Четвертый курс

 
                Первый семестр.
 
       Итак, прощай Кадамджай! Я встречусь с тобою ровно через 30 лет, но уже в ином качестве - заместителя председателя республиканского НТО Цветной металлургии на очередном выездном совещании. Я пройдусь по мало изменившемуся поселку; постою возле высоковольтной опоры, где нас побили чеченцы; спущусь под землю и зайду в камеру подъемной машины, где мы пели "Дубинушку"; пройдусь по выработкам нижних горизонтов, чтобы убедиться в том, что ничего не изменилось за тридцать лет на этом предприятии, кроме очередной смены поколений. Мне сказали, что умер Черных, но жив еще Максим Иванович. Приятно посещать места, с которыми связаны даже самые неприятные эпизоды из нашей молодости. С высоты прожитых лет ты видишь себя таким, каким был много лет назад - разочарованным и восторженным, сомневающимся и доверчивым, колеблющимся и настойчивым. Одновременно поражает контраст между тем, насколько внешне и внутренне изменился ты, и как мало произошло изменений в окружающей действительности.

      Я рвался в институт, в общежитие, к товарищам. К сентябрю со всех концов Казахстана, Средней Азии и Урала стали съезжаться ребята. Приятно встречать друзей, с которыми не виделся целое лето. Вроде бы небольшой срок, но все успели здорово измениться - загорели, возмужали, посуровели. Те, кто был на Рудном Алтае, работали на должностях и рабочих местах и неплохо заработали. Мы им слегка завидовали, но не очень спешили признаться в наших неудачах.

       Сентябрь в Алма-Ата один из лучших месяцев года. Спала жара, и по вечерам можно было выходить в город в форме. Мы преобразились - теперь мы вынуждены были носить белые рубашки с совершенно непривычными галстуками. Но гораздо проще изменить внешность, чем внутреннее содержание. Под строгой формой мы оставались теми же довольно бесшабашными парнями. Пока в карманах водились денежки, мы старались прокутить их, не очень задумываясь о будущем. Однако наши запросы на четвертом, старшем курсе поднялись на более высокий уровень. Нас уже не устраивало убожество пивнарей  Головнушки. Местом своих развлечений мы избрали очаровательное кафе "Лето". С этим уютным заведением у каждого из нас связано столько приятных воспоминаний, что было бы несправедливым ограничиться только его упоминанием.
 
       Кафе располагалось на улице Калинина между зданиями ТЮЗа и одноэтажной школой N15 почти напротив оперного театра. Теперь на этом месте возвышается гостиница Алма-Ата (если в пароксизме перестроечных нововведений не сменили и это название), но когда я бываю на этом месте, я вижу его таким, каким оно было 40 лет назад.
Кафе представляло собой подковообразную колоннаду с перекрытием, под которым стояли столики. В средней части между крыльями был зеркальный буфет, а за ним кухня и прочие помещения, искусно скрытые от глаз посетителей. С внешних сторон колоннада была укрыта густой зеленью, которая скрывала клиентов от любопытных взглядов с улицы. В средней части было пустое пространство, на которое столики выставлялись только при большом наплыве посетителей.

        В этом приличном заведении мы и вести себя старались достойно - там никогда не было пива, а мы не заказывали водку. Это был период, когда мы переключились на неплохие десертные вина преимущественно таджикского производства с соблазнительными восточными названиями "Гюли-Сурх", "Ура-Тюбе", "Тагоби" и др. Мы любили сидеть в кафе подолгу, сравнивая вкусовые качества, букеты, цену и крепость разных вин. Особо тонкие суждения высказывал при этом Петр Ковешников. Он был с 1926 года, а значит в среднем на 4 года старше нас, к тому же - членом ВКП(б), носил очки в "золотой" оправе, имел остренький носик, высоко держал голову и имел, пожалуй, самую интеллигентную внешность. Был он немножко снобом, по отношению к нам старался держаться покровительственно, а когда мы в его адрес отпускали слишком уж вольные шуточки, выражал свой протест любимым словечком "возмутительно", вкладывая в него самые различные интонации и смысловое значение.

        Вообще-то на четвертом курсе в нашем коллективе произошли некоторые неизбежные смещения в симпатиях и привязанностях. Мы все дальше расходились с Ленькой Стороженко. Симонов, живший в Тастаке, не мог проводить вечера в нашем обществе, и мы с ним встречались только на занятиях. Естественно, что самые тесные отношения устанавливаются между теми, кто вместе живет, учится и отдыхает. Начиная с осени пятьдесят первого, и вплоть до окончания института у нас сложилась стабильная компания, в которую вошли Аркадий Михайлов, Геннадий Овсянников, Петр Ковешников, Александр Носуленко, Николай Кнышов, Виктор Шупиков, Матвей Образцов, ну и, конечно же, я. Из казахских ребят постоянными членами этого сообщества стали двое - Каиркан Шакенов и Сабырхан Кауленов.

       Особо следует рассказать о Матвее Образцове. Здоровенный, грудастый и плечистый парень с массивным, добродушным лицом и спокойным характером, он начал работать проходчиком пятнадцатилетним мальчишкой еще в годы войны и к моменту поступления в институт уже имел первую стадию силикоза. Старательный и упорный, он помимо основной учебы имел неукротимое желание научиться играть на баяне, которого у него не было. Зато у него была цель! Он заявил нам, что после четвертого курса на практике заработает деньги и обязательно купит баян, а пока взял две доски, наколотил на них пуговиц и регулярно разучивал на этом макете ноты, аккорды и гаммы, тренируя пальцы и волю. Забегая вперед, скажу, что он таки заработал, купил и заиграл, но играл так, что мы в эти моменты старались убежать куда-нибудь подальше. Это было правильное, но невыразительное и чисто механическое исполнение, от которого сводило челюсти. В конце концов, он и сам это понял и стал играть только для себя.
После окончания института он жил в Алма-Ата, я с ним встречался чаще, чем со всеми другими, а в феврале 1987 года приехал на похороны этого добрейшего и милейшего человека. Светлая ему память!
               
