Первые лагерные сборы

 

       Передышки нам не дали. В один день мы прошли медкомиссию, нас остригли под ноль, выдали по 50 рублей дорожных на четыре дня и вечером 30 июня, т.е. на следующий день после моего двадцатилетия, погрузили в эшелон и повезли в неведомый Азат-Баш, куда-то за Ташкент.
       Наш эшелон представлял в пути довольно живописное зрелище. По устоявшейся российской традиции новобранцев, солдат и нас, занимавших между ними промежуточное положение, перевозили в товарных вагонах, оборудованных двухэтажными нарами. Нары были абсолютно голыми и уже в пути, на полустанках и разъездах, нам удалось натаскать на них соломы из прошлогодних скирд.

       Кроме нашего института на сборы ехали студенты некоторых факультетов университета и сельхозинститута, так же как и мы изучавшие артиллерию. Наши вагоны подцепили в хвост огромного состава с пустыми цистернами, платформами и полувагонами. В итоге образовался поезд, в котором мы насчитали 104 единицы. Тащила нас спарка из двух паровозов СО (Серго Орджоникидзе). Это были могучие, красивые машины. Конечно, современные тепловозы и электровозы намного мощнее и не так портят пути, но все же я до сих пор убежден, что паровозы в последней стадии их развития представляли апофеоз инженерной мысли. Они были эстетичными во всех пропорциях, а их кривошипы и шатуны были видимым воплощением энергии и силы. Мне они казались живыми существами, а с их уходом в отставку и на запасные пути железная дорога лишилась значительной доли романтизма.

       В дороге была масса приключений. Мы изнывали от жары и неравномерности движения. То мы по нескольку часов стояли на пустынных разъездах, пропуская встречные и попутные поезда, то подолгу мчались без остановок и без возможности вовремя отправить свои естественные потребности. Из-за этого однажды ранним утром произошел небольшой казус.
В средине наших вагонов был расположен "штабной" пульман, в широком дверном проеме которого полковник Павлищук, сидя на стуле и выставив большой живот под лучи ласкового утреннего солнышка, читал газету. Из нашего вагона, расположенного по ходу поезда, один из парней, не дождавшись остановки, стал справлять малую нужду. На большой скорости мелкие брызги относило до штабного вагона, и они оросили объемистое чрево бывшего конармейца. Сначала он воздвиг очи горе, полагая, что в бездонном голубом небе появилось дождевое облако. Не обнаружив его, он стал искать источник и увидел его торчащим из нашего вагона. Раздались крики и нелестные выражения в адрес негодяя, установить личность которого по анонимному органу не представлялось возможным. Парень быстро юркнул на нары и поведал нам о случившемся. Естественно, вскоре о происшествии знали во всех вагонах, в которых ехали горняки.
      Павлищук не стал делать вид будто ничего не произошло, но, наоборот, на очередной остановке с большим юмором рассказал всем и посоветовал впредь, если приспичит, посмотреть, не торчит ли из вагона его живот.

      На станциях, где поезда заправляли свои тендеры водой, мы стремились забраться под "гусака" и смыть с себя прилипшую пыль и сажу под мощной струей воды. Из-за краткости остановки и большого числа желающих совершить омовение однажды произошел межведомственный инцидент. Нашего Сергея Шишкина, маленького угольщика из группы ГИУ-48-4, оттолкнул крупный парень из университетских. Завязалась короткая схватка, которая была прервана длинным гудком паровоза, извещавшим об отправлении эшелона. Пришлось бежать по вагонам, но перед этим успели договориться о дуэли на следующей стоянке. Когда эшелон прибыл на станцию Тюлькубас, из вагонов вывалила большая толпа и образовала два полукруга из представителей враждующих сторон. В центре, как бойцовские петухи, приплясывали противники, готовые к схватке. Весовые категории дуэлянтов явно не совпадали - студент КазГУ был более рослым и килограммов на 15 тяжелее. Мы уже готовы были коллективно выступить за нашего обиженного, но тот, не тратя времени на классические боксерские стойки, бросился в атаку и пустил в ход все свои конечности. Так, задолго до наступления эры Дзю-До, мы стали свидетелями ловких и сильных ударов ногами, от которых противник растерялся и отступил. Победу присудили Шишкину, хотя университетчики пытались возмущаться и доказывать, что бой шел не по правилам. Мы категорически отвергли их претензии, сказав, что если говорить о правилах, то надо было учитывать и разницу в весе и силе обоих. Победили смелость и ловкость. На этом инцидент, грозивший коллективной дракой, был исчерпан.
               
