Вторые лагерные сборы

 
   
       Дальняя и долгая дорога съела почти неделю. Только пару дней мы, съехавшиеся с разных практик, провели в любимом городе, погужевались в кафе "Лето" и побродили по "Бродвею" (так мы называли улицу Калинина). Затем нас вновь остригли под 0, погрузили на гибкие полати пульмановских товарных вагонов и погнали через раскаленные казахстанские степи в Азат-Баш.
      За два года в лагерях произошли кое-какие перемены. Вместо достопамятной "Сапун-горы" выстроили деревянные уборные, лишив нас возможности любоваться панорамой лагерей с птичьего полета. На этот раз нам выдали хоть и третьей категории, но натуральное солдатское обмундирование. Оно было чинено-перечинено и все в заплатах. У многих на задницах были нашиты огромные лоскуты, которые через несколько дней сидения на жестких травах повисли безобразными лохмотьями, но мы даже не пытались их подшить. Наоборот, мы демонстративно старались подчеркнуть позорную нищету обмундирования будущих артиллерийских офицеров, но наш молчаливый протест не тронул лагерное начальство. Как всегда в русском царстве-государстве парадная показуха служила ширмой, за которой прятали убогую нищету.

       Не повезло нам с командиром батареи - лейтенант Давыдов оказался мелочным и вредным человеком и между нами сразу же установились неприязненные отношения. Он слишком серьезно относился к своей роли командира-воспитателя и не понимал того, что мы не намерены столь же серьезно относиться к двадцатидневным лагерным сборам как к эффективному средству воспитания и обучения.

      Старшина взвода сержант Шакро Саларцевсян, молодой, горячий армянин, если он еще жив и не сгорел в огне армяно-азербайджанского конфликта, то наверняка до сих пор вспоминает студентов, с которыми ему пришлось промучиться 20 дней в августе 1952 года. Был он по-солдатски молодцеват, подобран и лих и старался из нас вылепить нечто себе подобное. Наши отцы-командиры никак не могли уразуметь, что мы отнюдь не были склонны влезать в армейскую личину и потому так энергично сопротивлялись их объединенным усилиям. Шакро добросовестно старался, но все его усилия давали прямо противоположный результат. За нашу распущенность ему часто доставалось от командира батареи, и бедняга порой приходил в отчаяние, скороговоркой ругая нас по-армянски и проклиная по-русски.

       Он жил вместе с нами в палатке и однажды мы решили наказать его за неумеренное, на наш взгляд, служебное рвение. По долгу службы он вставал  раньше всех и еще не одевшись диким голосом орал ненавистную команду - "Подъем!". В этот раз мы проснулись раньше и исподтишка наблюдали за ним. Выскочив из-под одеяла, он стремительно натянул на себя галифе, гимнастерку, ловко намотал портянку, сунул ногу в сапог и с воплем выдернул ее оттуда - сапоги были плотно набиты верблюжьей колючкой. Он стал осторожно вытаскивать колкие стебли, ругая нас на чем свет стоит. Наконец он справился с этим и попытался застегнуть галифе - все пуговицы на них были срезаны. То же самое он обнаружил и на гимнастерке. Поняв в чем дело, он посмотрел в нашу сторону и рявкнул -"Сволочи, отдайте пуговицы!". Мы молчали и делали вид, что спим. Пуговицы он, правда, обнаружил быстро - мы их сложили в карман  гимнастерки. Но мы были уверены, что он не сможет их пришить так скоро, чтобы не опоздать на утреннюю поверку. Однако мы не учли солдатской выучки и находчивости: он полез в свой вещмешок, достал моточек медной проволоки и в считанные минуты посадил все пуговицы на свои места. На поверке он был в безукоризненной форме и лихо отдал рапорт командиру батареи о том, что во вверенном ему взводе все в полном порядке. Мы были поражены его расторопностью и находчивостью.

       Позже, добродушно посмеиваясь над случившемся и называя нас по-прежнему сволочами, Шакро сказал, что наш план не удался бы даже в том случае, если бы мы выбросили пуговицы - у него в "сидоре" был запасной комплект. Проругавшись с Шакро все двадцать дней, мы, тем не менее, расстались с ним друзьями - в нем было много неподдельного добродушия и искреннего желания помочь нам стать настоящими солдатами.
               
