Чаепитие с Гофманом, чудесное и ужасное

Новелла опубликована в журнале "Балтика" N2, 2016 г. ISSN 2312-2196.

Двадцать пятого июня около одиннадцати часов утра я вышел из университета и направился домой. Несмотря на усталость, я пребывал в хорошем настроении, потому что успешно защитил курсовую работу по истории зарубежной литературы. Это был очерк на тему «Романтические мотивы в сказочных произведениях Гофмана».
Хотелось пить, есть и наконец выспаться после бессонных ночей с книгами. Ну и вымотался я в эту сессию! Но теперь все позади. Я повернул на Каштановую аллею и зашагал по блестящему после дождя асфальту. Солнце выкатило из-за туч и приветливо подмигивало мне сквозь кроны старых деревьев. Тихий ветерок дышал в лицо влажным теплом. И я размечтался. Стану каждый день ездить на пляж с Настей. С этой девушкой мы познакомились недавно в кафе «У быков». А потом ходили на дискотеку. И сегодня обязательно пойдем.
С такими мыслями я подошел к перекрестку. На этот раз никому моя помощь здесь не потребовалась: ни одной растерянной старушки, умоляющей перевести ее через дорогу, ни слепого с палочкой, и все старики помнили, где находится ближайшая аптека. Куда они подевались теперь, когда мне не нужно никуда торопиться? Сговорились они сегодня или утренний дождь распугал – непонятно. Впрочем, недолго я удивлялся.
Он шел навстречу и рассеянно глядел по сторонам, как заблудившийся в незнакомом районе. Странный этот человек сразу привлек мое внимание. Маленький, с болезненно-желтым лицом, на вид средних лет, он был одет довольно чудно: темный фрак с манжетами, я заметил, был хорошего покроя, но старинного фасона, белая рубашка с большим воротом, шейный платок, темные брюки и туфли с блестящей бляхой в виде банта. В руке он держал шляпу-цилиндр. Не смотря на свой театральный наряд начала девятнадцатого века, выглядел он безупречно. Дурацкий эпитет, но по-другому тут не скажешь. Наверное, артист драматического театра, позабывший сменить костюм на повседневную одежду. Или ему не хватает денег, потому так и ходит из экономии в образе своего сценического персонажа. Незнакомец поминутно останавливался, заглядывался на дома и в растерянности шагал дальше. Потом он закашлялся, достал из кармана носовой платок, протер вспотевший лоб, губы и звучно высморкался.
Когда я приблизился к этому чудаку и рассмотрел внимательнее, то облик его показался мне до мурашек знакомым. Разве я уже встречал его раньше? Не могу вспомнить, где. Неужели в театре? В последний раз мы с пятилетним племянником смотрели детскую постановку по сказке Гофмана «Королевская невеста». Это было два месяца назад. Что-то не помню там этого актера. Я частый посетитель театра и прекрасно представляю всю его труппу. Любого актера узнал бы в сценическом костюме и гриме. Это не хвастовство, а по правде так и есть. Однажды… Впрочем, я ухожу от главного повествования. Но тогда я и в самом деле мучительно гадал, кто же этот тип, до тех пор, пока мы не разминулись. В тот короткий миг мне удалось заглянуть в лицо незнакомца. Меня тотчас осенило: Гофман!
Он самый. Серые глаза, узкий нос с горбинкой, тонкие плотно сжатые губы, черные взъерошенные волосы и бакенбарды, отпущенные до самых уголков рта. Совсем как на прижизненных портретах. Надо же, как точно подобрали и загримировали актера! Да он просто вылитый Гофман! Я должен хотя бы поздороваться и спросить, не найдется ли билетик на его спектакль, а то моя тетка – она работает кассиром – сейчас в отпуске. Тогда я повернулся и тут едва на этого героя не наткнулся. Незнакомец тоже встал подле меня, поклонился быстрым, коротким кивком и проговорил:
– Mein Herr, seien Sie so gut, wie komme ich Amalienau?*
– Amalienau? – задумчиво переспросил я. А между тем подумал: «Немецкий турист, наверное, вернулся на родину предков».
Немец повторил название улицы и добавил (я переведу):
– Как поразительно вырос город с тех пор, как я был здесь в последний раз! Ведь тогда в Амалиенау были только сады и несколько скромных домишек.
– Верно, – согласился я. – Город растет очень быстро.
– Я давно тут не был, – продолжал немец, – но полон уверенности, что не ошибся, потому что в том доме, я узнаю его, жила фрау Луиза Розеншён – старая, добрая знакомая моей матушки.
– Между прочим, здесь несколько таких домов, – заверил я.
– Да, но я не испытываю никаких сомнений, – немец прищурился, присмотрелся к дому внимательнее и утвердился: – Ну конечно, тот самый. Ведь у нее всегда на окне стоял кустик красной розы в горшке, и над ним висела клетка с канарейкой. Вот так же, как сейчас, видите? – Показал рукой на окно. – Дорогая тетушка любила разговаривать с птичкой, и канарейка напевала ей красивые мелодии. В юности я часто бывал у нее в гостях. А потом она превратилась в ужасную капризную старуху, и с тех пор я стал избегать ее общества.
– Невероятно! – проговорил я и сразу заметил: – Впрочем, эта часть города меньше всего пострадала в войну.
Немец покачал головой, изобразив негодование, достал из кармана старомодные часы на цепочке, взглянул на них и тотчас воскликнул:
– Mon Dieu!* – в голосе прозвучало беспокойство. – Я безнадежно опаздываю! – Он заторопился, направился мимо дома с розой и канарейкой в окне.
Я последовал за ним: нам оказалось по пути.
– Где-то здесь находится дом моего хорошего знакомого адвоката Франца Клессманна, – объяснил он.
– Но, постойте, возможно, дом, который вы ищете, сгорел, – сказал я на ходу. – Война уничтожила старый город.
– Какой вздор! – разозлился немец. – Я получил приглашение от господина Клессманна на прошлой неделе.
Я улыбнулся и заметил:
– А вы здорово изображаете Гофмана! Вы талантливый актер. Скажите, кто вы на самом деле?
– Я не актер, – с обидой бросил немец и состроил злую гримасу. – Я советник апелляционного суда Гофман. Я только что прибыл из Берлина по приглашению моего адвоката Клессманна. У нас очень важное дело по поводу моей новеллы «Повелитель блох». Pardon, monsieur, нет времени, меня еще ждет поездка в Италию.
Улыбка, до сих пор игравшая на моем лице, так и замерла на губах. Вы только вообразите, мне повстречался какой-то сумасшедший, который называет себя Гофманом и при этом выдает книжные факты из жизни писателя за собственные. Похоже, он не актер. Значит он, черт возьми, настоящий псих! Придя к такому весьма обоснованному умозаключению, я решил с ним попрощаться и проговорил как можно мягче:
– Извините, я… э… я не хотел вас обидеть. – Сотворил виноватое лицо и тихо произнес: – Ну, я пошел?
– Как! Неужели вы бросите меня теперь и не поможете найти дом адвоката? Пожалуйста, – взмолился он. – Я заблудился, а кроме вас, здесь никто не говорит по-немецки.
«Пропал, – заметил я себе. – Почем я знаю, где стоит его дурацкий дом. И за что господь Бог меня наказывает? Посылает по дороге всяких придурков, стариков, инвалидов, а теперь еще неизлечимого безумца?» – Я порядком разозлился на свою судьбу, но сдержался и холодно ответил:
– Сожалею, я ни чем не могу вам помочь. Я не врач, в конце концов.
– А я не Гамлет и лечить меня не нужно, – с обидой в голосе проговорил псих.
– Зато вы Гофман! – воскликнул я, выходя уже из терпения. – И место вам в психиатрической больнице! – Повернувшись, я направился к своему дому.
Но в следующий момент сумасшедший немец вдруг радостно просиял и указал рукой:
– Ах, вот он дом! Я узнаю его!
Я угрюмо посмотрел в том направлении и жутко разозлился:
– Но это дом мой!
Немец, этот дубль-Гофман, ничего мне не ответил и заторопился по улице прямо к моему родному дому.
– Слушайте, вы! Оставьте меня в покое! Я только что сдал сессию. Я устал и хочу отдохнуть!
Но этот чудак даже ухом не повел.

На моей улице, как вы уже догадываетесь, большинство домов – старинные. Это вполне приличные, красивые двух- и трехэтажные особняки с колоннами, немецкими барельефами и балконами – девятнадцатый век. Есть здесь несколько уже совсем древних особнячков сохранившихся среди поздних построек. Наш маленький дом с двускатной черепичной крышей, давно поправленный ремонтом, и требующий его снова, окружен старым садом с вишневыми и яблоневыми деревьями, кустами смородины и снежноягодника вдоль забора. Здесь я родился и вырос и никакого господина Клессманна с роду никогда не знал и даже мельком не видел.
Немец прошел в калитку – я за ним, он зашагал по дорожке к дому – я не отставал, он поднялся по трем каменным ступенькам на крыльцо, встал у двери, задумался на секунду-другую, оглядел дверь, словно искал чего-то, и наконец костяшками согнутых пальцев постучал.
– Дома никого нет, – объявил я, стоя на нижней ступеньке позади него. – Мои родители вернуться только вечером.
Но этот болван как будто ничего не слышал и задумчиво проговорил:
– Неужели он не дождался меня и ушел? – и снова постучал в дверь громче.
– Зачем вы стучите? – возмутился я. – Во-первых, здесь есть звонок, во-вторых, я могу открыть дверь ключом, – с этими словами я достал из кармана ключ и подошел к двери. – Здесь живу я. Это мой дом.
Немец бросил на меня недовольный взгляд. Я решил ни за что не впускать этого ненормального самозванца, который рвется в мой дом. Что если у него начнется приступ, и в припадке бешенства устроит в комнатах погром. А то еще оглушит меня, обчистит квартиру и удерет с отцовской заначкой на новую машину. Тогда я предложил:
– Вы можете посидеть на скамейке во дворе и подождать моего отца, если вам так нужен юрист.
– Пожалуй, вы правы, – согласился немец с тяжелым вздохом. – Ничего другого мне не остается, – только ждать.
Он спустился во двор, там сел на скамейку под вишневым деревом и положил свой глупый цилиндр возле себя. Я, тем временем, живо заскочил в дом, закрыл дверь на замок и вздохнул с облегчением. Наконец-то отделался от этого странного типа. Лишь бы он не начал ломиться в дверь. У повернутых умом – силы будь здоров. Конечно, я находил в этом человеке большое сходство с Гофманом, писателем, который мне очень нравится. Его Цахеса я три раза перечитывал, а «Золотой горшок» – раз пять или больше. В повадках этого немца были гофмановские черты. Но я не мог допустить того, чтобы человек из прошлого мог материализоваться в нашем времени и стоять передо мной, да еще так злобно возмущаться. Нет, это не возможно. Впускать сумасшедшего в дом не стану – ни за что.
Голодный, как зверь, я направился в кухню. Поставил чайник на плиту и, ожидая, пока вскипит вода, все думал об этой странной встрече. Несколько раз я выглядывал в окно, осторожно, чтобы занавеска не дрогнула. Немец по-прежнему сидел на скамейке, о чем-то задумавшись, и лицо его было мрачным, и весь вид его казался таким беззащитным и растерянным, что мне стало его жаль. Нет, все же на психа не похож. Однако будь он актером, давно бы уже раскололся, признался бы в розыгрыше, назвался, предположим, старым другом отца, а не сидел бы сейчас в саду, как дурак, ожидая непонятно кого. Лично меня от таких пресных шуточек взрослых еще в детстве воротило. Кто же он тогда? Я открыл окно и высунулся.
– Не хотите ли воды? Сегодня очень душно.
– Будьте добры одну кружку, пожалуйста, – вежливо отозвался немец. – Действительно становится немилосердно жарко.