      К исходу третьих суток мы добрались до Ташкента. Здесь наши вагоны отцепили и загнали в тупик на станции Ташкент-Товарная. Предстояло долго ждать, пока выделят паровоз до конечного пункта. Мы ушли в город, бродили по его паркам и чайханам, пили пиво с солеными орешками, пугая клиентов своим диким видом. В измятых от лежания на нарах брюках и рубашках, стриженые наголо, небритые и покрытые коркой паровозной копоти, которую невозможно было смыть холодной водой, мы больше походили на шайку сбежавших из колонии заключенных, чем на студентов советской высшей школы. Ташкентские милиционеры в белых гимнастерках и фуражках, подозрительно оглядывали нас и частенько подходили с вопросами, а у нас и документов никаких не было. Мы уверяли их, что все в порядке, мы люди с незаконченным высшим образованием, будущие представители интеллигенции, едем в армию на сборы и о нас можно справиться у начальника эшелона полковника Осинского. Выслушав нас, стражи порядка вроде бы успокаивались, но скрытое наблюдение продолжали.

       Рано утром нас подтащили к совершенно пустынному разъезду, на котором не было даже обычной будки. Поступила громкая команда освободить вагоны и построиться вдоль них повзводно. После команд - В колонну по четыре становись! Левое плечо вперед! Шагом марш! - мы во главе со своими бравыми офицерами двинулись к месту дислокации. Впереди колонны, возбужденно, как старый боевой конь, вышагивал полковник Осинский. Обернувшись к нам, он приказал -Горняки, запевай!.
Наш штатный запевала Гена Таранов, брат Галочки Тарановой, лирическим тенорком затянул легендарную "Махорочку"
Не забыть нам годы огневые
И привалы у Днестра,
Завивался в кольца голубые
Дым махорки у костра.
Мы дружно подхватили:
Эх, махорочка-махорка,
Породнились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко,
Мы готовы в бой, мы готовы в бой.

      Так с песнями наша неряшливая колонна втянулась в межгорную долину, в которой располагались лагеря САВО (Средне-Азиатского Военного Округа). Эти лагеря и артиллерийские полигоны за ними достались округу еще от царских времен.
Переход мы завершили на большом плацу, где нас ожидал комендант лагеря с большой группой кадровых офицеров, назначенных для нашего воспитания, обучения и муштровки. Из всей его краткой речи, на нас самое большое впечатление произвела фраза о лагерном распорядке, согласно которому подъем совершался в 5 часов утра. Как по команде над всем нашим каре разнесся громкий вздох негодования. С ума сойти - вставать в 5 часов! Мы к этому не приучены! Однако последовал строгий окрик
- Разговорчики в строю! Здесь вам не первомайская демонстрация! Здесь Армия!

       Затем поступили дальнейшие распоряжения: - Всем в душ! Сдать гражданскую одежду! Помыться, затем в трусах и с ложками в столовую! После обеда получить обмундирование и вновь построиться для распределения по-взводно и по-батарейно!
Нас воодушевило информация о столовой. Мы устали от сухомятки и холодной воды. Помывшись в походном армейском душе горячей водой и с мылом, мы в одних трусах и с ложками за резинками, отправились в столовую. Это были большие тенты, под которыми стояли длинные столы и лавки. На каждом столе стояла огромная алюминиевая кастрюля, такие же миски и блюда с нарезанным хлебом. Горняки расселись, университету и аграриям досталась вторая очередь.

       Обед нас ошарашил. Наваристый вкуснейший борщ, на второе по куску тушеного мяса с макаронами, на третье - компот. Хлеба - от пуза. Наши съежившиеся от хронического недоедания желудки не смогли вместить такого количества пищи. Конечно, были и среди нас чемпионы, способные съесть все, что перед ними поставят, особенно если это бесплатно. Но основная масса в этот первый день вылезла из-за стола, едва дыша и не доев обеда.
       Удивительно, что так продолжалось всего 2-3 дня, после чего солдатского рациона нам стало явно нехватать. Армия быстро перестроила нас на свой распорядок и свои физические нагрузки. Расход энергии по сравнению со студенческим бытом резко возрос, а с ним вырос и аппетит.

