Третья практика

                Вторая производственная практика.
                Гороблагодатское рудоуправление.

       Двенадцатого мая мы выехали на практику, и опять со мной был Сашка Симонов. Не могу сказать, что я был этому очень рад. В последнее время мы с ним часто ссорились. Мне претили его эгоизм, себялюбие и откровенная эксплуатация наших отношений. В спорах, часто перераставших в ссору, я высказывал ему без обиняков все, что думаю по поводу его спекуляций на нашей дружбе, но он либо отшучивался, либо с добродушной ухмылкой посылал меня куда-то очень далеко. После этого мы подолгу не разговаривали, но он всегда первым искал пути к примирению, а я оттаивал, и все начиналось сызнова.
До города Кушва, возле которого находится Гороблагодатское рудоуправление, мы добирались шесть суток с пересадками в Новосибирске и Свердловске. Всюду приходилось стоять в очередях, компостировать билеты и ждать попутных поездов. Ночевали на вокзалах, бродили по городам, наблюдали чужую и одновременно столь знакомую нам жизнь большой, бедной и запущенной страны. В Свердловске, невдалеке от вокзала, нам показали особняк Ипатьева, в котором последние месяцы жила и была расстреляна вся семья императора Николая II-"Кровавого". Мы не выразили особого возмущения этой акцией, в которой была выражена воля "многострадального народа",  посчитав, что так им и надо. Гораздо больше удовлетворения мы получили от потрясшего нас американского кинобоевика "Судьба солдата в Америке". Через двадцать лет я снова просмотрю его в сериале  ретрофильмов 50-х годов, буду удивлен наивностью сюжета и огорчен потерей способности восхищаться так, как восхитился им когда-то.
               
       Северный Урал встретил нас самыми робкими признаками пробуждающейся природы. В то время, когда в Алма-Ата все уже отцвело и во всю торговали ранними овощами, здесь мы увидели реки подо льдом, едва проклевывающиеся почки на деревьях и снежные сугробы в затененных местах. Городок Гороблагодатск, он же старинная Кушва, произвел на меня приятное впечатление. Расположен в котловине между сопок, заросших старым лесом или молодым подлеском. Рядом приличный Кушвинский пруд, на берегу которого дымился маленькими старинными домнами небольшой металлургический заводик демидовских времен.

        Название Благодать (умели в старой Руси давать простые, но очень выразительные названия)  горе, состоящей почти целиком из магнетита, дал знаменитый Татищев, посланный на Урал императрицей Анной Иоанновной для поиска и освоения его богатств. По преданию ему это месторождение открыл местный житель вогул Степан Чумпин, за что Татищев вознаградил его 50 рублями, а соплеменники наказали сожжением на костре, так как это место среди вогулов считалось священным. По их поверью на вершине горы жили духи, общавшиеся с небесами на языке молний и грома. Действительно, таких гроз как над этим местом я никогда прежде не видел. Казалось, что магнитная гора притягивает электрические разряды со всей округи.

       Поселили нас в доме приезжих, но предупредили, что это временно, так как места в нем предназначались вовсе не для студентов и не на такой большой срок. В рудоуправлении нас встретили необычайно приветливо и обрадовали тем, что у них существует обычай устраивать практикантов по рабочим местам. Надо признать, что Урал очаровал нас и особенно меня своей какой-то доисторической патриархальностью. Когда мы шли по городку, с нами все здоровались как с давно знакомыми. Какой-то шпингалет в форме ФЗУ при виде нас нарочито грубым голосом крикнул -Здорово, мужики! - Мы были восхищены и ответили ему соответственно. Улицы были чистенькими, окна домов отмыты до блеска, ставни казались свежеокрашенными, а на окнах мы нигде не увидели решеток, столь характерных для Средней Азии. Во многих местах тротуары были деревянными и ходьба по ним доставляла истинное удовольствие. И, что греха таить, всюду были только русские лица, от чего я за тринадцать лет жизни в Азии основательно отвык. Во истину - "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!".

