Третий курс

                Первый семестр.

       После практики и лагерных сборов мы почувствовали себя старше и опытнее. Изменилось и мое отношение к занятиям. Я стал придерживаться принципа избирательности. Добросовестно посещал те дисциплины, которые считал полезными для моей специальности и игнорировал мало значащие. Как-то мы с Сашкой пришли на первую лекцию по Гидрогеологии, которую поручили прочитать аспирантке кафедры и совершенно неопытному лектору Людочке Гудочкиной. Предмет нам не понравился и посмотрев друг на друга, мы тут же решили, что гидрогеология как таковая горному инженеру без надобности. Мы ушли со второго часа и больше на ее лекциях ни разу не были. Зачет мы, тем не менее, как-то ухитрились сдать.
               
       Живя в одном городе, мы с матушкой встречались только по выходным дням. Она устала от бесконечной нужды и борьбы за существование и однажды огорошила меня известием о том, что решила завербоваться в гидрогеологическую партию на должность коллектора. Аксаранская ГГП располагалась в Центральном Казахстане, и это решение грозило нам достаточно долгой разлукой. Я был огорчен - ей было 42 года, а в таком возрасте женщине полагалось бы жить не среди рабочих, а в семье воспитывать внучат. Про себя я давно решил, что после окончания института приложу все усилия и постараюсь обеспечить ей достойное существование. Правда, для этого следовало потерпеть еще три года, на которые сил у нее уже не оставалось. Она твердо решила ехать.

       Сначала я получал от нее с оказией только безрадостные письма, но вскоре тон их начал меняться и я понял, что она вполне освоилась в новых условиях. Моя жизнь тоже существенно облегчилась - я перестал делиться с ней стипендией, а она стала помогать мне посылками и даже денежными переводами. Теперь в моих карманах стали водиться, пусть небольшие, денежки, а с деньгами любой мужчина чувствует себя гораздо увереннее. К тому же осенью мой мастер из ателье сделал последнюю примерку, и я получил долгожданную форму.

      Трудно передать словами чувства, которые я испытал, одев впервые полный комплект, включавший, кроме костюма, также роскошную, в талию, шинель из тонкого сукна с блестящими контрпогонами и фуражку с молоточками. Я долго и с удовольствием крутился перед зеркалом, чего прежде решительно избегал. Когда я в первый раз при полном параде вышел в город, мне даже стало неловко от устремленных на меня взглядов прохожих. Конечно, больше всего меня интересовало впечатление, которое я произвожу на девчат, но трудно было разобраться, что им больше нравилось - я в форме, или форма на мне. Признаться, я долго и совершенно бесцельно бродил по городу, чтобы привыкнуть к своему новому положению. Ко мне подошел пожилой мужчина и спросил:
- Извини, сынок, что это за форма на тебе?
- Это форма студентов горных институтов, батя!
- Ишь ты! Старое-то помаленьку возвращается! Точно такие погоны, я помню, были до революции у студентов Томского имени Государя Императора Николая-II университета. Только на них были не такие буквы, а царский вензель. А форма красивая, носи ее с честью!

       Форма решила одну из важнейших наших проблем - из толпы жалких оборванцев мы сразу превратились в порядочно одетых юношей. Жаль только, что форма не могла изменить нашего внутреннего содержания, являющегося отражением ужасных условий, в которых мы жили.
Жизнь отнюдь не давала нам достойных образцов для подражания. Павка Корчагин и Алексей Маресьев были героями войн и критических ситуаций, мы же барахтались в болоте, где от нас не требовалось ничего, кроме терпения и непритязательности. В этих условиях трясина засасывало нас все глубже и глубже. Самым счастливым среди сереньких будней был день получения стипендии. Сразу же все начинали исчезать кто поодиночке, а кто группами. Возвращались, как говорится "на бровях" глубокой ночью. Дверь комнаты с треском распахивалась и двое, едва державшиеся на ногах, втаскивали третьего. Затем начиналась долгая процедура раздевания и заталкивания бесчувственного товарища на верхнюю койку. Здесь следовало вмешаться более трезвым, так как усердные компаньоны могли его не единожды уронить и искалечить. Полной потерей самоконтроля особенно отличалась казахская молодежь. В пьяном угаре они были агрессивны, привязчивы и требовались большое терпение и выдержка, чтобы уговорить их лечь спать.

