет музыка».
И, естественно, никаких книг – только стол выдачи и компьютер с каталогом. Но сначала пришлось оформить читательский билет, о боже, как долго, невыносимо долго – а ещё дольше ждать те самые две книжки, в которых Иналь указан автором, и вот, уже почти заснув, он всё-таки дождался.
Ежась от налетающего временами сквозняка, он раскрыл первую книгу. Это был сборник рассказов, где перу Агния принадлежал один короткий рассказ, полная чушь – что-то о птичках и весне, где даже и героя не было, только слащавые восторги и большая тирада о «любви Божией».
Вторая книга была интереснее. Для начала, Иналь был не автор, а… чёрт знает кто. Он, видите ли, нашёл рукопись, авторство которой установить не удалось, и опубликовал её под своим именем, но не как автор, а просто под именем. Просто.
«Видимо, если бы Шлиман нашёл Трою, но не знал, как она называлась, то просто назвал бы её Шлиманберг».
И эта книга… была странной. Чрезвычайно странной. Потому что речь в ней шла о походе Иаванна(sic!) Грозного на Казань, но рассказ о бородатом царе, тяжеловооружённых воинах и девах-лебёдушках, подающих «испить водицы» циклично прерывался былями, которые рассказывал Фёдор Чернокнижник своему ученику. Одна из притч привлекла внимание Яна своим названием: «Об Иване беспамятном».
«Интересно. Может, как в картинах, расскажет о чём-нибудь?»
--
 Слушай, ученик мой сущеглупый, слушай. Мудрость мою, а допрежь меня – мудрость отца моего, Сирина, и отца его, Маффы, от чёрных людей, да от жёлтых людей, да от полей, да от лесов, да от озёр, да от рек, да от неба, да от земли, да от ветра и огня и Яви и Нави, сущего и несущего, большого и малого, правду слушай.
Жил однажды молодец Иван, крепкий да сильный, не больше других да не меньше, не богатырь да не юродивый, не дурак да не глуп, не баян, да и не немой. Жил как все, не тужил.
И вот съел он однажды ягод из лесу, земляники да костяники, и привиделся ему сон: будто бы летит он высоко в небе, и видит дива дивные, и слышит посвист ветра да пенье птичье, и хорошо ему, и привольно. И пролетает он над своей деревней, а интересно ему во сне – как деревня-то его? И вот слетает он на землю с небес, а тут крылья-то его как переломятся, и не может он больше летать, как не старается. И выходят тут злые люди из домов, и уводят его силком, и говорят: не будешь ты больше, Иван, летать, а будешь только по земле ходить да на небо глядеть, да тосковать. И такая твоя доля – хочешь летать, к людям не спускайся, хочешь с людьми – бросай крылья.
И заплакал Иван, и проснулся. И вышел из дому, глянул на небо – и такая тоска его взяла, что хоть волком вой. Хочется лететь, а земля не пускает. И крыльев нет никаких.
Но, однако ж, не дурак был Иван, и пошёл к волхву, ума набраться, про сон свой вызнать да открыть, что дальше делать.
Пришёл к волхву, поклонился ему в пояс да говорит:
- Вот, дескать, батюшка, видел я такой сон-диковину. Растолкуй да научи жизни.
А волхв дары взял, выслушал и говорит:
- Ну, сон твой понятный. Крыльев у тебя нет, а значит, то сон не твой был, а чужой. Сон то был небесного жителя, а твой сон ему пришёл. Не печалься, тебе от того сна не будет ничего.
- А как же тоска моя, что грудь мне раздирает? – спрашивает Иван.
- А тоска твоя пройдёт, - ответил волхв. – Ложная она, морок ночной. Не летать человеку по небу на крыльях, не то ему от века положено. Наша доля – жить друг с дружкой да плясать с кружкой. А как лист, по небу мотаться, не зная своего племени – про то забудь, одно горе человеку выйдет.
- Спасибо, батюшка, тебе, - говорит Иван, - просветил, научил.
А только вышел из избы человека мудрого, так сразу пошёл крылья себе мастерить. Не шибко умный был.
