Абитуриент

В жизни каждого молодого человека должен быть особый день, который определяет его переход из детства во взрослое состояние. Чаще всего границей этих двух состояний является тот день, когда юноша или девушка впервые и надолго покидает родительский кров. Причин для этого может быть множество, но самые распространенные это следующие - поступление в институт, призыв в армию, замужество, лишение свободы и т.д.
Один день не меняет возраста, человек продолжает оставаться тем же юношей, или даже отроком, но, тем не менее, переходит на иной качественный уровень - он становится самостоятельным, как птенец, выпавший из гнезда. Теперь он сам ответственен за свою дальнейшую судьбу и все ее повороты.
По-моему, большинство нормальных парней и девчат с замиранием сердца и радостью ждут этого дня. Это здоровый и естественный инстинкт - вырваться из-под опеки родителей, испытать себя, уйти в огромный мир и найти в нем свое место.

       Мой жизненный опыт многократно утверждал меня во мнении, что из детей, не решавшихся оторваться от семейного очага, как правило, не выходит ничего путного. В этом отношении особенно показательна судьба детей моих московских друзей и знакомых. Откровенное нежелание расставаться с удобствами и прелестями отлаженной столичной жизни привело к тому, что даже вполне одаренные юноши и девушки превратились со временем в разочарованных мизантропов. Первый упрек за свою неустроенную и убогую жизнь пал, конечно же, на головы чрезмерно чадолюбивых родителей.
Однако самым поразительным было то, что и по прошествии многих лет на пороге зрелости и приближающейся старости, пройдя через все неурядицы совместного проживания в квартирах родителей, не устроив собственной нормальной семьи, они даже в ретроспективе не допускали мысли о упущенных возможностях поиска судьбы и счастья вне московских пределов. Как мне было жаль этих озлобленных неудачников, попусту растративших на московских этажах свои недюжинные способности.

       В 1947 году, когда я учился в десятом классе средней школы №6 города Фрунзе, передо мной, как и двадцатью моими товарищами, остро встал вопрос – «Куда пойти учиться».
       Я в этот момент сильно нуждался в совете взрослого мужчины относительно выбора своей будущей профессии. Обычно юноши берут пример с отца или ближайших авторитетных родственников. Довоенный визит двух моих дядьёв, работавших в системе «Дальстроя» на Колыме и Чукотке,  еще в те годы отложил в моем сознании прелести кочевого образа жизни в геологических экспедициях. Визит дяди Жоры (Георгия Николаевича Лапина) в декабре 1946 года во Фрунзе, предоставил мне возможность для серьезного разговора о его профессии топографа геологических экспедиций. Я  расспросил его о работе подробно и с пристрастием. Его уклончивые ответы несколько обескуражили меня: он советовал крепко подумать, прежде чем принимать окончательное решение. Он сказал, что работа очень трудная и неблагодарная, особенно во второй половине жизни, когда хочется семейного уюта и покоя. Последний довод был выше моего понимания, - о каком семейном уюте можно говорить, когда нет ничего лучше, "чем жить одному холостым"!

       Но вот наступил 1948 год.  Мои колебания кончились,  и  я послал запрос сразу в два ВУЗа, в которых значилось наличие геологических факультетов - Томский политехнический институт и  Среднеазиатский госуниверситет в Ташкенте. Ответы я получил довольно быстро и в очень вежливой форме. Меня приглашали приехать и сообщали об условиях приема. Я оказался перед необходимостью выбора между Сибирью и Азией. Но раз такая заинтересованность во мне, я еще подожду. А заинтересованность была очевидной:  ВУЗы страны испытывали форменный голод в абитуриентах. Сказалась непродуманная политика по сокращению учащихся 8-10 классов. Наша элитарная мужская школа готовилась к выпуску одного десятого класса неполного состава - всего лишь 20 человек.

      Как часто бывает в жизни, решение приходит не в результате длительных размышлений, а по воле случая. В городской библиотеке им. Н.Г.Чернышевского, куда я регулярно ходил читать редкие книги и журналы (в свое время я взахлеб прочел там "Графа Монте-Кристо"), на витрине новинок мне попался на глаза "Справочник для поступающих в ВУЗы в 1948 году". Там я обнаружил, что всего лишь в 250 км от моего города в Алма-Ата существует Казахский горно-металлургический институт с геологическим факультетом. Это было так привлекательно и своевременно, что я, не колеблясь, принял решение - еду в Алма-Ата.