       После обеда нам выдали обмундирование. Боже мой! Что это была за униформа! Нам ее представили как БУ третьей категории, что следовало понимать, как трижды ношеное, перешитое и зашитое. В узелках, перетянутых новыми брезентовыми ремнями с оцинкованными серыми пряжками с большой звездой, мы обнаружили подобие гимнастерки, переделанной из нательной бязевой рубахи, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет; "галифе", перешитые из вывернутых наизнанку зимних солдатских кальсон с начесом и тоже перекрашенных; стоптанные, но починенные солдатские ботинки; два рулона новеньких обмоток; старую выцветшую пилотку и пару новеньких черных артиллерийских погон.          

       Прикомандированный к нашей батарее щеголеватый кадровый старшина Бескаравайный, глядя на наши нелепые фигуры в фантастических костюмах от Министерства Обороны СССР, тщетно пытался сохранить на багровом от сдерживаемого смеха лице серьезное выражение. Он долго и терпеливо учил нас наматывать обмотки, чтобы они продержались, не сползая, хотя бы от утренней поверки до столовой. С этим позорным аксессуаром прошлого солдатского обмундирования мы промучились все двадцать дней сборов, так и не освоив до конца эту науку. Мы даже придумали по этому поводу еще один куплет к старинной солдатской песне. После вопросительного запева
                Солдатушки, бравы ребятушки,
                Где же ваши тетки?
            Мы выразительно рявкали
                Наши тетки - длинные обмотки,
                Вот где наши тетки!

       Одетые в нелепую форму, мы не сразу узнали в зеленых чучелах друг друга и это вызвало массу шуток и смеха. Путем обмена и перебора вариантов, каждый нашел себе более или менее походящее одеяние и обувь. Труднее всего пришлось Геннадию Бреусову. Парень был выше двух метров ростом и носил обувь 46 размера. Подходящих ботинок не нашлось, ходить босиком по уставу не полагалось, и ему в порядке исключения разрешили оставить собственные белые босоножки. Вид его огромной фигуры в зеленых галифе с начесом, зеленых обмотках и белых босоножках был комичным до нелепости. Так как он всегда стоял на правом фланге и невольно обращал на себя внимание инспектирующих, то командиру батареи капитану Манрыкину приходилось частенько оправдываться за неуставной вид подчиненного.

      Чтобы завершить первый суматошный день, нам пришлось заняться обустройством своих спальных мест. По территории лагеря нашими предшественниками были выкопаны квадратные ямы глубиной около метра. Теперь над ними развернули палатки и закрепили их по всем правилам армейского искусства. Палатки были рассчитаны на 8 человек. На небольших земляных возвышениях по внутреннему периметру располагались наши спальные места. Нам выдали сенники для матрасов и подушек и по вытертому одеялу никак не меньше пятой категории БУ. В 10 часов над лагерем разнесся сигнал горниста "Отбой", после которого полагается спать. По своей штатской распущенности и привычке засыпать не раньше 12 часов, мы продолжали обсуждать и оживленно комментировать события дня, как вдруг снаружи раздалось категорическое требование - "Прекратить разговоры! Спать!".
Дежурные по лагерю были бдительными и мы поняли, что в армии все регламентируется командой - даже сон.

               
       Среди ночи мы проснулись от адского холода, вползавшего под наши марлевые одеяла. Мы свернулись клубочками, но это не спасало. Ледяное дыхание далеких гор отравляло нам жизнь по ночам в такой же мере, как адская жара днем. Под утро злой ветерок стихал, мы немного согревались, но именно в этот блаженный момент где-то возле штаба звучал отдаленный сигнал горниста, а вслед за ним несся стремительно приближающийся шквал криков "Подъем!". Уверяю, что не существует в мире ничего более ужасного, чем эта команда в разгар сладкого утреннего сна, снизошедшего к вам после бессонной морозной ночи. И это в 5 часов, когда вы привыкли спать до 10-11! Для всех нас это осталось кошмарным воспоминанием, навсегда отвратившим от армейских порядков.

       Вначале мы пытались игнорировать команду, не желая вылезать из нагретой постели, но дневальные при активном участии командиров взводов из старослужащих безжалостно сдергивали одеяла и гнали нас в одних трусах и ботинках на зарядку, пробежку и водные процедуры. Затем следовало одеться, привести себя в порядок и выйти на построение для утренней поверки. После этого нас разводили на политзанятия для промывания мозгов. Политофицеры вместо того, чтобы рассказывать о живых событиях внутри страны и в мире, уныло бубнили нам опостылевшие еще с института каноны марксистско-ленинской философии, лишь слегка приспосабливая их к интересам армии и защиты Родины.