        Вот в такой компании осенью 1951 года мы проводили больше времени в кафе "Лето" и женских общежитиях педагогического или медицинского институтов, чем в аудиториях и лабораториях родного КазГМИ. По-разному заканчивались эти "мероприятия" - иногда большим скандалом или даже дракой, чаще же каким-нибудь забавным приключением. Расскажу лишь о наиболее оригинальных.
Однажды, когда мы сидели вчетвером в кафе, к нашему столику подошел пьяный казах и начал в весьма нелицеприятных выражениях высказываться по поводу нашей формы и горного института в целом. Мы пробовали урезонить его, но, чувствуя поддержку своей компании, сидевшей за соседним сдвоенным столом, он становился все наглее и навязчивее. Наконец Гена Овсянников не выдержал, обнял его за талию и повел к их столику. Этот миролюбивый шаг был воспринят агрессивно настроенными соседями как оскорбление действием. На помощь к задире поспешили два джигита. Повскакали со своих мест и мы. Назревал конфликт, который мы, чтобы не осквернять любимое заведение, предложили перенести за зеленые ограждения на территорию пришкольного садика. К нашим молодым соперникам присоединился казах, которого мы отнесли к категории "пожилых" и недоумевали, зачем он вмешивается в ссору.

        За кустами разгоралась сумбурная схватка, в которой самую активную роль играл "старик" и которому досталось от нас больше всего за неуместное вмешательство. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не во время подоспевший наряд милиции. Когда составляли протокол, восторжествовали справедливость и наша безупречная репутация среди служащих кафе - они подтвердили, что мы вели себя достойно и лишь защищали честь мундира в буквальном смысле этого слова.
Наши враги убрались восвояси, а мы заказали еще бутылочку "Тагоби", чтобы успокоить взбудораженные нервы. Когда официант принес вино, он спросил нас:
- А вы знаете, с кем поссорились?
- Нет, а в чем дело? Кто они?
- Старший казах в той компании - это директор сельхозинститута. А молодежь - его аспиранты и студенты. Вы неплохо их проучили, ребята!
Мы был слегка обескуражены таким поворотом событий, опасаясь, как бы случившееся не дошло до нашего директора и не принесло ему новых неприятностей. Однако все обошлось. Аграрии предпочли, видимо, замять это дело.               

        Второй случай из разряда более комичных. После очередного приличного загула в кафе настроение у нас было приподнятое, и мы решили, что неплохо бы поделиться им с знакомыми девчонками. Оживленной компанией мы отправились в общежитие пединститута. Надо сказать, что тогда еще не было драконовских законов относительно посещения общежитий, даже женских. Вскоре мы сидели у девчат, которые были откровенно рады нашему неожиданному визиту и принялись угощать нас чаем с вареньем. Ну что такое чай, когда в нас еще продолжало играть хорошее вино! Мы послали Сашеньку Носуленко в магазин, и вскоре он вернулся с парою бутылок портвейна. О времена, о нравы!

       Все шло очень даже неплохо до тех пор, пока мы не вышли в коридор покурить. Здесь нас заметили парни-педики (в смысле студенты пединститута), которым не понравилось, что горняки в их родном общежитии чувствуют себя как дома и сидят в гостях у их подруг. Стали сосредотачиваться враждебно настроенные силы и перепуганные девчонки попросили нас удалиться от греха подальше. Было уже поздно, мы не стали ерепениться и отправились домой.
      Казалось, вечер прошел вполне удачно, и мы успели забыть о нем. Однако дня через два, часов около десяти утра, когда я еще лежал на верхней койке и смотрел, как по потолку ползет клоп с явным намерением спикировать на меня, в комнату с подозрительной кривой ухмылкой и блудливо бегающими глазками вошел Сосунчик (Саша Носуленко) и состроив испуганную мину, сказал, что на первом этаже в комнате старосты общежития сидит секретарь райкома ВЛКСМ и ведет следствие по поводу скандала, учиненного нами в общежитии пединститута. Для дачи показаний вызывают меня. Я срочно привел себя в порядок и пошел, недоумевая, что таким незначительным инцидентом интересуется такая крупная политическая фигура.

      Вошел, поздоровался. Мне не ответили. За столом я увидел молодую особу в большом бархатном берете, из-под которого кокетливо выбивалась русая челка. У дамочки был пышный бюст, длинная нежная шея и ярко накрашенные губы. Облик секретаря райкома был не лишен приятности. Я ждал вопросов.
После многозначительной паузы особа попросила меня назвать фамилию, группу и повелела все данные занести в протокол. Затем вкрадчивым тоном она попросила меня подробно рассказать, что произошло позавчера вечером в общежитии пединститута.
Прежде чем рассказывать, я огляделся и заметил, что из участников той вечеринки кроме меня здесь был только Петр Ковешников. Он стоял поодаль, и его лицо выражало ничем не объяснимое удовлетворение. Я начал энергично доказывать, что ничего страшного тогда не произошло. Мы попили чайку у знакомых девушек, и когда время посещения общежитий истекло, миролюбиво отправились домой. По мере того как я говорил, выражение лица секретаря райкома сменилось от равнодушного до гневного. Внезапно она прервала меня и разразилась тирадой о том, что студенты горного института со своими хулиганскими выходками это не только кость в горле райкома комсомола, но их делами уже интересуется горком партии.

        - Вы позорите имя советского студента, запятнали честь комсомольца и свою форму. До каких пор все эти безобразия будут продолжаться?!
Я попытался вставить слово, но в этот момент она встает во весь рост, в гневе со всего маху бьет кулаком по столу и кричит на меня:
- Так вот, товарищ Тангаев!...(далее следует трехэтажный изощренный мат) - Если подобное безобразие повторится еще раз, (мат, мат) мы исключим вас из комсомола и вы как пробка вылети¬те из института!

       Представьте мое состояние! Я был ошеломлен и не знал, что подумать и сказать. В полном недоумении я посмотрел вокруг и увидел красные, лопающиеся от сдерживаемого смеха лица присутствующих. Затем разразился громовой хохот. Я стоял с открытым ртом, пока не догадался посмотреть на "секретаря" райкома. Меня великолепно разыграли! Только теперь я понял, что передо мной всего-навсего студентик второго курса, живущий в нашем же корпусе. Я забыл фамилию, но хорошо помню, что у него была странная кличка "бронзолетка".
Розыгрыш мне страшно понравился, я смеялся вместе со всеми, но общество потребовало, чтобы я пошел в комнату и привел очередную жертву. Ею стал Виктор Шупиков. Смотреть со стороны на поведение в подобной неординарной ситуации своего товарища, особенно в заключительный момент, было поистине захватывающе. Однако Виктор оказался самолюбивым парнем с недостаточно развитым чувством юмора, и шутка возымела обратное действие - обидела и разозлила его. Он пытался даже наброситься на артиста с кулаками, но его эмоции тут же подавили и отправили за следующим. Им оказался Николай Кнышов.