– Будьте добры, немилосердно, – шепотом передразнил я. – Противно.
Я вынес стакан воды, подал немцу и сел рядом.
– Благодарю, – сказал он и сделал глоток, почмокал губами, снова отпил, прополоскал рот, а потом припал к стакану и осушил его. После этого он облегченно выдохнул, вернул мне стакан, достал какой-то позорный кружевной платочек, промокнул им губы и протер лоб.
Манеры светского человека. Ненавижу манеры. Да он просто чудак какой-то. Наверняка немецкий актер, репетировал сегодня в театре и не вышел из роли. Это бывает от переутомления.
– И все-таки скажите наконец, в каком театре вы играете? – спросил я. – Я бы хотел…
– Вздор! Я не играю в театре. – Бросил на меня недовольный взгляд и уставился в пространство перед собой. В глазах застыла обида на весь белый свет.
Вдруг после продолжительного молчания немец спросил:
– А вы, осмелюсь заметить, родственник господина Клессманна, не так ли?
– Вот еще. Я студент второго курса филологии Святослав Богданов по прозвищу Бальтазар. Это меня в университете окрестили Бальтазаром, сам не знаю, за что.
– Так вы студиозус Альбертинус?
– Да.
– Когда-то я изучал право в Альбертине, – вздохнул он.
– И давно это было? – не без иронии спросил я. – Между прочим, последний немецкий житель был выслан из города в 1951 году.
– Я окончил в 1795 и сразу занялся практикой.
– Что вы сказали? В 1795 году?! – переспросил я и почувствовал, как мои глаза торопливо полезли наружу.
– Совершенно верно, – серьезно ответил он. В его взгляде по-прежнему ни одного признака иронии.
– Послушайте, может, вы и окончили наш университет, но таких шуток я не люблю, – сердито проговорил я. – И повторяю еще раз: зря ждете – никакого адвоката Клессманна в доме нет. Здесь живет юрист Богданов – мой отец, и он сейчас в своей конторе на улице Вагнера. А мама – учитель истории – она сейчас в школе, вам понятно?
Расстроенный этим сообщением немец устало проговорил:
– Но я не мог ошибиться. Я получил приглашение. – Он полез в карман, достал письмо, развернул его и подал мне. – Вот оно.
Я взял бумагу и внимательно рассмотрел. Записка была на немецком. Я пробежал ее глазами. Это и вправду было приглашение. Тогда я обратил внимание на конверт. Он выглядел так, будто и в самом деле его недавно получили по почте. Но когда я взглянул на сургучный штамп, то оцепенел от изумления. На нем стоял оттиск: K;nigsberg, 4 Juni 1822. Боже мой! Да это какой-то розыгрыш!
Я перевел осторожный взгляд на Гофмана.
– А разве вы не умерли? – соскочило с моего языка.
– Какие глупости! – вспыхнул он, драматично взмахнув руками.
– Но ведь на дворе начало двадцать первого века. Моя семья живет в этом доме с 1948 года. Его еще мой дед ремонтировал… Царство ему небесное.
– Вздор! – гневно сказал Гофман. – Вы намеренно морочите мне голову.
– Если вы Гофман, выходит, вы родились в 1776 году, так?
– Совершенно верно.
– Но ведь люди столько не живут!
– Извольте, подумайте, господин студиозус, если я сижу с вами на одной скамейке, дышу одним воздухом, щурюсь от солнечных лучей, как и вы, значит, я жив! – теряя терпение, объяснил он.
– И этим вы хотите сказать – вы тот самый Гофман – писатель, и прибыли сюда с того света. Вы писатель?
– Я мечтал стать музыкантом, но прослыл писателем, – невозмутимо ответил он.
– Чудеса! – воскликнул я. – Тогда я должен показать вам кое-что. – С этими словами я бросился в дом. На книжной полке нашел том «Новеллы» Гофмана и живо вернулся во двор.
– Вот, посмотрите, это сборник ваших новелл. Здесь «Золотой горшок», «Крошка Цахес», «Принцесса Брамбилла».
– Это русское издание?
– Да.
– Увы, я не читаю по-русски.
– Хорошо, тогда взгляните сюда, – я открыл книгу на титульном листе и прочитал: 1976 год, памятное издание, двести лет со дня рождения Гофмана.
На лице Гофмана появилось удивление. Губы вытянулись в дудочку. Он пристально изучил указанную дату. А потом язвительным тоном сказал:
– Какая-то злая шутка.
– Нет, поверьте теперь мне, это правда.
– Я протестую! – Он соскочил со скамейки. – Из какой корыстной цели вы вводите меня в заблуждение, сударь? – Яростно сверкнул глазами. – C`en est trop!* Если к пяти часам господин Клессманн не вернется, я сажусь в экипаж и возвращаюсь в Берлин. – Тут он схватился за поясницу, скорчил гримасу, видимо, от острой боли в спине и, вздыхая, осторожно вернулся на скамейку. Сел и с глубоким вздохом облокотился на спинку. – Выходит, далеко меня на сей раз кинуло, залетел не в то время, – начал рассуждать он. – Как нелегко душе ориентироваться в метафизическом пространстве. Сбился с пути. – Гофман был очень расстроен ошибкой. – Со мной всегда происходят неожиданные приключения, от которых я теперь все больше устаю, – тихим, умиротворенным голосом пожаловался он. – Вот и сейчас, вероятно, я попал в какую-то очередную переделку.
Я ухмыльнулся.
– Чему вы смеетесь? – Поглядел на меня хмурым взглядом рассерженного старика, хотя он и не был таким уж старым.
Я не ответил и осторожно поинтересовался:
– Скажите, вы когда-нибудь размышляли о жизни после жизни?
Гофман, не ожидавший такого наглого вопроса, пренебрежительно фыркнул, махнул рукой, потом задумался на минуту и наконец проговорил:
– Покинув тело, душа продолжает свое существование, – начал он. – А бренные останки перерождаются. Молекулы, составлявшие каждую клеточку распавшегося организма, переходят в иные тела: растительные, животные, людей и минералы. Ничто никуда не исчезает. Но почему вы спрашиваете? Вы разве не читали Вольтера? У него все есть, а чего нет, то можно самому домыслить, исходя из его пространных умозаключений.
– Выходит, по-вашему, в следующей своей жизни человек может оказаться в дереве или в таком вот воробье? – Я показал на стайку воробьев, что громко щебетали в кустах смородины.
– Не совсем так. На самом деле после смерти мы будем составлять лишь часть другого существа. А что касается души, то она вечна.
– Да уж, оригинальное объяснение, чтобы свести кого-нибудь с ума, – заметил я.
Вдруг немца охватил очередной приступ: он раскашлялся, приложив ко рту платок. Пока его мучил кашель, я задумался над его словами. В природе, конечно, все взаимосвязано, а Земля – огромный организм с единым обменом веществ. Это любому школьнику известно. Но перевоплощения! Мне живо представлялось, что жить в виде дерева, или хотя бы одного его листа, должно быть очень скучно. Нужно иметь большое терпение, чтобы веками стоять на одном месте и бессмысленно размахивать ветвями – нет, это невыносимо. Все ж лучше быть человеком.
– Пожалуйста, еще воды, – прохрипел Гофман, протирая лицо платком.
Я сходил за водой, рассчитывая еще поговорить с этим чудаком. Гофман выпил полстакана и отдышался. Тогда я спросил:
– Расскажите, пожалуйста, какое это у вас дело к господину Клессманну?
Гофман огляделся по сторонам и проговорил:
– Он обещал мне помочь. – Снова протер влажный лоб платком и продолжил: – Я очень надеюсь на него, и выехал из Берлина, несмотря на запрет доктора Мейера. Впрочем, я чувствую себя намного лучше, наверное, мой Tabes dorsalis* скоро отпустит совсем.
– Вы очень рискуете: смертельно опасная болезнь, – заметил я.
– Однако отношения мои с правительством еще хуже. «Повелитель блох» вызвал истерику в министерстве юстиции и скандал в правительстве. Меня намереваются судить. 22 февраля сего года король устроил мне допрос. Все слишком серьезно, сударь. – Он поглядел по сторонам. – Сплетни, которые сложились вокруг моей новой сказки, удручают меня. Восемь листов из рукописи изъяты для расследования. Это ужасно!.. Видите ли, за подлыми действиями тайного советника Кнаррпанти директор полиции фон Кампц усмотрел публичное высмеивание своей деятельности, направленной против демагогов. Это его крепко разозлило.
– Засада конкретная! – воскликнул я. – Разве можно преследовать писателя за сатиру?
– Все это превратные толкования и подозрения господина фон Кампца. Он собирается меня уничтожить.
– Позор вашему прусскому правительству. А чиновники и в самом деле заелозили на своих местах от укусов вашей блохи, – я где-то читал об этом.
– Но я вовсе не намеревался критиковать правительство. Та история с похищением девушки и расследование советника Кнаррпанти – всего-то сказочные сюжеты. Они необходимы лишь для того, чтобы живее отобразить характеры героев и доставить удовольствие читателю, который ценит юмор. Никаких иных толкований я не допускал. Понимаете, в замысле сей сказки, я не преследовал никакого злого намерения. Совесть моя чиста. Об этом я писал в своей оправдательной речи, – заключил Гофман и снова огляделся.
История Гофмана мне прекрасно известна, но услышать ее от человека, который называет себя тем самым Гофманом – необыкновенное приключение, тогда я смягчился и предложил:
– Может, нам лучше пойти в дом? Становится слишком жарко. Я угощу вас чаем. Идет?
К этому времени небо совсем уже расчистилось и солнце жарило беспощадно.
– Благодарю вас, сударь, – пробормотал он. – Пойдемте в дом.

Мы вошли в гостиную. Обстановка у нас самая обыкновенная: зеленые диван и два кресла, овальный стол посреди комнаты, шкаф с книгами у стены, телевизор на тумбочке возле окна, занавешенного тюлем. Я предложил Гофману сесть в кресло, потом включил проигрыватель, чтобы гостю не было скучно, пока я буду готовить чай. Но едва комната залилась музыкой моей любимой группы «Nirvana», Гофман тотчас забеспокоился.
– Что же это?! – воскликнул он в недоумении. – Из того ящичка доносятся раскаты грома и вопли грешника, чью душу истязают в аду!
– Вам, значит, не нравится. Хорошо, пожалуй, для вас поставлю что-нибудь старомодное. У моего отца этого навалом. – Сказав так, я подошел к шкафу, нашел диск с музыкой Чайковского и загрузил в проигрыватель.
– Весьма любопытный механизм! – немедленно отреагировал Гофман. – Этот ящик способен изображать целый оркестр, не так ли?
– Да, эта лазерная штуковина исполняет любую музыку, – ответил я и вышел на кухню.
Все то время, пока я накрывал на стол, Гофман слушал музыку с закрытыми глазами. Он как будто оцепенел от изумления, погрузившись в музыкальные образы. Он ничего больше не видел и не слышал вокруг, кроме звуков оркестра, гремевшего из колонок. Я развернул скатерть, застелил стол, поставил к нему два стула, потом достал из буфета две чашки с блюдцами и полную сахарницу. Затем принес блюдо с ванильными бубликами, печением и пакетиками чая. После этого я сел за стол напротив Гофмана, взял бублик и принялся жевать.
– Кто сочинил сей чудесный опус? – спросил, наконец, мой гость.
– Чайковский, «Патетическая» симфония», – объяснил я. – Моему отцу она больше всего нравится. А лично меня эта музыка не прикалывает.
– Comme la bon musique!* – промурлыкал Гофман и снова притих, заслушался.
А по мне так лучше сейчас послушать рок. Но не стал рассуждать о значении этой музыки, решив, что каждый судит о жизни с высоты своего времени. Я положил недоеденный бублик на стол, поднялся и вышел на кухню за чайником и скоро вернулся.