      Политчасы были для нас своеобразной паузой между сном и завтраком. Проводили их на травке на западных склонах холмов, окружавших лагерь. В это время из-за противоположных холмов вставало теплое, ласковое солнышко и посылало на нас, голодных и не выспавшихся, свои живительные лучи. Под монотонное бормотание офицера нас охватывала сладкая дрема. Мы прятались за спины друг друга и мгновенно проваливались в сон. Когда большинство слушателей засыпало, следовала резкая команда - Встать!
 Мы уже привыкли подчиняться резкому окрику и мгновенно вскакивали. - Сесть! - Мы садились и все продолжалось снова.
После политчаса мы возвращались в лагерь и занимались хозяйственными работами, наводя порядок в палатках и вокруг них, и с нетерпением прислушивались к сигналу трубы, который уже знали наизусть:
                Бери ложку, бери бак,
                А не хочешь - сиди так!
       Это был самый любимый сигнал, после которого мы организованно и быстро строились по-взводно и отправлялись к столовой, вдохновенно запевая свою, взводную песню. В нашем первом взводе первой батареи, в который входила вся наша группа и часть других ребят, запевалой был я. Мне нравилась задорная, звучавшая в старинном солдатском духе песенка "Ласточка-касаточка", которую исполнял с ансамблем Л.О.Утесов. Мы разучили ее и пели с лихим присвистом во время строевых занятий и даже побеждали на конкурсах строевой песни.

       После завтрака с 9 до 15 часов мы занимались всесторонней офицерской подготовкой. В нее входило изучение уставов, занятия по тактике, огневая и строевая подготовки и др. Уводили нас подальше от лагеря в пустынные горы, где росли только верблюжья колючка, да перекати-поле. На шесть часов занятий под лучами все более свирепеющего солнца приходилась одна фляжка воды, и распорядиться ею следовало очень разумно. Наш взводный, худой и словно прокопченный старший сержант, прослуживший много лет в Термезе, учил нас вообще не пить во время занятий и подавал тому убедительный личный пример. Мы восхищались его закалкой и выдержкой, но считали, что нам они ни к чему - ведь мы сюда приехали всего на двадцать дней. И все же приходилось либо мучиться от жажды, либо растягивать запас воды на все шесть часов. Я придумал довольно эффективный компромиссный способ решения проблемы. Сорвав стебелек пустынного злака, я тянул через него тоненькую струйку воды, чтобы только смочить губы и пересыхающую глотку. Еще я обнаружил, что толстые терпкие на вкус листья и молодые ветки верблюжьей колючки при их разжевывании тоже неплохо освежают полость рта.

       Даже жгучие солнцепеки не убивали в нас способность мгновенно засыпать, стоило только командиру объявить десятиминутный перерыв. Пугала нас лишь перспектива упасть на скорпиона или фалангу, которые ползали вокруг или скрывались под камнями.
Во время перерывов многие спали, а любители покурить наслаждались бесплатной моршанской махоркой, выдаваемой нам еженедельно. Я все еще не курил и отдавал свои пачки ребятам, но иногда от скуки тоже сворачивал "козью ножку", не получая при этом никакого удовольствия.
               
       Особой достопримечательностью лагеря была "Сапун-гора", которую мы между собой называли "Серун-горой". Склон сопки, у подножия которой находился лагерь, был рассечен поперек двумя рядами неглубоких канав, на краю которых лицом к лагерю, повесив парусиновые ремни на шею, рассаживались сотни студентов для удовлетворения своих естественных надобностей. Картина была впечатляющей! С горы можно было видеть как на ладони все, что происходило в лагере и его окрестностях. В свою очередь из лагеря можно было наблюдать это колоритное зрелище, к безобразию которого все привыкли и не обращали особого внимания.
      Однажды в лагере появился какой-то генерал из округа в сопровождении дамы. Леди первая обратила внимание на людей, сидящих, как ласточки на проводе, двумя рядами поперек склона. Из чисто женского любопытства она спросила нашего коменданта, чем они там занимаются. Комендант замялся и начал что-то путано объяснять. Тогда заинтересовался и генерал. Ему пришлось сказать правду. После этого последовали громы и молнии, завершившиеся началом строительства дощатых уборных. Впрочем, до конца нашего пребывания мы продолжали пользоваться канавами и наблюдать за жизнью лагеря с открытых пространств.

