В реке каменеет вода

Дома у нас была деревянная ваза с отбитым горлышком. Черный лак, покрытый  мелкой сетью трещин.  По черной воде скользили золотые лодки  (я откуда-то знал, что они называются джонки). Золотая краска, видимо, когда-то была яркой, но потом поблекла, потускнела, лодки стали темными, как в сумерках. В лодках сидели люди в странной одежде и еще более странных конусообразных шапках. Там, где я жил, таких шапок не носили. За лодками были горы. Тоже странные, похожие на бесформенные грибы. Горы висели над водой, на вершинах можно было разглядеть крохотные корявые деревца. По черной воде бежала серебристая лунная дорожка. Самой луны почему-то не было, и только много позже я догадался, почему: луна должна была висеть над горами, у самого горлышка, в той части, которая откололась неведомо когда и при каких обстоятельствах. Чаша стояла на старом секретере вишневого дерева и, помнится, смущала детский разум некондиционным видом... и еще чем-то, но чем именно, я тогда сказать не мог, ибо слов таких не знал. Теперь знаю. Запредельность, вот что смущало детский разум. Дома были и другие вещи, тоже запредельные, из других пределов и времен, но с черной лаковой чашей сравниться ничто не могло.

Джонки. Горы. Черная вода.

Много лет спустя, в Париже. В кабинете профессора Б., на рю де Риволи. Огромная, в полстены, доска. Черный лак. Мелкая сеть трещин (старинная вещь). Темная вода, лунная дорожка, люди в конусообразных шапках. Горы, похожие на бесформенные грибы. Стоял, смотрел, не мог оторваться.

***

Самая парижская парижанка – из всех, что встречались мне в этом городе, с которым был когда-то бурный  роман, потом взаимная, видимо, усталость, потом  скучный развод – самая парижская из парижанок, говорившая на недостижимом, невозможном иль-де-франс, курившая  с невозможной – даже в Париже – естественностью свои тонкие сигареты – самая парижская парижанка была родом из Сайгона.

   ***

Тогда мы еще были плохо знакомы с Г. (теперь-то друзья, хоть это и не значит, что я согласен  с пургой, которую он гонит по телевизору) . Он приехал в Вену, ходил по местам  своих первых, перед Америкой,  эмигрантских шагов, что-то вспоминал, что-то находил, а вот гостиницы, в которой прошли первые ночи вне СССР, уже нет – квартал перестроили, теперь тут огромный торговый центр. У нас были общие знакомые, просили посодействовать. Вечером засели у вьетнамских друзей – они держали ресторанчик на Нашмаркте, маленький загончик на несколько столиков (теперь они разбогатели, купили роскошное заведение в центре, а загончик ностальгически вспоминается до сих пор). Сидели, пили пиво «Сайгон», ели салат из медузы в меду, огромных креветок в крахмальной муке и рыбу из реки Меконг. Говорили.

Вот так бывает. Заходишь куда-нибудь едва знакомыми людьми, выходишь – друзья.

***

В самом конце восьмидесятых к нам в редакцию заглядывал странный господин. Потом он куда-то пропал.

Занят господин был одним делом – переводил на русский язык «лучшего вьетнамского поэта всех времен». С поэтом он был знаком лично: делил с ним комнату в общежитии литинститута. Какая нужда завела переводчика в нашу свежеиспеченную южную республику, мы так и не поняли.  Я  убеждал редактора напечатать несколько вещей. Тот наконец согласился, кажется, надеясь, что на гонорар наш посетитель  купит обратный  билет  и импровизированные литературные вечера прекратятся. 

Я все пытаюсь вспомнить одно стихотворение.

Пока не получается.

Помню только одну строку:

«В реке каменеет вода».

Осень.  В реке каменеет вода. Конечно, так сказать мог только лучший вьетнамский поэт всех времен и народов.

Как поздно приходит понимание некоторых простых и очевидных вещей.

Вот и все, что я мог бы сказать о Вьетнаме, если бы меня кто-нибудь спросил.