      Я рассказал матушке о своем решении, и она отнеслась к нему, в общем, положительно. Конечно, это было совсем не то, на что она рассчитывала прежде. Она мне как-то призналась, что, живя в девичестве во Владивостоке, мечтала выйти замуж за американского, или на худой случай, французского моряка и уехать за границу. Если бы я родился в Америке или Франции в семье моряка, то рано или поздно она хотела бы видеть меня на капитанском мостике с морским биноклем в руках и в белой фуражке с огромным "крабом". Увы, советской власти не нравились международные браки и её мечты рассыпались в прах.
Позже, увидев мою склонность к рисованию, она представляла меня выдающимся архитектором и долго не расставалась с этой мыслью. Я к этой идее относился скептически, интуитивно предполагая, что эта специальность в стране с ограниченными финансовыми ресурсами не имеет большого будущего.

      По-совести следует сказать, что решающую роль в выборе профессии сыграли и чисто меркантильные соображения - стипендия в горном ВУЗе на первом курсе была, чуть ли не в два раза выше, чем в архитектурно-строительном. Целых 395 рублей! Это было больше матушкиной зарплаты!
Итак, решено. Я еду в Алма-Ата и, притом, первый раз в жизни на самолёте. Во Фрунзенском «аэропорту», состоявшем из саманного домика и шеста с пестрой «колбасой», указывающей  направление ветра, я познакомился с двумя ребятами из г. Пржевальска, летевшими также для поступления в КазГМИ. Эдик Искандеров и Саша Осипов собирались стать металлургами.  Их сообщество приободрило меня,  впервые расстававшегося с матушкой и привычным семейным бытом.
Двадцатое июля 1948 года с момента приземления ЛИ-2 на грунтовой полосе Алма-Атинского аэропорта стало той пространственной и временной точкой отсчета, за которой началась моя новая жизнь. Два противоречивых чувства сосуществовали во мне - тревожное ощущение оторванности от привычного домашнего уюта и беззаботности и волнующее предчувствие совершенно новых впечатлений - самостоятельности и, чего греха таить, бесконтрольности.

       От аэропорта до главного корпуса  института, располагавшегося в верхней части проспекта Ленина, мы добрались вполне  благополучно,  но  мой тяжеленный чемодан на последнем отрезке пешего пути лишил меня сил, дыхания и юмора. Главный корпус КазГМИ представлял собой двухэтажное деревянное здание на высоком бетонном цоколе. К нему вела высокая и крутая лестница, на которую из последних сил я, как Сизиф, поднял свой красный сундук. Несмотря на относительно поздний час, Приемная комиссия еще работала. Обаятельнейший председатель комиссии Федя Стариченко, встретил нас приветливо. Нам  без проволочек выписали направление в общежитие и рассказали, как туда добраться. При известии о том, что до общежития более двух километров, я чуть было не потерял сознание. Христос в своем последнем пути на Голгофу нес на себе тяжкий крест. Мне предстоит нести тяжкий чемодан с жареным петухом. Но ведь ему было 33, а мне только 18 и, к тому же, я уже семь лет недоедаю! Однако мне повезло - на углу стоял грузовик и шофер за пятерку согласился довезти нас до общаги.

       Общежитие на улице Калинина N118 представляло собой единственное в своем роде явление и поэтому для увековечивания следует описать его более подробно. Это было двухэтажное деревянное здание, построенное, очевидно, после разрушительного алма-атинского землетрясения начала века. Опыт показал, что деревянные дома значительно устойчивее каменных и в городе было предпринято широкое строительство подобных домов. Изначально здание предназначалось то ли под контору, то ли под казарму. Оба этажа состояли из нескольких просторных комнат. На первом было общежитие физкультурного института, на втором - нашего.
Поднявшись на второй этаж по крутой и скрипучей деревянной лестнице со стертыми ступенями, мы вышли в мрачный коридор. Обстановка была совершенно казенная - грязные стены без малейших признаков украшательства и претензий на уют. С обеих сторон и в торце коридора в него выходили двери нескольких больших комнат. Мы остановились в нерешительности, не зная, какую из них выбрать. Я заглянул в одну, другую и увидел полнейший хаос, как будто предшествующие жильцы спасались отсюда стремительным бегством. Пока мы озирались в полном недоумении, к нам приблизилась седая старушка. С мягким прибалтийским акцентом она приветствовала нас и попросила направления. Затем предложила нам зайти в комнату под номером 13, которая считалась в наибольшей степени подготовленной к приему нового пополнения. Мы вошли.
               