      За двадцать дней пребывания в лагерях нас четырежды уводили на практические стрельбы. Первый раз мы были пассивными зрителями стрельбы прямой наводкой по движущимся макетам танков. Очень впечатляющим было мастерство одного курсантского расчета, который двумя снарядами за одну минуту подбил два макета, находившихся на расстоянии 1,5 км. Стреляли они из новой, еще засекреченной 85-мм противотанковой пушки. Поздравляя расчет с отличной оценкой, руководитель сказал нам, что по норме на две мишени полагалось 12 снарядов.
      Затем мы наблюдали за действиями командиров и огневых расчетов при стрельбе с закрытых позиций. Были выданы все исходные данные и мы приняли участие в расчетах по пристрелке целей, корректировке огня с наблюдательного пункта и переходе к стрельбе на поражение всей батареей. Это тоже было интересно. Мы сверяли свои расчеты с теми цифрами, которые давали курсанты и командир батареи и находили, что наши выкладки были достаточно близкими. Но хотелось перейти от теории к практике.

      Такая возможность была нам предоставлена на последнем занятии. Здесь мы в полном объеме постигли все, что должен уметь и знать настоящий артиллерист в условиях, приближенных к боевым. Вечером нам приказали одеть скатки, саперные лопатки, наполнить фляжки водой, построиться в походную колонну и увели на полигон. До глубокой ночи мы по всем правилам и требованиям устава готовили огневую позицию для 4-х орудийной батареи прославленных в войне 76-мм орудий. Отрыли площадки для орудий, ровики для расчета и снарядов, укрытия для наблюдательного пункта. Никакой поправки на то, что мы непривычные к земляным работам студенты, не было. Оборудование позиций мы закончили только к утру и уснули прямо на земле, завернувшись в куцые шинелишки с подозрительными отверстиями, похожими на пулевые. Чтобы было потеплее, мы сбились по привычке в кучу, но к утру все равно тряслись от холода. Удивительны эти среднеазиатские перепады дневных и ночных температур. Днем ты страдаешь от жары и мечтаешь о ночной прохладе, а ночью клацаешь зубами и с нетерпением ждешь, когда же взойдет солнышко.

       Утром пришла полевая кухня. Нас хорошо покормили, и тут же была дана команда - "Батарея, к бою!". Из четырех взводов нашей первой батареи было скомплектовано 4 огневых расчета по 7 человек. Я вошел в состав первого расчета вторым номером-заряжающим, хотя очень рассчитывал быть первым номером-наводчиком. Капитан Манрыкин, подбирая накануне расчет, долго выбирал между мною и Кусильбаевым. Он испытующе смотрел то на меня, то на него и, в конце концов, почему-то остановил свой выбор на нем. Обидно, но с командиром не принято спорить. Тем, кто не попал в боевые расчеты, пришлось ограничиться ролью вычислителей данных для стрельбы.
Каждое орудие имело свою цель. Мы вели пристрелку, брали цель в вилку, сокращали вилку и переходили на поражение. Наш расчет поразил цель, совершенно не видимую для нас, с шестого выстрела и получили отличную оценку.

       Практические стрельбы произвели на нас большое впечатление. Они позволили нам убедиться, что аудиторные занятия не прошли даром, и мы действительно овладели методикой и техникой стрельбы с закрытых позиций. За последние два месяца это было уже второе, после рудника, осознание того, что время в институте не проходит зря, и мы становимся специалистами.
       Был у этих стрельб и иной психологический эффект. Однажды ночью весь лагерь был разбужен диким, буквально нечеловеческим, воплем, доносившимся от одной из наших палаток. Прибежал дежурный офицер, выскочили полураздетые взводные и некоторые из студентов. Первая мысль была о том, что кого-то укусил скорпион, фаланга или, того хуже, - каракурт. Когда мы подбежали к палатке, то увидели, что на сеннике с вытаращенными, блуждающими глазами сидит студент группы ГИ-48-2 Юра Василенко, а вокруг него суетится множество людей, пытающихся разобраться в происшедшем. Наконец, этот рослый, красивый парень виновато пролепетал, что ему приснился кошмарный сон - на окоп с орудием, у которого Юра был наводчиком, наползал настоящий танк. Снаряды, которые посылал Юра, отскакивали от танковой брони, не причиняя ему вреда. Сейчас он всей тяжестью обрушится на орудие и наводчика! Нервы у Юры сдали, и он завопил.
               