        Всегда очень серьезный и неулыбчивый, он был к тому же несколько пугливым и осторожным. Его поведение на допросе предвещало великолепный кульминационный момент. Он сильно нервничал, шмыгал носом, жалко оправдывался и, ничего не отрицая, обещал, что больше это не повторится. Когда же наш бронзолетка, прекрасно отрепетировавший заключительную сцену на нескольких предшественниках, покрыл Николая Ивановича виртуозным матом, у него затряслись губы и глаза полезли на лоб. Он снял мгновенно запотевшие очки и трясущимися руками стал протирать их, чтобы получше рассмотреть странного секретаря райкома комсомола. Веселье толпы и растерянность нашего товарища достигли апогея.
Эта грубоватая, но мастерски разыгранная сценка, быстро стала достоянием общественности. Все очень жалели, что по соображениям цензуры ее невозможно было включить в репертуар самодеятельности нашего факультета.

        В нашу сплоченную и веселую компанию все активнее стал входить Вячеслав Беляев, который жил возле Института животноводства и ветеринарии. Мы познакомились с его родителями и были очарованы этой семьей из старинного казачьего донского корня. Петр Николаевич, Славкин отец, работал в институте вахтером и сторожем. Евдокия Васильевна подрабатывала там же уборщицей. Жили они на задворках института в крохотной полуземлянке-полувремянке, где всегда было тесно, чисто и гостеприимно.
Мы с Аркадием пользовались особым расположением родителей, и они частенько просили сына привести нас на обед или по случаю праздника, чтобы угостить "свежатинкой". Под этим термином подразумевалось вовсе не то, что родители Вячеслава зарезали свинью или барашка, а то, что низовые сотрудники института получили от его руководства тушу подопытного животного, на котором проводились какие-нибудь относительно безопасные эксперименты. Вместо того, чтобы дожидаться гибели, животное прирезывали и передавали для употребления бедноте. Так в нашем благородном обществе на деле осуществлялась забота о его рядовых тружениках.

       Мы знали о подобной практике, но считали, что в хорошо проваренном мясе не может быть ничего, кроме белков и протеинов, так необходимых нашим организмам. К нашему приходу на печи, завернутый в тряпки, клокотал небольшой деревянный бочонок с брагой, умело заваренной из сахарной свеклы Евдокией Васильевной. Выпив для аппетита пенной браги и добротно закусив жареным мясом с картошкой, мы переходили к культурной программе.
Славка брал баян. Его родители, прокашлявшись, чинно садились рядом и затягивали на два голоса задушевные старинные казачьи песни. Некоторые из них я никогда прежде не слыхал, как, впрочем, не слыхал и после того. Особенно мне нравилась одна, из которой я, к сожалению, запомнил только первый куплет.
      Тетя Дуся высоким чистым голосом заводила
                Спят аулы ночью темной...
      Петр Николаевич подхватывал басовито и внушительно
                Низко стелется туман...
Затем их голоса гармонично переплетались
                Ой, ты приди, мой ненаглядный,
                На тот условленный курган...
     После этого инициативу в свои руки брал жених, который страстно уговаривал свою невесту
                Ночью нас никто не встретит
                Под прикрытьем темноты...
       Из всей нашей компании только мне, в знак признания моих вокальных способностей, разрешалось участвовать в исполнении их своеобразного репертуара.

        После этого старики шли отдыхать, а мы переключались на наши любимые песни. Музыку вел баянист, а так как в его душе одновременно уживались несбывшаяся мечта о море и уважение к будущей профессии горняка, то репертуар в полной мере отражал эти пристрастия. Начинал он всегда с песни "Морской ястреб", затем заводил "Раскинулось море широко...", продолжал песней "Спустилась ночь над бурным Черным морем..." и заканчивал веселой "Мы из Одессы моряки...". После этого мы, то есть он, я и Гена Овсянников (остальным медведь наступил на ухо еще в детстве и они старались только слушать) переходили на горняцкие. Очень нам нравилась лиричная и мягкая "В предгорьях Алтая...", суровая и старинная "На шахте Крутая Мария...", грустная "Прощай Маруся-стволовая...". Заканчивали мы импровизированный концерт "Гимном Шахтеров".
      
       Удивительная это была семья. Славкины родители оставили в моей, одинокой в то время, душе самые теплые воспоминания и благодарность за поддержку и сохранение веры в то, что среди нашего равнодушного, а порой и жестокого общества все же еще сохранились ростки искренней доброты и сердечности.

        Чтобы у читателя не создалось впечатления, что четвертый курс проходил в бесконечных развлечениях, необходимо рассказать и об учебных делах. Со всей серьезностью и ответственностью мы относились, например, к дисциплине "Проведение и крепление горных выработок". Помимо того, что она была важна с позиций нашей будущей профессиональной деятельности, мы просто любили бывать на лекциях доцента Павла Николаевича Торского. Это был мягкий, интеллигентный, всегда улыбающийся, приветливый и остроумный преподаватель. Свои лекции он сопровождал множеством шуток, прибауток и забавных выражений вроде "воленс-ноленс", "ничтоже сумняшеся" и др. Еще мы любили его за уважительное к нам отношение и за то, что ко всем студентам он обращался только на Вы. К сожалению, сейчас среди преподавателей я замечаю распространение простецкого, чуть ли не панибратского, отношения, которое отнюдь не способствует ни взаимному уважению, ни дисциплине.

       Однажды П.Н. пришел на лекцию в сопровождении двух мужчин в форме горных инженеров I и II рангов, которых представил нам как специалистов комбината "Казолово". Один из них обратился к нам с предложением попытать свои силы в разработке конструкции погрузочной машины для проходки вертикальных шахтных стволов прямоугольной формы и небольшого сечения. Мы уже знали, что для наиболее распространенных круглых стволов существуют грейферные погрузчики, но их использование в данных условиях было неудобным и малоэффективным. После делового обсуждения проблемы нашлось и несколько добровольцев из активистов курса. В состав группы вошли В.Беляев,  В.Беляшов,   Н.Дубинский,   А.Михайлов,   А.Симонов, И.Тангаев и П.Чулаков. Руководство проектом взялся осуществлять П.Н.Торский.

       Идея захватила нас, тем более что П.Н. пообещал учесть наш труд в качестве курсового проекта по своей дисциплине. Время было отведено довольно ограниченное - всего полтора месяца. Я горячо взялся за дело и вскоре получил первый урок работы в составе "творческого коллектива". Оказалось, что энтузиастов на стадии его формирования примерно в 2-3 раза больше, чем исполнителей в процессе непосредственного творчества. Сработал принцип - кто везет, на того и наваливают. Предложив вариант пневматического погрузчика с управляемым ковшом, который был одобрен единогласно, я вынужден был единолично делать все расчеты и половину чертежей. Вторая половина чертежей легла на плечи Беляшова и Дубинского, Симонову было поручено делать доклад по всему проекту, а участие остальных ограничилось нашей моральной поддержкой и соавторством.