– Блестяще! – воскликнул писатель, едва только утихли финальные аккорды Adagio Lamentoso-Andante. – Какая страсть, какая трагичность! Какие глубокие душевные переживания создает этот содержательный опус! Чудесное произведение!
– Чайковский – вершина русской реалистической музыки. Кстати, у нас есть его музыка к балету «Щелкунчик». Вот, где слились эпохи – в шедевре, состоящем из вашей сказки, хореографии и музыки Чайковского. Сейчас ее поставлю. – Я подошел к шкафу, открыл дверцу, нашел диск и сунул в проигрыватель.
– Какое хорошее исполнение, – снова заметил Гофман. – Огромный оркестр заключен в этом таинственном механизме, и способен исполнять любой опус. C`est de la sorcellerie!* Ни один уличный шарманщик в Берлине не воспроизведет ничего подобного своим ящиком, – заключил он.
– Шарманщик? – Я глядел на Гофмана с любопытством.
– Да, да… Ваш волшебный ящичек работает самостоятельно, – сообщил он. – Ведь даже не требуется вращать ручку, какая бывает там, с боку. Однако в ней есть, на мой взгляд, существенный недостаток: при всей красоте звучания, в нем нет жизни. Музыка – это тот предмет в искусстве, который хочется не только слушать, но и наблюдать. Я хочу сказать, для меня гораздо важнее видеть игру музыкантов, страдания, напряжения духовных сил подлинных художников исполнения. Ведь даже шарманщик, вращая ручку своего инструмента, испытывает те или иные переживания. Иногда мне нравится остановиться на улице, бросить несколько талеров бедному музыканту и потом с удовольствием наблюдать за его лицом. В нем отражается вся его музыка. Лицо бывает грустное или, напротив, веселое, или задумчивое, или угрюмое. Переживания музыканта влияют на настроение слушателей. Ваш музыкальный ящик – это всего лишь пустое, поверхностное филистерство. Изобретение его принесло этакую веселую забаву для бюргеров, платящих дань моде, а больше в нем ничего нет.
Меня немало удивило его критическое отношение к современной технике.
– А вот это вы видели? – сказал я, взяв дистанционный пульт. Мне было довольно интересно, что скажет Гофман теперь. Я нажал кнопку «Stop» – звук прекратился, нажал кнопку «Play» – музыка зазвучала вновь, как по мановению волшебной палочки. Гофман взял пульт и рассмотрел с любопытством. Оркестр в темном ящичке беспрекословно подчинялся любому желанию.
– Поразительно! – воскликнул он с изумлением. – Ведь совсем недавно я видел такой же инструмент во сне! Только вместо сей дощечки (он с любопытством повертел в руках пульт) на нем были клавиши, подобные тем, что устанавливаются в механической пианоле. Нажатием клавиши вы можете заставить инструмент играть любое сочинение, которое вам хочется. Достаточно лишь воли вашей мысли.
– Во сне? – переспросил я, наливая кипяток в чашки с пакетиками. – Что же это, особый вид телепатии, связь человека и музыкального инструмента, да?
– Да, что-то вроде этого. Я еще не до конца разработал техническую сторону моей задумки. Полагаю, над этим стоит потрудиться. Я даже описал один из опытов в своей записной книжке и сделал несколько набросков карандашом. Вот мой герой, сидя в кресле, задумал послушать симфонию Моцарта, для этого он нажимает соответствующую клавишу и в кабинете начинает звучать, скажем, «Юпитер». Забавно, правда? Надеюсь, такой механизм пригодиться в какой-нибудь новелле, где я собираюсь разоблачить пустые забавы бездарных филистеров. – Сказав это, Гофман положил в чай две ложечки сахара и размешал. Затем поднял чашку, подул в нее и сделал маленький глоток.
«Как много любопытных вещей он не успел создать», – подумал я в эту минуту.
Между тем проигрыватель продолжал наполнять комнату «Щелкунчиком».
– Вы написали прекрасные новеллы, – проговорил я. – Сказка о Щелкунчике всегда катила в России. Мой племянник от мультфильма в восторге.
– Простите, куда катила? – не понял Гофман.
– Нравится она русскому народу, и все, – объяснил я. – Популярна очень.
– Благодарю, весьма польщен вашими словами. – Он взял печенье с клубничной начинкой и откусил. – Впрочем, новелла «Золотой горшок» гораздо удачнее, – продолжил он. – Наверно, ничего лучшего я создать уже не успею.
Я не нашелся, что на это сказать и сменил тему:
– Кстати, сегодня я наконец сдал большой очерк о вашем творчестве. Профессор Терпин моей работой был очень доволен. Вот бы вам с ним встретиться. Уверен, вы бы нашли немало тем для разговора.
– Буду очень рад, если вы рекомендуете. Но в другой раз, – ответил Гофман.
Пока он угощался печениями и запивал их чаем, я поднялся из-за стола, подошел к шкафу и снял с полки шесть толстых томов один за другим.
– А вот это все – ваши книги, – сказал я и положил перед Гофманом собрание сочинений Гофмана.
Писатель взял первый том и стал листать. На титульном листе он увидел собственный портрет работы Вильгельма Гензеля и улыбнулся. Затем, с увлечением перелистывая книгу, он рассматривал репродукции рисунков, когда-то сделанных своей рукой к некоторым произведениям.
– А вот здесь, смотрите. – Я подал ему шестой том. – Здесь напечатан ваш «Повелитель блох», о котором вы так беспокоитесь.
Гофман принял у меня раскрытую книгу.
– За эту сказку вам больше не нужно отвечать на суде, – объяснил я. – Понимаете? В наше время никто вас не сошлет в Инстербург. Теперь ее не запрещают печатать полностью.
– Она разве не искажена здесь?
– Ваш «Повелитель блох» печатается в полном объеме с 1908 года.
– Mon Dieu! Какое доброе известие! – обрадовался Гофман. – Ведь чем раньше я смогу разрешить недоразумение с новеллой, тем скорее смогу отправиться в Италию. О, Италия, я чувствую, теперь ты как никогда близка!
– Почему бы и нет, – добродушно сказал я. – Поверьте, давно уже покончено с идеологическим террором, нет никакой цензуры, слышите? Теперь вы можете выдумывать все, что вам заблагорассудится и писать все, что пожелаете: никто вам плохого слова не скажет. Умствуйте на здоровье.
– O tempora! O mores!* – процитировал он Цицерона. – В это трудно поверить. Мой «Повелитель блох» нашел-таки свое время. Странное время! Утопия, истинная утопия!
– Нет, это не утопия, это постмодернизм, – сказал я, указывая на полку с книгами современных авторов. Теперь никто не стесняется говорить и писать о том, что только попросится в голову.
– Подобное мне только снилось, – сказал Гофман. – Я всегда тайно верил в приход такого прекрасного времени. Человек, занимающийся творчеством, должен дать безграничную свободу своим мыслям, иначе он не в состоянии раскрыть себя до конца и быстро увянет в границах замкнутого пространства, навязанного ему властью. Слишком много времени я растрачивал на добывание средств, на скромное существование, то время, которое мог бы полноценно использовать для творчества. Государственная мельница требовала иных занятий, но не искусства. – Гофман тяжело вздохнул. – Какая досада, мне так и не удалось закончить несколько музыкальных сочинений: скрипичный квартет и фортепьянную сонату, ее особенно жаль, впрочем, обе могли быть весьма любопытными произведениями... Но время упущено, они остались в прошлом. М-да, к сожалению, вряд ли я вернусь к ним снова.
– Очень жаль, – согласился я. – Хотя еще совсем недавно было хуже: писателей не только отправляли в ссылку, но и сажали в тюрьмы, убивали, запирали в психушках, всячески преследовали за их откровенные повествования против тиранической системы. Впрочем, в любое время есть свои плюсы и минусы. Вот меня сейчас больше волнует другое, – тут я немного смутился и замялся.
– Что именно? – Гофман с любопытством посмотрел мне в глаза.
– Мне нравится одна девушка, – неохотно объяснил я. Черт дернул завести этот дурацкий разговор, что ж, раз начал, придется отвечать. Мои мозги только этим и забиты последнее время. Все беспокоила одна рогом упертая мысль, что Настя с кем-то встречается, и от мысли этой хотелось поскорее избавиться, а того парня послать в гробу куда-нибудь на Сахалин. И продолжил: – Но я не уверен, разделяет ли она мои чувства. Словом, недавно я застал ее с каким-то парнем. Уж очень они долго базарили наедине.
– Базарили?
– Ну да, то есть, говорили. Больше того, ее родители не одобряют нашу дружбу. Они бы хотели видеть дочь в компании юриста или банкира, но не со мной – бедным литератором.
– Дела влюбленных во все времена похожи, – снисходительно промолвил Гофман. – Подобные сюжеты повторяются из века в век с самого Творения. Как ее имя?
– Ее зовут Настя, – ответил я.
Гофман бросил на меня насмешливый взгляд.
– Что ж, каждый мечтает приоткрыть занавес и взглянуть на то, что ожидает его в будущем, – проговорил он. – Я также был бы весьма рад справиться о том, что будет со мной завтра. Но сие невозможно. Жаль, ни живые, ни духи не способны проникать дальше настоящего времени, чтобы познать будущее. Это дано только Богу. Только Он может поведать ангелам и духам историю чьей-нибудь судьбы, если пожелает, конечно. Зато нам дана способность к воображению. Чем я и пользуюсь.
– Но ведь вам являются видения будущего, – сказал я.
– Чтобы предвидеть, нужно иметь хорошее воображение и богатые знания. Тогда вы с большей или меньшей определенностью способны угадать дальнейший ход событий. Это напоминает игру в шахматы. Вы одержите блестящую победу только в том случае, если умеете в нее играть, а главное, способны оценивать противника, чтобы предугадывать его поступки.
– А вот этого у вас не отнять. Ведь вы классный сочинитель, ваша фантазия безгранична.
– Вы мне льстите, – улыбнулся Гофман и пригрозил пальцем. – Сейчас я сочиняю новеллу, которую я так, пожалуй, и назову: «Пути новых времен». Я веду дневник, потому что привык ловить удачные мысли, делать наблюдения и зарисовки, где бы я ни находился. Кое-что я успел записать и сегодня. – Гофман достал из кармана сюртука небольшую, но весьма толстую записную книжку в кожаном переплете и с замусоленными страницами. – Здесь я пересказал историю, которая случилась с двумя влюбленными. Известно, у каждого есть свой бес в ребре. Мы боремся с ним, но не всегда побеждаем. И вот, в то далекое время, прежде чем два любящих сердца обрели свое счастье, они совершили героический поступок.
– А какой это поступок? – спросил я, сгорая от нетерпения.
Гофман заметил мое любопытство и сказал:
– Хорошо, кое-что я прочту вам. Всего одну главу, которую успел закончить.
– Пожалуйста, господин Гофман.
Он полистал свой дневник, нашел нужную страницу, крякнул от удовольствия, глубоко вздохнул и проговорил:
– Нет ничего удивительного и необыкновенного, в том, что ожидает нас впереди, однако все то, что происходит в будущем, обычно имеет корни в прошлом. Поверьте, мой друг, знать минувшее гораздо полезнее, чем пытаться угадать предстоящее, но коль скоро ваше желание так велико, то я расскажу вам одну удивительную историю.

Гофман стал читать свои записки. Я устроился поудобнее, поставил локти на стол и подпер щеки ладонями.
