Первый курс

                Первый семестр
               
       По установившейся в КазГМИ традиции первую лекцию первому курсу читал профессор В.В.Бутов - вершитель моей судьбы. Он считался лучшим лектором института и вел "Общую химию". Это был маленький, плотный, пожилой человек интеллигентного вида. Большая благородная голова, красивая седина, румяное свежее лицо, аккуратная бородка-"эспаньолка", пенсне, живая речь, сдержанная жестикуляция - все это в совокупности создавало в наших глазах образ настоящего профессора старой российской школы.
В.В. был великолепным лектором и все наши выпускники, с которыми мне позже приходилось встречаться, свои воспоминания об институте начинали с наиболее запомнившегося события - его первой лекции. Эта добрая традиция прервалась в 1949 году, о чем следует рассказать особо.

        Как всякий старый русский интеллигент В.В.Бутов был личностью всесторонне развитой. Он не только знал и любил свой предмет, но увлекался живописью и поэзией. Очень скоро мы узнали, что свое восхищение Менделеевым и его бессмертной Периодической Таблицей он сумел выразить в стихотворной поэме, имевшей не столько литературное, сколько утилитарное значение. Вот её начало (пишу по памяти, а также с добавлением от моего однокурсника И.С.Яценко)

От водорода до урана
Предстала в сетке групп, рядов,
Как свиток творческого плана,
Система атомных весов

       Создавая поэму, он преследовал сугубо практическую цель - помочь студентам запомнить свойства и основные характеристики каждого химического элемента. Вот, например,  её первая  строфа, посвященная водороду.
 Среди простых веществ-творений
 Вот водород, он первым был,
 Он в массах ядерных скоплений
 В лучах невидимых бродил.
       Он славен как восстановитель,
       В растворах водных ион его
       Всегда кислотных свойств носитель:
       Краснеет лакмус от него.
      
       И далее в том же духе.  Мне не досталась копии этой Поэмы, несколько экземпляров которой, изготовленной на «синьке», Бутов  раздал студентам. А сам я, по легкомыслию, не сообразил переписать её, о чем до сих пор сожалею. И так по всей таблице! Стихи были удивительно легкими и запоминающимися. Казалось, чего лучше, если профессор института создает подобное учебное пособие. Надо только приветствовать! Не тут-то было! Партия большевиков, успевшая за послевоенный период истомиться от затянувшейся мирной передышки, вновь начала раскручивать маховик репрессий. Видно террора тридцатых годов и страшных потерь в войне Сталину и его шестеркам показалось недостаточно. Чем меньше в стране людей, тем меньше у вождей проблем. Началась комплексная кампания борьбы с космополитизмом и буржуазным национализмом, преклонением перед Западом, вейсманизмом-морганизмом в биологической науке, буржуазной "лженаукой- кибернетикой", идейными заблуждениями и формализмом в советском искусстве в лице писателей и поэтов вроде Зощенко, Ахматовой, композитора Вано Мурадели и т.д., и т.п.  Нашелся "идеолог" и на безобидную поэму В.В.

       Какой-то стукач передал ее в органы, а там посчитали, что поэма представляет собой квинтэссенцию идеалистических взглядов на неживую материю, прославляет Всевышнего Творца ("Свиток творческого плана") и оказывает, тем самым, безусловно вредное влияние на умы советской молодежи. Поэма В.В.Бутова попала на глаза  радетеля из числа борцов за идейную чистоту среди профессорско-преподавательского состава Института. Особое подозрение вызывали следующие строки Поэмы:
                Ничто не вечно, неизменно
                Тут  массы атомной распад
                И путь вселенной
                Пресекшись здесь, пошёл назад.
        (Не очень уверен, что звучало именно так, ведь прошло 60 лет!)

       Криминал усмотрели  в том, что последняя строка противоречит канонам марксистской диалектики. Бутова «разобрали» на  комиссии. Бедный старик был лишен профессорского звания, которое ему было присвоено отнюдь не советской властью, изгнан из института, а его поэма была запрещена и, по возможности, изъята из употребления. Эта жестокая и бессмысленная расправа стоила ему жизни.               
      
      С первого дня учебы в институте я стал относиться к ней самым серьезным образом. Многие дисциплины я воспринимал как теоретическую основу своей будущей практической деятельности. Такими предметами стали начертательная геометрия, минералогия и кристаллография, инженерная графика, геодезия и др. Основы горного дела я изучал не только по конспектам лекций, но специально ходил в библиотеку, чтобы детальным образом разобраться в хитросплетениях подземных выработок, запомнить их странно звучащие названия - квершлаги, штольни, штреки, орты, гезенки и т.д. и назначение. Постепенно я стал проникаться уважением к этой специальности и гордостью за свою будущую профессию.

      Среди нашего брата быстро распространились студенческие поговорки и приметы. Так мы узнали, что если студент первого курса сдал "Начерталку", то он может знакомиться с девушкой; если на втором курсе сдал "Сопромат" - может делать ей предложение; а если после третьего сдал "Теормех", то вправе жениться.
      Действительно, эти три дисциплины для большинства стоили многих бессонных ночей и нервов. Мне начерталка давалась легко благодаря пространственному воображению, развитому на уроках черчения в седьмом классе и стереометрии в десятом. У Александра Степановича Пономарева, строгого преподавателя этой дисциплины, я ходил в фаворитах. Он с энтузиазмом выискивал среди студентов тех, в ком проявлялись малейшие способности к рисованию и терпеливо развивал и совершенствовал обнаруженные наклонности. Мне повезло также в том, что в учебном плане была дисциплина "Техническое рисование", которую через год почему-то решили ликвидировать. А.С. не тратил времени на тех, в ком отсутствовали способности или желание заниматься, но не жалел времени и сил на подающих надежды. Меня он даже втянул в художественный кружок, где мы осваивали азы изобразительного искусства. Я бесконечно признателен этому благородному человеку и считаю, что многими успехами в последующей инженерной и научной деятельности обязан художественному вкусу и воображению, развитыми благодаря его терпению и настойчивости.

       Быт и нравы студенческого общежития конца 1948 года были далеко не такими идеальными, как представляли их журналисты и писатели того времени. Действительность была не только суровой, но подчас просто трудно переносимой.
       Наша 13 комната больше походила на казарму или тюремную камеру. Разница была лишь в том, что о солдатах и заключенных государство заботится согласно взятым обязательствам, в то время как мы были полностью предоставлены сами себе, и каждый боролся за существование в меру своих сил, способностей и здоровья. Если учесть, что большинству из нас было по 18 лет, и мы впервые выпорхнули из родительского гнезда, риск сгинуть в расцвете лет был достаточно велик. Из наших 39 человек не выдержали этого тяжкого испытания двое. Мой сосед сверху Сапаргалиев к концу первого семестра схватил воспаление легких, перешедшее в скоротечную чахотку, и умер во время зимних каникул. Джангир Казыбаев, красивый парень, сильный боксер, выдержал первый курс, заработал в общаге какую-то желудочную болезнь и умер во время летних каникул.

