Чупа-Петушки

Ни одно из написанных мною эссе не вызывало столько затруднений как это. Несколько месяцев ношу идею и вроде знаю, о чем писать, а как сел – и нет первой строчки. Почему? (я в последнее время стал как-то проще относиться к творческому процессу – если не можешь писать, а хочется, то пиши про то, почему не можется и не получается). Почему не идет первая строка? Думаю, возможно два момента – либо я стал более требователен к качеству своих опусов, либо сама тема является для меня настолько животрепещущей, чуть не сакральной, что позволить себе пустую, слабую строчку не имею ни малейшего права. Главное, что я спинным мозгом чувствую не просто необходимость, а неизбежность выражения не то идей, не то чувств, не то какой-то общей атмосферы, кои возникли в тот момент, когда я узнал, что Венедикт Васильевич Ерофеев родился на каком-то полустанке недалеко от города Чупа (по паспорту г.Чупа). То есть на севере Карелии (или юге Мурманской области), на брегах Белого моря. Для меня это что-то вроде литературного Ломоносова, хотя Ломоносов и без того относится к одним из первых крупных российских литераторов. Но в отличие от последнего, В.Ерофеев не совершал грандиозных открытий, не создавал университетов. Время было не то – слишком много наоткрывали и насоздавали. Наворотили слишком много к тому времени. Наконструировали так, что от природы свободному, независимому человеку жить стало тошно, и, родись Ломоносов сегодня, он забухал бы еще лет в десять-двенадцать, просто отказавшись признавать, что земля круглая.
Проблемы с «системой» (так будем называть технократический тоталитарный конгломерат, социостанок) в семье Ерофеевых начались, когда отец, Василий Ерофеев, начальник станции послал на три буквы какого-то комсомольского молокососа, когда тот пытался чего-то там приказывать, строить короче. Он стал врагом народа, срок, смерть (кстати деда вроде тоже расстреляли – об этом есть упоминание в «Записках сумасшедшего»). Жена врага народа потеряла какие-то льготы (карточки что ли) начался голод, она сдала детей в детдом, уехала. Крутой поморский нрав передался детям. Вен. Ерофеев ненавидел школу в г. Кировске, точнее коллектив, внутри которого кипела бессмысленная забота на счет самоутверждения. Но учился самозабвенно. Ерофеев обладал феноменальной памятью, цитировал главами. Школу окончил с золотой медалью. Уехал в Москву, поступил сразу в Университет. Но быстро выгнали. Он сам вспоминал о своем горьком разочаровании, когда вместо «храма науки» обнаружил обычную казарму. Не могу удержаться чтобы не процитировать:
«В.Е.: Ни х.я я на ваши военные занятия ходить не буду.
Майор: Ерофеев, главное в человеке выправка.
В.Е.: Эта фраза не Ваша, это фраза Германа Геринга, которого, между прочим, повесили в ноябре 46 года…»
Как оно для семнадцатилетнего сироты?
Далее по воспоминаниям, по отрывочным записям видно, что Ерофеев был не то чтобы изгоем, он был каким-то дерзким провокатором. Сталкиваясь с проявлениями системы, он нарочно создавал конфликтную ситуацию и его выгоняли. Скитался, пил, искал. Без денег, без документов. И очень много писал, правда, бессвязного, чернового. Еще из библиотек воровал книги. Не находя общего языка с системой, он выстраивал свой интеллектуально-духовный мир, со своими приверженцами, кои дисперсировали от знаменитых литераторов, до бомжей и конченных алкоголиков. В конце 69-го года за пару месяцев в дежурном вагончике на какой-то станции (Харпуново или Орехово-Зуево – в википедии лазить влом) создается великое творение «Москва-Петушки». Произведение-одиссея. Иллюстрация действия вечного архетипа странствия, поиска земли обетованной, рая, где зимой не отцветает жасмин. Поэма сюрреалистична смесью промозглой реальности московских вокзалов и улиц и мистических песен ангелов на счет красного вина; философских рассуждений и похмельного бреда; спонтанных революций и конечной цели с красавицей и сыном, для которого куплен стакан орехов; флакона серебристого ландыша и лака для ногтей в рецептуре знаменитых коктейлей. Да и вообще скорби, боли, юмора, любви, трагедии. Персоны, запрограммированные на рациональный способ мировосприятия, видят в тексте исключительно типичную клиническую картину алкогольного психоза. Не стоит верить им, ибо «типичность» в данном случае противоречит неповторимости и непревзойденности поэмы. Они видят произведение как факт психического процесса, но не духовного. Последний задевает за живое, тогда как психика есть объект для непредвзятого разума. Ну каждому свое, в конце концов.