        Мы уложились в срок, хотя для этого и пришлось вернуться к давно забытому режиму работы по ночам. На всех уровнях – от П.Н.Торского, нашего декана П.М. Кошулько и руководства заказчика в лице комбината "Казолово", наш проект был одобрен и вызвал живой интерес. Он участвовал в республиканской выставке научного творчества студентов и занял первое место, а затем попал в Москву на Всесоюзный смотр студенческих работ. Позднее нашу работу включили в киносценарий о жизни студентов КазГМИ и даже опубликовали в каком-то сборнике. Обо всех этих перипетиях стороннего интереса к нашей работы мы узнавали только от П.Н. и не разу не видели их реальных плодов. Постепенно шумиха начала стихать, пока интерес не сменился абсолютным забвением. На память об этом эпизоде осталась лишь фотография со всеми участниками события.
               
        С наступлением предзимних холодов закрылось кафе "Лето" и одновременно кончились средства, так или иначе накопленные за летний период. Мы снова "положили зубы на полку" и вернулись к привычному полуголодному состоянию. Этому способствовало также катастрофическое оскудение магазинных прилавков. Как ветром сдуло колбасу, масло, сахар; исчезли консервы и даже наши традиционные продукты - макароны и вермишель. Так называемый ржано-пшеничный хлеб представлял собой непривлекательную на вид и малосъедобную темную массу, вызывавшую в голодных желудках земляную тяжесть и изжогу. По всему чувствовалось, что продовольственное положение в стране на той грани, после которой начинается всеобщий голод. Невольно мы стали задумываться над лозунгами, в которых назойливо провозглашалась забота партии о благе народа. Какая к черту забота, когда в столичном городе стали регулярными перебои с продажей малосъедобного хлеба? Где же те 7 миллиардов пудов зерна, якобы собранных в стране минувшей осенью?

        Вызывали яростное раздражение витрины гастрономов, на которых громоздились роскошные окорока, ломти корейки и различные колбасы - от чайной и докторской, до твердокопченых с кусочками ослепительно белого сала на срезах; маслянисто поблескивали полукружья дырчатых сыров и нежно-розовой семги. Увы! Все это было умело сделано из папье-маше! Непонятно с какой целью, но где-то работала целая индустрия примитивного и бессмысленного обмана. Помню, что весь этот камуфляж исчез только через несколько лет, и на это потребовалось специальное замечание Хрущева.

        Более реальными были призывы двух рекламных плакатов, висевших рядом с нашим студгородком: "Пейте пиво заводов Казпиво!" и "На сигареты я не сетую - сам курю и вам советую". Последним лозунгом советского консервативного курильщика перенацеливали с привычных папирос "Казбек", "Дели", "Пушки", "Беломорканал", "Норд" и "Звезда" на сигареты "Друг", "Астра", "Прима" и "Памир". Видимо вывезенные по репарациям немецкие фабрики и оборудование по производству сигарет вошли в противоречие с традиционными вкусами советских трудящихся, упорно не признававших европейского новшества. Понадобилось несколько лет широкой рекламной кампании, прежде чем мы решились перейти с "Норда" на "Приму". Кстати, бескомпромиссная борьба с космополитизмом не обошла стороной и пачки с табачным зельем - "Норд" переименовали в "Север", а с пачек "Беломорканала" исчезли "Кильский" и "Суэцкий" и осталось только изображение отечественного, сработанного голыми руками тысяч заключенных, легших костьми по его берегам.
               
        Измученные борьбой за выживание, мы снова стали сбиваться в проверенные временем "колхозы" по совместному ведению хозяйства и приготовлению пищи. В нашей комнате организовались две стабильных артели Михайлов-Тангаев и Ковешников-Кауленов. Третий, организованный на паях Сериком Досановым, Каирканом Шакеновым и Сашей Носуленко, страдал от финансовой нестабильности, вызываемой частыми опустошениями колхозной кассы Сериком Досановым. Он рано ушел из жизни из-за своего неумеренного пристрастия к алкоголю, но как человек и товарищ заслуживал того, чтобы посвятить ему несколько строк.

        Среднего роста крепыш с большой, лобастой головой и добрыми, красивыми, как у оленя, глазами, он никогда ни с кем не ссорился, был предупредителен и ласков. По вечерам он частенько исчезал из комнаты и возвращался либо очень поздно, либо утром. Сабырхан Кауленов подшучивал над его таинственными исчезновениями и говорил, что у Серика есть знатная подруга - артистка филармонии, популярная исполнительница казахских народных песен Джамал Омарова. Они с ней земляки и, несмотря на солидную разницу в возрасте, частенько проводят время вместе, играя по очереди на домбре, напевая вольные степные песни и балуясь водочкой. Серик не пытался возражать и только помаргивал выразительными глазами, да тихонько посмеивался. Окольными путями до меня дошли слухи, что умер он в 1961.

        После организации и становления колхозов было решено, во избежание путаницы, присвоить каждому свое имя. Мы свой назвали претенциозно "Улыбка кашалота", второй я предложил назвать "Сучьи радости", а тройственный союз без особых ухищрений впредь именовать артелью "Напрасный труд". Петр Ковешников сходу отверг мое предложение, сказав, что оно "возмутительно", но массам название понравилось и закрепилось вопреки неприятию его членов.
       Мы с Аркадием дежурили по очереди каждый день и помесячно вели колхозную кассу. Приобрели электроплитку, кастрюлю, закупили продуктов и стали учиться варить. Я специализировался на борщах, которые варил по матушкиному рецепту, Аркадий предпочитал блюда попроще - вермишелевый суп или макароны по-флотски. Мисок у нас не было и ели мы прямо из кастрюли. Чтобы было удобнее, кастрюлю ставили на стол, садились на спинки стульев и после "молитвы" приступали к трапезе. А молитвой была незамысловатая песенка из какой-то радиопередачи, слегка переиначенная к нашему случаю:
           Люблю я, борщ когда рубают,
           Вот это да, вот это да!
           И ложки в воздухе мелькают
           Туда-сюда, туда-сюда.

       Однажды я сварил роскошный борщ с большим куском мяса, купленным на базаре по 25 руб. за килограмм, оставил его немного потомиться на плитке в бытовке, а сам ушел в комнату и прилег на кровать. Аркадий был очень голоден и нетерпеливо пританцовывал возле меня, пока я не сдался и великодушно не разрешил ему идти за борщом. Вернулся он через пару минут без борща и бледный от бешенства. В руке у него была пустая кастрюля. Случилось самое большое из возможных несчастий - мы лишились пищи, которая предназначалась на два дня.