        Прошло более шестидесяти лет  с того момента, но я по сей день помню гнетущее впечатление, которое произвело на меня это "жизненное пространство", олицетворявшее нищету государственной системы, и ее равнодушие к гражданам, вынужденно вступающим с ней в контакт.
        То, что мы увидели, трудно было назвать жилой комнатой. Обширное помещение, размером не менее сорока квадратных метров, было завалено металлическими койками с полужесткими сетками. Посредине одиноко стоял длинный стол с покоробленной и прожженной столешницей со следами от горячих кастрюль и чайников. В углу валялось несколько поломанных стульев. У стены стоял с десяток обшарпанных тумбочек. Огромные окна были в пыли и засижены мухами. С потолка на шнурах висели две-три небольших лампочки. Больше в комнате ничего не было.

        Бабушка Герда, так она нам представилась, была кастеляншей общежития. Она посоветовала нам переночевать "как-нибудь", а завтра мы получим постельные принадлежности и начнем новую жизнь на новом месте.
Советские люди всегда воспитывались в сознании того, что государство и его чиновники бесконечно устали от бремени постоянных забот о трудящихся и поэтому последние не вправе требовать к себе повышенного внимания и особых условий. Довольствуйтесь тем, что есть и не ропщите. У нас и без вас хлопот полон рот - вон сколько в мире стран, которым надо помогать свергнуть колониализм. Вот когда завершится мировая революция, тогда вновь вернемся к вопросам нашего собственного благосостояния. Мы понимали ситуацию и не роптали. Государство же не понимало главного - неразумно требовать уважения от того, кого сам презираешь.

        Бабушка Герда ушла, а к нам вошел молодой казах с добродушной губастой физиономией, напевавший "Купите бублики, горячи бублики...". Он поздравил нас с прибытием, расспросил, кто мы и откуда и сказал, что в одиннадцатой комнате, в которой он живет, есть матрасы и подушки. Разумеется - без простыней и наволочек. Мы пошли к нему. Познакомились - Бурин Эльжас, или по-русски Илья. Был отчислен с первого курса горного факультета за неуспеваемость, сейчас восстанавливается и с сентября приступит к занятиям.
        Илья прекрасно говорил по-русски, был начитан и я удивился, почему при таких способностях его отчислили. Он доверительно сказал мне, что в действительности его выгнали "за злоупотребление спиртными напитками". Я был ошеломлен. В таком возрасте, а он был едва на год старше меня, вылететь из института за пьянку! Я в свои восемнадцать имел представление об алкоголе только по воспоминаниям далекого довоенного детства, когда молодежная компания расходилась, а я сливал из бокалов остатки вина и чокался со двухлетней двоюродной сестренкой Иришкой. С тех пор мне ни разу не приходилось пить что-либо более крепкое и в больших количествах. Курить я тоже не научился, хотя меня  однажды и пытались соблазнить знакомые парни, дав затянуться самосадом. Я тогда от первой затяжки потерял сознание и упал со скамейки, рассмешив закаленных товарищей.

      Прежде чем начать обустраиваться на новом месте, мы решили подкормиться. Усевшись за стол, мы выложили на него все наши припасы. Собралась приличная трапеза, в центре которой возвышался мой петух. Кипятка еще не было и вместо чая нам пришлось довольствоваться холодной, густо отдающей хлоркой, водой. Почувствовав запах съестного, в комнату в подходящий момент заглянул Илья и без долгих колебаний присоединился к нашему ужину.
      Наш новый товарищ в благодарность за угощение рассказал много интересного об институте, о его директоре (пост ректора введут позже) Гришине Михаиле Карповиче - замечательной души человеке, некоторых преподавателях, предстоящих экзаменах и видах на конкурс на разных факультетах. От него мы узнали, что уже сейчас, за десять дней до начала вступительных экзаменов, конкурс на геологоразведочный и металлургический факультеты чуть ли не по три человека на место. А если еще учесть демобилизованных фронтовиков, которые принимаются вне конкурса, то ситуация становится еще более сложной. Это известие изрядно испортило мне аппетит и настроение.