        В праздничные и стипендиальные дни я старался уходить из общежития. На третьем курсе у нас сформировалась устойчивая компания, куда входили Симонов, Михайлов, Беляев, Ковешников, ну и конечно - я. Иногда к нам примыкали "джамбульцы" - Овсянников, Шупиков и Кнышов. Для разговенья после месячного поста мы избрали «Павильон Национальных блюд», расположенный на Зеленом базаре. Получив стипендию, мы отправлялись туда под вечер, чтобы предаться чревоугодию. Меню было довольно стандартным и состояло из самых популярных блюд дунганской (китайской) кухни, которые там готовились. Мы заказывали по порции дунганской лапши, которую теперь всюду называют лагманом, порцию великолепных мант из жирной баранины, половину большой национальной лепешки, по 150 граммов водки и по паре кружек пива. Обходилось нам все это рублей по 25-30. Мы не спешили и проводили в шумном зале, напоенном ароматами восточной кухни, по 1,5-2 часа, возвращаясь в общагу слегка поддатыми, очень сытыми и в самом добром расположении духа.

      Однажды, по-моему, это было 7 ноября, я вернулся в общежитие поздно и застал в комнате ужасающую картину, которую изобразил в своем дневнике как образец нашего бытия.
На нижней койке, свесив голову долу и распустив слюни до полу, лежал вдребезги пьяный комсорг Сабырхан Кауленов. Над ним на верхней лежал мертвецки бледный с красными запекшимися губами Каиркан Шакенов, за которым после Лениногорской практики закрепилось более удобопроизносимое Кувыркан. Увидев меня, он залепетал:
- Я советский интеллигент и гражданин, а меня никто не признает. Я очень люблю Маяковского и никогда его не забуду! - На его глазах блестели слезы обиды и я стал его успокаивать. Внезапно он сменил тему:
- Я хочу на парад! Почему меня не пускают на парад? Здесь дышать нечем!
Дышать в комнате действительно было нечем, а на парад его не пускали, потому что был первый час ночи. Все было как у Зощенко - "Накурено, наплевано, за столом шесть мужиков играют в карты". В самом деле, более крепкие продолжали резаться в преферанс. Призывать к порядку разгулявшихся было бессмысленно и я постарался уснуть.
               
      Когда потребность выпить и перекусить была менее основательной, мы бежали на "Головнушку". Это был уникальный комплекс питейных заведений самого низкого пошиба, который стоит того, чтобы посвятить ему особое место в этих воспоминаниях. Название его происходит от Головного арыка, берущего начало в речке Малая Алма-Атинка, и протекавшего по небольшой тенистой улице, которая сейчас превращена в просторный проспект имени Абая. Арык, впрочем, сохранился, но закован в бетонном русле. Так вот, на том месте, где теперь находится тот роскошный дворец, который до провозглашения независимости Казахстана носил имя Ленина, были в ряд расположены семь убогих саманных, кирпичных и деревянных строений, в которых можно было выпить и закусить практически в любое время суток. Для выпивки всегда были пиво, несколько сортов недорогих и, соответственно, не очень качественных, вин типа номерных портвейнов и, конечно же, водка. Закуски тоже были на самый непритязательный вкус - скверные манты, самсы, пирожки с ливером и т.д. Все было ориентировано на неприхотливых потребителей, основную массу которых составляли студенты нашего института, а также расположенных неподалеку сельскохозяйственного и зооветеринарного. Последний, не знаю уж почему, чаще называли "конно-балетным".