Делал он крылья день, делал два, да видит – не выходит ничего. Не хотят крылья его нести – подержат, подержат в воздухе да и каюк. Как на таких крыльях лететь?
И стал Иван чахнуть – не по дням, да по часам. Запала ему в душу – летать хочу над лесами, полями да горами. Да и то сказать – с другими парнями деревенскими на то спорил да ругался, никак уже отступиться не мог – засмеяли бы.
Гордый он был, Иван.
И вот, побившись так без толку, собрал он дары побольше да пошёл снова к волхву.
Пришёл, поклонился ему в пояс да говорит:
- Вот, батюшка, не проходит моя тоска. Только на небо гляну – сразу свой сон вспоминаю, нет мне никакого покоя. Может, можно выпить чего, или съесть, чтоб забыть про то?
А волхв-то знал, что Иван его не послушал, крылья делал да с парнями ругался, вот он и говорит:
- Да ты свой сон забыть-то и не думал. Кто про небо забыть хочет, будет разве крылья мастерить да с деревьев бросаться? Нет, Иван, больно ты сытый. Ну что ж делать, видно, нужно тебе с тем жителем небесным, чей сон тебе пришёл, обменяться. Вот тебе туесок, вот тебе клубок. Клубок кинешь на землю, скажешь слова – он тебя и доведёт нужного места. Как захочешь с тем, кого ищешь, поговорить – отпей из туеска да скажи: вот я пришёл и жду!
А там и сам разберёшься.
Иван волхву в ноги поклонился, отдал дары, взял туесок да клубок, да и пошёл сразу за нитью. Шёл он день, два – а клубок всё меньше да меньше, пока на поляну сосняка не пришёл, да там и кончился.
 Встал Иван на поляне, да отпил из туеска, да поставил его наземь, да сказал:
- Вот я, пришёл и жду!
И зашумел ветер в соснах, и спустился с небе человек крылатый, на Ивана очень похожий – и лицом и голосом. И допил туесок, и говорит:
 - Да и я тебя жду, человече. Несладко мне с твоим сном жить – не могу летать, всё тянет на землю, к смертной вашей доле.
- Так что делать-то? – говорит Иван.
- Надо нам с тобою снами обменяться, так и муки наши прекратятся, - говорит ему небесный житель. – Или ты хочешь по небу летать?
- Хочу – мочи моей нет! – говорит Иван, - всё опротивело! Сделай ты как-нибудь, чтобы мне полетать можно было, а то я умру.
- Ну, - говорит небесный житель, - умереть не умрёшь, а полетать полетаешь. Жалко мне тебя, Иван – краше неба-то на самом деле нет ничего. Но три дня только. И пока крылья у тебя будут – не вспомнишь ты ничего: ни кто ты есть, ни откуда, ни кто твой отец, ни кто твоя мать. Потом возвращайся, и станет всё, как прежде.
И крылья Ивану протягивает.
Ну, Иван чуть замертво от счастья не упал, схватил крылья да полетел выше гор, только его и видели.
А небесный житель рассмеялся тихо, сел на той поляне да стал ждать. Это ведь только Иван его так видел, а на самом деле то волхв был. В туеске-то не простая вода была, а зелье особое, морок нагоняющее.
А Иван тем временем крыльями своими машет да не нарадуется: всё, как во сне – горы, да леса, да поля – всё сверху видно! И ветер свищет, и птицы поют, и дива дивные, и чудеса чудесные!
И летал так Иван день, летал два, а на третий день решил в деревню слетать, покрасоваться да всем, кто его дураком называл, нос утереть.
И вот полетел он над лесами, над горами, и прилетел в деревню. И только на землю опустился – глядь, а крыльев нет!
И вдруг как пелена на глаза опустилась: забыл всё Иван. Не помнит ничего – ни имени своего, ни матери, ни отца, ни двора, ни крыльца. И у кого на улице не спросит – никто его не узнаёт. Пока по небу летал-то, одежда от ветра истрепалась, волосы побелели, голос охрип, и стал он сам на себе не похож.
И весь день Иван по деревне ходил, и искал – чей он, да так и не нашёл своего двора. Настал вечер, а ему ночевать идти некуда. Ну, делать нечего – пошёл в лес, нарвал грибов, сел на пень у дороги да и заплакал: бедный я несчастный, нету у меня ни кола и ни двора, один я на белом свете.