      Двадцать суток - небольшой срок в обычной обстановке, но как томительно они тянулись в лагере! На центральном столбе, поддерживавшем палатку, мы сделали 20 зарубок и перед отбоем зачеркивали по одной. Нам надоели ранние подъемы, опостылели нудные политчасы и строевые занятия на плацу под палящим солнцем. Если бы все это было нашей повседневной жизнью как у кадровых военных, то мы неизбежно с нею смирились и приняли как должное. Но мы знали, что все это не наше и не для нас и мечтали поскорее вырваться отсюда.

      Все проходит со временем. Прошли и эти 20 дней. Нам вернули узелки с гражданской одеждой. Мы с удовольствием сбросили с себя пропотевшее и окончательно разлезшееся обмундирование, в которое уже никого больше не оденут, и в штатском отправились на последний ужин. После ужина мы снова построились в походную колонну и с песнями пошли на станцию Аранча, где нас должен был ждать эшелон. Эшелона, конечно же, там не оказалось и нам ничего не оставалось, как заночевать прямо у железнодорожного полотна. Это была ужасная ночь. У нас не было не только жалких одеял, но и задрипанных шинелек. Мы были в одних летних рубашках и легких брюках. Рядом с полотном дороги были высыпаны с платформ большие кучи гранитного щебня, хранившего дневное тепло. В него мы зарылись и проспали часть ночи, но ближе к утру щебень остыл, и нам пришлось бегать по путям, пытаясь согреться. Для меня эта ночь не прошла даром - я простыл и вернулся домой с большим фурункулом на подбородке.

      Обратная дорога отняла у нас почти пять суток. К исходу четвертых мы проели все дорожные деньги и стали возвращаться к привычному полуголодному быту. На станцию Алма-Ата-I мы прибыли ночью. Собрав последние рубли и копейки, мы уговорили сердобольного шофера, и он подкинул нас до города. Когда я среди ночи вошел к матушке, она испугалась моего дикого вида - небритый, в паровозной копоти и дорожной пыли, в мятой одежонке и с чирьем на подбородке я больше походил на беглого зека, чем на студента советского ВУЗа.

      Было позднее утро, когда матушка разбудила меня завтракать и встревожено сообщила неприятную новость - в Корее началась война. Я к этому известию отнесся спокойно, если не сказать - равнодушно. Меня эта война ни в коей мере не затрагивала, значит, и переживать не о чем. У меня были свои заботы - надо было получить стипендию и подумать об общежитии. Я отправился в институт.

      Возле административного корпуса, расположенного в студгородке, толпились старосты и студенты в ожидании выдачи стипендий. Парни из нашей группы стояли кучкой с расстроенными лицами и что-то обсуждали. Когда я подошел, меня ошарашили вопросом.
- Ты слышал, Людмила Рыжкова погибла в Лениногорске?
- Как погибла? Кто сказал? - О трагедии рассказали ребята старших курсов, остававшиеся на рудниках после нашего отъезда в лагеря. Произошло следующее. Людмилу, как я уже упоминал, взяли в женскую бригаду взрывников. Она работала с ними второй месяц и пришлась по душе своей скромностью и послушанием. В тот злосчастный день, отпалив несколько забоев, они решили подняться на верхний горизонт в грузовой клети вспомогательного "слепого" ствола. Фактически это устройство даже нельзя было назвать клетью, скорее это была грузовая платформа без нормального ограждения. Во время подъема они попали под усиленный поток воды, и Людмила попыталась уклониться. Ее голова вышла за габариты платформы и попала между брусьями армировки ствола. Людмилу измяло, стащило с платформы и сбросило вниз в ствол. Гибель была мгновенной. Ребята рассказали, что хоронил Людмилу весь рудник. Так трагически закончилась не сложившаяся жизнь нашей единственной и несостоявшейся горнячки Людмилы Рыжковой.
После ее гибели, известие о которой, говорят, дошло даже до Москвы, поступило официальное указание о прекращении приема девушек на нашу специальность.
               