        Наше временное сообщество состояло из представителей разных национальностей. Больше всего было русских и казахов. Национальные меньшинства были представлены украинцами и татарами. Жили вместе с нами двое корейцев, один еврей и даже один чеченец. Все мы были поставлены в равные условия и поэтому оснований для конфликтов на национальной почве не было. Тем не менее, такой большой коллектив не может существовать как единое целое и неизбежно распадается на более мелкие социумы. У нас такое расслоение произошло по принципу землячеств, что, в сущности, оказалось эквивалентным распаду по национальному признаку.
       Неизбежная дифференциация привела к тому, что стали возникать трения из-за различий в образе жизни, культурном уровне и поведении разных групп. Вот здесь-то и сказались существенные различия между двумя основными социальными группами - европейской и азиатской.

       Казахская молодежь по всем параметрам находилась на более низкой ступени развития. У нее была очень слабая школьная подготовка, особенно остро проявлявшаяся в недостаточном знании русского языка, физики и математики. Низким был и общий культурный уровень. Да и как могло быть иначе, если они выросли в бедных, многодетных семьях из сельской местности, где дети растут как сорная трава по принципу - "Бог дал, Бог взял".
Ощущение собственной неполноценности нередко приводило к агрессивности в отношении тех, в ком ощущалось превосходство. Поводом для скандалов была повышенная предрасположенность казахов к пьянству. Они частенько являлись к вечеру в изрядном подпитии и начинали куражиться, нарываясь на скандал. Прожив много лет среди азиатов, я убедился в том, что в пьяном виде они становятся совершенно неуправляемыми, крикливыми, вздорными и не поддающимися никаким призывам к благоразумию и успокоению.

       Однажды в нашей комнате произошел очень характерный случай с далеко идущими последствиями. Группа казахов поздно вечером, когда мы все корпели над очередными чертежами по "Инженерной графике", ворвалась в комнату, сквернословя (разумеется, по-русски) и задевая всех на своем пути. Больше всех буйствовал худенький паренек со скрипучим голосом Пангирей Чулаков. Он матерился, задирал работающих, начал выкрикивать какие-то лозунги с националистическим душком. Когда его попытались образумить, он в ярости схватил со стола нож и кинулся на нас. Пришлось применить силу. Мы повалили его на койку и накрепко привязали простынями. Подергавшись, он уснул.
Утром он лежал притихший и, видимо, пытался вспомнить, что же произошло. Мы его развязали, рассказали о вчерашнем приключении и объяснили, что если он не укротит свой буйный нрав, то в другой компании с ним вряд ли будут церемониться и за схваченный столовый нож он может оказаться на конце "финки".

       Пангирей, вполне осознав случившееся, с тех пор перестал пить, старательно учился, стал нашим первым "сталинским" стипендиатом и окончил институт с отличием. Его оставили в аспирантуре, и через короткое время он первым из нашего выпуска защитил кандидатскую диссертацию, затем стал доктором наук и вскоре был избран член-корреспондентом Академии Наук Казахской ССР. После этого он работал заведующим кафедрой в Казахском политехническом институте. Карьера - лучше не придумать! Такая гладкая ковровая дорожка расстилалась в советское время перед всеми подающими надежды национальными кадрами, и все равно движение по ней не обходилось без покровительства и силовой поддержки партийных органов. Результат в большинстве случаев был обратным - звания не всегда соответствовали реальным знаниям, что неизбежно сказывалось на работе и поведении "специалиста".

       Пангирей кончил плохо. За многочисленные должностные прегрешения, протекционизм и махинации он был изгнан с должности заведующего кафедрой и вскоре умер от цирроза печени, который, как известно, чаще всего является следствием злоупотребления алкоголем. Видимо, достигнув "высшей власти", он успокоился и решил наверстать упущенное во время движения вверх.
       Пангирей был не единственной жертвой тех привилегий, которыми пользовались аборигены в Казахстане, Киргизстане и других национальных республиках. Обоснование на первый взгляд казалось вполне логичным - это люди окраин бывшей Российской империи, униженные и обездоленные. Советская власть открыла им широкую дорогу в цивилизованный мир и потому следует предоставить им некоторые льготы при поступлении. На первый взгляд все правильно. Беда состояла в том, что эти льготы автоматически переносились и на процесс обучения, в результате чего они всегда получали оценки на 1-2 балла выше заслуженной. Эта привилегия возымела обратное действие. Исчез стимул к упорному труду и подлинным знаниям, появилось откровенное пренебрежение к нам, получавшим оценки по справедливости.
       Справедливости ради следует отметить, что некоторые казахские ребята быстро осознали отрицательные последствия подобных привилегий и вместе с нами включились в борьбу за знания, а не за оценки. Именно они стали хорошими специалистами, подлинными интернационалистами и все пять лет учебы мы охотно жили вместе с ними в одних комнатах, ели из общего котла, сообща переносили все радости и горести, отведенные нам временем и судьбой.
               
       Студенческое братство формируется не только благодаря совместному проживанию в общежитии, но также в результате общности интересов, возникающей в учебной группе. Я был зачислен в первую группу горного факультета с индексом Г-48-1. Позднее небрежность исправили и группы переименовали. В четырех группах ГИ-48 (горные инженеры набора 48 г) готовили специалистов по разработке рудных месторождений подземным способом; в двух группах ГИУ-48 - горных инженеров-угольщиков и в одной ГИМ-48 - маркшейдеров.
В нашей группе оказались две единственные на всю специальность девушки - Людмила Рыжкова и Галина Таранова. На группу из 25 человек было зачислено два кандидата в студенты, одним из которых был Вячеслав Беляев. На первом организационном собрании мы единодушно избрали старостой Аркадия Михайлова. Это был мой земляк по Киргизии, красивый, черноволосый и черноглазый парень. В этом коллективе из 27 человек, в котором не комсомольцами были только я да Геннадий Овсянников, начались мои студенческие годы.

      Жизнь в абсолютно неблагоустроенном общежитии оказалась страшно тяжелой штукой. Кроме постоянно клокотавшего "Титана" с кипятком, не было никаких других удобств. Даже умываться приходилось бегать на улицу. Правда, большинство из нас считало такой образ жизни вполне нормальным и не представляло иного. Хуже всего было хроническое недоедание, которое для меня продолжалось уже седьмой год.
Я страдал от постоянного безденежья, несмотря на то, что стипендия считалась по тем временам вполне приличной - 395 рублей. Но это был только номинал, фактически на жизнь у меня оставалось в среднем не более 200 рублей. Приходилось тратить деньги на самое необходимое. В первые месяцы я вынужден был купить ботинки за 150 рублей, суконные брюки за 110, гимнастерку за 50 и прочие мелочи. На зиму у меня были только старая телогрейка да изрядно поношенный лыжный костюм.