Вдруг слышит – говорит ему кто-то:
- Что ж ты плачешь-то, мил человек? Что в лесу сидишь, когда добрые люди давно на три засова заперлись да на печи спят?
- Да нету у меня ни печи, чтобы спать, ни засова, чтобы запереться, - говорит Иван, - и не знаю я даже, отчего со мной такая беда приключилась. Не помню, ни когда родился, ни кто мать моя, ни откуда я сюда попал.
Поднимает голову – а там человек стоит, на волхва похожий.
- Вот что, Иван, - говорит волхв, - скажу я сейчас волшебное слово, и вспомнишь ты всё, что забыл. Только перед тем запомни, что с тобой такая беда случилась от того, что ты мудрых людей не слушал да по небу летать хотел.
И сказал волхв слово, и вспомнил Иван всё, и пал ему в ноги, а волхв его поднял да и говорит:
- Нечего так горевать, Иван. Молодой ты ещё, будешь умнее вперёд, беда тебя и минует.
И пошёл с ним в деревню, и отвёл к родителям, да рассказал им всё, чтобы сына приняли да не горевали, что пропал.
А слово то чудесное, которое волхв сказал, было АРХИМАНДРИТ.
--
Слово взорвалось осколочной гранатой в пустой комнате, и на него хлынули воспоминания. Он вспомнил всё. ВСЁ. Это было как… выиграть в лотерею. Как излечиться от рака. Будто захлестнуло волной: ничего не видно, и нечто перетряхивает тебя изнутри, а потом ты всплывешь, и над головой – яркое солнце, вокруг – целый мир, яркий, и вот ты слышишь доносящийся с пляжа шум… гребёшь к берегу… выбираешься на горячий песок, у воды тёмный, а выше по берегу – яркий, как будто испускающий собственный свет… всё было прекрасно.
Он сдал книги, попрощался с библиотекаршей, сверкая улыбкой, в две минуты добежал до гостиницы, еле сдерживая смех, взбежал вверх, в номер, собрался, занёс ключи девушке-администратору, чьё имя так и не узнал, вернее, уже забыл, хотя видел на бейджике, сделал ей какой-то дурацкий, но совершенно искренний комплимент – и пошёл на трамвайную остановку (которая всегда была здесь, но – как это можно было забыть? Ничего не вспомнить, проходя здесь же? Как странно…), дождался четвёрки… боже, как прекрасно, как замечательно, и ничего, что пасмурно, ничего, что полдня уже прошло – он ещё проживёт этот день, и следующий, и ещё один, и так – много дней в своём родном городе. Он ехал так, глядя в окно, на проходящих людей –
«да что я знаю о них, у каждого – своя трагедия, история – как это избито, но на самом деле у каждого из них – и у меня – о, какая у меня теперь история»
- и тут он вспомнил про НАЧАЛО этого всего, про причину, и его радость немного приугасла, как успокаивается огонь в костре, разожженный стаканом бензина: успокаивается, но не гаснет. Какой актёр, подумал он. Какой великий актёр: я ведь ни на минуту не усомнился. А каково ему было: ведь он-то ничего не забыл… наверное, это и подкосило его: необходимость сделать из собственной жизни нечто большее и одновременно меньшее, чем реальность… наверное, когда я ушёл, ему показалось это всё глупым фарсом: конечно, он любил игру, наверняка, но… но, но, но как это бывает тяжело, когда золото оказывается самоварным, а правда оказывается ложь – та правда, которая была основой твоей жизни…
 «Да, он преподал урок не только мне. Это был ещё и урок для самого себя».
А может быть, просто так совпало. Как совпало с ней. Она ведь оказалась перед его машиной совершенно случайно, хоть и специально, в каком-то смысле…
Он ехал, трамай гремел всем корпусом на сочленениях рельс, снег снова пошёл – но вот была его остановка. Хлебозавод, напротив церковь – сколько раз он видел из по дороге в школу? Множество. Множество. Это, кажется, невозможно забыть – пейзаж был врезан в саму суть его памяти, был чем-то большим, чем просто информация, поступающая от глаз к мозгу по мере продвижения по местности: стал частью его самого. Какой ужас, должно быть, испытывали люди, когда церковь, в которую они ходили с рождения и были крещены, взрывали! Дело во многом даже не в вере – просто физическое стало психическим, частью тебя самого, частью твоих мыслей – ведь всё психическое растёт из материального, и невозможно без него.