       Через пару дней, пройдя инструктаж, оформив бумаги и получив спецовку, мы вышли в карьер. На первый случай нас устроили вторыми помощниками машинистов экскаваторов, что, по существу, означало знакомое по Кадамджаю дублирование - делать нечего и платить будут только тариф, который для шестого разряда составлял чуть более 27 рублей в смену. Мы хотели большего, но наши желания не совпадали с возможностями штатного расписания рудника. Впрочем, нас тут же утешили, сказав, что с нашим появлением они смогут отправлять людей в летние отпуска, и тогда мы перейдем на сдельно-прогрессивную оплату труда.

      Карьер показался нам отлично отлаженной системой. На уступах клевали крепкую породу станки канатно-ударного бурения, медленно ворочались и по-тарзаньи подвывали экскаваторы СЭ-3 послевоенного советского выпуска. Работало и несколько американских Biusyrus Iri, поступивших по ленд-лизу еще в войну. Вывоз руды и породы из карьера производили тяжело пыхтевшие и обильно коптящие паровозы серий 9П и Э. И все же это была вполне современная горная техника по сравнению с той, что нам довелось год назад видеть в Кадамджае.

       В отличие от подземного лабиринта шахты, где видимость редко превышала 10 м, панорама карьера была как на ладони. И, тем не менее, эта идиллическая, на первый взгляд, картина оставалась горным производством, а значит - объектом повышенного риска. Как и в Лениногорске, первый день нашего знакомства с рудником ознаменовался несчастным случаем со смертельным исходом. Машинист паровоза, спустившийся из кабины, наступил на экскаваторный кабель, в оболочке которого было едва заметное повреждение. На свое несчастье в тот момент он еще продолжал держаться за поручень паровоза. Произошло короткое замыкание и напряжение в 3000 Вольт поразило его насмерть. Это известие было, конечно, неприятным, но далеко не столь шокирующим, как в первый день первой практики. Мы потихоньку стали привыкать к неизбежности жертв, отдаваемых земле за вторжение в ее сокровенные недра.
               
       Я попал в экипаж экскаватора СЭ-3 с заводским номером 10. Машинистом был кряжистый пожилой мужичок Николай Степанович Бобков, а помощником - худой, лет тридцати с небольшим, Иван Анисимов, щеголявший косой челкой и имевший из-за нее слегка приблатненный вид. Приняли они меня приветливо и долго расспрашивали об Алма-Ата, Казахстане, Киргизии и о жизни в южных краях. Удивлялись тому, как это русские люди живут среди "чечмеков" и что их там держит; тут же признались мне, что лучше Урала места нет, и они никогда его не променяют ни за какие "коврижки".

       Николай Степанович быстро ввел меня в курс дела, поручил таскать масло, набивать тавотницы, поливать маслом рукояти экскаватора и наводить к концу смены в машине идеальную чистоту. Машина сияла изнутри и снаружи, а Иван, наблюдая за моими усилиями, посмеивался:
- Дядя Коля у нас из бывших кулаков, мужик хозяйственный и во всем любит порядок. Он казенную машину содержит как собственного мерина.
- Дурак ты, Иван! Ведь этот стальной мерин нас кормит, как же за ним не ухаживать? Не подмажешь - не поработаешь и сядешь на три четверти тарифа за простой. Вот и маракуй, что лучше?
-Да я, дядь Коля, шучу. Это я студенту внушаю важность кулацкого похода к социалистической собственности.

       После такого диалога Иван полез на стрелу шприцевать головные блоки и вскоре сверху донеслась знакомая мелодия, но с крамольно измененным текстом, начинающимся со знаменитых сталинских слов:
                Жить стало лучше, жить стало веселей,
                Шея стала тоньше, но зато длинней.

Бобков тяжело вздохнул и, укоризненно качая головой, сказал:
- Сколько раз я этому дураку говорил, чтобы он держал язык за зубами. Ведь опять загремит в лагерь!

