Эли поднимается на Эверест

Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я.

Когда на свежеиспеченную южную республики свалилась независимость,  в бывшей столице ее яблоку негде было упасть, чтобы не угодить в посланника.  Мы все вели блестящую светскую жизнь: завтракали с атташе по культуре испанского, например, посольства, обедали с   первым секретарем посольства японского, а ужинали в саду у турецкого посла.  Чудесные, доложу я вам, сенаторы, были времена.

***

Сначала Эли принимали за филиппинского дипломата  американского происхождения. Но впоследствии  выяснилось, что он был американским дипломатом  филиппинского происхождения. Эли  снимал квартиру в старом профессорском доме напротив академии и принимал друзей  в библиотеке, в стеганом восточном халате, привезенном из каких-то былых дипломатических вояжей. Если бы не восточный облик, Эли можно было  принять за русского аристократа на чужбине. Дополняла картину роскошная русская борзая, которая дремала на тибетском ковре.  Время от времени борзая открывала один глаз, чтобы одарить хозяина внимательным печально-влюбленным взглядом.

Собаку звали Tsaritsa.

Эли тоже был загадочно печален.  В садах посольских особняков дымились вечерами мангалы, в барах курились сигары, на вечеринках у брата-мусью собирались такие девушки, что только мертвый не пробудится и не воспрянет от сна своего (Иов 14:12) – ничто не могло поколебать таинственной меланхолии  филиппинского американца.

Осведомленная посольская барышня  однажды поведала секрет: наш друг  приходил в себя после крушения романтической истории небывалого накала.  Я дал слово, что буду хранить тайну  не менее двадцати лет  (срок истекает сегодня вечером).

Назавтра я сидел в библиотеке у печальника, обогащенный тайным знанием. В полном  молчании пускали мы  сигарные кольца в потолок, и когда Tsaritsa открыла глаз и посмотрела на хозяина, я проник в глубину царских  мыслей: она проверяла, не излечился ли хозяин от меланхолии  для новых страстей. Убедившись,  что не излечился, борзая удовлетворенно заснула.    

Как-то я стал соучастником жаркого спора:  Эли и брат-мусью выясняли, как пишется слово «Филиппины». Один утверждал, что в слове два «л» и два «п», другой – что по одному.  Я жестоко высмеял грамотеев, утверждая грамматический эталон. Теперь, по прошествии многих лет, я думаю – счастлив, должно быть,  тот, кто путает буквы в написании своей отчизны...

Зато второй секрет Эли был хорошо известен всему нашему сообществу. Город  наш приглянулся ему  не особенным дипломатическим статусом, который сулил прибавку к жалованью и будущие карьерные взлеты,  не атмосферой неизбывного южного  сибаритства  и  не обилием умопомрачительных восточных красавиц  в клубах, дискотеках и вечеринках у брата-мусью.  Нет.  Высокие  горы, суровые скалы, ледники и расщелины, отвесные стены и пропасти Тянь-Шаня – вот что влекло его  в наши края, вот что заставило страдальца  переместиться с милого севера (бурный роман проистекал в Стокгольме, и там же печально завершился) в сторону южную.

Эли готовился покорить Эверест.

Стол его был завален мемуарами восходителей,  в прихожей стояли нераспакованные до времени коробки с оборудованием (Эли, можно у тебя позаимствовать  ледоруб? – приставал я к нему с глупой шуткой, не веселившей никого, кроме мексиканского корреспондента).

Осведомленная посольская барышня объяснила, что, проиграв в любви, Эли собирается одержать победу над самим собой и тем самым возродиться для новой жизни.

Каждый, кто вырос в горах (кроме брата-мусью, но это отдельная история) знает свою границу, невидимую черту, перед которой нужно остановиться -  кто еще, кроме нас, горцев, мог оценить великий замысел Эли?  В его компании все чувствовали себя немного виноватыми:  мы прожигали молодость, он готовился взойти на вершину мира.

***

От селевых потоков с гор наш город спасает гигантская плотина.  Ее построили в начале семидесятых: заложили  тонны тротила в окрестные скалы  и опрокинули их поперек ущелья. На вершину плотины ведет лестница – восемьсот сорок две ступени.  Трудно найти в нашем городе человека, который не прошел эти восемь с половиной сотен ступеней туда и обратно, это для нас легкая разминка.