Вот улица, вот второй подъезд… ох, какая история была однажды в нём! Какие страсти разгорелись – а ведь их было всего только двое, им было по шестнадцать: откуда, как? А вот и знакомая дверь.
Звонок.
Открывается дверь.
- Ого, привет! Приехал! Ну, заходи!
Папа. Мама.
Дом.
--
 - Ну, как? Как вообще?
«Вообще – хорошо. Очень хорошо. Всё так, как надо, на своих местах, именно в том состоянии, именно в тех пропорциях… и всё же что-то изменилось».
Новое покрывало, да? Симпатичное. Да. Что ты говоришь? На самом деле? Да быть такого не может. Надо же. Выглядит гораздо дороже.
А я работу нашёл, наконец. Да, сейчас расскажу.
«Да, вот что изменилось: вы стали старше. Оба. Как я не хочу, чтобы вы старели… но от этого никуда не уйти. Мне ведь тоже уже не четырнадцать. Буду держать пальцы скрещенными. Может быть, вы проживёте до ста».
Ну, как прошло… В общем, я к нему пришёл, постучал. Он открыл дверь, молчит, смотрит на меня. Я ему говорю: здравствуйте.
Он мне отвечает: здравствуйте.
Потом помолчал, повернулся и пошёл обратно, в квартиру. Говорит: проходите.
Я прошёл, закрыл дверь – а что делать дальше? Я ведь, с одной стороны, не собирался к нему заходить. То есть, конечно, отказаться я не могу – но и говорить мне с ним не о чем. И ведь я чувствую себя виноватым, никуда не денешься.
Он развернулся, плечи опущены – сухонький такой, убитый горем, что называется. Я видел интервью с ним по телевизору, за неделю примерно до того, как она… Он тогда совсем по-другому выглядел. Гораздо живее. Гораздо сильнее. Не было в нём его восьмидесяти пяти, было минимум лет на тридцать меньше.
Он показал на кухню, мол – проходите. Табуретку приставил.
Я прошёл. Сел.
Он поставил чайник, тоже сел.
Сидим за столом, молчим.
Я собрался с духом и говорю:
- Простите меня.
Он голову поднял, усмехнулся невесело и говорит:
- Да вы-то в чём виноваты. Ну, не успели затормозить – она же сама под колёса бросилась, я знаю.
Мне стыдно стало так, а отчего – кто его знает? Она ведь правда… сама… но мог, наверное, мог.
- Глупо, наверное, это всё, - говорю, - а всё же – простите меня. Кто-нибудь другой, может, и успел бы.
- Ну, так ведь не другой был, а вы, - отвечает, - чайку со мной не откажетесь выпить?
- Нет, конечно, - говорю.
Он разлил чай, выставил стаканы, сахар. Себе не насыпал. А я тоже без сахара пью – и стоит этот дурацкий сахар, хоть ты провались.
Ну, я взял и насыпал, чтобы просто так не стоял. Немножко, чтобы его не обидеть.
- Я тоже виноват, - говорит, - да и не я один. А с другой стороны – она ведь тоже виновата, как ни крути? – и смотрит на меня, поддержки ищет.
Я кивнул осторожно и говорю:
- Наверное.
Посидели так, потом он говорит:
- Как накаркал я ей смерть. Дурак старый.
- То есть? – спрашиваю.
- Да, - махнул рукой, - нарисовал, как девушку сбивает машина. Хотел драму передать, мол, вот так наш внутренний мир гибнет под натиском современной техники… старался… потом уже дорисовал, смотрю – просто вылитая Аня. Хотел переделать, но ясно стало – переделаю, уже не так будет. А она ведь тоже… актёрка. Может, даже оттуда ей в голову это и пришло.
- Может быть, конечно, - говорю, - но вы уж не вините себя. В конце концов, что случилось, то случилось.