       Позднее я спросил Ивана, что Н.С. имел в виду, говоря о лагере. Случилось это на рыбалке, когда мы с Иваном вечером сидели у костра, на котором варилась жиденькая ушица из мелкой рыбешки, пойманной в пруду. Иван долго сидел молча, как бы прокручивая в памяти свое прошлое, а потом поведал мне страшную и в то же время довольно обычную для нашей эпохи историю.

       Война застала его рядовым стрелковой дивизии вблизи границы. В несколько дней немцы расколошматили дивизию так, что оставшиеся в живых бежали на восток без командиров, в панике и, как сказал сам участник этих событий - "в одних кальсонах". Где-то в районе Витебска их все же догнали, окружили и взяли в плен. Затем были лагеря, в которых пленные "дохли как мухи". Иван был молодым, жилистым и выдюжил. Потом был концлагерь в Германии, из которого его в группе из трех крепких ребят взял к себе в качестве батраков немецкий фермер -"бауэр". Работали много, кормились плохо, немец издевался и бил за малейшую оплошность. Приходилось терпеть и ждать своего часа. И этот час настал - пришли американцы. Они прокатились по автобану и пошли дальше на восток, но Иван с друзьями почувствовал, что власть переменилась.

       Вооружившись топором и вилами, они загнали хозяина с женой и дочерью в чулан, нашли в подвале и на чердаке шнапс, колбасу, окорока и прочую снедь и стали праздновать свое освобождение. Старший в звании сержанта взял на себя командование "отрядом бойцов Красной Армии на вражеской территории". Первый приказ, который он отдал, касался суда над хозяином. Он отправил Ивана с напарником и они привели заключенного. Дальше Иван стал рассказывать мне жуткую историю мести, которую я передаю его словами.

       «Привели мы бауэра. Он трясется и плачет, что-то бормочет. Поняли, что просит прощения за худое с нами обращение и молит за жену и дочь. Сержант распалился и кричит - "Садись, сука, за стол! Сейчас мы тебя убивать будем!" - Стал класть на край стола его пальцы один за другим и рубить их широким штыком. Кровь хлещет. Хозяин орет благим матом, а сержант приговаривает - "Это тебе за то, что ты бил меня лопатой, а это за Ивана, которого ты травил собаками..." - Так он отсек ему все пальцы на обеих руках, а потом, устав от криков и крови, приказал мне - "Иван, пристрели его, чтоб не мучился!" - Я взял двустволку и дуплетом из обоих стволов добил хозяина. Затем сержант предложил пойти в чулан и "побаловаться" с женой и дочкой. Я отказался, а сержант с третьим пошли. Вскоре оттуда донеслись крики, а потом все стихло.
       Рано утром мы взяли хозяйский мотоцикл с коляской и двинули на восток вслед за американцами и навстречу нашим. Американцы нас повсюду пропускали после недолгих расспросов и, наконец, там, где мы рассчитывали обнаружить своих командиров и красноармейцев, мы увидели офицеров и солдат во вроде бы знакомой форме, но с погонами. Так мы встретились с Красной Армией в новом обличье. Радость от встречи оказалась недолгой. Нас разоружили, отобрали мотоцикл и передали в Смерш. Там тоже с нами не церемонились - влепили всем по десятке за измену Родине и отправили на лесоразработки в Коми. Отбухтел я там шесть лет и, честно скажу тебе, в немецком концлагере было легче. Там не было таких холодов и такой тяжелой работы на пустой желудок. Нас просто загоняли в землю. Мерли мы как мухи, но я опять выкарабкался. А в прошлом году меня выпустили из лагеря и отправили домой, то есть сюда, но без права выезда из Кушвы. Вот так-то, брат-студент, сложилась моя жизнь за последние 10 лет!»

       Долго после этого рассказа мы молчали, думая каждый о своем. Я не ожидал такой жестокости от советских людей, считая, что она свойственна лишь подонкам вроде басмачей и фашистов,  о чем немало читал и слышал  прежде.  Вместе  с  тем,  я  впервые услышал из уст очевидца о советских концлагерях,  которые "хуже немецких". В это не хотелось верить, так как невольно приходила в голову мысль о том, что возможно и мой отец умер там вовсе не вследствие болезни,  а от голода, холода и жестокого обращения. Но если немцев еще как-то можно было понять - ведь наши пленные были для них противником, то почему наш режим так обращался со своими людьми? На этот вопрос я пока что не находил ответа.
               