      Думаю, что все выпускники  бывшего  Казахского Горно-Металлургического пятидесятых годов никогда не забудут Головнушку, потому, что она была такой же неотъемлемой частью нашего быта, как сам институт, его бедные общежития и студенческая молодость.
Привлекательность этих заведений состояла в том, что для студентов старших курсов, которые успели примелькаться, там открывался практически неограниченный кредит с погашением из очередной стипендии. Горняки охотнее всего пользовались кредитом в заведении "У Сени". Это была процветающая небольшая забегаловка, в которой правил бал шустрый еврейчик Сеня. Выпивку он отпускал в кредит по номиналу и без процентов, но ухитрялся так ловко опрокидывать мерную мензурку в стакан, что граммов 20-30 не успевало из нее вылиться и оставалось для следующего потребителя. Когда его ловили за руку на недоливе и заявляли протест, Сеня тут же безропотно исправлял "ошибку", но после этого принципал надолго лишался его благосклонности, а вместе с нею - и кредита.

      Начиная с третьего курса, когда мы начали чувствовать себя взрослыми людьми, мы частенько забегали на Головнушку, чтобы принять "для куражу", прежде чем идти на вечер в институт или в общежитие к медичкам. Употребляли мы чаще всего студенческий коктейль - в кружку пива выливалось 100 или 150 граммов водки в зависимости от финансового состояния заказчика. Напиток был отвратительным, но действовал эффективно и быстро. Если же после этого выкурить папироску (я начал курить летом после лагерных сборов), то в голове, как у Хлестакова, возникала "легкость в мыслях необычайная" и вы были вполне готовы для  непринужденной беседы с девушкой.
               
      Уходящий 1950 год ознаменовался грандиозным пожаром нового учебного корпуса. Его сдали в эксплуатацию в начале 1949 года. Многие абитуриенты и я в их числе по нескольку дней отработали на строительстве, а после зачисления мы доводили его методом народной стройки. Как всегда нашей стране не хватало ни средств, ни рабочих рук. Мы проучились в его светлых аудиториях чуть больше года, отгуляли несколько веселых вечеров в большом актовом зале и вот в ночь с 24 на 25 декабря после окончания предновогоднего вечера, когда мы уже были в постелях, раздался крик - "Пожар! Горит новый корпус!". Когда мы выбежали на улицу, то поняли, что такой пожар потушить будет не просто. Из огромных окон актового зала, расположенного на втором этаже, выбивались бушующие языки пламени. Как выяснилось позднее, причиной пожара стали не выключенные софиты, освещавшие сцену во время концерта. От их жара загорелся роскошный бархатный занавес, затем вспыхнули сцена и не менее полутысячи стульев, стоявших в зале. Когда приехали пожарные, верхний этаж и крыша представляли собой сплошное пепелище. Пришлось снова ютиться в тесных, облезлых аудиториях главного корпуса, ценных лишь тем, что они напоминали нам о времени, когда мы были робкими и наивными первокурсниками.

      Как всегда, новогодние праздники предшествовали трудным будням зимней сессии. В этот раз я больше всего был озабочен экзаменом по электротехнике. Этот предмет вел Ким-Гишен, ворчливый, пожилой кореец, вечно жаловавшийся нам на несправедливость администрации и нерадивость студентов, то есть - нас.  Мы сочувствовали ему и искренне уважали за великолепное знание   своего   предмета   и  переживания  по  поводу  нашего безответственного отношения к нему.  Для того, чтобы не случился массовый  провал,  в  группе состоялось специальное совещание и была  задумана  операция  по  выходу  из   кризиса.   Суть   ее заключалась  в следующем:  первым экзаменующимся,  а в их числе обычно бывали я и моя тень А.Симонов,  поручили взять со  стола не по одному,  а по два билета. При этом Киму следовало назвать номер  только  одного  из  них.  Второй  надо  было  немедленно попытаться  передать за дверь ожидающим своей очереди.  По нему срочно готовился очередной студент,  который,  подойдя к столу, брал  билет,  но  называл номер того билета,  который уже был у него на руках.  Операция прошла успешно, и группа сдала  экзамен блестяще, вызвав легкое недоумение у подозрительного Кима.
Этот способ хорошо послужил и двум следующим за нами группам, но на четвертой Ким, видимо, пересчитал билеты, обнаружил пропажу, вычислил номера отсутствующих билетов и тех, кто назвал ему эти номера на экзамене, схватил на месте преступления. Он не поставил им двоек, но в присущей ему спокойно-ядовитой манере высмеял мошенников и выставил из аудитории. Ну что ж, война без потерь не бывает, а в данном случае для нас они были минимальными.