      Ближе к вечеру к нам прибыло пополнение - двое ребят из Караганды. Высокий Леня Евгеньев и маленький Султан Негомедзянов из шахтерских династий приехали поступать на горный факультет, чтобы продолжить семейные традиции. Они не были нам конкурентами, ибо в каждом новичке мы теперь видели, прежде всего, личного соперника.
Наконец усталые и возбужденные событиями дня, мы расставили койки вдоль внутренней стены комнаты, бросили на них матрасы и подушки, и, не раздеваясь, дабы хоть немного изолироваться от грязи, улеглись и погасили свет. Не прошло и нескольких минут, как все мы завертелись от непонятного, всепроникающего жжения. Многоопытный Эдик, проведший часть жизни в казарме, закричал - Братцы, это клопы! Зажигай свет!
Когда вспыхнул свет, мы были поражены невероятным количеством этих вонючих гнусных тварей, ползавших по нашим матрасам и подушкам. Видимо им пришлось достаточно долго поститься и теперь они набросились на нас с остервенением. Бороться с ними было совершенно безнадежно, да к тому же у нас не было для этого никаких средств. Оставалось только смириться с обстоятельствами. Усталость взяла свое и мы уснули.

       Утром я проснулся весь в красных пятнах и волдырях от бесчисленных укусов. Не лучше выглядели и остальные ребята. За год проживания в этом клоповнике мы убедились в тщетности не только наших усилий, но и всех городских санэпидемслужб. Клопы оказались неистребимыми спутниками всех пяти лет моего проживания в разных корпусах студгородка.
В последующие дни наша унылая комната стала стремительно заполняться разноликими и разномастными парнями из различных уголков Казахстана. Появилось и несколько моих земляков из Киргизии. Стало весело и шумно. Клопы тоже рассредоточились по койкам в соответствии со своими индивидуальными запросами, утолили первый голод и стали менее алчными. Жизнь входила в нормальную колею.
       После санобработки и бани, нам, наконец, выдали постельное белье, и комната стала походить на огромную палату госпиталя времен минувшей войны. Койки стояли парами с такими узкими проходами, что в них едва втискивалась тумбочка. После того, как численность достигла двадцати человек, пополнение пошло в другие комнаты.
               
       Заниматься в такой тесноте, усугубленной августовской жарой, было невозможно, и я решил отыскать поблизости более укромный уголок. Я начал знакомиться с городом. Столица Казахстана летом 1948 года произвела на меня незабываемое впечатление. С юга над городом нависают величественные заснеженные вершины Заилийского Ала-Тау. Предгорья хребта, в отличие от Киргизского Ала-Тоо, покрыты густым лесом из тянь-шаньских елей и лиственных пород. Острые темно-зеленые вершины елей на фоне белоснежных пиков хребта создавали совершенно фантастическую картину строгой, холодной красоты, достойной кисти Рокуэлла Кента.

       Климат здесь менее засушлив, деревья вдоль улиц высоки и могучи. Их кроны над большей части улиц смыкаются и не теряют листвы, как часто бывает во Фрунзе в июле и августе. В целом оба города подобны близнецам - с одинаковым расположением относительно горной гряды, с меридиональным и широтным расположением улиц и пестрым, интернациональным населением.
        Алма-Ата, бывший Верный, до революции был центром Семиреченского губернаторства, а Пишпек всего-навсего уездным городишком. Разница в прошлом статусе сказалась и в архитектуре, и на культуре двух городов и сохранилась до сего времени, невзирая на все последующие события и перемены. Город меня очаровал, тем более, если учесть, что за предшествующие десять лет я ничего кроме Фрунзе не видел.

        Через пару кварталов от общежития на пересечении улиц Калинина и Дзержинского мы обнаружили небольшой, уютный, сосновый парк. Его мы и избрали местом подготовки к экзаменам. Я всерьез был озабочен высоким конкурсом на разведочный факультет и решил оживить свои знания по всем дисциплинам вступительных экзаменов. Я не мог и не имел права рисковать своим будущим.
       Целый день мы проводили в парке, то загорая на солнце, то уползая в прохладную тень. Там мы питались, и там же отдыхали от занятий с наступлением вечерней темноты и прохлады. Идти в душное, перенаселенное общежитие не хотелось. Мы лежали в траве и слушали музыку, доносившуюся из будки летнего кинотеатра. Эти теплые летние вечера, наполненные острым ощущением свободы, самостоятельности и волнующим ожиданием предстоящей схватки за собственное будущее, ассоциировались во мне с мелодией и словами замечательной песни Соловьева-Седого "Одинокая гармонь", впервые услышанной именно здесь и тогда:
                Снова замерло все до рассвета,
                Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,
                Только слышно на улице где-то
                Одинокая бродит гармонь...
       Когда я слышу эту, теперь так редко исполняемую, раздумчивую и немного грустную мелодию, в памяти встают неповторимые июльские вечера - провозвестники моей поздно начавшейся юности.
Как правило, после этой меланхолической мелодии киномеханик врубал задорный, в ритме быстрого фокстрота, популярный шлягер районных танцплощадок
                Хороши весной в саду цветочки,
                Еще лучше девочки весной!
                Встретишь вечерочком милую в садочке,
                Сразу жизнь становится иной!