      В  Благодати я проникся убежденностью в том, что открытые горные работы - это мой правильный выбор и притом на всю жизнь. Я старался вникать во все тонкости будущей профессии и начал прямо с экскаватора. Навыки технического рисования, заложенные А.С.Пономаревым еще на первом курсе,  сейчас очень пригодились. В записной книжке,  с которой не расставался,  я зарисовал  все основные  узлы  этой  могучей машины,  изучил их кинематические схемы и характеристики.  Видя мои старания,  Бобков начал учить меня работе за рычагами управления. Обливаясь потом от нервного напряжения и   духоты,   я   осторожно   передвигал    рукоятки контроллеров управления  напором  и  подъемом ковша,  удивляясь тому, как  огромная  машина  легко  и  послушно  выполняла  мои команды. Через  несколько дней в моменты отсутствия порожняка я уже "перелопачивал" горную массу в забое  и  перекидывал  ее  с места на место.

       Люди гибнут за металл! В карьере погиб еще один человек - мальчишка лет 16, учащийся ФЗУ. Забравшись на столб связи, он пытался подтянуть провод, который проходил ниже силовой линии с напряжением 3000 Вольт. Касание, вспышка, крик и парень откинулся навзничь, удерживаемый на столбе когтями и страховочным поясом. Его спецовка на животе дымилась, лицо почернело. Вокруг все оцепенели и не знали, что предпринять.
Не прошло после этого случая и двух недель, как на отвальном тупике столкнулись два встречных состава и на площадке последнего думпкара раздавило сопровождающего, в обязанности которого входила разгрузка состава. Это была третья жертва за полтора месяца практики! Не многовато ли?

        Судя по всему, Гороблагодатское рудоуправление пользовалось среди горных  ВУЗов  страны  доброй  известностью. Кроме карьера в его состав входили два подземных рудника, один из которых еще только строился, а также обогатительная и промывочная фабрики. На все эти объекты со всех концов приехала масса студентов, которых не мог вместить единственный Дом приезжих. Нас всех собрали в кучу и переселили в школу, освободив для этого один класс. Образовался весьма своеобразный временный коллектив из представителей не только разных регионов, но из разных стран и национальностей. Кроме нас в классе жили ребята из Свердловского, Криворожского и Днепропетровского горных институтов и Московского геолого-разведочного института. Жили с нами и "иностранцы" - венгр Густав и румын Николас. Из Дома приезжих приходила в гости скромненькая голубоглазая болгарочка Цвета. Эта зарубежная троица проходила практику на обогатительной фабрике.

       Мы, казахстанцы, ближе всех сошлись с ребятами из Свердловского горного. Нас привлекала их открытость и общительность. Остальные, особенно представители Хохляндии, держались особняком и почему-то посматривали на всех свысока.
С одним из свердловчан Владимиром Ясыревым мы вскоре сошлись настолько, что мой кореш Симонов стал открыто ревновать и упрекать меня чуть ли не в измене. Меня это порядком забавляло, ибо, как я уже говорил, его претензии на старшинство успели мне изрядно надоесть. Я пытался урезонить его цитатой из Лермонтова - "Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается" - намекая тем самым, что он хочет подчинить меня, но ничего из этого не выйдет. В ответ он не признавал ни ситуации, ни Лермонтова с его афоризмом. Однако такое отрицание отнюдь не способствовало улучшению наших отношений.
               
        Большое оживление в нашем коллективе вызвал приезд на практику целой группы студенток Свердловского медицинского института. Их поселили в больнице недалеко от нашей школы и вскоре мы все перезнакомились. Девчонок было одиннадцать, нас советских - двенадцать, но так как Симонов отказался от участия во встречах, то поводов для раздоров не было. Вскоре у одной из них случился день рождения, и мы все были приглашены в гости. На правах старожилов мы предложили устроить торжество на "Даче". Так в городке назывался загадочный деревянный особняк, стоявший на опушке леса на противоположном пустынном берегу Кушвинского пруда. Был он давно заброшен, никто в нем не жил и, видимо, принадлежал когда-то кому-то из "бывших". Место было превосходным по живописности и уединенности, и предложение было с восторгом принято.