       И все же эту сессию я провалил. Получив четверки по буровзрывным работам (подумать только - ведь мне уже приходилось взрывать на руднике) и сопромату, я выпал из обоймы отличников горного факультета и лишился, ставших привычными, 25%.
               
       После отъезда матушки в городе не осталось родной души и меня вновь потянуло во Фрунзе. Захотелось повидать тетушку и сестренку, тем более они мне так долго не писали, что в голову приходили всякие нехорошие мысли. Воспользовавшись каникулами, я с несколькими земляками из Киргизии сел в поезд и не спеша, покатил в город своей ранней юности. Мои родственницы в очередной раз сменили частную квартиру и жили в маленькой комнатке небольшого саманного домика. Удивительно, но по прошествии 45 лет, я все еще обнаруживаю этот домик в том же состоянии, в каком увидел его в день своего приезда в январе 1951 года.

      Причину долгого молчания я понял, как только увидел свою погрустневшую тетушку. В результате инфекции, занесенной при удалении зуба, у нее произошло воспаление надкостницы, и ей удалили значительную часть нижней челюсти. Лицо было деформировано, она лишилась своего чисто французского шарма и тщетно пыталась скрыть страшный след операции. Однако моя милая тетушка не способна была долго грустить, даже о своей болезни и операции она рассказывала с таким юмором, что трагедия в ее изложении приобрела трагикомический характер.

      Погода была отвратительной, и несколько дней я провел за чтением и в сладком безделье. Изредка я делал вылазки в центр к кинотеатру Ала-Тоо, приводя прохожих в изумленное состояние своей невиданной формой и заставляя их теряться в догадках относительно рода войск, к которому я принадлежу.
      Однажды в пасмурный день, когда я сидел у окна и читал какой-то роман, я обратил внимание, что в соседнем дворе несколько раз появилась фигура девушки, которая довольно пристально смотрела в сторону нашей хаты. Она не могла увидеть меня, но я понял, что ей бы очень хотелось этого. Я пригляделся к ней внимательнее и отметил, что она очень даже не дурна - милое, чисто славянское лицо, с мягкими правильными чертами, большими глазами и темно-русой толстой косой, уложенной на затылке. Я поинтересовался у Иришки, что за девушка живет в соседнем доме. Сестренка ответила, что зовут ее Шура, она студентка пединститута, снимает угол в квартире учительницы Валентины Александровны и тоже расспрашивала обо мне - кто таков, откуда и зачем приехал, как зовут.

       Догадываясь, что очаровательная соседка не прочь со мной познакомиться, я зашифровал в виде ребуса строку из Онегина "Любви все возрасты покорны" и попросил сестренку отнести записку Шуре. Иришка ушла и вернулась обратно с бумажкой, на которой тоже был ребус. После расшифровки я прочел фразу из популярной в те годы "Ласковой песни" - "Пусть пройдет много лет, ты мне также будешь нравиться". Не ожидал я такого откровенного и скорого признания, но подумал, что она заметила меня значительно раньше и успела составить лестное для меня мнение. Это придало мне уверенности, которой прежде всегда так не хватало.