       Питались мы по самой простой схеме - завтрак состоял из пол-литровой банки кипятка, куска самого дешевого черного хлеба и экономного количества карамели со странным названием "Бухарская смесь" по цене 13 рублей 80 копеек за килограмм. После этого мы бежали на лекции, проезжая зайцами на трамвае небольшой отрезок пути. В перерывах между занятиями можно было позволить себе 1-2 пирожка с ливером по 30 коп. за штуку. Их продавали горячими толстые тетки из столовой, расположенной в студгородке. Обедать в столовой считалось невыгодным, так как на это уходило от 3 до 5 рублей.

        Возвращаясь в общежитие, мы забегали в магазин, расположенный в квартале от общежития. Среди нашей братии он был известен под названием "Ливерный". Торговали там мясопродуктами самого широкого ассортимента - от демократической ливерной по цене 4 руб. 70 коп. до аристократической "Брауншвейгской" колбасы по 85 руб. Мы, разумеется, отдавали предпочтение "собачьей радости".
        Еще там продавали "Зельц серый" по 4 руб. 30 коп., но если вам очень хотелось мясного, а денег было мало, то можно было купить некое подобие холодца по 3 руб. за кило. Правда, его следовало нести в общежитие бегом и тут же съедать, в противном случае он превращался в мутный бульон.
        Мы старались не задумываться над тем, из чего готовились эти дешевые субпродукты, но их недоброкачественность порою не вызывала сомнений. Мы частенько травились ими до такой степени, что по ночам в комнате создавалась невыносимая атмосфера и возникали встречные потоки бегущих в сортир и обратно.(Он тоже располагался на улице, а в Алма-Ата морозы зимой доходили  до 30 и ниже градусов).
               
        Осенью моя матушка все-таки решилась переехать в Алма-Ата. Она поселилась на частной квартирке вблизи Никольской церкви и нашла себе работу в каком-то машинописном бюро. Ее переезд вместо облегчения создал ряд дополнительных трудностей. Надо было платить 100 рублей за комнатку; зарплата была ничтожной (360 р.) и я вынужден был из стипендии давать ей ежемесячно 100 рублей на то, чтобы мы могли иногда вместе хотя бы пообедать. Я оставался жить в общежитии
               
        На собрании группы комсоргом выбрали Сабырхана Кауленова, который одной из первоочередных задач своей организации поставил вовлечение в ее ряды меня и Овсянникова. Я не долго сопротивлялся и написал заявление, а Геннадий стал упорствовать, объясняя свое поведение моральной неготовностью к такому ответственному шагу. Его оставили в покое, а мое дело закрутилось. Вскоре состоялось комсомольское бюро курса, на котором рассматривалось и мое заявление. Секретарем была Вера Александрова - девушка лет 23-24, фронтовой санинструктор, принципиальная, идейная, живое воплощение лучших качеств своего поколения, которые так беспардонно эксплуатировались режимом на стройках довоенных пятилеток и на фронте. Когда очередь дошла до меня, она задала мне прямой вопрос, требовавший искреннего ответа:
- Почему ты, Тангаев, решил все-таки вступить в ряды Ленинского комсомола?
Вера знала, почему меня не приняли в четырнадцать лет, ее не испугал темный штрих моей биографии. Она пытливо смотрела мне в глаза и хотела услышать правду. Я долго молчал, обдумывая, что сказать. На ум приходили всякие банальности вроде недостаточной политической и идейной зрелости, но я понимал, что только разочарую ее. Когда молчание стало почти неприличным я, наконец, выпалил:
- Ну сколько же можно жить только для себя! Я хочу быть активным членом своего коллектива!
- Ну и правильно! Молодец Тангаев! Кто за предложение принять его в наши ряды, прошу голосовать. - Меня избрали единогласно.

        Следующим принимали невысокого румяного паренька из Сибири Володю Софронова. Рекомендацию ему дал Николай Ревякин - его земляк и друг. На предложение Александровой дать характеристику рекомендуемому, Ревякин, смущенно почесывая затылок и сильно окая, сказал буквально следующее:
- Володька вообще-то парень очень хороший. У нас с ним и койки рядом.
 Этим все было сказано. Под общий хохот присутствующих Володю приняли в ряды ВЛКСМ.
      В.Софронов после окончания института долго работал на шахтах СУБР (Северо-Уральские Бокситовые Рудники), стал известным специалистом и руководителем алюминиевой подотрасли МЦМ СССР и в восьмидесятых годах был назначен главным инженером Главалюминия в Москве.

      Сразу же после бюро и комсомольского собрания мне дали общественное поручение - назначили агитатором избирательного участка по выборам в Верховный Совет СССР. Сначала я не мог найти себе места, опасаясь, что не смогу уверенно и свободно общаться с незнакомыми мне взрослыми людьми. Однако после двух-трех встреч с избирателями я убедился в том, что им ничего от меня не нужно, кроме возможности излить надорванные души терпеливому и со всем соглашающемуся слушателю. Боже, чего я только не насмотрелся и не наслушался за три месяца моих встреч с этими несчастными людьми! Какая ужасающая и беспросветная нужда царила во всех квартирах дома, расположенного на проспекте Ленина в двух шагах от нашего главного корпуса! Меня просили помочь в ремонте квартир, в разборках с наглыми соседями, жаловались на домкома, на невозможность устроить ребенка в детский садик. Я записывал все жалобы, обещал передать в комиссию, но там мне намекнули, что прием жалоб не входит в обязанности агитатора - я должен обеспечить стопроцентную явку избирателей на участок в день выборов и не лезть в политику.

       После трудных визитов к избирателям я с легким сердцем возвращался в ставшее родным домом общежитие. Там, несмотря на скудное питание, тесноту, клопов и прочие неудобства, царила атмосфера оптимизма, веры в будущее и вечное стремление к шутке и развлечениям. О нравственном и этическом уровне наших забав и развлечений особый рассказ.               

       Когда в огромной комнате проживают вместе около четырех десятков парней с разным уровнем образованности, воспитания и моральных принципов, трудно рассчитывать на то, что они в свободное время будут изучать правила этикета или заниматься бальными танцами. Мы развлекались, как умели.
       Самым приличным и приятным вечерним времяпрепровождением было пение. В комнате гасили свет, наступало общее умиротворение, кто-нибудь их казахов брал в руки домбру и, потихоньку перебирая струны-жилы, заводил печальную и протяжную мелодию, просторную и бесконечную как сама казахстанская степь. Затем подключались мы. Лучшим запевалой комнаты был маркшейдер Михаил Рукасов. У него был высокий, чистый голос. Он знал массу старинных и современных песен и хорошо угадывал, какая из них больше всего соответствует сиюминутному настроению.

       Победа в страшной войне пробудила в народе и молодежи искренние патриотические чувства, отражением которых стало частое исполнение по радио и в обществе народных песен. В наш репертуар входили сибирские песни "По диким степям Забайкалья", "Ревела буря, гром гремел...", "Степь да степь кругом", "Глухой, неведомой тайгою" и другие. Отдав дань серьезной теме, мы переходили к более легкому жанру: "Ах, ты, душечка...", "Среди долины ровныя...", "Что так скучно...". Эти песни лучше звучали не в хоровом исполнении, а в два-три голоса. Здесь непревзойденными артистами были Рукасов и маленький казах Каиркан Шакенов. Я обычно вел вторые партии. Между прочим, многие казахи знали и неплохо пели русские и украинские песни, чего нельзя было сказать о нас.