       Мы взяли на себя заботы по обеспечению компании выпивкой и музыкой, одолжив у знакомых патефон с пластинками, девчата приготовили закуски. Загрузив все это в лодку, мы отправили ее с двумя гребцами на противоположный берег, а сами отправились пешком в обход озера. Веселой компанией, с шутками, песнями и анекдотами мы добирались до дачи не менее часа. Когда мы прибыли на место, там уже во всю горел костер, гремел патефон, а на расстеленных казенных одеялах и простынях с больничным штампом стояли бутылки и тарелки с закусками. Пикник удался на славу. Было шумно, непринужденно, много танцевали и пели. Был конец июня и была прекрасная белая ночь! Настроение у всех было превосходное до тех пор, пока с озера не начал наползать туман, а вместе с ним на нас не обрушились полчища комаров. Пришлось разжечь большой костер, накидать в него свежей хвои, устроить дымовую завесу, но кайф был безнадежно испорчен.

        В заключение произошел трагикомичный случай, который окончательно вынудил нас срочно покинуть место так хорошо начавшегося пикника. В нашей компании был один веселый и немного чудаковатый парень из МГРИ Арнольд Климович. В состоянии крепкого подпития он разделся до трусов и решил выкупаться в пруду. Спускаясь по крутому берегу, он оступился и скатился в небольшую промоину. В ночной тишине мы услышали нечеловеческий протяжный вой и страшно испугались, посчитав, что Арнольд напоролся на что-то острое или его укусила гадюка. Все бросились к нему и увидели, что наш товарищ, практически голый, лежит в густых зарослях высоченной крапивы и боится сделать лишнее движение. Он стонет, просит о помощи, а мы не можем к нему подступиться. Наконец выход нашли медички. Они предложили нам закутаться в одеяла, спуститься к страдальцу, завернуть его в толстое одеяло и вынести наружу. Так и сделали.
       Беднягу подтащили к воде и стали делать примочки. Он был весь красный и быстро покрывался волдырями. Девчата испугались и потребовали как можно скорее доставить его домой. Пикник пришлось срочно сворачивать. Мы положили Арнольда в лодку, завернули в одеяла, дали гребцов и сопровождающих медиков, а сами вновь отправились пешком.
На другой день бедный Арнольд лежал в постели весь опухший и с температурой.  Девчонки делали ему уксусные компрессы, а он картинно закатывал глаза и жалобно стонал.

       Мне этот парень очень нравился. Был он высок, худ, ходил семенящей походочкой. Его выразительные еврейские глаза постоянно сохраняли удивленное выражение. Рот, со слегка отвисшей нижней губой, казалось, был в постоянной готовности произнести какую-нибудь витиеватую фразу или задать неожиданно нелепый вопрос. Он был создан для сатирической сцены, но волею обстоятельств вынужден был учиться на обогатителя. Комичная внешность дополнялась развитым чувством юмора, начитанностью и острым умом. Стоило ему немного выпить и весь этот сложный комплекс талантов проявлялся с такой силой, что Арнольд становился душой всей нашей компании. И только на криворожских хохлов эти его безыскусные способности производили прямо противоположное действие. Впервые я стал свидетелем такого откровенного и необъяснимого антисемитизма.
               