      Я послал ей записку открытым текстом и предложил прогуляться в город, а при возможности - сходить в кино. Предложение было принято. Мы встретились на нейтральной полосе между домами, познакомились и вскоре чувствовали себя вполне непринужденно, как старые знакомые. Впервые я чувствовал себя рядом с девушкой просто и свободно, был оживлен и даже остроумен, вызывая рассказами о наших студенческих буднях веселый смех свой спутницы. В кино мы не попали, но зашли в ее институт и послушали концерт художественной самодеятельности. Здесь она представила меня своим сокурсникам, и мне пришлось пережить немало сложных минут под изучающими и просто любопытными взглядами множества девчат и немногочисленных парней.

      Все оставшиеся до моего отъезда дни мы с Шурой не расставались. Ходили в кино, были на концерте в пединституте, по вечерам у тетушкиного патефона слушали новые пластинки. Музыкальной памятью этих дней стали для меня "Ласковая песня", "Старый вальс", "Вьется вдаль тропа лесная..." в исполнении В.Нечаева и "Тобол" Л.Кострицы. Я мог по нескольку раз за вечер крутить веселую "Карусель" в непревзойденном авторском исполнении аккордеониста Ю.Шахнова. Приятные дни с новыми для меня ощущениями бежали стремительно. Хотелось их продлить, но ничего не хотелось менять во взаимоотношениях с моей подругой, к которой я чувствовал что-то похожее на влюбленность. Я был слишком порядочен и честен для того, чтобы воспользоваться ситуацией и пойти дальше установившейся дружбы. Вместе с тем мне и в голову не приходила мысль о возможности добиться желаемого путем предложения руки и сердца. В этом отношении моя позиция была продумана давно - я женюсь только тогда, когда буду иметь работу, необходимый для создания семьи достаток, квартиру и то, что называют "положением в обществе". В детстве я выражал свою программу еще более категорично - став взрослым, я не буду курить, пить и женюсь не раньше 28 лет. Жизнь внесла свои коррективы в первые два пункта, но в вопросе о женитьбе я продолжал придерживаться прежнего взгляда.

       Пришел час расставания. Наши чудные дни и вечера закончились ничем, кроме взаимных обещаний писать. Я чувствовал, что Шура хотела бы услышать нечто более определенное о нашем будущем, но тщательно избегал даже намеков на это.
После возвращения в общежитие я долго находился под впечатлением этих незабываемых зимних каникул. Ребята сразу же засекли мою меланхолию и догадались о ее причинах. Ничего удивительного, в нашем возрасте эта сторона жизни начинала играть все большую роль, порою отодвигая на второй план все другие заботы.

      Между нами завязалась оживленная переписка, в которой я старался придерживаться эпистолярного стиля, знакомого по литературным произведениям XIX века. Мне нравилось оттачивать свое литературное мастерство на благодарной читательнице, но в одном из ответных писем я прочел, что от меня ожидают совсем иного. Шура писала, что в сельхозинституте учится ее школьный товарищ, с которым еще в детстве они договаривались пожениться после окончания института. После встречи со мной она стала относиться к этому уговору как к детской шалости, но прежде чем высказать это "жениху", хотела бы знать, насколько серьезными являются наши отношения и может ли она на что-либо рассчитывать. Если ответ будет положительным, она согласна ждать столько, сколько нужно. В противном случае в мае она выходит за Александра замуж. После возвращения с практики он сделал ей предложение и ждет ответа.

      Говорят, чувства воздействуют сильнее, чем интеллект. Я чуть было не поддался эмоциям, в которых яркие воспоминания о наших вечерах, помноженные на внезапно возникшую ревность к неожиданному сопернику, чуть было не победили доводов рассудка. Думаю, что если бы в этот момент я находился рядом с нею, то немедленно сделал бы встречное предложение, и мы поженились. Но время и расстояние сглаживают эмоции. После долгих колебаний я написал Шуре большое письмо, в котором пытался оправдать свою позицию, просил извинения за ненужное вторжение в ее жизнь и сердце и пожелал ей обрести счастье в семейной жизни. На этом наша переписка прекратилась, ее образ стал постепенно тускнеть и таять под натиском новых событий и впечатлений.