– Позвольте мне, уважаемый друг, пригласить вас на увеселительный бал, – продолжал писатель. – Тем более что в тот достопамятный день выдалась мрачная, тоскливая погода, какая бывает разве что увядающей осенью. На улице было холодно, надолго зарядил проливной дождь, а дома можно было умереть со скуки. Словом, на душе было также пасмурно и темно, как снаружи. И вот в такую промозглую погоду в городе был дан бал…
Тотчас я обратил внимание на то, как в комнате внезапно потемнело. Я обернулся и увидел, что за окном теперь та самая погода, какую сейчас изобразил Гофман. Небо затянуло жутковатой мглой, моросил дождик и по мокрому оконному стеклу ползли большие хвостатые капли. Вдруг в саду блеснула молния, небо прогрохотало и разразилось шумным ливнем. Тогда я тихонько поднялся и включил свет, чтобы писателю было достаточно светло для чтения. Люстра озарила комнату хрустальным сиянием. Но Гофман ни на что не обращал внимание, он продолжал:
– Но даже такая бурная погода не могла испортить настроение гостям светского бала, который был затеян по случаю помолвки двух молодых людей.
К парадному подъезду старинного королевского замка с готическими башнями, одна, самая высокая из которых, шпилем вонзалась в брюхо туч, испытывая на себе все ужасы грозы, подъезжали самоходные кареты. Их встречали очень серьезные швейцары в красных камзолах, треуголках с плюмажем и в белых перчатках. Когда какой-нибудь экипаж останавливался у крыльца, швейцар отворял дверцу, подавал даме руку, помогал ей выбраться на тротуар, приветствовал господина поклоном или отдавал ему честь. Гости торопливо поднимались по блестящей от дождя лестнице, пугаясь вспышек молний, грохота и входили в замок с веселым предвкушением праздника…
Я с увлечением слушал Гофмана. Перед моими глазами проходили образы и события, нарисованные его богатым воображением. Он читал, и все более странные вещи начали происходить вокруг.
В какой-то момент все поплыло передо мной, заколебалось в неровном свете, как в водяном отражении, тронутом беспокойным ветерком. С минуту я глядел на книжку писателя, как вдруг она стала расти прямо на глазах, пока не превратилась в большие двери. В следующее мгновение они самопроизвольно отворились, и тогда передо мной предстал просторный, светлый колонный зал, такой красоты, какую трудно себе представить наяву. Послышался восторженный гул, шарканье ног, смех: зал был полон гостями. Гофман остановился рядом со мной, и я, удивленный происходящим, вопросительно поглядел на него.
– Что все это значит? Что за колдовство? Где мы?! – воскликнул я в недоумении.
Но Гофман неодобрительно посмотрел мне в глаза, приложил к губам палец и спокойно произнес: «Тише».
Озираясь по сторонам, я медленно направился по залу. Он был освещен тысячами свечей, играющих яркими бликами в хрустале больших люстр. От прежней моей родной гостиной здесь ничего не осталось, разве что одна большая картина, которая сразу привлекла мое внимание, она висела на стене напротив дверей. Я подошел к ней ближе и тотчас узнал нашу комнату, она была изображена такой, как есть, какую мы только что покинули: накрытый стол, на нем валялся мой надкушенный бублик с пригоревшей к нему, как тараканом, изюминой, стояли чашки с недопитым чаем, а возле стола пустые стулья, на которых мы только что сидели. Я с беспокойством подумал: «Как же теперь вернуться домой?» и потрогал картину. Мой указательный палец с чмоканьем и хлюпаньем погрузился в масло, примерно в том месте, где я только что сидел, значит, краска еще не высохла. Я мог бы погрузить в картину всю руку, но не решился, вынул из таинственных недр холста палец и протер его платком. Своим действием я нечаянно сдвинул бублик, так, что тот оказался теперь на краю стола и вот-вот мог свалиться. Необычное полотно, но проникнуть сквозь него в комнату было невозможно. Мною завладела тревога. Где же Гофман? Я поглядел вокруг, но писателя в зале не оказалось. Я решил найти его немедленно. Пусть объяснит, что с нами происходит.
Я ступал по светлому паркету, он сверкал, как зеркало. Окна в зале были высокие, и между ними на стенах висели большие картины с библейскими сюжетами: «Воскресение Христа», «Судный день», «Чудесное исцеление слепого» и другие шедевры неизвестного художника; все полотна были оправлены в янтарные рамы. По обе стороны входа стояли две скульптуры в начищенных до блеска рыцарских доспехах, с копьем и щитом в руках. Вдоль стен располагались столы, покрытые белой скатертью и заставленные богатой снедью. Тут были: жареные фазаны, печеные карпы, ломтики жирного лосося, мясные салаты, копченые каракатицы, блюда с горами сочных фруктов, среди которых возвышались хрустальные графины с водкой и вином. В дальнем конце зала стоял высокий трон, украшенный красивой резьбой и позолотой, над ним простирался балдахин, увенчанный перьями, а рядом, по обе стороны трона, находились кресла, убранные красным бархатом. На противоположной стене зала висел большой парадный портрет губернатора в полный рост с барком «Крузенштерн» на заднем плане. По углам зеленели пальмы в больших деревянных кадках. В то время, пока в зале собирались гости, звучала музыка. Оркестр располагался в дальнем углу на подиуме и наполнял зал серенадами Моцарта. Между гостями суетилась прислуга в малиновых сюртуках, зеленых штанах и белых шелковых перчатках. Слуги предлагали напитки.
Наконец я увидел Гофмана. Он вошел в зал и, троекратно постучав о пол красивой тростью с изумрудным набалдашником, объявил очередного гостя, словно отпечатал имя своего нового героя на машинке. В зал вошел какой-то незнакомый мне банкир.
Мало-помалу становилось многолюдно. Лица гостей были, как на карнавале, скрыты причудливыми масками: одни в виде птичьих клювов, какие бывают у аистов, уток, петухов; другие носили морды медведей, волков, лис, ушастых ослов и свиные рыла; третьи – образы летучих мышей, причем, самых противных видов. Гости влетали на крыльях, как саранча, вползали, словно змеи и ящерицы, впрыгивали подобно кенгуру и жабам, вплывали дельфинами, всасывались, выныривали, вкатывались, импровизируя втанцовывались, точно уродливые персонажи искушения Святого Антония. Однако все были одеты по моде первой четверти девятнадцатого века. Дамы – в пышных платьях с турнюром и многочисленными оборками, бантами и лентами, на груди их сияли драгоценные подвески, на шеях поблескивали ожерелья из самоцветов, у некоторых возвышались прически, украшенные янтарными, перламутровыми или брильянтовыми заколками, у других был каскад золотистых кудрей, но у кого-то простая стрижка под мальчика; самые изысканные модницы носили невероятно пышную прическу с цветочной корзинкой, парусником и даже космической ракетой. Мужчины, все до одного, были во фраке с орденами, при галстуке, а через плечо некоторых перетянута лента красного или синего цвета.
Бальный зал быстро наполнялся шумным толпящимся весельем. Изучая гостей, я вдруг обратил внимание на отражения в полу. Эти двойники, хоть и следовали за хозяином, как тени, но вели, похоже, самостоятельную жизнь. Они были перевернуты и уродливы, некоторые отличались кривыми ногами, другие – большим животом, дурными манерами, неопрятной внешностью, одни слишком чванились, иные, напротив, паясничали, дразнились, выставляя зад, показывали пальцами нос, то есть всячески привлекали к себе внимание. Но их никто не замечал.
Затем я вышел в вестибюль и сразу наткнулся на Гофмана. Он был при деле: ожидал следующего гостя, чтобы объявить его в зале. Писатель стоял возле висящего на стене большого зеркала, и его отражение ничем не отличалось от хозяина. Я хотел было подойти к Гофману, но, бросив взгляд на зеркало, вдруг не обнаружил в нем себя! Я тогда страшно испугался, ведь зеркало было обычным, и любой из гостей, кто к нему обращался, находили отражение, пусть и кривляющееся, но свое. Я внимательно рассмотрел зеркало, но никаких изъянов в нем не обнаружил. Куда пропало мое отражение, я не представлял и спросил об этом Гофмана, но ответить он не успел: в этот момент его, как назло, захватил приступ кашля, и писатель долго не мог с этой напастью справиться.
Тем временем в вестибюль, нет, не вошел, а самым странным образом вкатился мэр нашего города Орест Петрович Колобов с семьей.
Орест Петрович был человеком удивительной наружности: круглолицый, сияющий, маленького роста, даже в сравнении со своей женой Натальей Степановной, и очень полный. Говорят, единственная книга, которую он прочел в своей жизни – «Наполеон» какого-то французского автора, он ее всюду цитировал, и особенно часто твердил одну оптимистичную цитату: «Я сам творец своей судьбы». Сейчас Орест Петрович был во фраке с голубой лентой и в брюках с лампасами, а из грудного кармана, вместо платка, неожиданно высовывалась пролетарская гвоздичка. Орест Петрович отдал свой мокрый плащ камердинеру, помог снять макинтош жене и потом дочери Лизоньке.
Лизонька, моя бывшая одноклассница, увидев меня, приветливо улыбнулась. Я ответил ей улыбкой.
Тут я заметил, что когда камердинеры принимали у гостей верхнюю одежду, они почему-то старались держать ее подальше от своего носа. Гости и прислуга жаловались, что от плащей и курток разит такой вонью, будто сотня, другая котов сидят на туче и поливают землю вместо дождя.
Наконец Гофману полегчало, тяжело дыша, он протер губы платком и направился к мэру.
– Тысяча чертей! – воскликнул мэр, когда к нему подошел Гофман, чтобы поприветствовать. – Любезный, вы не знаете, отчего такой неприличный запах у сегодняшнего дождя?
– Ваше превосходительство, прошу вас, не упоминайте черта, да еще в таком количестве, – прежде всего, проговорил Гофман и затем ответил: – Полагаю, небеса настолько пресытились отходами нашей жизнедеятельности, что изливают их на наши головы.
– Да, вероятно, вы правы. Пора бы как следует подумать над тем, как защитить матушку Природу, – уверенно заключил мэр.
Орест Петрович, не дожидаясь, когда вновь закашлявшийся Гофман объявит о его прибытии гостям, оторвал Наталью Степановну и Лизоньку от зеркала, взял обеих под руки, и с многозначительной гордостью они направились в зал.
Знатные гости продолжали прибывать.
Вот быстрым уверенным шагом в вестибюль провальсировала вдова начальника управления внутренних дел Мадонна Азазеловна. Мужа она похоронила два года назад. Он погиб при исполнении служебного долга, но при не выясненных обстоятельствах. На вид этой даме можно было дать ни как ни меньше двухсот лет, однако одета она была весьма легкомысленно, даже не совру, если скажу – хиппово: накидка с лисьим воротником, под ней открытый замусоленный сарафанчик сиреневого цвета, короткая розовая юбка в банальный цветочек, голые ноги в туфлях с длинными носками, а на лице лежали слои штукатурки и краски, словом, персона живописная. Что касается лисьего воротника, тут особая история: оказывается, Мадонна Азазеловна выступала против убийства зверей на воротники и прочие части верхней одежды, о чем я узнал в этот вечер из сплетен милых дам, поэтому, когда лакей в ливрее помог старухе снять с плеч ее мантилью с лисьим воротником, она с беспокойством попросила:
– Будьте с ней ласковы. Она, на беду, крайне пуглива.
– О, конечно, сударыня, не волнуйтесь, – пообещал лакей, величественно кланяясь, и держа двумя пальчиками мантилью, так бережно и осторожно, точно это была святыня.
– Налейте ей воды и покормите.
– Принепременно, сударыня, все исполним. – С этими словами лакей вошел в гардероб, опустил на пол лисицу, нежно погладил ее по голове, говоря при этом что-то ласковое, потом достал две миски, в одну насыпал собачий корм, в другую налил воды.
– Будь умницей, – сказала Мадонна Азазеловна воспитанной лисе и направилась в зал.
А тем временем Гофман объявлял входящих в зал чиновников, профессоров, юристов, депутатов, банкиров, прочих деловых людей, и конечно, журналистов из числа тех, кто пользуются особым доверием.