       Время летело быстро. Эту практику мы считали вполне удавшейся и только два момента отравляли наше пребывание здесь - частое ненастье, сопровождавшееся резким похолоданием и даже снегом в июне, и необходимость к концу июля прибыть в Алма-Ата для поездки на лагерные сборы. Кроме того, меня беспокоило отсутствие писем от Лилии, и я уже подумывал о справедливости поговорки - "С глаз долой - из сердца вон!". Я даже сумел убедить себя в том, что она забыла меня, и я вправе позволить себе новое знакомство. На пикнике я приглядывался к одной медичке и мое внимание не осталось без ответа. Уралочка Инна Чичасова была интересной, серьезной девушкой с аккуратно уложенной вокруг головы большой косой. Она выгодно отличалась от своих подруг сдержанной манерой поведения и обстоятельностью. Мы подолгу бродили с ней вечерами и до глубокой ночи, рассуждая об искусстве, литературе, жизни и человеческих отношениях и находили в наших взглядах и оценках много общего. В конце концов, мы признались в том, что интересны друг другу и не следует прерывать наше случайное знакомство в связи с предстоящей скорой разлукой.

       Практика перевалила на вторую половину. В июле, после сдачи экзамена и получения квалификационного удостоверения помощника машиниста экскаватора, меня перевели на экскаватор N18 в смену машиниста Петра Чепукова. Спокойный, обстоятельный, он был лет на пять старше меня и имел одну отличительную особенность - один глаз у него был серым, другой - карим. Жили мы с ним душа в душу. Он часто заходил в наш шумный класс и забирал меня к себе домой - поесть уральских пельменей под водочку или попить пивка под вяленую рыбку. Необходимо сказать, что нигде до этого я не пил такого превосходного "Жигулевского", какое выпускал маленький Кушвинский пивзаводик!
Через десять лет, будучи аспирантом и объезжая уральские горные предприятия с целью сбора материала к своей кандидатской диссертации, я вновь побывал в Благодати, прошелся по памятным местам и, конечно же, навестил Петра. Он мало изменился, разве что приобрел пару славных ребятишек, которые сидели с нами за столом и, раскрыв рты, слушали наши воспоминания о лете 1952 г. С сожалением я узнал, что славный русский кулак Н.С.Бобков умер, а незадачливый Иван Анисимов спился и незаметно сгинул.

       Я напомнил Петру, как мой первый выход к нему на экскаватор в ночную смену не состоялся, и чуть было не кончился для меня трагически. А случилось вот что. На открытии городского парка мы с Володькой Ясыревым крепко выпили, но все же вовремя вспомнили, что нам обоим нужно выходить в первую смену, т.е.  с 0 часов, на работу - мне в карьер, а ему в шахту. Часть пути мы прошли вместе, поддерживая и ободряя друг друга, затем наши дорожки разошлись. Я пошел в карьер кратчайшим путем - через вершину горы Благодать, на которой когда-то сожгли Степана Чумпина; через старые демидовские отвалы и провалы от подземной выработки руд; спускался по крутым деревянным лестницам с уступа на уступ. На свою беду, а может быть и на счастье, (кто знает?), но по укоренившейся привычке меня потянуло не к нужному в данный момент восемнадцатому экскаватору, а к десятке, на которой я проработал больше месяца. Восемнадцатый стоял на самом дне карьера, и я мог несколько раз свернуть себе шею, спускаясь по шатким крутым лестницам, пока добрался бы до него.
        И все же я частично преуспел в своем неукротимом стремлении достичь заветной цели. Преодолев все препятствия, в том числе три крутых лестницы, я пошел в сторону сияющего огнями экскаватора, но, не дойдя до него метров сто, окончательно выдохся, устроился между больших кусков породы и уснул. Утром Бобков и Анисимов, возвращавшиеся с экскаватора после ночной смены, с удивлением обнаружили своего бывшего помощника, спокойно храпевшего среди негабаритов. Они подхватили меня "под белы руки", привели в душевую, помогли раздеться, сунули под ледяной душ и держали до тех пор, пока из меня не вышли все винные пары. Было много смеха и шуток и только Бобков вполне серьезно и по-отечески посоветовал мне никогда не путать пьянку с работой.

       Ну а Володька тоже не добрался до забоя. Его не пустили в шахту девчата, дежурившие в ламповой. Они уложили его на лавку возле сушилки и он проспал смену в более комфортных условиях чем я.
Когда мы рассказывали о своих приключениях, все ребята смеялись и только венгр Густав, толстенький, маленький и лысоватый, укоризненно покачивая головой, сказал нам, что хвастаться такими "подвигами" недостойно мужчины - "Вы, русские, совсем не умеете пить. Это нехорошо!" - От его укоризненных слов мне действительно стало нехорошо.
               