                Второй семестр. 
               
      С преддипломной практики возвращались студенты пятого курса. Это были уже заматерелые мужики с крутыми характерами и буйным нравом. В этом году, как никогда, они доставили нашему уважаемому директору М.К.Гришину много неприятностей.
Федор Смирнов, популярный в институте штангист-разрядник, на почве неразделенной любви хотел покончить счеты с жизнью профессиональным способом и в оригинальном месте. Будучи на руднике, он стащил несколько патронов аммонита, детонаторы и огнепроводный шнур и все это вез в своем чемодане домой в Алма-Ата. По пути компания крепко выпила, и ребята стали подшучивать над его чувствами. В его душе, видимо, накопилось столько, что чаша страданий переполнилась - он зашел в свое купе, достал из чемодана взрывчатку и средства взрывания, привязал к поясу, вышел в тамбур и зажег шнур. Предотвратить катастрофу помогли два обстоятельства, во-первых, его неожиданное исчезновение, а, во-вторых, характерный запах горящего огнепроводного шнура, хорошо знакомый тем, кто уже бывал в шахте. Парни выскочили и успели выдернуть шнур. Поднялся скандал, составили акт, и Феде грозила тюрьма. Дело поступило в суд и от срока его спас директор института, добрейший Михаил Карпович. Дело удалось замять, но во время дипломного проектирования Смиронов сделал еще одну попытку психологического давления на возлюбленную - сделал себе харакири. На этот раз его спасли медики, но из института он исчез. Несколько месяцев женская часть студенческого коллектива вздыхала по поводу этой романтической и такой несовременной любви, завидуя и одновременно кляня бессердечную геологиню.

      В это же время в нашем старом клубе шли выездные заседания показательного суда над группой наших горняков. Судили в полном смысле слова интернациональную компанию из четырех человек: русского Тузникова, казаха Нурманова, украинца Цицельского и ингуша Алиева. Они были организаторами массовых драк на вечерах не только в нашем институте. Первым двум дали по 1,5 года заключения, остальным по году условно. Грехи молодости со временем проходят, как и сама молодость. Алиев окончил институт, долго работал в Актюзском рудоуправлении в Киргизии. Защитил кандидатскую диссертацию, дослужился до должности главного инженера и своевременно вышел на пенсию, подтвердив известную истину, что лучше совершать безрассудства в молодости, чем подличать в старости.

      На фоне этих скандальных событий незаметно прошло еще одно, существенно повлиявшее на мою профессиональную карьеру. На нашем третьем курсе была открыта новая специализация - открытая разработка месторождений полезных ископаемых. В стране и республике бурными темпами развивался более эффективный открытый способ разработки, и предприятия испытывали острую нехватку горных инженеров этого профиля. На этот раз инициативу проявил мой кореш Симонов, одним из первых записавшийся в группу ГИО-48. Он ничего мне не сказал о своем переходе, и я воспринял этот факт как еще одну трещину в наших отношениях. К сожалению, их в последнее время становилось все больше и больше. Я был уже не тот доверчивый и наивный мальчик с первого курса. Его украинская хитрость и своекорыстная практичность все чаще омрачали нашу дружбу. Я перестал относиться к нему, как к старшему товарищу и без обиняков высказывал все, что думаю о его поступках. Реакция его на мои протесты была своеобразной - он выслушивал меня, в шутливой форме посылал меня ..... и старался вновь расположить к себе. Я отходил, и мы подписывали перемирие до следующего конфликта. В общем, наша дружба сильно напоминала ситуацию из песни "Служили два друга в нашем полку...", которую прекрасно пел Л.Утесов:
                Ты мне надоел! - сказал один,
                И ты - мне! - сказал другой.