Гости, находя общие темы для разговора, образовывали группы по всему залу, подолгу беседовали и спорили, кто о чем. Со всех сторон доносились пространные философствования, а порой звучали революционные мысли и предложения, как обустроить наш неспокойный мир, чтобы наконец зажить в гармонии с природой. Говорили об атомных станциях и полезных свойствах йода; о женщинах и детях; о ворах и миллионерах; о янтаре и нефти; о кокаине и Марсе; о нищете и розах; о браконьерах и тараканах; о торговле лесом и песчаных бурях; о журналистах и войнах; о пьянстве и беспризорниках; о коррупции и терроризме; о пятнах на солнце и о том, что еще в голову надует.

Среди такого светлого общества лишь один человек вызывал у меня недоумение. Он появился незаметно. Это был маленький мужичок в скромном костюмчике, худенький и серенький, как мышь. Сиротливо блуждая среди гостей, он озирался по сторонам, что-то вопросительно бубнил и вздыхал. Весь вид его выражал негодование, точно он оказался здесь по чистой случайности. Меня также немало удивило его отражение в полу: оно ничем не отличалось от хозяина, разве что было чуточку навеселе. Серенький мужичок, опираясь на тросточку, подходил то к одному гостю, то к другому и все что-то спрашивал. При этом лицо его выражало безграничное разочарование, то ли от полученного ответа, то ли от собственной робости.
Наконец Гофман трижды постучал о пол тростью, призывая к вниманию, и громко объявил:
– Дамы и господа! Своим присутствием нас почтили его превосходительство губернатор прибалтийский Роман Архипович Нищебродов, его блистательная супруга Берта Петровна и очаровательная дочь Настасья Романовна, – с этими словами Гофман снова ударил тростью о пол, и в зал вошла губернаторская семья.
Можно не сомневаться, все присутствующие мгновенно притихли, повернули головы и устремили взоры на входные двери. Губернаторская семья не заставила себя ждать и направилась к трону, сопровождаемая любезными поклонами и кивками гостей.
На Романе Архиповиче был фрак с алой лентой. Берта Петровна была в пышном вечернем платье a’ la Louise de Prussie серебристого цвета с многочисленными оборками, бантиками и вышитыми на ткани цветами. На ее груди висел маленький, серебряный телефон, инкрустированный рубинами, топазами, изумрудами, а над экраном ярко сверкал и переливался крупный бриллиант. Настя, моя дорогая Настя, была в роскошном синем платье с открытыми плечиками, вокруг ее тонкой шеи переливалось жемчужное ожерелье, а на голове сверкала бриллиантовая диадема. Я восхищался ею, как она божественно красива в этот день (или вечер?)! Чувства переполняли меня. Я ожидал чуда.
Гофман торжественным голосом продолжал:
– А сейчас, уважаемые гости, вы можете снять свои чудесные маски. И я объявляю начало бала.
Музыканты торжественно заиграли «Gloria» от Сен-Санса. Все принялись избавляться от масок, отдавать их вездесущим слугам, а те собирали их на серебряные подносы. Наконец за последним гостем захлопнулись двери, и бдительная охрана заняла свои посты. Теперь все чувствовали себя в безопасности.
«Ну и сброд! Сколько знакомых лиц! – заметил я про себя. – Даже голова закружилась. Я обнаружил здесь и прокурора Иннокентия Харитоновича Душеломова с женой Еленой Адольфовной, святого отца Никанора, профессора Терпина. Зал был полон известными людьми и народными избранниками. Но для меня важнее всего была Настя!
Когда она наконец сняла маску белой кошечки, я, извините меня, больше уже ничего кроме нее не видел. Вокруг кружился вихрь: гости толкались, извинялись, выпивали, хохотали, но я не спускал глаз с любимой девушки.
Я удивился и тому, что родители Насти занимают такое высокое положение. Ведь до сих пор она убеждала меня, что ее отец Роман Архипович работает скромным секретарем у нашего губернатора, а мама – кухаркой в какой-то ведомственной столовой.
Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Главное, я дождался Настю, и думаю, мы сможем здорово повеселиться. Вот только когда? Что ждет нас впереди? Я не имел никакого представления.
Вдруг я с ужасом вспомнил, что не к месту по-домашнему просто одет. На мне были рубашка, джинсы и тапочки. Но едва только я подумал об этом, как из-под полы, прямо передо мной, к удивлению окружающих, взломав несколько дощечек паркета, выскочили костюм, светлая рубашка и туфли с длинными, острыми носками. Они разом набросились на меня, закружились вихрем... В мгновение ока прежняя моя одежда была отброшена в сторону, и тотчас пропала, а новая сейчас же наделась, так быстро, что я не успел опомниться. Я поглядел на Гофмана, он кивнул мне и улыбнулся. А окружающие нас гости зарукоплескали такому странному фокусу.
Потом мне захотелось пить, я подошел к столу и налил апельсинового сока в бокал.
Тем временем губернатор занял трон, а супруга и дочь – кресла по обе стороны от него.
Снова послышался стук трости и затем громкий голос Гофмана:
– Дамы и господа! Мы слишком увлеклись посторонними разговорами, совсем забыли, ради чего мы сегодня собрались. Не кажется ли вам сие наглой бестактностью, произволом и невежеством? В таком случае, я буду вынужден попросить кое-кого удалиться вон. – Гофман неодобрительно посмотрел на раскрасневшегося от выпитой водки Ореста Петровича, который в этот момент обвинял одного ошеломленного юриста в незнании российских законов. Этот юрист и в самом деле случайно попал в город, похоже, из какого-то другого века и потому, не особенно четко представлял себе, что в этом законодательном хаосе происходит.
По залу прошелестел осуждающий шепот гостей по поводу недостойного поведения Ореста Петровича.
Гофман снова призвал всех к тишине и проговорил следующее:
– Дамы и господа! Мы все сегодня приглашены в столь замечательный дом нашего доброго доктора юриспруденции господина Богданова. К сожалению, сам доктор Богданов и его супруга не смогли почтить нас своим присутствием, они отлучились по важным государственным делам. И тем ни менее, с вашего позволения, я сообщаю вам о помолвке Святослава и Анастасии.
Я чуть не подавился соком.
Зал грохнул неистовыми рукоплесканиями.
Настя глядела на меня с недовольной улыбкой.
А Гофман подошел ко мне и небрежно подтолкнул меня в направлении трона.
Теперь все обратили внимание на меня, а я готов был провалиться сквозь пол. Гофман следовал со мной справа, чуть позади. Мы двигались к трону по золотисто-красной ковровой дорожке. Почтенные гости приветствовали меня, аплодировали и желали счастья. Я остановился напротив губернаторской семьи в нерешительности, как истукан. Тогда Гофман отвесил мне по затылку звонкую затрещину, чтобы я поклонился. Я поклонился. Потом он толкнул меня в спину, и я, поднявшись по ступенькам, сел в свободное кресло рядом с Настей.
– А сейчас, – продолжал Гофман, стоя перед троном, – его превосходительство губернатор произнесет торжественную речь.
К этому моменту в руках всех гостей появились хрустальные бокалы с вином. Высокий с невозмутимым взглядом лакей подошел к трону с четырьмя наполненными белым вином бокалами на серебряным подносе. Роман Архипович взял самый большой из них, поднялся с трона, тряхнул белым, курчавым париком и лаконично произнес:
– Дорогие дети, Святослав и Анастасия! В этой торжественной и волнительной обстановке, даю вам свое родительское благословение. Совет вам, да любовь, – с этими словами, он опрокинул в рот содержимое бокала, и все присутствующие выпили следом за ним до дна. Мы с Настей поднялись с кресла, обнялись и скрепили взаимное согласие продолжительным поцелуем.
Роман Архипович опустился на трон, и тогда со своего кресла поднялся отец Никанор. Он сидел справа от губернаторши. Священник, весь в черной ризе с большим золотым крестом на груди, встал перед нами, самодовольно пригладил длинную бороду, прочистил горло звучным кряканьем и затем певучим тенором озвучил свое благопожелание:
– Благослови, Господи, Святослава и Анастасию, и пусть благодать Святаго Духа окружает жениха и невесту и детей их, которые восхвалят имя Твое. – Отец Никанор перекрестил нас широким жестом, и на этом торжественная часть забавной вечеринки завершилась.
Гофман снова привлек внимание гостей троекратным стуком трости о паркет и объявил:
– Танцы!
Оркестр перевел дух и отозвался «Голубым Дунаем» Штрауса.
Все радостно зааплодировали и начали сходиться в центре зала. Понукаемый задорным Романом Архиповичем, я скромно взял Настю под руку и повел ее в круг танцующих.
– Господи, какого черта ты это затеял! – с раздражением  прошептала она.
– Я! Что ты, это не я! Это все он, Гофман, – оправдывался я, находясь в полной растерянности. – Я только попросил его предсказать наше с тобой будущее, а он…
– Какой ты остолоп! – сказала Настя, принужденно улыбаясь гостям и кивая им на ходу, – я же говорила, нет повода для сомнений.
– А как же тот парень?
– Какой? – Она на мгновение задумалась, но затем воскликнула: – Ах, дурачок! Это мой кузен из Москвы.
– Извини, я не хотел, чтобы так вышло, – виновато промямлил я.
– Нет, вы только подумайте, – укоризненно проговорила Настя, – он не хотел. Затащил меня в какую-то жуткую историю и теперь оправдывается!
– Но я действительно не знал.
– Дурдом! – продолжала возмущаться она. – Какой же здесь дурдом!
– Готический реализм, – уточнил я.
– Да наплевать, я домой хочу! – заявила она.
– Пожалуйста, потерпи еще немного, – начал я утешать. – Мне самому здесь тошно. Надеюсь, скоро все напьются, и тогда мы сбежим незаметно.
– Ну вот еще, – возмутилась Настя. – Мне не интересно следить за тем, как напивается это чертово общество.
– Между прочим, Гофман настоятельно рекомендует не упоминать черта, – сказал я.
– Какие глупости, подумаешь, – ответила она легкомысленным тоном, который умела делать, когда ей было нужно.
Честно сказать, меня, в отличие от Насти, придуманная Гофманом вечеринка очень даже забавляла. Когда бы еще я мог увидеть все светское общество нашей губернии на собственной помолвке. Это делает мне большую честь. Я даже возгордился собой. Правда, вскоре толпа тоже стала меня утомлять, ведь после экзамена я ни минуты не отдохнул. Больше того, мне не терпелось остаться наедине с Настей. Волна за волной накатывало на меня жаркое томление. Время тянулось, и я все думал об испытании, которое мы с Настей должны будем преодолеть, чтобы наконец обрести друг друга. Но что это за испытание? Почему Гофман ничего не сказал?
А потом гости подходили к нам, улыбались, пожимали руки, говорили что-то приятное, словом, искренне поздравляли со знаменательным для нас событием.
Между тем я заметил Лизоньку, она скромно стояла поодаль и завистливо к нам присматривалась. Она была в роскошном платьице с жабо и шлейфом, на голове сверкала самоцветами диадема, над губой сидела кокетливая мушка. Настя тоже заметила ее и насмешливо улыбнулась. Тогда Лизонька метнула в Настю такой испепеляюще-яростный взгляд, что Настя отшатнулась, как от удара в глаз. Но визуальный удар этот молнией отразился от Настиных глаз и в ту же секунду отослался по обратному адресу. Лизонька получила сдачу, испуганно ахнула и, отвернувшись, закрыла лицо руками, кажется, она всплакнула.