        Музыка всегда оказывала на меня большое воздействие. Любая мелодия, независимо от содержательности и авторства, в моем сознании ассоциируется с конкретным временем, местом, событием, человеком, настроением и состоянием. Стоит появиться первым аккордам мелодии и в памяти встают, казалось бы, давно забытые картины прошлого. Это сейчас, когда прожита большая часть жизни. А тогда, когда жизнь только начиналась, музыка формировала мое настроение, будоражила душу и наполняла ее ожиданием предстоящих приятных событий: знакомством и дружбой с девушкой, вечерними свиданиями, поцелуями, счастьем духовной и физической близости. Это вполне нормальные мечты романтически настроенного юноши, воспитанного в достаточно строгих этических и нравственных правилах, характерных для нашего поколения.
               
       Вступительные экзамены по традиции начались с сочинения по литературе, за которое я получил обнадеживающую пятерку. Математика всегда была слабым звеном моего образования и поэтому четверка была вполне заслуженной оценкой. Оставались физика, французский язык и химия. По этим предметам я не только рассчитывал, но и считал себя обязанным получить пятерки. В этом случае я набрал бы 4,8 балла, который считался проходным для геологоразведочного факультета.
       Все шло по плану, пока на последнем экзамене по химии профессору В.В.Бутову не пришло в голову в дополнение к моим блестящим ответам по билету, задать вопрос:
- А скажите, пожалуйста, юноша, какие вы знаете способы смягчения жесткой воды?
- Например, кипячение.
- Правильно.  А еще?
 Увы, других способов я вспомнить не мог.
- Жаль, очень жаль! В жизни это может оказаться полезным. Ну, ничего, я ставлю вам четверку.
Прежде я никогда не выпрашивал отметок, но в данном случае пришлось переступить через свою гордость.
- Виктор Васильевич! Ну, спросите меня еще о чем-нибудь. Если вы поставите мне 4, то у меня будет всего 4,6 балла, а проходной балл 4,8. Я не пройду по конкурсу и рухнет мечта всей моей жизни стать геологом.
- Ничего, молодой человек. Жизнь у вас только начинается и по ней следует идти с твердыми знаниями. До свидания. Желаю вам успеха.

      Унижаться дальше было выше моих сил. С тяжелым сердцем я взял экзаменационный лист и уныло вышел из кабинета химии. Парни, ожидавшие своей очереди, кинулись расспрашивать о номере моего билета, чтобы вычеркнуть его из списка оставшихся. Я с трудом вспомнил его, а заодно поведал им и о коварном дополнительном вопросе. Неудача крепко меня расстроила. Теперь шансов для зачисления на вожделенный факультет у меня практически не оставалось. Много позже, а точнее - через десять лет, я понял, что благодаря этому каверзному вопросу судьба в лице незабвенного Виктора Васильевича Бутова избавила меня от пресловутой романтики геологических будней, пригодной лишь для вечных бродяг, разочарованных жизнью одиночек да вынужденных холостяков.
               
       Конкурс на геологическом факультете был самым большим. Удивительно много мальчиков и девочек со школьной скамьи и даже бывалых фронтовиков мечтало об этой профессии. Всех манило одно и тоже - романтика экспедиций, ненормированный рабочий день и свобода от опеки начальства. Любители приключений, и я в том числе, толпились возле приемной директора института в ожидании приглашения. Раз в полминуты оттуда выскакивал очередной счастливчик, а ожидавшие со вздохом вычеркивали еще одно место из 75 возможных. Настроение оставшихся стремительно падало.
Примерно человек за пятнадцать до моей очереди из кабинета вышел секретарь и казенным голосом провозгласил, что все места заполнены, и зачисления на факультет больше не будет. Никто не расходился. Все рвались в кабинет, чтобы услышать отказ лично. Я тоже дождался своей очереди. Мой удрученный вид вызвал сочувствие у членов комиссии и мне предложили:
- Вы не набрали нужного количества баллов для зачисления на геологоразведочный факультет, но в целом оценки у вас высокие. Комиссия считает возможным оставить вас учиться в институте и предлагает зачислить на горный факультет. Если вы согласны, то мы сейчас же вносим вас одним из первых в этот список.