       Лирические вечера никогда не ограничивались одной комнатой. К нам заходили и присоединялись парни из соседних комнат: Юрий Попов приносил баян, Василий Чайков - гитару и начинался импровизированный концерт. Разогревшись и раззадорившись на исполнении песен, массы входили в азарт и требовали организовать более активный отдых. Все вываливались в просторный коридор и начиналась самодеятельная хореография. В те годы среди молодежи очень популярной была чечетка или "степ". Лучшим исполнителем был тот же Юра Попов. Когда он выходил на кафель возле Титана, круг расширялся, и все с интересом и завистью смотрели на его замысловатые коленца и па. Он танцевал с совершенно непроницаемым, строгим лицом и был великолепен. Пока он бил чечетку, никто не осмеливался входить в круг, чтобы не портить впечатления от настоящего искусства.
Юрий Попов был, несомненно, очень талантливым парнем в музыке и танце, но ему не повезло с избранной профессией горного инженера. Он не преуспел в учебе и после второго курса был отчислен за неуспеваемость.
               
       Ну а теперь пора рассказать и о наших менее интеллектуальных развлечениях, характерных для своеобразного периода проживания в скотских условиях большого коллектива, состоящего из случайно встретившихся людей. Наиболее удобным временем для забав были первые ночные часы, когда большая часть парней, утомленная умственной деятельностью на полупустой желудок, уже спала. За длинным столом под ярким светом больших ламп оставались те, кому приходилось срочно подтягивать графические или расчетные задания накануне последнего срока их сдачи. Тянуло в сон. В голые животы впивались клопы, жившие в щелях жирного стола. Мы периодически шпарили их кипятком, но это чертово семя было неистребимым. С коек доносились храп, сопение, причмокивание или невнятное бормотание - наши друзья смотрели и комментировали свои первые сны, а мы вынуждены были выводить чертежными шрифтами надписи на огромных ватмановских листах. Это было самое удобное время для того, чтобы поиздеваться над спящими.

        Самым невинным развлечением было водить бумажкой по губам и смотреть на уморительные гримасы крепко спящего товарища. Он пытался смахнуть рукой назойливую муху, а она вновь и вновь вилась вокруг его рта. Наконец страдалец просыпался и, ошалелыми от сна глазами, смотрел на своих мучителей, затем переворачивался лицом в подушку и засыпал снова. Никто не возмущался, ибо каждый в свое время сам занимался подобным.
Тем, кто имел привычку спать на спине и храпеть с открытым ртом, сыпали в рот щепотку соли. Жертва начинала смоктать соль, морщиться и постепенно приходить в себя. К этому моменту все уже сидели за столом с совершенно невинным видом, исподтишка наблюдая за реакцией жертвы. Спросонья до него не сразу доходило случившееся, но особенного возмущения тоже не бывало. В лучшем случае проснется, выматерится и перевернется на бок.
Под рукой у нас всегда была разноцветная тушь и чернила для авторучек. Их использовали для "макияжа" спящих. Веселье достигало кульминации утром, когда разрисованный, ничего не подозревая, выходил на улицу в туалет и к умывальнику и долго не мог понять причины гомерического хохота всех встречных и окружающих, пока кто-нибудь не давал ему взглянуть в зеркальце.

        На пасху красили яйца. Спящим. Этой процедуре чаще всего подвергали казахов, считая, что таким образом их приобщили к христианской вере.
Проводились розыгрыши более утонченного характера. Например, выбирали бедолагу с не очень агрессивным характером и среди ночи будили его вопросом:
- Спишь?
- Ну, сплю. Чего вам надо?
- Уже три часа ночи.  Спать тебе осталось еще четыре часа. Учти и давай наверстывай.
Через час процедура повторялась, пока несчастного малого не доводили до белого каления.

       Иногда мы впадали в форменное детство, устраивая азартные бои подушками. С грохотом летели на пол со стола чайники и банки, лопались наперницы, засыпая комнату клочьями свалявшейся ваты. Юноши развлекались!
       На первое апреля фантазия обманщиков не знала границ. Меня среди ночи разбудили и сказали, что пришла какая-то женщина, которая ждет внизу. Спросонья я подумал, что это матушка и, значит, случилось что-то чрезвычайное. Я спешно оделся и выскочил в сырую ветреную ночь. Никого не обнаружив у входа, я обошел общежитие и вернулся в полном недоумении. Комната встретила меня общим хохотом. В таком случае не принято сердиться, а лучше всего придумать очередной розыгрыш. Я предложил подшутить сразу над двумя. Набрав в чайник теплой воды, мы вылили ее под одеяло спящему на верхней койке так, что она промочила тощий матрас и попала на лицо спящему внизу. Парень проснулся, понял случившееся буквально и стал выяснять отношения с верхним соседом, обвиняя его в недержании мочи. Скандал разгорался и мы вынуждены были вмешаться, объяснив ребятам, что сегодня  "Первый апрель - никому не верь" и это всего лишь шутка. Вот такие были шутки!

       А еще мы любили спорить. Спорили по любым поводам, которых было множество. Например: передаются ли талант и способности по наследству, действительно ли кавалерия после второй мировой войны навсегда изжила себя, нужно ли горному инженеру дифференциальное и интегральное исчисления, есть ли жизнь на других планетах и т.д. и т.п.
        Страстным спорщиком был Владислав Ищук - одна из наиболее ярких личностей нашей тринадцатой комнаты. Его давно уже нет в живых, и мне хотелось бы в своих воспоминаниях отдать должное короткой жизни и трагической гибели этого незаурядного парня. Он был бесспорным лидером группы земляков из города Талды-Кургана. Двое других - Александр Егорочкин и Евгений Хомицкий ему беспрекословно подчинялись. Немного ниже среднего роста, с гордо поднятой головой, дерзким и самоуверенным взглядом голубых глаз, он считал себя непререкаемым авторитетом в любом споре и не терпел возражений. Из какого-то источника, явно запрещенного в тот мрачный период борьбы ВКП(б) с идеологическими извращениями, он нахватался идей и понятий из буржуазного учения, именуемого "Евгеникой". Разумеется, никто из нас ничего не читал и не слыхал об этой "лженауке" и мы с вполне понятным интересом слушали его разглагольствования на эту скользкую тему.