Вскоре мы попали в круг танцующих. Оркестр с размаху грянул «Венским вальсом». Я на удивление ловко повел Настю, хотя никогда прежде мне не приходилось танцевать эту старомодину. В следующую минуту мы закружились в прекрасном воздушном танце, и вокруг нас вертелись счастливые пары, и так могло продолжаться целую вечность. Но вдруг, на зал обрушились мощные звуки рока. За пультом кривлялся известный в нашем городе ди-джей Ефимка (по правде сказать, Гофман называл его доисторическим словом концертмейстер). Так вот, концертмейстер Ефимка, худощавый и длинноволосый парень в лиловой рубашке и джинсах, зачем-то включил свою аппаратуру на полную мощность. До сих пор в обязанности Ефимки входило лишь следить за колонками для усиления звука живого оркестра, ведь зал такой большой. Но, видимо, что-то случилось, и программа была неожиданно изменена. Музыканты принялись исполнять довольно энергичный рок-н-ролл с металлическим привкусом в ушах, и колонки загрохотали басами. Под воздействием тяжелой музыки все, кто только что вальсировал, все эти дамы в своих пышных платьях и кавалеры во фраках с длинными фалдами, вдруг начали плясать на удивление проворно. Это было жуткое и нелепое светопреставление. Музыка отбивала такт: «бум-так, бум-так…», кринолины на дамах вздрагивали, каблуки притоптывали, фалды на сюртуках кавалеров подскакивали. Хаос, сумасбродная эклектика, дикая оргия, ну хуже такого уродства не придумаешь! Но темп музыки все ускорялся: бум-так, бум-так… – грохотала она и втягивала в пляску все больше гостей. Они двигались, будто марионетки на ниточках и не могли остановиться, как одержимые бесом. И тут я стал подозревать, что эта вечеринка добром не кончится.
Разгоряченная пляской, Мадонна Азазеловна схватила подвернувшегося ей под руку кого-то из стеснительных молодых людей, что скромно вертели задом в сторонке, прижала к себе крепко, чтоб не вырвался, и повела по залу в бешеном ритме, вскидывая ноги и суча своей уморительно короткой юбчонкой. Бедный юноша, скованный старой дамой, как в тисках, с трудом поспевал за ней, задыхаясь в ее приторных духах.
Усталый Роман Архипович, болезненно держась за поясницу, пританцовывал, мучаясь одышкой. Он зло косился на обескураженного Ефимку, который сам ничего не понимал и только пожимал плечами. Аппаратура, похоже, взбесилась не на шутку: Ефимка, как не пытался ее утихомирить, – ничего не получалось.
Но что было дальше! Прокурор Иннокентий Харитонович взял Наталью Степановну сзади, за талию, и повел перед собой, показывая одновременно на свой зад подвернувшейся тут же молоденькой журналистке, чтобы она тоже прицепилась. Девушка покраснела от смущения, но тотчас собралась с духом, мужественно приняв необыкновенное приглашение, она скромно и нежно обхватила прокурора сзади. А к ней уже приклеился какой-то профессор, к профессору – чья-то жена, к жене – священник, к священнику – банкир, к банкиру – депутат, к депутату – купец… и так далее; на наших глазах выросла длинная змейка.
Мы с Настей плясали в центре зала. А в это время Гофман стоял у окна, пил вино и наблюдал за происходящим, – волшебная музыка на него почему-то не действовала.
– Б-бред, какой бред! – продолжала возмущаться Настя, подскакивая и кружась на одном месте. – Позор! Да это какая-то вакханалия!
– Надо бежать, – проговорил я, отчаянно изображая танец.
– Зна-знаешь, милый, бе-бежать надо было ра-раньше. О-ох! Идиотизм какой-то!
– Извини, что заставляю тебя та-а-ак переживать, но… по-понимаешь… все дело в том, что для по-о-лного счастья мы должны со-совершить какой-то героический по-о-оступок, так сказал Гофман.
Настя простонала:
– Какой еще поступок?
– Не знаю. Он не объяснил.
Тем временем змейка вовлекала в танец все больше новых участников. Каждый из танцующих, подскакивал на ходу, и взбрыкивал по сторонам то правой, то левой ногой в такт музыки. Взбалмошная процессия двигалась по залу кругом и зигзагом, точно длинная и очень пьяная многоножка. А демонические гнусности продолжались. Вот Иннокентий Харитонович, охваченный буйством колдовского танца, нечаянно наступил на подол юбки Натальи Степановны и со звонким треском рвущейся ткани стянул ее напрочь. Несчастная жена мэра, оставшись в полупрозрачных панталонах, вскрикнула и поспешно ускакала из поля зрения. Но к счастью для пострадавшей во всеобщем пьяном веселье этот ее конфуз был замечен не многими.
А наш оркестр все грохотал. Ефимка невольно обезьянничал за пультом. Барабанные перепонки дрожали от напряжения. Зал танцевал до упаду. Наконец музыка оборвалась, и усталая многоножка рассыпалась. Уплясавшиеся гости с выпученными глазами, мокрые и уставшие от навязанного танца, разбрелись по залу. Кто-то пытался говорить, но слова не удавались: язык ворочался с трудом, кто-то приводил в чувство даму, кто-то сам надеялся, что ему помогут. А тем временем уже ласково зазвучала «Волшебная флейта» Моцарта.
– Такая пляска не для толстых, – иронично заметил мне Гофман.
– Как только живы остались, – добавил я.
Что касается Ефимки, то ему, бедняге, каждый пригрозил жестокой расправой. Да он и сам тяжело дышал, едва не теряя сознание, сидя в углу с протянутыми ногами. Сердобольная прокурорша Елена Адольфовна подобралась к пареньку из чувства жалости и, расстегнув на нем рубашку для доступа воздуха, принялась обмахивать его своим веером.
– Во-ды-ы, – слабым голосом попросил Ефимка.
– Ах, – вздохнула Елена Адольфовна полной грудью, – Mon cher garcon!* – Она обрадовалась тому, как скоро пришел в чувства бедный мальчик, наклонилась над ним и поцеловала в бледные губы. И тут, от этого самого поцелуя, в приливе страсти, внезапно ею овладело безудержное желание обнажиться и воспарить на метле с бешеной скоростью и пронестись над залом реактивным самолетом, прихватив с собой Ефимку, но в этот самый момент жену окликнул Иннокентий Харитонович – человек строгих нравов и далекий от сентиментальности. – Ах, чтоб тебя! – взвизгнула Елена Адольфовна от досады, шабашное влечение испарилось так же быстро, как и возникло. Она оставила Ефимку в покое, а подвернувшемуся слуге приказала принести мальчику воды.
Орест Петрович, тем временем, весь в гневе спустил бесов на притихший оркестр. После чего отправился к столам выпить для успокоения рюмку водки. А затем принялся рыскать взглядом по залу в поисках жены. «Куда ж она подевалась?» – спрашивал он себя. Ему не довелось видеть того хулиганского инцидента, произошедшего между женой и прокурором во время пляски; и слухи о той нечайности до него еще не успели докатиться. Не скоро он разыскал супругу, которая скрываясь за тяжелым и плотным занавесом, отчаянно приводила свою юбку в порядок. Тут между супругами завязался неприятный разговор, которому в настоящем повествовании не нашлось места из-за чрезмерной скандальности Натальи Степановны. Он был весьма продолжительным. К его окончанию, надо признаться, не в самый подходящий момент, к мэру подошел серенький мужичок и скромно поинтересовался:
– А чей это банкет?
– Идите к черту! – ответил Орест Петрович и махнул рукой в неопределенном направлении.
– Извините, – удрученным голосом проговорил серенький мужичок и заковылял дальше.
Откуда ни возьмись к Мадонне Азазеловне приблизился некий заморский господин приятной наружности; он был в темном костюме, со взбитой к верху рыжей шевелюрой, с козлиной бородкой и таким притягательным, хитрым, серебристым взглядом, каким разжигал чрезвычайное любопытство.
– Вы что-нибудь желаете? Выпить, прогуляться в саду, потанцевать? – вкрадчивым тоном спросил он.
– Я затрудняюсь, – скромно улыбнулась она. – Как же я без разрешения-то. Надо спросить губернатора.
– Но разве в этом есть необходимость? – с ироничным недоумением спросил иностранец. – Неужели вы не способны решить сами? К чему беспокоить власть по таким пустякам?
– О, как вы свежо говорите! – обрадовалась Мадонна Азазеловна. – Вы очень прогрессивны.
– Да бросьте вы.
– Прошу, останьтесь со мной. Ваш голос мне приятен, в нем столько силы, свободы, власти! Народ полюбит вас.
– Вашу руку, миледи…
Но их беседу оборвали:
– Не толкайся, корова жирная! – возмутилась, проходившая мимо Наталья Степановна, и добавила: – Раскормила себя углеводами, весь проход заняла, дорогу!
– Что ты сказала? – с негодованием воззрилась на нее Мадонна Азазеловна. – Это я-то корова? Да сама ты старая свинья. Прешь, не глядя, куда!
– Ах, что за нравы! – смутился заморский гость. – Неуважение личности – признак психологии рабов, – заключил он и растворился в толпе.
Оскорбленные дамы, стоя друг перед другом, завелись не на шутку. Но перебранка их глохла в битком набитом зале. Никто не обращал внимания.
А тут произошел еще один необыкновенный случай. Во время танцев Гофман зря времени не терял. С самого начала этой омерзительной пирушки он присматривался к гостям, прислушивался, наблюдал, собирал их образы в своей памяти. Словом, он вознамерился повторить свою познанскую карнавальную шутку (кстати, в тот раз та сумасбродная идея стоила ему потери новой выгодной должности). Так вот, сделав глоток вина, он принялся рисовать язвительные карикатуры на прокурора, мэра и губернатора, а потом оставил листки на подоконнике возле лопоухого кактуса с длинными желтыми иглами.
Когда дикая пляска прекратилась, кто-то нашел рисунки, и те сразу пошли по рукам гостей, вызывая неудержимый смех. Зал вновь наполнился недобрым весельем. Когда карикатуры добрались до мэра и губернатора, они отнеслись к анонимным художествам с холодной невозмутимостью и не стали изымать их из обращения. Но вот прокурор Иннокентий Харитонович, вдоволь насмеявшись над карикатурами мэра и губернатора, вдруг получил собственное изображение и замер от неожиданности. В следующее мгновение лицо его сделалось хмурым, потом суровым и, наконец, побагровело. Иннокентий Харитонович жутко возмутился и затем впал в такое неистовство, которого не помнят в наших краях со времени штурма Кёнигсберга. Нервы Иннокентия Харитоновича были и без того чрезмерно расшатаны. С ним случилась истерика. Страшное дело! Он кричал, грозился начать дознание прямо тут, на балу, и уничтожить хулигана, как насекомое. При этом его колотила бешеная лихорадка, он рычал, сопел, рвал на себе рубашку, что-то невнятно доказывал, пытался оправдываться, словно его обвиняли в коррупции, воровстве, мошенничестве и всех прочих смертных грехах чиновничества одновременно. А его двойник на полу, напротив, веселился от души, корчился, гримасничал и безмолвно подтрунивал над хозяином, как в шутовской пантомиме. Прокурора пришлось успокаивать всем светом.
Особенно нелегко пришлось Елене Адольфовне: она уговаривала мужа смириться, поила его вином, ласкала и, к счастью для всех, добилась переноса расследований по этому возмутительному хулиганству на завтра.
Пока суд да дело, Гофман, с любопытством наблюдавший поведение своих жертв со стороны, пропустил рюмочку бургунского за удачный опыт. Но потом писатель погрустнел. Я подошел к нему, чтобы немного подбодрить.
– Я все видел. Вы здорово их выставили, – весело сказал я.
Но Гофман тоскливо признал:
– Да-а, и два века спустя мир совсем не изменился. Эти чиновники все также глупы, как и их предки.
– А вы попробуйте повторить свой опыт еще через пару веков, может, тогда вам повезет больше, – сострил я.
Гофман печально ухмыльнулся и протянул руку к стаканчику вина.