       Что мне оставалось делать? Забирать документы и возвращаться во Фрунзе? Или сдать экзаменационный лист одному из сидящих в коридоре представителей других институтов? Эти вербовщики сидели за столиками в коридоре, ловили неудачников вроде меня и тут же зачисляли в свои епархии. Здесь были представители Чимкентского химико-технологического, Алма-атинского зооветеринарного и других институтов. Однако абитуриент это уже почти студент - он многое успел узнать, в том числе и размер стипендии. Я знал, что только в КазГМИ я буду получать самую большую стипендию в 395 рублей на первом курсе и 495 - на последнем. Все эти соображения мгновенно пронеслись в моем сознании, и я решительно ответил: - Я согласен. Записывайте меня на горный факультет.
       Так я оказался первым в списке из 175 фамилий, принятых в 1948 году для обучения по специальности "Разработка месторождений полезных ископаемых". О своей будущей профессии я имел представление только по фильмам "Большая жизнь" и "Это было в Донбассе" и не могу сказать, чтобы увиденное в кино меня очень уж воодушевляло.
               
      Человек в 18 лет не очень склонен к долгим переживаниям о случившемся и мрачным раздумьям о будущем. Приняв решение, я почувствовал себя легко и уверенно. Все позади. Я студент, у меня впереди 10 свободных дней и их лучше провести в кругу родных и близких, чем в клоповнике. Завтра же продаю все школьные учебники, покупаю билет и лечу во Фрунзе. О своем приезде сообщать не буду.
     Самолет шел во Фрунзе в семь часов утра. Сообщения с аэропортом в такую рань не было, поэтому я вынужден был уехать с вечера и всю ночь просидел в скверике возле скромного здания аэропорта. Ночь была теплой и тихой. Я предавался светлым мечтам о том, как старательно буду учиться в институте, посещать лекции и тщательно выполнять задания с тем, чтобы стать хорошим специалистом. Теперь все будет совсем не так, как в школе, в которой               
                Мы все учились понемногу,
                Чему-нибудь и как-нибудь...
      На этой же скамейке я незаметно уснул и проснулся только тогда, когда заревели самолетные двигатели и нас пригласили на посадку. Через пятьдесят минут полета в более комфортабельном ИЛ-12 я вновь оказался на родной киргизской земле. Вопреки ожиданию дома мне не очень обрадовались, а матушка даже сурово отчитала: - Незачем тебе было мотаться туда-сюда. Где взять денег на обратную дорогу? Вот этого-то я как раз и не учел. Мне так хотелось увидеть своих близких, особенно Иришку, от которой единственной я успел получить первое в моей жизни письмо с изложением всех событий, произошедших дома за время моего отсутствия. Увы, нужда часто оказывается сильнее родственных чувств, но я пообещал, что обратно поеду поездом или на машине, что обойдется всего в 18-20 рублей.

      Вернувшись в общежитие 30 августа, я не узнал знакомой тринадцатой комнаты. Она стала как бы ниже за счет двухэтажных коек, заполнивших все свободное пространство. Койки были скреплены в ячейки по 4 штуки как в солдатских казармах. Вместо 22 теперь было 39 койко-мест. Я надеялся встретить радостные приветствия ребят, с которыми успел сродниться за четыре недели совместного проживания и подготовки к экзаменам. Ничего подобного. Из всех углов на меня равнодушно взирали незнакомые, чужие лица. Я оторопел и не сразу понял, в чем дело. Наконец на глаза попалось несколько знакомых физиономий, которым я очень обрадовался. На мои расспросы парни ответили, что из нашего прежнего контингента абитуриентов почти никто не прошел и все разъехались по другим институтам. Я расстроился. Не прошел Николай Лукьянов - мой земляк из Фрунзе, с которым мы успели крепко сойтись и понравиться друг другу. Не прошел весельчак и балагур Федя Кукса и другие ребята. Ну что ж, такова жизнь.

       Я нашел себе место в том же углу, что и в первую ночь. Моим соседом по "первому этажу" оказался парень из Караганды Иван Гречкин - краснорожий, неприятный тип, весь какой-то дергающийся и постоянно подмигивающий. На верхотуре спали два казаха - страшно худой и желчный Сапаргалиев и меланхоличный Мунке Казов. Ничего не оставалось делать, как привыкать к новой обстановке и новым соседям. Я постепенно становился фаталистом.