       Произошло это при следующих обстоятельствах. Стол в бытовке был обит оцинкованным железом и какой-то чудак, если не сказать точнее, поставил рядом с нашей плиткой свою, у которой открытая спираль замыкала на корпус. Когда Аркадий взялся за кастрюлю, его долбануло током с такой силой, что он отлетел вместе с кастрюлей, и наша последняя радость оказалась разлитой по затоптанному полу. Не было предела нашему отчаянию и вместо ароматного борща пришлось довольствоваться кипятком с ужасным хлебом и солью.
               
        И все же, несмотря на житейские тяготы, мы сохраняли стремление украсить нашу убогую жизнь юмором и шуткой. Я довольно регулярно вел дневник и на удивленные расспросы своих однокашников, что можно туда записывать из нашей серенькой и однообразной жизни, предлагал им самим попробовать. Кое-кто подхватил мою идею, но любое начинание закрепляется продолжением, а вот для этого требуется некоторое насилие над собой. Прав был Т.А.Эдисон, утверждая, что "Человек готов пойти на все, лишь бы только не затрачивать умственных усилий". Жизнь на каждом шагу убеждала меня в глубочайшей справедливости этих слов. Когда дневниковая эпидемия пошла на убыль, я предложил вести коллективный дневник, назвав его "Летопись комнаты N26". Сделав соответствующую заставку, я положил общую тетрадь на стол и предложил каждому, включая наших гостей, записывать туда все, что взбредет в голову. Идея оказалась превосходной и вскоре тетрадь начала быстро заполняться анекдотами, бытовыми зарисовками, изречениями и самодельными стихами, короче, всякими хохмами.

        Так было положено начало для преобразования летописи в "Сборник научных трудов Академии хохмологических наук". Раз есть сборник трудов, то должна быть и Академия. Ее действительными членами стали все жильцы нашей комнаты, а членами-корреспондентами все, кто сделал хотя бы одну запись в сборник. Президентом единогласно избрали Кувыркана Шакенова, вице-президентом меня, а Сашеньку Носуленко - помощником президента по хозяйственным вопросам. Чтобы не слишком обижать его столь приземленной ролью, присвоили ему громкий титул "Экс-семипалатинский", намекая на его родовые корни.

        Провозгласили создание в системе Академии двух НИИ: Хохмической Геологии и Геологической Хохмологии с соответствующими научными направлениями.
Директором первого назначили чл.-корр. Виталия Запорожца, который был частым гостем нашей комнаты и, обладая прекрасным чувством юмора, внес значительный вклад в становление Летописи и Академии. Виталий был прирожденным геологом, беззаветно и самоотверженно преданным своей профессии. Был он высок, худ, с длинным лицом, выдающимся носом, кроткими, всегда грустными глазами и слегка заикался. По-моему, он был очень похож на Дон-Кихота в молодости и я прозвал его Рыцарем печального облика. Виталий, без сомнения, принадлежал к редкой для нашего общества категории бесспорно интересных людей - он был умен, начитан, хорошо рисовал, играл на струнных инструментах, неплохо пел и был интересным собеседником. Наши с ним жизненные пути неоднократно пересекались хотя и не всегда бесконфликтно, но об этом я расскажу в свое время.

      Второй институт возглавил сам Президент Академии. Он составил устав нашего учреждения и написал первую "серьезную" статью в сборник трудов.
Слава о новом "научном учреждении" быстро распространилась по общежитию, и каждый пытался внести свою лепту в общее дело. По вечерам мы проводили "общие собрания", на которых зачитывали поступившие за день статьи и предложения. Это было потрясающее произведение студенческого юмора, из которого, к великому сожалению, я не могу привести ни одного отрывка - оно было уничтожено.
Однажды мы не обнаружили тетради на ее постоянном месте. Все были в шоке. После долгих расспросов завхоз Академии А.Носуленко, наконец, признался, что сжег тетрадь из-за того, что в ней было слишком много выпадов в его адрес. Я уже, кажется, говорил, что в любом коллективе, особенно в мужском, всегда бывают личности, выполняющие роль "козла отпущения". У нас таких было даже два - Виктор Шуклин и Александр Носуленко. Шуклин уехал, и этот тяжкий крест пришлось нести оставшемуся. Он не мог противодействовать устным шуткам, но когда появились их письменные варианты, то дал волю своему гневу и уничтожил тетрадь.

        Мы долго не верили тому, что можно так примитивно поступить с уникальным произведением свободного коллективного творчества и вплоть до окончания института просили Сашеньку вернуть нам тетрадь. Он клялся и божился, что действительно сжег ее, но, судя по тому, как часто он ее цитировал, я склонен думать, что она еще цела. Но затерялся в пространстве и времени Саша, а вместе с ним исчезают надежды и на воскрешение этого замечательного "научного труда".
               
        В начале декабря 1951 года мне удалось впервые побывать в сельской глубинке и познакомиться с жизнью "Советского колхозного крестьянства". Наш институт считался шефом колхоза им. Кирова, расположенного километрах в 40 от столицы. Была сформирована бригада из самодеятельных артистов, которая должна была дать крестьянам концерт, а мы, т.е. Ковешников, Михайлов и я, попали в нее как представители "прессы" для освещения этой встречи. Дело в том, что Петр был редактором институтской стенной газеты "За техкадры", я в ней подвизался в роли художника-оформителя, а Аркадий числился за спецкора.

        В крытом тентом грузовике ГАЗ-51, преодолев 40 км тряской дороги всего лишь за 3 часа, мы к 7 часам вечера, уже в полной темноте, подкатили к правлению. Вопреки ожиданиям правление еще светилось тусклыми огнями - шло заседание. Ждали мы его окончания никак не менее двух часов, поражаясь высокой сложности решаемых проблем. Наконец нас пригласили к председателю колхоза. Оказалось, что здесь нас не ждали. Из города то ли никто не смог дозвониться, то ли не считал нужным этого делать, но для "баскармы" приезд 16 "артистов" оказался полной неожиданностью. Когда наш вожак намекнул ему, что мы с утра ничего не ели, то нам дали понять, что это тоже "наши проблемы". Мы, было, приуныли, но потом попросили разрешения перекусить прямо в правлении тем, что привезли с собой, намекнув при этом, что помимо скромной закуски у нас есть еще и выпить. Действительно, профком выделил какие-то средства, и на них было куплено по дороге 17 «читков» спирта. Сердца членов правления мгновенно смягчились, появились стаканы, а одна русская женщина из состава правления быстренько сбегала домой и принесла вареной картошки и соленых огурцов. Чего еще можно желать советским людям?