А зал пьянел. Гости веселились, ругались, спорили друг с другом, а несколько самых отчаянных дам продолжали танцевать, производя порой бессовестные телодвижения, подобно вакханкам, привлекая к себе порхающие взгляды молодых людей. Настя негодовала. Она наклонилась к самому моему уху и проговорила заговорщицким тоном:
– Надо бежать прямо сейчас, иначе я умру в этом душном обществе мертвяков.
Я согласился.
И вот в такое, казалось бы, подходящее для исчезновения время, мы с Настей начали осторожно протискиваться между разгоряченными, шатающимися, веселыми гостями. Но и тут нам доставалось. Особенно вздорные дамы вставали на нашем пути, ловили меня, хватали, пытаясь прижать к пышной груди и расцеловать, удушая крепкими ароматами дорогих духов. Я вырывался из их тучных объятий, а дамы смеялись и кричали мне в след: «Ну куда же вы, милый!» Настя тоже не избежала к себе внимания на этом невозможно долгом пути к свободе: ей бессовестно строили глазки, хватали руками, а один толстый тип, обдав коньячным духом, ущипнул ее за бок и громко расхохотался, когда девушка в отчаянии пихнула его локтем в живот.
Не смотря ни на что, нам все же удалось выбраться из осьминожьих объятий толпы, точно из кошмарного сна. Я тяжело вздохнул, стирая со лба пот, и взялся за дверную ручку. Но дверь оказалась запертой. Ошеломленный этим фактом, я с силой подергал ручку еще раз, но дверь не поддавалась. Мы с Настей переглянулись и, не сговариваясь, немедленно бросились сквозь толпу к противоположному выходу, та дверь вела в сад.
На душе становилось жутко, непонятная тревога угнетала меня. Что-то дьявольское было в этой запертой двери и в этой пьяной толпе вокруг нас. Я крепко держал Настю за руку, боясь потерять ее в этом сумбуре, из которого тянулись к нам руки, щипали, хватали, так что одежда трещала по швам, будто от страха.
Садовая дверь тоже оказалась запертой снаружи. Что теперь делать? Я поискал глазами Гофмана, но в толпе его не увидел. Мои родители еще не скоро вернуться домой. Надо выбираться самим. Я дергал дверную ручку, что есть силы, пока Настя не похлопала меня по плечу и показала на окно.
Мы устремились к окну, не теряя надежды покинуть зал незаметно и как можно скорее. Гнетущее предчувствие чего-то ужасного все возрастало. В отчаянии я вскочил на подоконник, сбросив с него горшок с красной геранью. Но вдруг, рассекая уличный мрак, вспыхнула молния, и тотчас прогрохотало. Электрическим разрядом меня отбросило в зал. Я распростерся на полу. Люстры в зале испуганно моргнули, но пьяные гости не придали этому большого значения. Молния ударила снова, да так мощно, что пошатнулись стены. Несколько женщин истошно вскрикнули, и все замерли на своих местах в молчаливом недоумении, только оркестр невозмутимо продолжал играть что-то угнетающе унылое. Настя бросилась ко мне и помогла подняться на ноги. Гофман тоже очутился рядом и с беспокойством в голосе поинтересовался, как я себя чувствую. Я ответил, что нормально и принялся стряхивать с пиджака прилипшие к нему соринки. Но в следующий момент небо вновь разорвалось с оглушительным треском. На этот раз люстры поморгали и в бессилии погасли. Тотчас все поняли липу: а свечи-то – ненастоящие. В коварно наступившей тьме ничего не было видно. Оркестр умолк, и на минуту в зале воцарилась тишина, все оцепенело, как во льду. Лишь сквозняк просвистел и пробежал по моему лицу прохладными волнами.
Выбило пробки, и пока слуги, подсвечивая себе зажигалками, возились в электрическом щитке, что находился за троном, гости мало-помалу стали приходить в себя, а потом начали возмущаться неисправностью осветительных приборов и отсутствию громоотводов на крыше замка. Через несколько минут люстры вновь осветили зал ярким сиянием. Как вдруг раздался истерический вопль Елены Адольфовны, и следом за ней от ужаса заголосили другие дамы. Все увидели неожиданного гостя.
Перед троном стоял странного вида человечек, он злобно сверкал глазами и водил револьвером из стороны в сторону. Пришелец этот был маленького роста, но не карлик. На его лице была бледная маска в виде черепа с мрачными глазницами и щербатым оскалом, длинные черные волосы лоснились и отливали синевой, на нем был темный кожаный плащ, который ниспадал подобно перепончатым крыльям демона, высокие сапоги с колючими шпорами. Незнакомец был неплохо вооружен. С ног до головы обвешан разного рода оружием: за спиной у него висел арбалет, на поясе – гирлянда из гранат (Гофман назвал их адскими побрякушками), по бокам – шпага и сабля, через плечо переброшен автомат (или скорострельный дробеметатель, по Гофману), в одной руке пришелец держал вышеупомянутый револьвер, а в другой – самодельную бомбу, подобную тем, которые теперь часто используют террористы. Бомба представляла собой металлическую коробку со взрывчатым веществом, болтами и гайками внутри, сбоку ее торчал детонатор похожий на длинный тараканий ус. Такие устройства подробно описывают в Интернете каждый раз после очередной террористической кампании. Между тем я обратил внимание на то, что этот незнакомец отражается в паркете прекрасным юношей, такой редкой лучезарной красоты, какую не найти во всем мире, он был высокий, светлый и голубоглазый, словом, двойник на зависть.
Откуда взялся этот ужасный кудесник – не известно. Все очень удивлялись, как смог он проникнуть в банкетный зал охраняемого замка. Протащили его намеренно или кто-нибудь из гостей неудачно зевнул накануне, забыв перекрестить рот, и невольно принес его, как черта, за зубами, где тот дождался подходящего момента и выбрался наружу, явно со злобными намерениями. Впрочем, демон всегда найдет верный способ проникнуть туда, куда ему надо, и таможня не заметит.
Пока я так внимательно разглядывал низкорослика, он грозно вопил:
– Никому не двигаться! Вы – заложники! Одно движение – пристрелю! Замок заминирован, в случае сопротивления, отправитесь в ад без всякого суда, – объявил он не по росту громким и резким голосом. А потом, в доказательство своих слов, выстрелил в воздух из револьвера.
Зал вздрогнул и разразился приглушенными стенаниями и причитаниями женщин.
– Кто вы? – с раздраженным недоумением спросил Орест Петрович.
– Зовите меня просто – Чародей, – охотно представился тот.
– Что вам нужно, Чародей? – возмутился Орест Петрович.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся недоросток. – Вам хочется знать, чего я хочу? Ха-ха-ха! Как интересно, правда, чего это я тут делаю? Сейчас узнаете. Но прежде, губернатора мне и священника. Пусть оба выйдут сюда. Живо! – приказал он.
По толпе снова прокатилась волна тревожного шепота. Все обернулись в сторону Романа Архиповича, который растерянно стоял в центре зала на полушаге его оборванного танца. А Берта Петровна с беспокойством глядела то на мужа, то на Чародея, тоже ничего не понимая. Роман Архипович бледный, как луна, глубоко вздохнул, потоптался с ноги на ногу и нерешительной походкой двинулся к злодею. Берта Петровна последовала за мужем, держа его под локоть, но Роман Архипович уверенно и нежно отстранил ее руку и смело зашагал из толпы один. Люди расступались перед ним, давая дорогу. Прокурорша Елена Адольфовна прижала к груди взволнованную губернаторшу, которая готова была залиться слезами, но отчаянно сдерживалась, кусая губы и трагически шепча: «Я так и думала, когда-нибудь это случится».
– Не надо моя милая, не расстраиваетесь так, – успокаивала Елена Адольфовна и добавила по-французски: – Je vous compatie beaucoup. Il y a des limites.*
Какая глупость говорить по-французски, заметил я про себя. Очередная старомодная и дурацкая манера, особенно в такую напряженную минуту.
Отец Никанор, тем временем, пропустив Романа Архиповича вперед, неохотно последовал за ним.
Проводив взглядом печальную депутацию, я тронул Гофмана за руку и спросил:
– Что все это значит?
Гофман немного помолчал, потупив взор, но все-таки ответил:
– Вот явился нам злодей. А вы подумайте, господин студент, что лично вы можете сделать для нашего спасения.
Я задумался над словами Гофмана. Что же я могу сделать? Ведь я не святой чудотворец и к тому же безоружен.
– Но ведь все это придумали вы. Неужели не можете справиться со своими героями? – сказал я.
– Эта миссия возлагается на студента и его любимую девушку. Так было задумано изначально, – холодно проговорил Гофман.
Губернатор и священник остановились перед Чародеем в том месте, где тот указал своим пальцем с длинным изогнутым ногтем, таким грязным, точно он перед своим визитом долго копался в могилах.
– Я вас слушаю, – уверенным голосом произнес Роман Архипович. – Что вам угодно?
– Ха! Он спрашивает, чего мне нужно?! – воскликнул Чародей, и губернатор почувствовал дурное, с гнильцой, зловоние из его рта, больше того, заметил он, что не ужасная маска скрывает лицо злобного пришельца, нет, а было оно мертвой мордой на самом деле! – Съесть тебя хочу, – в шутку ответил Чародей, увидал испуг Романа Архиповича и вновь захохотал своим жутким смехом с дурным астматическим повизгиванием. Наконец он успокоился и продолжил: – Явился вам с единственным требованием Повелителя моего. Не ожидали, да? Это ничего, бывает. А вот его послание, – достал из-за пояса пергаментный свиток. – Слушайте, ибо повторять я не буду. – С этими словами Чародей развернул пергамент и начал читать: – «Я, незримый правитель Темного царства, требую принести мне в жертву юную деву, передать управление вашей губернией, обеспечить мое продвижение к верховной власти и признать меня единственным и всемогущим владыкой мира со всеми полагающимися ему титулами, правами, привилегиями, содержанием и т.д., и т.п. Дата. Подпись: “Повелитель”».
Прочитав послание, Чародей уставился на Романа Архиповича гипнотическим взглядом и для закрепления произведенного на него впечатления, проговорил торжественное заклятие:
– Да падут слабейшие, и Сверхсущество приобретет всевластие навечно.
– Доченьку мою не отдам, – едва слышно промямлил Роман Архипович.
– Если не ошибаюсь, тут не одно требование, как было заявлено вначале, а несколько, – отметил кто-то из зала.
Чародей сделал суровый взгляд и приблизил к Роману Архиповичу свое лицо, крепко обдав смрадным духом. Губернатор, не удержавшись, чихнул и прижал к носу платок. «Вот оно, каково дыхание смерти», – печально подумал он в эту недобрую минуту.
– Сколько бы ни было, – ответил Чародей. – Тебе и священнику придется послание подписать, и тогда по велению моего Повелителя вы немедленно получите свободу. В противном случае, вы все умрете.
Никогда прежде нашему губернатору не доводилось слышать таких бескомпромиссных заявлений. Он подписывал множество разных бумаг, документов, проектов, записок, писем, указов, но такое требование ему подсовывали впервые, да еще в напряженной обстановке.
Наступила тишина ожидания. Слышались только приглушенные рыдания и всхлипы несчастной Берты Петровны. Священники без конца крестились и читали молитвы. Елена Адольфовна снова и снова набирала номер милиции, но сотовый телефон позаимствованный у Берты Петровны, – у той так дрожали руки, что сама она не могла им воспользоваться, – теперь почему-то отказался подавать какие-либо сигналы жизни. «Господи, до пришествия злодея с ним было все в порядке!» – нервничала губернаторская жена.
– Разрешите полюбопытствовать, что сей таинственный предмет означает? – спросил Гофман Елену Адольфовну.
– Переносной говорильник, – ответила она, судорожно пытая телефон.