       Трудное экономическое положение страны сказалось и на армии - кормили нас намного хуже, чем  два года назад. Исчезло из рациона сливочное масло; гречку заменила перловка, а чаще всего гарниром служила недробленая пшеница; мясные порции были уменьшенными. Колхозная система давала все большие сбои и даже такие пропагандистские фильмы как "Кубанские казаки" не могли убедить нас в ее способности накормить страну.

     Совершив несколько трудных походов, выполнив положенные марш-броски и боевые стрельбы, мы, наконец, получили свои гражданские шмотки, переоделись и двинулись в последний переход к эшелону. Как и в прошлый раз, весь лагерь выстроился вдоль плаца и с грустью смотрел на "демобилизованных" студентов, которые и служили-то всего 20 дней. Как только была подана команда - "Шагом...марш!", мы на мотив немецкого польки "Розамунда" дружно грянули:

                В дорогу, в дорогу идем мы, слава Богу!
                Мы едем к нашим женам, к девчатам влюбленным.
                Мы будем галстучки опять носить,
                Без увольнительной гулять-ходить,
                С подругой нежною гулять и никому не козырять.
                Двадцать суток я носил шинель
                И надоела мне та канитель,
                Служили честно мы с тобой,
                Ну а теперь идем домой...

       Легко и радостно было идти под эту задорную песню. Вместо тяжелого русского строевого шага, она задавала ритм легкого американского. Собравшиеся зрители аплодировали нам, а мы из колонны посылали им прощальные приветы, надеясь больше никогда не вернуться в "Сталинские артиллерийские лагеря".

       Эшелон дотащил нас до Ташкента, но дальше мы, умудренные опытом, решили добираться на попутных поездах зайцами. Покружившись полдня по городу и попив пивка, мы штурмом взяли какой-то поезд, доехали на нем до Арыси, а там стали ждать первого скорого, чтобы добраться до Луговой. Мы с Аркадием решили заехать во Фрунзе, Симонов с другими ребятами рвались в Алма-Ата. Подошел скорый Москва-Алма-Ата и, выждав сигнала к отправлению, мы  втроем зашли в общий вагон и с независимым видом сели среди пассажиров. Проводником, на наше счастье, оказалась славная русская женщина. Она внимательно посмотрела на нас, но не спросила билетов, ничего нам не сказала и вообще оставила нас в покое.

       К вечеру поезд подошел к станции Джамбул и транспортная милиция, видимо по наущению недобрых проводников, устроила облаву на многочисленных зайцев. Над нашими головами по крышам вагонов прогрохотали тяжелые сапоги, раздались заливистые трели милицейских свистков и громкие крики. Выглянув в окно, мы увидели группу наших ребят во главе с Александром Егорочкиным в кольце мильтонов. Вид у задержанного лидера был хоть сейчас на экран приключенческого фильма - высокий, горбоносый, небритый и коротко остриженный, в одном парусиновом ботинке (второй он потерял во время погони), в мятых и грязных коломянковых брюках и, бывшей когда-то белой,  тенниске  он   походил   не   на   образцового советского студента,  а  на сбежавшего из колонии заключенного. Когда ребят подвели к начальнику отделения, поджидавшему на перроне, мы услышали такой диалог между ним и Егорочкиным:
- Ваши документы, гражданин.
- Нет у меня никаких документов. Я студент, возвращаюсь с лагерных сборов. Отстал от эшелона. Все мои документы в эшелоне, в штабном вагоне.
- Какой ты, к черту, студент! Посмотрите на него! Из какого лагеря ты сбежал? Мы всех вас задерживаем до выяснения личности. Пройдите, граждане, в отделение!

        Ребят увели в отделение, а мы молили Бога, чтобы поезд скорее тронулся. Позже парни рассказали нам, что в милиции все обошлось благополучно - им поверили и даже помогли сесть в следующий поезд уже в качестве легализованных зайцев.

        До Луговой мы доехали относительно комфортабельно, но на  местном поезде Луговая-Фрунзе каждый проводник считал своим долгом изгнать нас на станции из своего вагона и отправить к соседу. Так я впервые познал "прелести" путешествия зайцем по советским железным