Я уж не хотел этого говорить – его дело, считать себя виноватым, или нет, но надо ведь было как-то его поддержать.
- Да, - откликнулся, - что случилось, то случилось.
Потом посидели, да я и пошёл. Поехал к Антону, помог ему с ремонтом немного.
А работу хорошую я себе нашёл. Платят не так много, но и не особенно сложно.
--
Почему он не сказал им – своим родителям – как всё было на самом деле?
Потому что не хотел волновать. Потому что не хотел объяснять. Ведь просто перенервничают, а обоим этого и на работе хватает.
Да и как рассказать, например, про то, как согласился на такой риск? Тоже ведь по-своему глупость. Как объяснить, что одно и то же может быть с одной стороны – глупостью, с другой – насущная необходимостью?
Тем более, что никто ведь не знал, что старик умрёт.
По большому счёту, Ян рассказал всё честно, кроме того…
--
… что после чая никуда не ушёл.
Потому что Агний Тихонович поднял голову и сказал:
- Вы знаете, я всё равно не могу вас простить.
Он сказал это не обидно – по деловому.
Ян потупился. Нужно было уходить.
- Вы на самом деле чувствуете себя виноватым? – вопрос был задан с холодным интересом.
- Чувствую, - ответил Ян и заставил, заставил посмотреть себя посмотреть прямо в выцветшие, обвиняющие глаза.
- Ну что ж, в таком случае… - старик залпом допил чай, - в таком случае вы можете помочь мне?
- Конечно, - быстро ответил он, - всё что угодно в рамках разумного.
Старик поднял бровь.
- Не знаю, насколько это покажется вам разумным, - бросил он. – Езжайте домой и соберите вещи, как будто собираетесь уезжать на день-два. Постарайтесь, чтобы никто ничего не заметил.
«Надеюсь, он не собирается инсценировать мой отъезд, а потом убить. Прямо здесь, на кухне. Топориком для разделки мяса».
- Не волнуйтесь, - словно услышав его мысли, продолжил актёр, - всё в тех самых рамках разумного, о которых вы упомянули. Просто поможете мне кое в чём. Искупите свою вину, раз уж считаете, что виноваты.
- Хорошо, - сказал Ян, - может, тогда и паспорт взять?
- А что, - протянул старик, - возьмите. Возьмите. Хотя нет, не берите! Используем реквизит.
 Вернувшись через полчаса с сумкой, он увидел, как Агний Тихонович что-то аккуратно склеивает на столике у окна.
- Глаза совсем не видят, - пожаловался он, - раньше было зрение, как у снайпера. Ну вот, закончил. Это, - он протянул Яну что-то, оказавшееся паспортом, - положите куда-нибудь в карман. Только чтобы не потерять. Так… в общем, сейчас я оденусь… хотя подождите. Пока я буду переодеваться, пришейте вот это, - он протянул, - куда-нибудь себе на одежду, только на изнанку. И туда, где чернила не сотрутся!
Последнюю фразу он выкрикнул уже из другой комнаты.
Ян недоумённо повертел в руках бумажку с цифрами. 9-25-53-6. Какой-то номер? Что он, вообще говоря, делает?
- А где у вас иголка… - начал он.
- в ящике, в нижнем ящике под телевизором, - крикнул Агний Тихонович, - и, ради бога, относитесь к этому, как к театральной постановке. Просто немного… - запыхтел, натягивая свитер через голову, - игры. Игры. Так. Да. Немного игры. Игры. Вы закончили?
Ян кивнул.
- Тогда начнём! – старик хлопнул в ладоши.
Он удивительно ожил, как будто выпил чего-то горячительного.
- Садитесь в кресло. Закройте глаза. Расслабьтесь. Слушайте мой голос. Расслабьтесь. Расслабьтесь.
 «Да он меня гипнотизирует».
- Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете… Ваше тело расслабляется. Вы полностью расслаблены. Теперь, когда я скажу: «Один, два, три», вы будете слушать меня, запоминать то, что я вам скажу и делать так, как я скажу. Один-два-три.