       Суть его позиции заключалась в повторении главной мысли о необходимости искусственного отбора людей с целью улучшения человеческой породы. Проповедовал он с полной убежденностью в собственных образцовых интеллектуальных и физических данных, подводя нас к мысли о том, что он воспринимает себя в качестве классического эталона. Когда я впервые это услышал, я сказал ему, что в переводе с французского Etalon значит жеребец-производитель. Не эту ли роль он отводит себе в обществе? Нимало не смутившись, он ответил, что считает себя вполне пригодным для воспроизводства породистых людей и когда придет время жениться, выберет себе девушку, которая бы удовлетворяла его идеалу.
Пришлось завершить спор ссылкой на то, что он не оригинален; его идеи не новы и ничем не отличаются от фашистских теорий о разделении человечества на высшие и низшие расы. Что-то подобное до него провозглашал некий Ницше, которого мы, правда, тоже не читали.
Владислава мы не переубедили,  иначе он и не был бы Ищуком - щирым западным украинцем, чем весьма гордился. Удивительнее всего то, что никто не донес о его идейных вывертах "куда следует". В наши ряды еще не успели внедрить стукачей.
               
        После окончания института Ищук сделал стремительную карьеру на Ачисайском полиметаллическом комбинате; стал его главным инженером и заметной фигурой в МЦМ СССР, а через некоторое время был выдвинут на должность директора института Средазнипроцветмет в Ташкенте. Этот пост позволил ему пригласить на работу нескольких выпускников из нашей группы ГИ-48-1, работоспособность и деловые качества которых ему были хорошо известны еще с институтской скамьи. Его соратниками стали Аркадий Михайлов, Николай Кнышов и Эрнст Дубинский.
       Владислав Никонович Ищук погиб в расцвете сил и карьеры в результате катастрофы вертолета во время инспекторской поездки по рудникам Таджикистана. При посадке в гористой местности вертолет завалился на бок и вспыхнул. Ищук, сопровождавшие его специалисты и экипаж, сгорели заживо. В живых остался лишь один чиновник из МЦМ.

       На групповом снимке, который висит у меня в кабинете (и предшествует этому рассказу), Владька Ищук, красивый и самоуверенный, сидит в первом ряду рядом со старостой группы Аркадием Михайловым. Я стою во втором ряду за его спиной. Все мы молоды, полны надежд и ожиданий. Мы в новенькой, такой красивой и строгой форме студентов горного института с золотыми контрпогонами на плечах. Увы, иных уж нет, а те - далече.
       Мы с Владиславом были в постоянном соперничестве. При всем его снобизме и высокомерии, он не мог обойтись без моих консультаций по сложным задачам из начерталки и теоретической механики. В этой области я был признанным лидером комнаты, и даже общежития. Первым студентом курса был, бесспорно, Женя Кейрович. Я без зависти отдавал ему пальму первенства в учебе, но к нему обращались мало - он не любил делиться своими знаниями, а это не всем нравится.
               
       Наконец какие-то организации обратили внимание на то, что славную молодежь, надежду и будущее советской интеллигенции заедают примитивные клопы. На каждую элементарную ячейку нашего сообщества из четырех койко-душ представители санэпидстанции выдали бесплатно по коробочке дуста ДДТ и рекомендовали использовать эту новинку химии без всяких ограничений. Мы немедленно засыпали всю комнату пахучим порошком и стали с нетерпением ждать прекращения ночных страданий. Ничего подобного. Еще до синтезирования этого яда, клопы каким-то образом сумели выработать иммунитет. Я провел простой и убедительный эксперимент - поймал и посадил в коробочку на всю ночь с десяток клопов и утром открыл ее. Гнусные твари, как ни в чем не бывало, торопливо полезли из нее, на ходу отряхивая с себя густой слой ядовитого препарата. Мы махнули рукой на "радикальное" средство и забыли о нем. Так и стояли эти коробочки в наших тумбочках рядом с кусками хлеба и ливерной колбасы, пока я случайно не стал свидетелем их оригинального использования. Один парнишка-казах, осваивавший азы цивилизации, по незнанию и недоразумению использовал дуст вместо зубного порошка. Пришлось ему объяснять разницу, но я и сам не подозревал тогда, что это средство со временем станет более опасным для человечества, нежели для насекомых. 

       Незаметно приблизилась первая экзаменационная сессия. Часть предметов мне удалось сдать досрочно. Я хотел увеличить каникулы и съездить во Фрунзе, чтобы повидаться с тетушкой, Иришей и встретиться со школьными товарищами. Все шло хорошо, и у меня даже возникла надежда на возможность получения повышенной стипендии. Катастрофа случилась на высшей математике.
       Мой мозг устроен таким образом, что плохо воспринимает отвлеченные, абстрактные категории и понятия. По этой причине математика, если она не описывала понятные мне физические объекты и реальные действия, давалась мне ценой больших усилий, плоды которых были очень неустойчивыми и недолговечными. На экзамене мне в теоретической части билета попался вопрос о свойствах бесконечно малых величин. Ну какие у них могут быть особые свойства, если они бесконечно малые? И зачем они тогда вообще нужны людям? Я ничего не мог по этому поводу сказать и намекнул ребятам, ждущим своей очереди, что горю. Парни среагировали быстро, и вскоре от дверей ко мне летела шпаргалка. К сожалению, за траекторией ее полета вплоть до того момента, когда она оказалась у меня в руках, следил не только я, но и преподаватель Медведевская. Как только я схватил ее, она потребовала положить "шпору" на свой стол, вкатила мне в зачетку двойку и выставила меня из аудитории. Я был в шоке. Первый раз в жизни вообще, да еще на первой экзаменационной сессии в институте я получил двойку! Вот тебе и повышенная стипендия!

       Выручило меня зарождавшееся студенческое братство. На другой день вся группа ГИ-48-1 во главе со старостой и комсоргом пришла к Медведевской и дала мне такую характеристику, что слабая женщина чуть не разрыдалась от осознания жестокости своего поступка и дала разрешение на пересдачу. Я отвечал блестяще. Она поставила мне пятерку, и я мог бы войти в категорию отличников, если бы не ужасная четверка по начертательной геометрии. Моя неудача по начерталке возмутила даже А.С.Пономарева, который сказал в сердцах буквально следующее,
- Ну, если уж такие студенты как Тангаев будут лапти пороть, то чего же ждать от остальных!
Я был удручен, и одновременно польщен такой оценкой, но просить о дополнительных вопросах и ее повышении не решился. Бог с ней, с повышенной стипендией - не следует ради нее поступаться достоинством.

        В течение первого семестра происходила переориентация моих симпатий и отношений. Если сперва моей новой семьей была комната, то вскоре я убедился, что подлинно дружеские отношения зарождаются в учебной группе. В комнате жили ребята разных специальностей и, следовательно, интересов; в группе нас объединяли одинаковые заботы, общие интересы, взаимопомощь и совместные усилия в учебе. Так вошли в мою жизнь Алексей Стороженко и Александр Симонов.
       Алексея чаще называли не Алешей, как бы следовало,  а Леней. Он был родом из села Антоновка Талды-Курганской области, в котором проживали преимущественно украинские переселенцы. В его внешности сохранилось много типичных черт южных малороссов - круглая,  черноволосая   голова на  длинной  шее;  слегка вздернутый нос,  упрямые черные глаза и твердый  рот,  широкие, покатые  плечи  и  стройная  фигура. Как  и  я, он мечтал стать геологом,  не прошел по  конкурсу  и был  зачислен  на  горный факультет.  Шел он по стопам старшего брата Сергея, который уже учился на третьем  курсе  геологоразведочного  факультета.  Их отец погиб на фронте и братья прилагали титанические усилия для того, чтобы выбиться в люди и покончить с деревенской жизнью.