       Вторая новость тоже пришла из Восточно-Казахстанской области, в которой расположены все горнодобывающие предприятия Рудного Алтая. Числа 25 июля на всех рудниках прошли организованные и скоординированные выступления чеченцев, закончившиеся драками и резней между ними и русскими, составлявшими в то время основную часть коренного населения. Трое суток стояли все предприятия. В беспорядках принимали участие все от мала до велика, в том числе и женщины. Для усмирения взбунтовавшихся были вызваны войска из Барнаула. Всех чеченцев, оказавшихся к этому моменту в шахтах, трое суток продержали под землей. Рассказывали также, что в Усть-Каменогорске чеченцев оттеснили к Иртышу и загнали в воду, только тогда они угомонились. Никаких официальных сообщений по этому поводу, конечно же, не поступило. В нашей стране не могло быть недовольных режимом, а если такое случалось, то это относилось на счет происков иностранных разведок, представителей которых в СССР было хоть пруд пруди. Так было и в тот раз.

      Через год, когда я оказался на практике на Кадамджайском сурьмяном руднике, тамошние горняки рассказали, что бунт не обошел стороной южную Киргизию и случился в то же время. Этот факт подтвердил организованный характер выступлений, но вряд ли они явились следствием американских разведслужб. Думаю, что у них имелись более важные проблемы. Во всяком случае, исследователям таинственных событий социалистической эпохи следовало бы покопаться в архивах МВД и КГБ за 1950 год и рассказать правду об истинных причинах этих бунтов.

      Затронув эту больную тему, хочу сказать, что мне много приходилось общаться с чеченцами, работавшими на всех рудниках Средней Азии и Казахстана, где я бывал. Я убедился, что в массе это работящие и дисциплинированные рабочие, нетерпимые к обману и проявлениям неуважительного отношения. Однако в разговорах они всегда обходили тему, связанную с причинами репрессий против них и представителей других кавказских народностей. Обвиняли во всем только Сталина, Берию и их приспешников. Только от русских, казахов и киргизов мне приходилось услышать рассказы о массовом предательстве этих народов при приближении немцев к их землям. В тылу обливающейся кровью, отступающей Красной Армии действовали многочисленные вооруженные банды; были делегации к Гитлеру, которые подарили ему белого коня и набор кавказского оружия; был террор в отношении к русскому населению, проживавшему на Северном Кавказе. Думаю, что не было дыма без огня, но засекреченность всего, что противоречило уверениям партии в нерушимой братской дружбе народов, до сих пор мешает понять истинные причины стремительного развала СССР.

       Невысказанная правда становится    ложью    в    руках недобросовестных политиков  и  приводит  к  еще  более  тяжелым последствиям.  Подтверждением  этого стали события 90-х годов в Крыму, Киргизии, Таджикистане, Чечне и других "горячих точках". А главными виновными и ответственными лицами, как всегда, оказывается мирное русское население, символизирующее саму власть.
               
       Август проходил в сплошных невинных развлечениях. Я много читал, купался и загорал на Малой Алмаатинке и ходил в кино. Пятидесятые годы были временем господства на советских экранах зарубежных фильмов, демонстрации которых предшествовали титры - "Этот фильм взят в качестве трофея при разгроме немецких войск под Берлином". Уже по одной этой надписи мы знали, что нас ждет острый сюжет, потрясающие приключения, великолепная постановка и прекрасная игра актеров. Одни названия чего стоят: "Охотники за каучуком", "Башня смерти", "Железная маска", "Индийская гробница" (2 серии), "Таинственный знак", "Мятежный корабль", наконец, четыре серии "Тарзана" и многие другие. На последней странице дневника за 1950-1951 годы у меня записано 115 наименований таких фильмов. Они уводили нас от неприглядной социалистической действительности в увлекательный мир иллюзий, красивых людей и побежденного зла, позволяя хоть на полтора часа забыться и отдохнуть душой.

       Иногда мы смотрели и редкие советские фильмы. Несмотря на то, что мы были большими патриотами, мы чувствовали их глубокую неискренность и надуманность. Однажды нам "повезло" попасть на новый, широко рекламируемый фильм "Великая сила". Весь сеанс с экрана на зрителей выливались ушаты научных споров между генетиками и мичуринцами, между представителями буржуазной лженауки и сторонниками академика Т.Д.Лысенко. Мы так и не разобрались кто прав, а кто виноват и ушли окончательно разочарованные в нашем киноискусстве. Это был шедевр лживой идеологии и глубочайшего научного заблуждения, переведенный на язык самого массового из искусств.