Почему меня задевает этот текст снова и снова. Это, кстати, один из тех немногих текстов, которые можно и хочется перечитывать с периодичностью раз в полгода. Почему? Я не могу полностью и до конца ответить на этот вопрос. Порой кажется, что вся фишка в финале. Все что до него, т.е. до самого главного события жизни, выглядит действительно как «окосение» души с этими фантасмагорическими плясками смыслов, иронии, добра и зла, правды и неправды, похмелья и веселья, любви и ненависти, достатка и нищеты, силы и слабости и прочее и прочее. Относительно НЕБЫТИЯ все одинаково ничтожно. Кроме самого БЫТИЯ, где по сути нет критериев, рамок, точек отсчета и каких либо шкал. Через текст Ерофеев доносит крик души образно возможно такой «люди! Довольно! Хватит заниматься всей этой фигней! Какая разница, что и зачем, если завтра мы все умрем?». Действительно, если представить себе ситуацию, что все люди планеты вдруг узнают с полной уверенностью, что через час все разом умрут – как бы изменился мир? Кажется, всех сцепила бы общая сила – любовь. Ведь человек в смерти как никогда одинок, потому что нет ничего более персональнее смерти. Ерофеев это понимает и видит, он переживает чужую боль и понимает старика Дмитрича, которому все жалко, даже лодку. Понимая это, ему становится смешен человек, стремящийся, бегущий, старающийся. «Пидарас, выкованный из железа и стали с головы до пят» – вот как отвратителен такой человек В.Ерофееву. Соцреализм ставил такого героя на первый план. Такой по головам пойдет во имя Великой Идеи, и жизнь, та самая живая жизнь для него всего лишь средство.
Но, конечно, и не только в концовке дело. Сам по себе текст душевно близок странным сочетанием горечи, любви и иронии. Смирение перед законами бытия не выглядит слабостью, наоборот, это мужественный вызов, ибо игра по правилам этого мира – уже прогиб. Тут выход из стада и приятие своей личной судьбы, которой присуще неколебимое желание быть. Быть в том смысле, что не быть кем-то, а быть так как оно есть. Вне систем, вне эпох, вне абстрактных формул. Испытывать боль и смеяться над этим – дорогого стоит. Смеяться над своей болью и плакать о чужой. Как тут не вспомнить христианские мотивы, упаси боже – религиозные.
Говорят, что человек от животных отличается умом, разумом, сознанием, использованием огня и прочее. Нет, не этим. Преодолением своей смертной, бренной сути, духовным движением, волевым отстранением от правил игры. Иначе как объяснить последнюю фразу «…и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.»?
Не просто в сознание не придет, но и вообще «я сюда никогда не приду». Словом «сюда» я заменил слово «сознание», поскольку в данном контексте это одно и то же. Может, тут  заключена надежда? И вообще в этой последней фразе заключена глубинная философская метафора, подразумевающая весь мировой хаос следствием сознания? Это уже другая тема.
Ладно, поэмой «Москва-Петушки» занимаются университеты многих стран, я просто вернусь к городу Чупа. В свое время почти десять сезонов я ездил туда на Белое море. Место поистине магическое. Мог часами видеть со скалы закаты-восходы и не понимать, сколько прошло времени. Вот и этим летом побывал в тех местах. Город почти полностью вымер. А мне снова и снова вспоминается тот сон, когда в пределах ярко освещенной библиотеки я, наконец, нашел книгу с надписью «Чупа» открыл ее и увидел странное фото – черно-белая затертая карточка отображала три фигуры – обдуваемые ветрами мужики в ватниках косо стояли, опершись на грабли или лопаты посреди поля. Центральный сурово смотрит исподлобья. Густой чуб с проседью развевается на холодном ветру. Книгу я тогда еще не читал. Прочел много позже – понял – «мой текст», увлекся, и, когда узнал, что В.Ерофеев родился около Чупы – как молнией пронзило. Я вспомнил всех местных, с которыми общался, их обветренные суровые лица, их пронзительную искренность, доброту. Стал писать «Дети Гипербореи» - толком не получилось. Но я понял, что как будто есть какой-то тот северный дух, воплощающийся с разной силой в поморах. Независимый, честный, добрый. А те, кто ездят туда из больших городов изучать что-то, считая, что несколько линий на графике и есть истина о жизни; те у которых фамилии заканчиваются на «-ич», «-брандт» и пр. не местные, короче, - пускай думают, что местные алкаши и тунеядцы. Пускай. Важно другое. Я давно заметил, что есть какое-то интересное сочетание тонкой восприимчивости (сомнение) и внутренней самодостаточности, силы (уверенность). Умение разбираться в том, что хорошо и плохо, где правда, а где истина - соседствует с бесконечным сомнением. Это сомнение касается всего того, что было накоплено ранее, однако за всем этим есть мощный силовой стержень, энергетический экзистенциальный сгусток (во наворотил!). Вот относительно него определяется что истинно, а что ложно. И пускай человек законченный алкоголик, но если он понимает, что нужно пустить человека погреется на две минуты или нужно плюнуть на инструкции (трудовой стаж) и сделать все, чтобы отправить лечиться больного раком за границу – это человек. А будь он тыщу раз трезвенник и ударник… да и так понятно. Я и хотел в «Детях Гипербореи» показать эту разницу между научным миром «стахановцев» и местными рыбаками. Может еще вернусь, надо только «Москва-Петушки» перечитать.