         Вскоре атмосфера стала вполне непринужденной, и от председателя колхоза до спецкора стенной газеты все почувствовали себя членами одной большой семьи братских народов. Засиделись мы допоздна, договорились на утро организовать концерт в колхозном клубе и завалились спать прямо в правлении на выделенной для этой цели соломе.
Утром, пока наша самодеятельность давала концерт, мы, в сопровождении штатного фотографа, отправились знакомиться с жизнью колхозного села. То, что я увидел, отнюдь не потрясло меня, а лишь утвердило во мнении об абсолютной лживости нашей прессы, радио и кино, каждодневно утверждавших о расцвете колхозной деревни. В приземистых саманных домишках не было ни электричества, ни радио. Отапливались и готовили пищу на кизяке. Полы в большинстве домов были земляными. Люди был одеты по стандартам тогдашней советской моды - мужчины в полушерстяные костюмы в полоску, кирзовые сапоги и телогрейки; женщин в домашней обстановке мы увидели в таких засаленных подобиях платьев и самодельных стеганых безрукавок, что при всем желании в них невозможно было признать представительниц прекрасного пола. В домах царил густой вязкий запах кошмы и бараньего жира, свойственный казахскому и киргизскому сельскому быту.

        Беседы с жителями показали, что они страшно далеки от политических, экономических и социальных проблем не только внешнего мира и нашей державы, но даже родной столицы, расположенной всего в 40 верстах. И немудрено - при отсутствии радио ни в одном доме мы не увидели газет и книг, не считая потрепанных школьных учебников. Зато школьников всех возрастов в домах было множество - непромытые, убого одетые, ароматные, они смотрели на нас в нашей диковинной форме как на пришельцев из иного мира.
По долгу шефов мы пытались выяснить работу комсомольской и пионерской организаций на селе, с тем, чтобы осветить их благородную деятельность в деле воспитания подрастающего поколения. Напрасно, нас просто не понимали.

        Руководство колхоза решило не оставаться у шефов в долгу и организовало к обеду обильный "бесбармак". Сколько баранов поплатилось за это жизнью, я не знаю, но такого количества мяса я прежде никогда не видел. Хозяев на "тое" было раз в пять больше, чем гостей, а аппетит и способности его удовлетворения за общественным столом просто изумляли. На столах среди блюд с мясом и лапшой стояли "гусыни" с водкой. Наши желудки быстро спасовали перед таким изобилием жирной пищи и водки и мы были вынуждены в этом отношении признать абсолютное превосходство подшефной деревни. Особенно непривычным было высшее проявление гостеприимства и уважения, когда хозяева, по древнему обычаю кочевников, стали набирать пригоршнями лапшу вместе с кусочками остывающего бараньего жира и заталкивать все это нам в рот с милой улыбкой. Нужно было быть достаточно пьяным, чтобы без последствий перенести такое кормление.
               
       Легко со стороны критиковать деревенский образ жизни, но и сами мы в это время являли далеко не лучшие образцы поведения. Вот для примера запись из дневника, сделанная под впечатлением завершившихся празднеств по поводу встречи нового 1952 года.
"К 11 часам 31 декабря мы с Ленькой Стороженко, так и не дождавшись обещавшего приехать Сашку Симонова, успели крепко напиться и "съездить в Ригу". Ленька, расчувствовавшись и пустив слезу, полез ко мне целоваться, клялся в любви и вечной дружбе. Затем мы мирно уснули. Около 4 часов утра уже в новом году меня разбудили крики и стоны - это Шупиков и Овсянников, сами пьяные в стельку, притащили чуть живого Петра Ковешникова. Я стал свидетелем увлекательной сцены - Петр где-то в компании пытался драться, его стукнули в лоб и разбили очки. Из-за этой потери он так жалобно плакал, что я вынужден был посочувствовать ему. Часов в 6 утра дверь в комнату вновь открылась и вошел Аркадий. Он тоже был чуть тепленьким и, спросив - дома ли он, снял шинель и как был в костюме, залез на свою верхнюю койку. Все это сопровождалось мучительными стонами и явными позывами к рвоте. Однако желудок его был давно пуст, а все содержимое осталось на рубашке и даже на спине".

        Далее следует описание того состояния, в котором находилась наша комната. Оно было столь неприглядным, что по прошествии более чем шестидесяти лет у меня нет желания приводить его в подробностях. Когда на следующий день я рассказал Сашке Симонову о том, что творилось в новогоднюю ночь во всем общежитии и в институте, он огорошил меня выводом, что все это является свидетельством "растущего благосостояния советского народа". Вот так оценил это скотство мой старший товарищ!

       В приближающейся зимней сессии нас больше всего страшил экзамен по "Рудничному транспорту". Вел этот предмет Андрей Николаевич Кулибаба - небольшого роста, сухонький, подвижный и энергичный. Как и полковник Осинский, он явно подражал Суворову, но имел для этого больше внешних данных. Остролицый, с седым коком над высоким лбом и живыми, быстрыми глазами он мог бы играть роль великого полководца в кино без всякого грима. Что касается своего предмета, то здесь он не признавал никаких компромиссов и, не считаясь со временем, выкручивал нам руки до тех пор, пока не получал истинного представления о знаниях и ставил соответствующую оценку. Я пришел на экзамен первым и в течение почти сорока минут подвергался самой свирепой экзекуции. Когда с четверкой в зачетке я вышел из кабинета, меня буквально кидало из стороны в сторону, и я долго не мог сообразить, о чем меня спрашивают ребята! Мы боялись его, не любили, но уважали, так как понимали, что только такие "живодеры" как он, способны заставить нас учить и знать предмет. Увы, ни таких преподавателей, ни таких студентов в современной высшей школе я ни разу не видел.


                Второй семестр.

         Одним из выдающихся событий 1952 года стали мероприятия, посвященные памяти Н.В.Гоголя. 4 марта исполнялось 100 лет со дня его смерти. На экраны вышел великолепный фильм "Ревизор", в котором роль Хлестакова потрясающе сыграл молодой Игорь Горбачев. В театрах шла "Женитьба", по радио читали отрывки из "Мертвых душ". Мы тоже не хотели отставать от жизни. Я организовал в комнате гоголевские чтения и при всеобщей поддержке предложил идею: каждому выбрать подходящий персонаж, а кто не сможет это сделать сам, то найти ему аналога общими усилиями. Первым и очень удачно откликнулся смешливый Каиркан - он сказал, что отныне он берет себе второе имя - Псой Стахич Замухрышкин. С тех пор он представлялся только так и не иначе, непременно добавляя - Замухрышкин'с. Его неказистая внешность как нельзя лучше сочеталась с бесподобной фамилией и вызывала дружное веселье окружающих.
        Сашенька Носуленко долго открещивался, но, в конце концов, мы сами выбрали ему фамилию Швохнев, а имя придумали в соответствии с его гастрономическими вкусами. В итоге он получил прозвище Ливер Иванович Швохнев, что послужило поводом для очередной обиды на коллектив. Сабырхан Кауленов без особых возражений согласился стать Фентефлеем Перпентьичем Лизоблюдой, а кроткому Серику Досанову дали звание Капитан Копейкин, но, учитывая его постоянное безденежье, сделали поправку на обстоятельства и он стал Капитаном Никопейкиным. Правда, он вначале слегка обиделся, но потом согласился, что это справедливо.
      Остальные клички были попроще и прошли без осложнений. Гену Овсянникова провозгласили Собакевичем, Аркадия Михайлова - Ноздревым, а Петра Ковешникова - Маниловым. Я прошел за Ляпкина-Тяпкина, но это прозвище как-то само собой быстро забылось.