      Группа открытчиков из двадцати человек к этому времени была уже укомплектована, и мне пришлось потратить немало усилий, чтобы добиться от декана согласия на перевод. Трудно объяснить, по какому наитию я тогда действовал - был ли это указующий перст судьбы, или простое нежелание отставать от друга. Как бы то ни было, решение оказалось "судьбоносным" в такой же мере, как и моя неудача с поступлением на геологический факультет. Как говорят правоверные мусульмане - "Иншалла!" - " На то воля Аллаха!"

       Зима 1951 года была невероятно суровой. Морозы в феврале опускались до 34-37 градусов. В степях от заносов и бескормицы замерзал скот. На выручку отправили целый караван машин с сеном и кормами, но застигнутый бураном, он застрял в степи. Все шофера замерзли.
      В один из таких морозных дней мы с Симоновым решили сходить в кино. Шел страшно смешной американский фильм-пародия на сюжет знаменитых «Трех мушкетеров». Шапки у меня не было, только форменная фуражка, и пока я добежал от остановки трамвая до кинотеатра, правое ухо совершенно побелело. В теплом зале началась дикая боль, а на следующий день оно покрылось большими мокрыми пузырями. В эти дни обморозилось много наших ребят. Медпункт был переполнен, я не стал ждать очереди, и решил, что пройдет и так. Действительно, мое ухо через пару дней подсохло и поменяло кожу, а вот у тех, кому помогали медики, уши еще долго сочились сукровицей.

       29 апреля было воскресенье, Пасха и канун 1 Мая. Исключительно по последнему поводу в новом корпусе был организован факультетский вечер, на который в дежурную группу попали Виктор Шуклин и я. Нам поручили оказывать содействие работницам буфета и прежде всего помочь выгрузить из машины бочку с пивом литров на 100. Мы положили доску и стали вдвоем скатывать тяжеленную дубовую бочку через дверной проем. Я стоял справа и вскоре почувствовал, что мой напарник даже не пытается удерживать ее от сползания с доски. Бочка стала все стремительнее сползать в мою сторону, пока всей тяжестью не прижала мои пальцы к бетонной стене. На помощь бросились ребята. Бочку спустили. Я посмотрел на свою правую руку и понял, что вечер для меня окончательно испорчен. Второй сустав среднего пальца был разворочен так, что снизу были видны сухожилия, а сверху из-под лоскута кожи - суставная сумка. Крови не было, боли я не чувствовал. Когда Виктор увидел случившееся, ему стало дурно. Женщины посоветовали срочно идти в больницу - рану надо было сшивать. Не знаю почему, но дежурный хирург наложил мне 7 швов без всякой анестезии. Вот теперь мне стало по-настоящему больно.
Больше всего меня расстраивало то, что через месяц нам предстояло ехать на первую производственную практику. Мне очень хотелось подработать, но что делать в шахте с больной рукой?

       Список предприятий, куда мы могли поехать на практику, был обширным, а география - заманчивой. Мы с Сашкой долго перебирали варианты: Ачисай, Зыряновск, Салаир, Уральские предприятия, вспомнили Лениногорск, но, в конце концов, остановились на Кадамджайском сурьмяном комбинате на юге Киргизии. Кроме нас это место выбрали еще четверо парней из других групп. В итоге собралась компания из шести человек. Практика была солидной - 2,5 месяца и чтобы отбыть такой срок, нужно было серьезно озаботиться трудоустройством на руднике. Но это было в будущем, а в настоящем нас ждала очередная сессия.