Вы ничего не помните о себе – ни своего имени, ни имён родственников, ни каких-либо фактов о своей жизни. Вы помните себя только с того момента, как кондуктор разбудил вас в вагоне, поезд остановился, вы вышли на перрон и направились к вокзалу. На вокзале вы поймёте, что можете узнать что-либо о себе из записной книжки, которая у вас с собой. Ваш паспорт в нагрудном кармане. Повторите.
- Я ничего не помню о себе, ни своего имени, ни имён родственников, ни других фактов о своей жизни. Я помню себя только с того момента, как кондуктор разбудил меня в вагоне. Поезд остановился, я сошёл на перрон и направился к вокзалу. На вокзале я пойму, что могу узнать что-либо о себе из записной книжки, которая у меня с собой. Мой паспорт в нагрудном кармане.
- Отлично. Сейчас я скажу «в память», и вы забудете то, что я вам сказал, но когда я скажу «три-два-один», вы вспомните то, что повторили сейчас, и будете поступать в точном соответствии. «Маркер». Дальше. Теперь возьмите блокнот и запишите следующее…
…теперь повторите обращение к себе, вслух, постарайтесь говорить естественно…
…когда я скажу «пауза», вы забудете о том, что я говорил после слова «Маркер», и вспомните только после того, как прочитаете слово «архимандрит», про себя или вслух… Пауза!
Старик тяжело дышал, на лбу выступили бисеринки пота.
- С вами всё в порядке?
- Со мной? – он судорожно вздохнул, - знаете, принесите валидол. Он в шкафчике, на кухне.
Ян принёс воду и таблетки.
- Вот так, - Агний Тихонович попытался улыбнуться, - на что только не пойдёшь ради себя. Не люблю я эту химию. Давайте посидим минут пять.
Они помолчали. Старик всё вертел в руках листочек – на нём была вычерчена какая-то схема, остальное было заполнено строчками рукописного текста.
- Ну как, получилось у вас меня загипнотизировать?
- Скоро узнаем, - сказал Агний Тихонович.
- Это и была та помощь, которую я должен был вам оказать?
- Да, - он кивнул, - в некоторой степени. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, что я ощутил.
«Спасибо, что не стал договаривать. По крайней мере, не считаешь меня дегенератом».
 - Ну, что ж, - сказал актёр через какое-то время, - пойдёмте. Нам на вокзал.
--
Они стояли у перрона.
- Чего мы ждём?
- Поезда.
- Но ведь они просто проезжают мимо.
- Вот и посмотрим.
Они стояли на перроне, глядя на сосны, качающиеся напротив. Сосновые леса окружали город со всех сторон, но только здесь, в просвет между некоторыми можно было видеть, что Карелгау стоит на краю огромной глубокой долины, переходящей в равнину – или же на вершине высокой горы с плоским пиком. Геологи сравнивали это плато с плато знаменитой столовой горы. Сейчас на соснах лежал первый снег, слегка разбавляя бесконечную тёмную зелень своей белизной.
- Вы знаете, - нарушил Агний Тихонович, - когда я был маленький, я боялся ходить в больницу. Очень не любил, когда ко мне прикасались этой холодной блестящей штукой, стетоскопом. Потом, когда я стал старше, я заметил, что многие люди любят точно так же, холодными руками лезть в чужую душу. Пусть эти руки чистые – но они холодные, страшно холодные. И только совсем недавно я понял, что был точно таким же человеком с чистыми холодными руками. Когда моя дочь совершила самоубийство. Не лезьте никому в душу, молодой человек.
- Стараюсь не делать этого без необходимости, - ответил Ян. – Но всё равно спасибо за совет. Мне жаль, что так вышло.
- Я же вас просил, - укоризненно сказал Агний Тихонович.
- А я не лез в вашу душу, - ответил Ян, - я открывал свою. Ваша мне ни к чему. Кстати говоря, вот и поезд.
Они смотрели, как поезд медленно приближается, чтобы проехать мимо, не останавливаясь. На доку тепловоза, а затем и каждого вагона синело название: «Жёлтая стрела».
- Ну, вот и всё, - сказал Агний Тихонович.
- То есть?
- То есть пора начинать. Три-два-один. Старт.
Омск 2013-2014