      Мудрый Беранже правильно подметил:
                Друзья, природою самою
                Назначен наслажденьям срок:
                Цветы и девушки - весною,
                Зимою - виноградный сок.

       С приближением весны мы все больше отвращались от диких пьянок, и нас потянуло в более приятное общество. Хватив на Головнушке студенческого коктейля, мы отправлялись от своего студгородка до Уйгурской улицы, на которой располагались общежития мединститута. Для этого надо было пройти несколько километров по Артиллерийской улице, у которой было и второе неофициальное наименование - "Горно-медицинский тракт". Знакомства заводились легко, и знакомых было много, но все они прекращались также стремительно, как и завязывались. Нас отталкивало откровенное стремление сверстниц превратить легкий флирт или простую дружбу в сватовство, к чему мы не были готовы ни морально, ни материально. Девчонок можно было понять - они перевалили за двадцатилетний рубеж и гораздо серьезнее нас задумывались о создании семьи. Между тем еще Шопенгауэр сказал: "Жениться - значит наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности". Я часто использовал этот афоризм в спорах на семейные темы и всегда находил понимание у ребят.

       Кроме того, во мне сформировался некий идеальный портрет моей будущей избранницы, которому до сих пор не соответствовала ни одна из моих знакомых, включая и Шуру.
               
        Весной город был взбудоражен выходом на экраны кинотеатров нескольких серий "Тарзана". Говорили, что всех серий 12, в Москве, якобы, идет 9, а у нас только 4. В связи с этим массы стали выражать недовольство властями, а в больницы города все чаще попадали пацаны с травмами конечностей, полученных во время прыжков по деревьям. Из окон общежития неслись дикие вопли, которыми наши недоросли пытались подражать призывному крику Тарзана. Это был форменный массовый психоз!

       От состояния зимнего анабиоза очнулись и наши научные лидеры. Две враждующие кафедры разработки рудных и пластовых месторождений, возглавляемые профессорами, а ныне еще и генеральными горными директорами первого ранга Бричкиным и Поповым, решили провести научную конференцию по вопросу определения оптимальной производительности рудника или шахты в условиях плановой социалистической экономики. Пригласили для участия и нас - студентов четвертых и пятых курсов. Мы пошли с удовольствием, так как это на 2-3 дня освобождало нас от надоевших занятий.
       Я помню, что принципиальные разногласия возникли сразу же после докладов Бричкина и Попова. Один из них доказывал, что производительность предприятия должна определяться исходя из технико-экономических соображений, а в качестве критерия оптимальности следует принимать показатель его рентабельности (мы еще не были знакомы с содержанием этого понятия, но приняли доводы докладчика на веру). Второй не менее убедительно опровергал первого и утверждал, что в наших советских условиях в расчет следует принимать отнюдь не рентабельность, а потребность народного хозяйства в данном виде сырья. И это тоже казалось правильным. Какая, к черту, рентабельность, когда страна остро нуждается, например, в свинце или уране! Тут незачем бороться за низкую себестоимость - даешь металл и вся правда!

       Вслед за вождями на трибуну стали карабкаться их пособники. Разгоралась настоящая дискуссия. Сначала выступления носили сдержанный деловой характер, но уже к исходу первого дня в них стали проскальзывать базарные нотки. Вместо аргументов по существу, которые были исчерпаны довольно быстро, спорящие, подобно Паниковскому и Балаганову в знаменитой сцене с гирей, все чаще стали прибегать к сакраментальному вопросу - "А ты кто такой? - Нет, это ты кто такой?". На следующий день ситуация обострилась до крайности. Преподаватель М.Е.Медведев посоветовал не принимать всерьез выступление представителя враждебного клана А.Д,Спицына, который недавно ухитрился переночевать в вытрезвителе, что само по себе свидетельствует о его низком моральном облике. В ответ на это и, невзирая на настойчивый колокольчик председательствующего, Спицын выскочил на трибуну и, задыхаясь от ярости, стал уличать своего обидчика в предосудительной связи с женой преподавателя Д., случившейся в рабочее время и в рабочем помещении. Из зала донеслись возмущенные крики оскорбленного Д. Все повскакали со своих мест и кинулись к сцене. Назревал колоссальный скандал, от предвкушения которого с нас как ветром сдуло дремотную скуку. Мы ждали продолжения событий.

        Наконец председателю, у которого от крика и возмущения на шее вздулись жилы и побагровело лицо, удалось прервать заседание. Он объявил о перерыве, всем студентам посоветовал отправиться по аудиториям, а преподавателям собраться в парткоме. Мы ушли, восхищенные таким интересным поворотом скучной темы и предвкушая удовольствие от пересказа случившегося своим товарищам. После этого научный диспут из области свободного обмена мнениями перешел на уровень выяснения отношений на закрытом партийном собрании с соответствующими оргвыводами. 
       Так некрасиво закончилась первая и последняя научная конференция в стенах КазГМИ, продемонстрировавшая студентам моральный облик некоторых преподавателей советского ВУЗа. Позднее я на собственной шкуре убедился, что при социализме производительность предприятия устанавливается не на основе высокомудрых рассуждений и вычислений, а путем силовых указаний министерства. И это одна из причин того, что на шахтах и рудниках господствовала "инфарктная" система управления; осуществлялась хищническая эксплуатация недр; повсеместно нарушались правила технической эксплуатации и техники безопасности, приводившие к травматизму и гибели людей.
               