       На карьере мне впервые довелось увидеть заключенных одного из уральских лагерей обширной системы Гулага. Их использовали на перекладке железнодорожных путей. Со стороны капитальной траншеи показалась мрачная колонна, впереди которой с автоматом ППШ на груди и овчаркой на поводке шел сержант. За ним шли заключенные в мешковатых черных костюмах с какими-то нашивками на груди напротив сердца. Крайний правый ряд нес короткие стойки с треугольным основанием, между которыми была натянута колючая проволока. Выйдя к противоположному борту разрезной траншеи, на дне которой работал наш экскаватор, они сноровисто расставили стойки таким образом, что проволока между ними натянулась и оградила участок длиной метров в двести. В результате вся колонна оказалась в зоне, созданной собственными усилиями. Я поразился тому, насколько просто и рационально была решена проблема самоизоляции этих людей от всех, кого в данный момент времени еще можно было считать свободными людьми.

       С внешней стороны зоны расположились по углам автоматчики, а внутри нее тотчас закипела работа. Одни выдергивали костыли, другие захватами поднимали рельсы и переносили их на новое место, третьи ломами выковыривали шпалы и, взгромоздив их на плечи, перетаскивали и укладывали на трассе нового пути. Долго я наблюдал с крыши экскаватора за их работой, стараясь по лицам угадать их социальное происхождение, уровень образованности и возраст. Мне показалось, что большинство из них раньше принадлежало к той категории, которая по анкете проходила в качестве служащих. Я спросил Петра, знает ли он за что, и по каким статьям сидят эти люди. Довольно равнодушно мой машинист сказал, что в близлежащем лагере содержатся те, кто сотрудничал с немцами или пытался остаться в западной зоне, но был возвращен американцами на "Родину". Родина приняла их в свои колючие объятия, и теперь они выполняли самую тяжелую и низкооплачиваемую работу. Кстати, после того, как количество политзаключенных после хрущевской "оттепели" поубавилось, перекладка путей в карьерах легла на плечи женщин, среди которых преобладали вдовы погибших фронтовиков или этих же зеков.

      Пока я наблюдал за заключенными, небо над гигантским амфитеатром карьера потемнело от грозовой тучи. Наступила напряженная тишина. Замерли экскаваторы - отключили энергию. Я уже знал, что последует вслед за этими предупредительными сигналами, и торопливо спустился в кабину. Потемневшие уступы карьера внезапно осветились ярчайшей вспышкой молнии, и почти следом за нею раздался адский грохот, словно в небе над карьером взорвалось не менее сотни тонн взрывчатки. Затем вспышки и гром стали чередоваться с такой частотой, что атмосфера карьера превратилась в пульсирующую и вибрирующую субстанцию, бьющую по глазам и ушам. Захолодало, и мы с Петром забрались на теплую мотор-генераторную группу. Через вентиляторные окна я посмотрел на заключенных и увидел жалкую и ужасную картину - они сбились в плотную черную массу, пытаясь хоть как-то спастись от ливня. Но что можно было противопоставить сплошным потокам воды, обрушившимся на карьер? Только безропотное терпение.
Над вершиной горы ежесекундно змеились ярко-голубые всполохи молний. Зрелище было настолько фантастическим, что я почти поверил в древнюю легенду о духах, общавшихся с богами на языке молний и грома.