       От Леньки я впервые услышал ужасные рассказы о колхозной жизни и нравах сельских руководителей. Он поведал мне о том, что колхозники, по существу, являются до сих пор закрепощенными людьми. У них нет паспортов и поэтому они обречены жить только в своем селе. Сергею и ему потребовалась масса настойчивости и изобретательности, чтобы получить паспорта и выехать в город для поступления в институт. Если старшему брату это удалось относительно легко, то младшему пришлось долго обхаживать председателя, который никак не хотел расставаться с еще одной парой молодых рабочих рук.

       Рассказал он и том, как в их обнищавшую крестьянскую семью, в которой единственным тружеником была мать-доярка и четверо иждивенцев - двое ветхих стариков и двое пацанов, пришли представители местных властей и забрали за недоимки по натуральному налогообложению телочку и единственную материальную ценность - самовар. Я долго не мог поверить в эту историю, так как считал, что такой способ выколачивания податей умер еще в первой половине прошлого века вместе с отменой крепостного права. Подтвердил рассказ Сергей, который добавил к нему еще несколько не менее ярких эпизодов. Это был первый опыт знакомства с состоянием и порядками, царящими в коллективизированном сельском хозяйстве страны.

       Леша учился целеустремленно и упорно. Он крепко налегал на минералогию, кристаллографию и геодезию, считая эти дисциплины особенно важными для будущего геолога; не оставлял мысли о переводе на этот факультет и предлагал мне присоединиться к нему. Я обещал подумать, но прежнего желания у меня уже не было.
               
       Александр Симонов тоже оказался "хохлом", но только по матери. Его отец тоже погиб на фронте и парень один содержал на своих плечах старенькую мать и младшую сестренку, которая училась в техникуме. Он был старше меня на четыре года и до поступления в институт несколько лет проработал литейщиком на алма-атинском заводе тяжелого машиностроения. Жили они в своем домике на 18 линии в селе Тастак, которое считалось в то время пригородом столицы. Добирался он из дома до института на трамвае и тратил на дорогу около часа.
      Мой новый друг был кудряв, слегка горбонос, с хитроватыми, многоопытными глазами, улыбчив и немного нахален. Он больше походил на армянина и имел примерно такие же повадки. Из-за большого перерыва после окончания школы учеба ему давалась труднее, чем нам с Ленькой и мы частенько выручали его по сложным предметам. Он быстро и решительно взнуздал нас и многие графические и расчетные задания, особенно по начерталке и математике, мы выполняли за него практически регулярно. За это от имени своей добрейшей матушки Христины он частенько приглашал нас на превосходные украинские борщи.
Между нами быстро установились такие тесные отношения, что в группе нас называли не иначе как «Три мушкетера», чем мы искренне гордились. Один за всех и все за одного! - стало нашим девизом.

       Сессия завершилась, и я уже было, собрался покупать билет на Фрунзе, как вдруг меня пригласили к самому декану горного факультета Харитонову Николаю Ивановичу. Он читал нам теоретическую механику. По "Статике" я получил пятерку и был у него на хорошем счету. Был он весьма требовательным преподавателем и строгим деканом, и я терялся в догадках о причинах неожиданного вызова. Все оказалось много проще, чем я думал. Он сказал мне, что в интересах соревнования между факультетами я должен пересдать на 5 экзамен по начертательной геометрии, с тем, чтобы увеличить число отличников горного факультета. Мне не хотелось вновь встречаться с А.С. Пономаревым и я стал ссылаться на его строгий и бескомпромиссный характер, но декан решительно возразил, что это уже не моя забота. Мне надо пойти и сдать.

      Я пошел и добросовестно сдал, подтвердив свой высокий, как теперь говорят, рейтинг по этой дисциплине. Я вошел в пятерку лучших студентов первого курса горного факультета, но, тем не менее, это не помогло ему выйти на первое место в соцсоревновании. В общей массе студенты-горняки как прежде, так и сейчас не отличаются высоким интеллектом и дисциплиной. В КазГМИ высшие проходные баллы были на геологическом и металлургическом факультетах. На горный списывали всех неудачников вроде меня и Леньки и принимали самых слабых.
               
       Свои первые институтские каникулы я провел в гостях у тетушки. После полугода жизни в Алма-Ата родной город показался мне убогим и страшно провинциальным. Из школьных товарищей я встретил только Мишу Яковлева да Леню Бурмина (Бурмана). Миша учился на чуждом ему физматфаке местного пединститута и вновь собирался поехать в Ленинград. Я долго убеждал его не повторять ошибок и горячо расписывал "прелести" КазГМИ, избегая, впрочем, подробностей о нашем "клоповнике". Он как всегда криво и недоверчиво усмехался, но видно моя агитация все же возымела действие - осенью он поступил к нам, прошел испытание общежитием на Калинина, 118, однако ни разу не упрекнул меня в приукрашивании действительности.

       Встреча с Бурминым оставила у меня очень неприятный осадок. Он окинул меня критическим взглядом и ухмыляясь сказал, что я выгляжу весьма странно для студента советского ВУЗа. Да, на фоне этого щеголя в драповом пальто, шляпе и белой рубашке с галстуком я выглядел как прощелыга. На мне была старая телогрейка, драповая кепка, пошитая еще во время последнего визита дядюшки Жоры, суконные брюки и грубые ботинки с галошами. Галоши носили почти все наши студенты. Они позволяли ногам оставаться сухими в любую слякоть, но главное - предохраняли ботинки от развала и скрывали дыры.
Его ирония покоробила меня, но кроме грубых выражений мне ничего не приходило в голову, а выматерить гордеца значило признать его правоту. Я проглотил горькую пилюлю и перевел разговор на другую тему. Он сказал, что учится во Фрунзенском мединституте, доволен и мечтает стать хорошим врачом. Мне осталось только пожелать ему успехов на будущем поприще. Мы расстались.

       Встретились мы с ним через несколько лет, когда я уже был главным инженером рудника, высоко оплачиваемым специалистом и очень самонадеянным человеком. Он приехал на предприятие в составе какой-то медицинской комиссии. Я пригласил его в, так называемый, "итээровский" зал ресторана, сделал приличный заказ, после чего он разоткровенничался и пожаловался мне на нищенскую зарплату, неинтересную работу и скучную жизнь. Очевидно, мне следовало напомнить ему о том, как он подсмеивался надо мной семь лет назад, но вместо этого я выразил ему свое сочувствие.