       И вновь весна - пора знобящего ожидания сессии и волнующего предвкушения поездки на практику. На этот раз нам полагалось вторую производственную практику проходить на горном предприятии с открытым способом разработки. Мы с Сашкой выбрали Гороблагодатский рудник на Урале. К нам присоединился казах Аманжол Шамельханов. С моим колхозником Аркадием мне было не по пути - он остался предан подземным работам.
Весна - это всеми любимый праздник 1 Мая и, конечно же, демонстрация, на которой все немножко хмельны, веселы и добры. Колонна нашего института выглядела превосходно - парни в строгой черной форме с начищенными "асидолом" блестящими погонами и пуговицами; преподаватели тоже в черных костюмах, а "генералы" к тому же еще и в брюках с широкими голубыми лампасами. Повсюду гремели оркестры; работали буфеты, без ограничения торговавшие напитками от пива до водки; было чем и закусить - общепит в честь праздника "выбросил" в торговлю кое-что из своих резервов. Трудящиеся в колоннах пели "Москву-майскую", "Катюшу", задорные частушки и танцевали краковяк и полечку.

        Наша компания была в приподнятом настроении - после демонстрации мы были приглашены на вечеринку в уютный частный домик, прячущийся среди кустов цветущей сирени по дороге на Медео. Домик принадлежал родителям Зины, которую с недавних пор мы считали подружкой нашего Петра Ковешникова. Было известно, что приглашены девочки из пединститута, однако новые знакомства на вечеринке радовали всех, кроме меня. Я находился в ужасном состоянии. Дело в том, что за пару дней до праздников мы с  Аркадием так основательно "обмыли" стипендию, что взбираясь к себе на верхнюю койку, я сорвался и ободрал правую скулу. Вдобавок у меня сел голос, и я сипел как старый пират Билли Бонс. Рассчитывать на успех у девочек было трудно, а, как назло, одна из вновь прибывших мне сразу и крепко приглянулась. Звали ее Лилия.  Своей хрупкостью она вполне соответствовала этому  цветку,  но   была   жгучей   брюнеткой. Вьющиеся волосы, большие бархатные глаза, чуть вздернутый носик, яркие губы и глубокий грудной голос произвели на меня настолько глубокое впечатление, что, несмотря на свое состояние, я решил попытаться привлечь ее внимание. Задача осложнялась тем, что эта девочка приглянулась не только мне. Еще на первой стадии знакомств вокруг нее начали виться Аркадий и геолог Павел Дербенко. Конкуренты, особенно Аркадий, были солидными, и мне следовало действовать более решительно.

        Я выбрал за столом два места и как только гостей пригласили, подошел к Лилии и предложил ей сесть рядом со мной. Не колеблясь, она согласилась. Позже она призналась мне, что, не взирая на мои "боевые" шрамы и зловещий голос, она тоже сразу выделила меня из присутствующих парней, не объяснив, впрочем, по каким качествам.
        Вечер удался во всех отношениях. Я был в ударе - мало пил и много пел, так как после первого стакана вина мой голос полностью восстановился. Репертуар и тональность задавал я, парни привычно подхватывали, девчата вплетали в хор свои звонкие голоса. Пели сначала популярные "На Волге широкой...", "Далеко, далеко, где кочуют туманы...", "Друзья, люблю я Ленинские горы..." и др. Затем мы завоевали внимание женской половины песнями про трагическую долю горняков и шахтеров, которые исполняли с нарочитым надрывом. Однако мы знали, что нельзя злоупотреблять грустным настроением и быстро переходили к своим шуточным, для которых важно было уловить момент, когда некоторая вольность содержания будет прощена или незамечена подгулявшей компанией. Начинали мы с "Гимна холостяков", после него исполняли "Гимн женатиков", затем переходили на "Электрическую", а когда все были достаточно подготовлены к восприятию пикантного стиля, запевали озорную - "Друзья, люблю я синие долины...", в припеве которой есть такие строки:
                Там соловей в кустах поет
                И соловьиху к сердцу жмет,
                Там филин сову обнимает, обещает,
                Знай, обманет, замуж не возьмет!
                Там пьяный заяц ждет лису,
                Она с бобром давно в лесу.
                Дают там стружку зверь зверюшке,
                Рак - лягушке, кум - куме,
                Ванюшка - Нюшке, муж - жене при луне,
                Кто на елке, кто под елкой,
                А мы на траве.

        Девчата слегка краснели, смущались, но никогда не протестовали и даже сами начинали подпевать нам. После таких откровений самое время было переходить к танцам.

        В небольших компаниях я чувствовал себя непринужденно, танцевал вполне прилично и даже считался неплохим партнером. В старых танцах, на мой взгляд, самым волнующим моментом является ощущение близости женщины, и поэтому я совершенно не понимаю и не приемлю современных танцев, в которых партнеры с равнодушными, каменными лицами извиваются и дергаются напротив друг друга и так же спокойно и молча расходятся по своим местам. По-моему, в теперешних танцах как нельзя ярче проявляется отход от былой интимной близости двоих к разобщенности ничем не связанного множества.

        Вечеринка закончилась глубокой ночью. Транспорт уже не ходил и мы с Аркадием пошли провожать Лилию и ее подругу на другой конец города, где они жили на частной квартире.
Лилия Георгиевна Иванова из глухого Талды-Кургана меня очень заинтересовала. Несмотря на молодость, ей шел девятнадцатый год, она казалась мне серьезной, рассудительной, а порой и очень мудрой. Как и всему поколению тридцатых годов, на ее долю выпало трудное детство, война и тяжелая нужда послевоенного периода. Как и все, она жила надеждами на лучшее будущее и потому серьезно относилась и к жизни, и к учебе в институте.
Наши встречи не могли быть частыми - мысли обоих были заняты сессией и экзаменами. К великому обоюдному огорчению, впереди у нас была трехмесячная разлука - мне предстояло ехать на практику, а вслед за тем на лагерные сборы в Азат-Баш.

        Накануне разъездов мы решили устроить "большой сбор" всей нашей компании. Вечеринка состоялась в пригороде Алма-Аты в, так называемых, "Челоказаках" у родственников Славки Беляева. Было шумно и весело, пили самогон, настоянный на барбарисе, много пели и танцевали. Я был с Лилией и вновь провожал ее на противоположный конец города. До утра мы просидели на лавочке, рассказывая друг другу о себе, о мечтах и планах на будущее. Когда я с восторгом стал рассказывать ей о нашей компании, она неожиданно прервала меня и сказала, что из всех наших ребят полного доверия заслуживают только двое - Слава Беляев и я. На остальных она почему-то не считала возможным положиться в трудных обстоятельствах. Особенно неприятное впечатление на нее произвел мой закадычный друг Александр Симонов. Такая позиция меня несколько обескуражила и заставила задуматься, хотя с некоторыми ее оценками я вынужден был согласиться.

       При расставании мы договорились переписываться, а по пути домой я много думал о свой знакомой и пришел к выводу, что она обладает непредсказуемым и загадочным характером, в котором еще следует разобраться.