С плотины мы спускаемся на дно ущелья  и потом уже, по  умопомрачительно красивой горной тропе, поднимаемся на перевалы.  Всего-то получается не больше километра по вертикали. Да мы даже не переодеваемся ради такой прогулки!

Так было и на этот раз. Брат-мусью собирался взойти на плотину в костюме от своего миланского портного. Барышни по случаю поздней осени были в сапожках на каблуках. (Рассудив, что всех денег мира все равно не заработаешь, мы присоединились к восходителям всей компанией, имея в виду конечной целью шашлык в таверне на Чимбулаке. Кто бывал в те былинные времена в таверне у нижней станции подъемника,  никогда вкуса того шашлыка не забудет).

Один Эли оделся как полагается восходителю: он был в яркой куртке и специальных горных ботинках. При взгляде на него мы снова  ощутили легкий укол вины.

Облака клубились на уровне сотой  ступени.  Через пару минут с начала подъема  мы вошли в молочную мглу.

***

Спустя четверть часа мы стояли на вершине плотины.  Ослепительно-синее небо дышало холодом.  Снег на склонах гор слепил глаза. Молочное облако клубилось под нами -  сверху казалось, что его можно потрогать рукой.  На уровне восьмисотой ступени из облака выныривали все новые покорители плотины.

Не было только американского филиппинца.

- А где Эли? –спросила девушка по имени Айгерим, что значит «красивая, как сама луна».  Провидцами были родители, назвав так свое дитя: на Айгерим оглядывались на улицах нашего города. А нужно сказать, что в нашем  городе на абы кого оглядываться не заведено.

- Эли ушел вперед, – ответил брат-мусью тоном человека, вынужденного говорить очевидные вещи.

- Я шел впереди, - сказал я, - Эли меня не обгонял.

Брат-мусью оглядел нас взглядом, исполненным сострадания.  Мы, бедные  завсегдатаи прокуренных баров и клубов, имеем дерзость полагать, что обогнали будущего покорителя Эвереста, говорил этот взгляд. Чего у брата-мусью не отнять, так это любви к друзьям.

- Но если Эли ушел вперед, мы должны его увидеть, - сказала Айгерим, красивая, как сама луна.

Тропа спускалась на дно каньона, огибала озеро и круто забирала вверх, к сосновому лесу. Крохотные фигурки  виднелись на ней то тут, то там. Красной куртки нигде  не было.

Из облака  вышла группа интеллигентных пенсионерок. Мы стартовали одновременно, но в пути  оторвались от почтенных дам.

Эли все не было.

Потом из облака выбежал физкультурник. В каждой руке он держал по увесистой гантеле.

Эли все не было.

- Я пойду вниз, - объявила Айгерим, в своей решимости красивая еще более, чем  луна. Даже брат-мусью побоялся ей возразить.

В этот момент из облака вышел Эли.

Пять минут потребовались ему на то, чтобы преодолеть оставшийся пролет, еще пять – чтобы наладить дыхание.

- Кажется, я себя несколько переоценил, - выдохнул он наконец.

Айгерим смотрела на него так, будто он поднялся из самых глубин дантова ада, а не от стоянки у  знаменитого катка «Медео», где мы оставили свои машины.

***

Tsaritsa спала на тибетском ковре. Мы сидели вокруг стола (с которого куда-то делись карты траверсов и портреты сэра Эдмунда Хиллари и шерпы Тенцинга Норгея) и пускали в потолок кольца дыма.

- Как имя переводится? – в десятый раз спросил Эли.

- Красивая, как сама луна, - в десятый раз ответил я. – И она, Эли, действительно красива как сама луна.  Да?

- Эли! – завопил брат-мусью, - это твоя девушка! Не будь болваном! Она создана для тебя!

- Ну, не знаю, - пробормотал Эли. Голос его предательски дрожал.

Tsaritsa открыла один глаз и оглядела  хозяина своим фирменным печально-внимательным взглядом. Против обыкновения, она не закрыла глаз после сеанса обзора – напротив, открыла второй, чего я за многие годы дружбы с Эли видел впервые.

Печаль во взгляде сменилась  подозрением.  Мои друзья ничего не замечали.

Потом Tsaritsa долго сверлила взглядом  брата-мусью, и, наконец, повернула горящие очи  в мою сторону.

- Пропал калабуховский дом, - сказал я.