        За десять дней каникул я успел соскучиться по нашей безалаберной, голодной и веселой жизни в общаге. За время моего отсутствия матушка получила небольшую комнатку в двухэтажном деревянном доме и успела туда вселиться. Я был счастлив за нее и имел возможность иногда ночевать там, правда - на полу. Нашлось там место и моей "библиотеке". Из чужого чулана мои драгоценные книги наконец-то вышли на свет. Я стал перечитывать купленный по случаю двухтомник "Войны и мира", но теперь уже не в качестве объекта школьного анализа и изучения, а как свободный и неторопливый читатель.


                Второй семестр

       С началом второго семестра я почувствовал себя гораздо увереннее и даже стал потихоньку "сачковать", пропуская некоторые лекции по дисциплинам, которые считал не существенными для своей будущей профессии. В первую очередь я отнес к ним "Основы Марксизма-Ленинизма", главным учебным пособием в изучении которых был "Краткий курс истории ВКП(б)". Однако очень скоро мне дали понять, что с этой дисциплиной шутки плохи. Она недаром возглавляет учебный план любой специальности, а без знания дат, повестки дня и содержания дискуссий на бесчисленных партийных съездах просто невозможно стать толковым специалистом. Эта мысль подкреплялась жестким контролем на лекциях и семинарах и угрозой прослыть политически неблагонадежным студентом.

        Занудность этого предмета умело скрашивал доцент Воловик - веселый, остроумный, сангвинического типа круглолицый еврей. Он блестяще высмеивал программы и поведение противников Ленина, вызывая в нас сочувствие и восхищение мужественной борьбой вождя мирового пролетариата с оппортунистами и предателями его интересов. Все было просто и понятно, когда говорил Воловик, но стоило мне выйти к доске на семинаре, как в моей голове смешивались все даты и программы, сторонники и противники, я не находил нужных слов и мыслей и начинал нести околесицу.

       Воловик был опытным преподавателем. Он знал, что его любимый предмет доступен очень немногим. Студенты либо несут чушь, либо угнетенно молчат. Первым он ставил положительные оценки, вторым двойки. Вскоре мы все научились трепаться не хуже штатных политинформаторов.
       Труднее всего нам пришлось при изучении второго параграфа памятной четвертой главы, озаглавленного "О диалектическом и историческом материализме". Всего на 27 страницах была изложена квинтэссенция марксистско-ленинской философии, но как тяжело давались нам эти страницы. Сталинская простота стиля и изложения плохо помогала. При чтении все было понятно и ясно, но попытки пересказать то же своими словами неизменно кончались провалом. Мы дошли до того, что чтение четвертой главы считалось лучшим снотворным средством. И все же студент способен изучить, сдать и тут же забыть все, что угодно. И этот ужасный предмет мы сдали. Я ухитрился получить 5.
               
       К нам в комнату временно подселили двух студентов пятого курса, возвратившихся с преддипломной практики. В институте всегда сохранялось почтительное отношение младших студентов к старшим, а дипломники казались нам людьми особой категории, познавшими все тайны бытия и профессии. Александр Егоров и Иван Артеменко к тому же были зрелыми мужчинами лет по 25-26, успевшими побывать на войне. Вполне понятно, что мы с интересом расспрашивали их о тех шахтах и рудниках, где они проходили практику. Рассказы этих ветеранов произвели на нас гнетущее впечатление. Не жалея мрачных красок, они описали нам современное горное производство таким, что на следующий день несколько наших наиболее впечатлительных студентов решительно заявили о своем уходе с горного факультета.

        Сырая, темная дыра в земной коре, потрескивающая под страшным давлением крепь, тесные, грязные выработки, опасная, тяжелая работа, постоянная борьба за план и беспробудное пьянство как средство забвения и ухода от беспросветного существования, прерываемого увечьем или гибелью от несчастного случая. Такой они представили нам нашу будущую специальность. Мы притихли и задумались. Я тоже вернулся к мысли о переводе на геологоразведочный факультет, тем более, что мои друзья для себя этот вопрос уже решили.

        В восемнадцать лет невозможно смотреть на окружающий мир сквозь темные очки. Глаза жадно ищут ярких впечатлений, а душа рвется навстречу радости, которая где-то рядом и тоже ищет встречи с тобой. Через пару дней мы успокоились, тем более, что мужики посоветовали нам не принимать близко к сердцу свои рассказы. Профессия наша не хуже многих других, а за риск и неудобства, с нею связанные, нам и платить будут во много раз больше. Они рассказали нам о заработках, от которых у нас от восторга закружились головы: пять-десять тысяч рублей в месяц это тот минимум, который мы будем получать, работая под землей, да еще в свинцово-цинковой подотрасли. Цифры казались фантастическими, особенно если сравнивать их с нашей стипендией или зарплатой моей матушки и других совслужащих! Ради таких денег мы, прожившие всю жизнь в нужде, готовы были лезть хоть в пекло.
       Когда на другой день я рассказал об этом свои друзьям, то Ленька лишь подтвердил свою преданность геологии, а Сашка столь же решительно заявил о своей преданности горному делу. До поры, до времени этот вопрос был снят нами с обсуждения. Мы решили отложить его до первой практики и личных впечатлений о руднике.

       Приближалась весна - пора томления, приятных ожиданий и тревог. На первомайской демонстрации мы втроем решили отметить этот день по-мужски. Наскребли по карманам около 80 рублей, купили бутылку "Особой московской" и читок "Померанцевой" и поехали к Сашке в Тастак на праздничный борщ. В саду под яблоней нас уже ждал накрытый стол, на котором стоял соленый терпкий арбуз, пунцовые помидоры, прыщавые огурчики и полная тарелка квашеной капусты с пилюстками. Толстые, розоватые пласты украинского сала довершали композицию деревенского стола. От вида этих забытых яств у нас с Ленькой закружились головы.

        Я с трепетом следил за тем, как Сашка наливает в граненые стаканчики водку. Мне никогда прежде не приходилось ее пить и я долго колебался - выпить ли ее залпом как Сашка, или тянуть осторожными глотками как Ленька. Первый блин комом - я не смог проглотить жгучую жидкость до дна, и вынужден был подчиниться организму, который яростно отказывался принять напиток. Только потом, когда алкоголь проник внутрь и растекся горячей волной от головы до пят, мне стало легко, приятно и весело.
Если не считать того ничтожного количества, которое пришлось на долю тети Христины и Лиды, то мы выпили по читку на брата. Я слегка захмелел и пришел в то благодушное, любвеобильное состояние, которое до сих пор у меня вызывает умеренная доза алкоголя. В тот день для меня это было новым, неведомым ранее ощущением.

        Мы вышли на праздничную улицу и направились в степь, которая расстилалась за околицей села. Из всех дворов доносились оживленные голоса, звуки гармошек и песен. Народ праздновал, радуясь весне и миру. Степь встретила нас высокой травой, в которой там и сям покачивались красные и желтые головки тюльпанов, а с высокого умытого неба неслись призывные трели жаворонков, воспевающих весну, любовь и новую жизнь. Мы легли на прогретую землю пригорка и задремали, разморенные выпивкой, ласковым солнцем и непривычной тишиной.