        Грозы над Благодатью были такой силы и интенсивности, что однажды утром после ночного ливня мы стали свидетелями бесподобного зрелища. Нижний тупик выездной траншеи был залит водой, сбежавшей сюда со всего карьера, до такой степени, что работавший там экскаватор был затоплен по самую крышу. Когда мы с Петром пробирались к своему экскаватору, у кромки воды с удрученным видом уже стоял экипаж утопленника и обсуждал вопрос - можно ли спасти машину, или дешевле будет ее списать. В этот момент мимо нас пропыхтел танк-паровоз 9П с четырьмя думпкарами, нагруженными рудой. Проходя мимо экскаватора, он дал протяжный скорбный гудок и начал выталкивать состав вверх по траншее. На средине перегона у него явно не хватило пара, и он остановился, чтобы поднять давление в котле. После довольно продолжительной паузы он попытался возобновить движение, отпустил тормоза, его колеса сделали несколько быстрых оборотов, но потом вместо движения вверх, он начал двигаться вспять. Тяжелые думпкары толкали паровоз назад с такой силой, что он не в состоянии был сопротивляться их напору. Паровоз стал подавать короткие частые гудки, под колеса сыпался песок из песочниц, машинист в ужасе высунулся из кабины и что-то кричал - все было тщетно.

       Сначала мы с нарастающей тревогой взирали за происходящим, но затем поняли, что сейчас на наших глазах произойдет нечто очень забавное. Действительно, вскоре в клубах пара под аккомпанемент гудка и лязг шатунов и кривошипов мимо нас промчался паровоз, из кабины которого в панике выскочили машинист с помощником. Развивая скорость, состав проскочил стрелку, вылетел на горизонтальный участок тупика, сбил его концевой упор и, взбивая огромную волну жидкой грязи, влетел в траншею и замер рядом с утонувшим экскаватором. Вопреки случившемуся, над местом происшествия еще долго стоял громовой хохот многочисленных зрителей. Вдоволь посмеявшись вместе со всеми, мы все же вынуждены были констатировать и неприятные последствия этого эпизода - наш экскаватор был отрезан от траншеи, по крайней мере, на двое суток. Мы оказались в простое и теряли в заработке.

        С приближением отъезда нарастало количество незавершенных дел. Я начал писать обширный отчет, но дело осложнялось тем, что в эпоху всеобщей бдительности даже такие скромные документы требовали цензуры первого отдела и отправки только по его каналам. Это требование механически соблюдалось даже здесь - на предприятии черной металлургии, не относившемся к числу секретных объектов. Но мы уже знали, что наши органы действовали по принципу - "Лучше перебдеть, чем недобдеть" и поэтому не слишком возмущались.

       Очень не хотелось уезжать из Благодати, полностью оправдавшей свое меткое и милое название. Я увозил воспоминания о новых хороших людях, с которыми познакомился здесь - Володе Ясыреве, Арнольде Климовиче и Инне Чичасовой. Мы обменялись адресами, обещали писать друг другу и какое-то время действительно поддерживали связь. Потом иные заботы и люди заняли наши мысли и переписка постепенно заглохла, остались лишь фамилии и адреса в записной книжке, да размытые временем образы случайно встреченных и понравившихся людей.

       Два с половиной месяца, проведенных здесь, оставили глубокий след в нашем жизненном и производственном опыте. Мы утвердились в правильности своего профессионального выбора, нам понравились открытые горные работы, хотя нельзя было сказать того же о нашем заработке - под расчет я получил всего 1300 рублей.
Перед самым отъездом я получил-таки письмо от Лилии, в котором она писала, что из-за материальных трудностей родители настаивают на том, чтобы она бросила учебу в Алма-Ата и осталась в Талды-Кургане. Если ей удастся переломить их, то у нас будет шанс снова встретиться в Алма-Ата осенью, в противном случае останется только уповать на бога. Письмо очень огорчило меня - я так надеялся, что после возвращения с лагерных сборов мы снова увидимся, продолжим наши встречи и, чем черт не шутит, возможно, я, став студентом последнего курса, решусь на что-нибудь более серьезное. В своем ответном письме я изложил свои мысли в довольно прозрачной форме и намекнул Лилии на то, что от ее настойчивости частично зависит и моя судьба.

      Вновь пробудившиеся чувства к этой девушке не помешали мне всю ночь накануне отъезда провести с Инной - до рассвета мы пробродили за околицей у подножия горы Благодать и расстались друзьями без каких-либо взаимных обязательств.