      Для меня она началась провалом на экзамене по Политэкономии. Запутавшись в трактовках формул Т-Д-Т и Д-Т-Д, я схлопотал свою вторую двойку в институте. Сессия, начатая с двойки в зачетке, основательно дискредитирует студента во мнении следующих экзаменаторов. А впереди предстояли встречи с прославленными студенческими «душегубами» - В.В.Фаворским, преподававшим Теплотехнику, въедливым А.Н.Карташевым, читавшим сложный курс Горных машин, и педантичным Ким-Гишеном, о котором я уже рассказывал. "Припухал" не я один. Вся наша группа, бывшая до этого гордостью факультета, сдавала сессию из рук вон плохо. Мне удалось получить только одну пятерку по Горным машинам. Остальные экзамены я сдал на 4 и окончательно утратил статус отличника. Но, удивительное дело, выпав из когорты лидеров курса, я почувствовал себя гораздо независимее и свободнее. Оправдалась примета: "Не высовывайся, ибо возвысившейся голове достается больше шишек".
               
      В молодежном коллективе, будь то институт или армия, всегда есть те, кого принято считать козлами отпущения. В нашей комнате этот жребий выпал Виктору Шуклину. В общем неглупый и начитанный парень, он никогда не мог постоять за себя и сохранить достоинство. Над ним постоянно подшучивали, причем старались это делать как можно изобретательнее. Однажды мы с Кувырканом Шакеновым решили разыграть его на женской теме. В комнате он был единственным парнем, кто не ходил или не переписывался с девушкой. Мы сочинили анонимное письмо от имени особы, которой он, якобы, очень понравился, с просьбой о свидании в сквере у Главпочтамта. Письма мы получали на том же Главпочтамте "До востребования" и ходили туда почти ежедневно. Теперь мы старались ходить вместе с ним. Вот нашему толстенькому Вите из окошка выдали письмо. Он долго крутил его, стараясь разобраться от кого и откуда. Местное, фамилия неразборчива. Сунул в карман и понес в общежитие, чтобы прочитать на досуге. Прочел, задумался и спрятал под подушку. Клюнул! В назначенный день и час он принарядился и ушел на "свидание". Вернулся он домой часа через два после срока, указанного в письме, напряженный и явно огорченный. Мы долго не подавали вида, но затем Кувыркан не выдержал и начал намекать на женское коварство. До Виктора дошло, что его разыграли. Разразился крупный скандал, он бросился на малыша с кулаками, и мы вынуждены были вмешаться. Виктор не принял шутки и крепко нас оскорбил, а такая реакция, как известно, вызывает еще большее желание насолить строптивцу.

       На следующий день с тем же Кувырканом мы наловили в койках клопов; написали от их имени трогательное послание товарищу Шуклину с просьбой взять их на прокорм, как самому полнокровному в общежитии; запечатали в конверт и отправили доплатным письмом. Виктор опять попался, заплатив на этот раз еще и рубль в придачу. На этот раз он вскрыл письмо прямо на почте. Пока он читал послание и пытался вникнуть в его суть, из конверта полезли отощавшие вонючие твари. Виктор в ярости выбросил все в урну, убежал от нас и вернулся в комнату глубокой ночью. На этот раз он не дал выхода гневу, но надолго перестал с нами разговаривать. Вскоре мы с ним расстались навсегда - в наш институт пришло письмо из Куйбышевского гидротехнического института с предложением принять с третьего на четвертый курс несколько студентов для обучения по специальности "Строительство гидроэлектростанций". Желающих набралось человек 12, в том числе из нашей группы уехали Шуклин и Балтин.

       Группа за три года успела изрядно истаять. Если на начало первого курса вместе с кандидатами в ней числилось 27 человек, то к исходу третьего из коренных осталось только 13. Потери достигли 50%!
       Накануне нашего отъезда на практику мы узнали о том, что срок нашего обучения сокращен с 6 лет до 4 лет и 10 месяцев. Официальное сообщение об этих реформах горного образования сопровождалось неофициальными слухами о том, что одновременно был снят с должности и министр Высшего образования СССР Кафтанов по обвинению в "замораживании кадров", в которых очень нуждается горная промышленность. Мы могли только догадываться, что может последовать за такой "вредительской акцией".