        Уже темнело, когда мы добрались до города и пошли вверх по улице Дзержинского к общежитию. Проходя мимо русского драматического театра, Сашка предложил зайти на спектакль, который начинался через несколько минут. Купив три билета на галерку, он прекратил наше сопротивление, которое мы объясняли отсутствием у нас денег. Шла знаменитая пьеса Н.Погодина "Московский характер". Главной образцово-показательной героиней спектакля была директор трикотажной фабрики - крутая, энергичная и категоричная женщина, во всем образе которой чувствовалась надуманность и фальшь. Пьеса была явно заказной и преследовала четко выраженную установку на рекламу суперсовременной советской женщины, для которой забота о производстве и стране превыше всего. Мы не выдержали несущегося со сцены пафоса и после второго акта ушли.

        Сессию мы сдали хорошо, а мне вновь удалось подтвердить репутацию отличного студента и получить 25%. На радостях после окончания экзаменов мы пошли в кино, где демонстрировалась первая серия широко разрекламированного фильма "Сталинградская битва". Наши режиссеры и постановщики здорово наловчились снимать фильмы о войне. Батальные сцены были прекрасно организованы и поставлены. Артисты на роль любимых вождей подобраны просто великолепно: Сталин был требователен, мудр и по отечески заботлив, Молотов - строг и молчалив, Берия - величествен и холоден.

        Сразу же после окончания сессии нам предстояло пройти практику по геодезии, в программу которой входили буссольно-эккерная съемка, нивелирование профилей, а также теодолитная и мензульная съемки. Группа была разбита на бригады по шесть человек. Кроме нас троих в нашу бригаду попали обе девочки и Виктор Шуклин - коротенький, вечно просаленный и непромытый паренек из Челябинска. Александр Данилович Симонов как самый старший и ответственный товарищ был назначен бригадиром.

        Пользуясь предоставленной ему властью, мой друг объявил свое первое и последнее 
распоряжение по бригаде, назначив меня своим заместителем. После этого в доверительном разговоре он пожелал мне успехов и сказал, что в связи с тяжелым материальным положением вынужден вернуться в литейный цех, чтобы заработать на жизнь. Когда придет время защищать отчет по практике, он обязательно вернется в бригаду поздравить всех нас с успехом.
       Ленька тоже практически вышел из игры. Он готовился к переводу в геологи и вынужден был досдавать целую серию специальных дисциплин. Мы с Шуклиным отдувались за всех, если учесть, что на девочек надежда была слабой. Они приходили на съемки с опозданием, тяжелые инструменты мы, как джентльмены, таскали сами, им оставалось только ведение журналов, да камеральная обработка данных. Всю графическую часть я взял на себя, так как результат практики, помимо точности замеров и вычислений, зависел также от художественного оформления топографического материала.

        Практика оказалась очень живой и интересной. Мы провели нивелировку трассы вдоль проспекта Ленина в сторону Медео; выполнили подробную теодолитную съемку двух кварталов частной застройки за нашим главным корпусом, а на речке Малая Алма-Атинка провели тахеометрическую съемку сложного рельефа, и я нарисовал настоящую карту местности, оформив ее по высшему классу картографического искусства. Появившийся в нужный момент бригадир высоко оценил нашу работу, объявил нам благодарность и с гордостью за коллектив отнес все материалы на кафедру Геодезии. За отчет вся бригада удостоилась высшей оценки, а товарищ Симонов - благодарности от деканата за хорошую организацию коллектива.

      Я был доволен практикой и полученными навыками работы с инструментами. Приобретенный опыт пригодился мне в последующей производственной и научной деятельности. На его основе в Монголии мне пришлось даже выполнить промеры и расчеты по сбойке горных выработок, что является специфической задачей горного инженера-маркшейдера. Я до сих пор горжусь этим опытом, но расскажу о нем в соответствующем месте.

       Наш старший товарищ предложил обмыть успешное окончание практики, а мы с Ленькой поддержали идею. Взяв выпивки и закуски, мы забрались на самую вершину Веригиной горы, господствующей над прилегающей местностью, (теперь ее переназвали в Той-Тюбе) и устроили там вскладчину пиршество как в старом анекдоте: - Решили кацап, хохол и еврей погулять в складчину. Кацап сказал - Я принесу водки. Хохол - Я возьму шмат сала. Еврей сказал - А я приведу брата.
      В данном случае Ленька пригласил к нашему "столу" своего брата Сергея.

       С Веригиной горы город был как на ладони. Трава еще не успела выгореть, мы наслаждались свежим ветерком, запахом нагретых душистых трав и вели неторопливые мужские беседы, перемежая их короткими тостами за здоровье и успехи в делах и жизни. Сергей рассказывал много интересного об экспедициях, маршрутах, поисках и находках. Он бывал в них вместе с Академиком республиканской Академии наук известным геологом Михаилом Петровичем Русаковым. С его именем связывалось открытие ряда промышленных месторождений полезных ископаемых, в том числе Коунрадского медного, Кайрактинского свинцового, а также освоения Алмалыкского медного в Узбекистане. Это при его содействии Сергей добился перевода брата на геологический факультет, и мы с Сашкой поняли, что наш юный друг уходит от нас в другую жизнь.

       29 июня мне исполнилось девятнадцать. Мои друзья настояли на том, чтобы хорошо отметить эту дату вкупе с моей повышенной стипендией, отъездом Леньки в его Антоновку и нашим расставанием до осени. Мы с Сашкой оставались в городе. Ему предстояло работать все лето на заводе, а мне бить баклуши. Я пытался было устроиться на работу в какую-нибудь топографическую или геологическую экспедицию, но было уже поздно - все они давно были в поле. Пришлось мне все лето жить с матушкой в ее крохотной комнатке, спать на полу и целыми днями загорать на Алма-Атинке с книгой в руках.

       В преддверии нового учебного года я был озабочен своим обустройством в общежитии. Проверку первокурсников на выживаемость в общежитии на Калинина, 118 я пережил благополучно - остался живым и даже без язвы желудка. Теперь следовало побороться за то, чтобы попасть в комнату не со случайными людьми, а с ребятами из своей группы. Еще до того как всем разъехаться по домам, мы составили список и передали его коменданту общежития. Теперь я должен был проверить, насколько были учтены наши пожелания. В списках на вселение я обнаружил свою фамилию в числе десяти наших парней. Разница была колоссальной - десять это не тридцать девять!
Отныне мы будем жить в комнате N19 четвертого корпуса студгородка напротив главного корпуса КазГМИ. Для того, чтобы из общежития попасть на лекции, достаточно было перебежать через проспект Ленина. Это сильно упрощало и облегчало нашу жизнь - можно было спать до упора.

       Мой друг Ленька хотя и ушел из группы, но в списках жильцов комнаты остался. Это давало нам возможность организовать "коммуну" для совместного ведения хозяйства и питания. Мы уже знали, что этот способ выживания во всех отношениях более эффективен, чем в одиночку.