– Что же вы с ним делаете? – снова поинтересовался Гофман.
– Надеюсь вызвать милицию, – с досадой произнесла она, продолжая сосредоточенно давить на кнопки.
– И что же, не получается?
– Эта дрянь не желает работать!
– Возможно, он утомился.
– Беспомощная безделица, – выругалась Елена Адольфовна и в порыве отчаяния бросила непослушный «говорильник» в сторону. – Я вам подарю другой, – успокоила она Берту Петровну, которая проводила летящий телефон сожалеющим взглядом.
Там, в толпе, некто с длинным носом, подвижными крысиными глазками и в малиновом костюме ловко подхватил сей удивительный прибор и тотчас принялся жадно выковыривать из его корпуса самоцветы.
Зато бесцеремонная Генриетта Ивановна – жена майора Петрушкина, некрасивая женщина с лицом пятикантропа и большими передними зубами – не удержалась от замечания и, кивнув в сторону Чародея, сообщила соседке справа своим грубым мужским голосом:
– Такая крошка, а вэсь свэт построил, и трэбует точно импэратор! Вот бы мне такого мужа, так я б давно уже гэнеральшей стала.
– Типун тебе на язык! Жить надоело? – пропищала в ответ возмущенная Елена Адольфовна и раздраженно добавила: – Ne vous attirez des ennui, s`il vous pla;t.*
– Га-га-га, – загоготала Генриетта Ивановна контрабасом, довольная тем, что так ловко поддела самолюбие прокурорской жены. При этом ее отражение в полу одобрительно подмигнуло хозяйке. – Да какая это жизнь, когда у мужа нэкокого куриерного росту. Хоть бы мой оболтус вышел из толпы, дал бы тому злодею по черепу. Где он, кстати, этот сукин сын? – Мадам майорша не могла видеть мужа, потому что он стоял за ее спиной весь багровый, как подавившийся ребенок с невинными глазами полными ужаса, и не смел двигаться.
– Вы все смеетесь, – язвительно проговорила Елена Адольфовна сквозь зубы и, фыркнув, отвернулась от Генриетты Ивановны.
– Пусть смеется, – заметила жена мэра. – Может, у ней жизнь сладкая, как у той медведицы, что на пасеке мед ворует. Тьфу! Глаза б мои ее не видели.
– Га-га-га! – снова прогремел неудержимый хохот Генриетты Ивановны в ответ на едкую критику.
– Молчите, вы, там! – грубо воскликнул Чародей, услыхав возню в толпе. – Или начну стрелять на поражение!
Для усиления слов он вновь одноразово пальнул в воздух из револьвера. Дамы взвизгнули и запричитали.
– Ух ты, чортова козявка! – полушепотом пробубнила Генриетта Ивановна. – Сыла не чистая. Маленькой, а какой агрэссивный!
– Тише, тише! – умоляла Берта Петровна. – Не до шуток ведь. – От ужасных предчувствий ее лицо стало прозрачным, как пар.
– М-ме-между прочим, – проблеяла Мадонна Азазеловна, дрожа от страха и помахивая веером из перьев розового пеликана (становилось чересчур жарко и душно), – мой муж, царство ему небесное, легко бы расправился с таким вот преступником.
– Что вы го-го-говоритье! и каким жэ образом? – полюбопытствовала Генриетта Ивановна, с тщетным усилием сдерживая новый приступ злорадного смеха.
– Он бы его арестовал, – с наивной гордостью ответила Мадонна Азазеловна.
– Га-га-га! – опять разразилась смехом майорша, и окружающие зашипели на нее: «Тише, тише!»
– Не очень остроумно, – недовольно заметила Наталья Степановна, отобрала у Мадонны Азазеловны веер и энергично замахала им перед своим лицом.
– Что жэ, дорогая, нам вашэго мужа всегда не хватало и тем более сэйчас, – едва успокоившись от смеха, пробасила Генриетта Ивановна, молниеносным движением выхватила пеликаний веер из рук Натальи Степановны и погнала воздух на себя.
В этот самый момент к Иннокентию Харитоновичу подошел серенький мужичок, откашлялся и скромно у него спросил:
– А чей это банкет?
– Чтоб ты сдох! – не поворачиваясь к вопрошавшему, раздраженно ответил Иннокентий Харитонович не то мужичку, не то в адрес окаянного Чародея – не понять.
– Извините, – скорбным голосом проговорил серенький мужичок, принявший это на свой счет, и, понурив голову, засеменил дальше, постукивая тросточкой по блестящему паркету.

А тем временем директор Государственного банка Шварц в меру толстый, гладко выбритый с добрыми глазами и скромной улыбкой олигарха тихонько подкрался к уху Ореста Петровича и нашептал ему только что созревшее в голове деловое предложение:
– А может, этой чертовщине денег дать сколько захочет? Глядишь, успокоится да освободит нас.
– Попробуйте, – коротко ответил Орест Петрович. С горя он мгновенно протрезвел и для придания большой уверенности и спокойствия, монотонно нашептывал себе, будто молитву: «Я сам творец своей судьбы. Я сам…»
Тогда банкир Шварц смело выплыл из-за спины Ореста Петровича и очень уверенным тоном с некоторым оттенком добродушия и бриллиантовой улыбкой, обратился к террористу:
– Уважаемый Чародей, мы тут посовещались и пришли к единогласному решению отвалить вам хорошенькую сумму денег, а потом вы нас освободите. Как вы на это смотрите?
Дамы одобрительно зашептали и закивали в поддержку хорошему и весьма своевременному предложению.
– Ха-ха-ха! Как я смотрю на деньги? Ха-ха-ха! – рассмеялся Чародей. – Непременно вам объясню. Только прежде ответь мне на вопрос. Я провел в ваших краях несколько занимательных дней. Все мне любопытно. Скажи, любезный, отчего у вас так много бедных и так мало богатых?
– Ну как же, – смутился Шварц, – кто работает, тот и живет. Средний заработок вполне соответствует…
– Неправда, среднего не существует, – нахмурился Чародей.
– Как не существует? – зароптала толпа. – Не может быть! Это против статистики!
– Напомни, Шварц, какова ныне твоя директорская ставка? – спросил Чародей, пристально взирая на смущенного банкира.
– Сю, сю, сю ру, – осторожно вполголоса просюсюкал тот и виновато улыбнулся.
– О, за такие деньги можно каждый год покупать по элитной квартире в хорошем районе и еще останется на добротную машину, – громко порадовался за него Чародей. – А какова зарплата сотрудников твоего банка?
– Сю, – едва слышно ответил Шварц, пребывая в небывалом смущении.
– Что ж, – покачал головой Чародей, – с голоду не помрешь, но корзина весьма скромная. У тебя, как мне известно, сто двадцать сотрудников, верно?
– И одна в декрете.
– Кто же тогда получает среднюю зарплату, о которой ты, уважаемый Роман Архипович, – указал на губернатора когтем, – докладываешь в правительстве, если на одного миллионера приходится сто двадцать один бедняк?
Роман Архипович покраснел и понурил голову.
Толпа зароптала громче:
– Как это возможно? Возмутительно! Самообман!
– Следовательно, ты, господин губернатор – лжец. А ты, Шварц, – повернулся к банкиру, – пользуешься высоким положением. И за это преступление, любезный, надо отвечать. – Смерил несчастного Шварца уничижительным взглядом и приказал: – На колени!
– Что? – не понял банкир.
– Встань на колени! – сурово повторил Чародей.
Недоумевающий Шварц послушно опустился на колени.
– Деньги есть с собой?
– Есть.
– Покажи.
Шварц торопливо достал пухло набитый бумажник и открыл его.
– Жуй.
– Как? – снова не расслышал банкир.
– Жри купюры все до одной! – приказал Чародей.
– Но?
Чародей выстрелил в воздух и зашипел:
– Живо!
Шварц, нервно дрожа, полез в бумажник, глядя на Чародея округлившимися от ужаса глазами. А тот лукаво пояснил нежным таким тоном:
– Дурачок, Повелителю ни к чему ваши деньги! Для него это пустые бумажки, которыми вы избаловали себя и возомнили, будто они способны разрешить любые трудности. Но вы ошибаетесь. Деньги – это пот и кровь человечества, они вас безжалостно губят. А сейчас жуй их, Шварц, жуй. Иначе пристрелю! Жуй! У вас, грешных, только один шанс на спасение – это подписать Требование Повелителя. Жуй!
Банкир с испугу стал вынимать из бумажника купюры, торопливо запихивать в рот и жевать с отвращением, обливаясь слезами отчаяния и унижения. Скоро в его животе громко и протестующе заурчало.
– Не перестаю удивляться тому, как сильно человек любит деньги! – злорадно воскликнул Чародей, облизываясь.
Орест Петрович, следивший за происходящим с большим любопытством, пожал плечами. Он был уверен, что после такой психогастрономической казни несчастный Шварц, наевшись денег, вряд ли когда-нибудь сможет смотреть на них с прежней любовью и аппетитом. Но откуда у него столько денег? Такой весьма любопытный вопрос, наверняка, задал себе не один только мэр, впрочем, ответ на него вскоре нашелся.
Наблюдая казнь (поверьте, это была очень неприятная и унизительная процедура), изумленные гости беспокойно хлопали по своим карманам и прочим сокровенным тайникам, и с досадой обнаруживали отсутствие наличности. «Пять минут назад, у меня было три сотни в кошельке». – «Я точно помню, как спрятал тысячу во внутренний карман пиджака». – «Странное дело, ведь я сунула ваше пожертвование за пазуху, но куда же оно исчезло!» – «Вор! – все чаще стало доноситься из толпы в затылок замученного банкира. – Он вор!» Да, это был не его день, и об этом господин Шварц не раз подумал с большим сожалением. Он здорово струхнул и теперь мучался, пережевывая банковские билеты образца 1997 года, и мечтая о том, когда же они наконец закончатся. Но купюры не заканчивались, как будто его бумажник питался из неиссякаемого источника. После тысячных купюр, полезли пятисотенные, и было их еще больше, они не прекращались, как наваждение. Шварц давился рублями и в отчаянии убеждал себя в том, что все это только затянувшееся кошмарное сновидение. Шварца мне было по-человечески жаль.
Препротивная сцена рублеедства продолжалась довольно долго. Не скоро еще из бумажника полезли сотенные, за ними полсотенные купюры, но больше всего было засаленных, измусоленных, приплеванных, изжеванных, истертых до дыр, засеянных болезнетворными микроорганизмами и пропитанных потом червонцев, которых, казалось, ни счесть. Нервы у очевидцев были на пределе. Самые впечатлительные дамы, что стояли поблизости и слышали животные звуки, сопротивляющегося насилию желудка бедного Шварца, тщетно подавляли отрыжку. Они хорошо знали, как и где тратить деньги, но никогда еще деньги не вызывали у них такую жуткую тошноту пресыщения. Тогда Чародей решил подбодрить толпу несчастных зрителей:
– Хлопайте в ладоши, хлопайте! Шварц жует, вы хлопаете! Хлопайте! Раз, два, три… – хлопал он сам и постукивал носком сапога о пол. – Шварц, не отвлекайся.
Внимая заразительному кривлянию Чародея, зрители один за другим принялись хлопать в такт стука его сапога, под который в желудок Шварца препровождалась очередная купюра.
– Хлопайте! Громче, громче! Еще, еще, еще, о-о-о й-е-есть! – Чародей совсем уже взвинтил публику своей энергией, он хлопал и взмахивал руками, вертелся на месте, пританцовывал и выкрикивал: – Да, да, да! Еще, еще, еще, еще! – Зал хлопал, оркестр бойко гремел в такт барабанами, Шварц глотал деньги, запивая их слезами и соплями.
Между тем нервы очевидцев сего унизительного действия начали сдавать. Терпение лопнуло даже у профессора Терпина. Он с мрачным видом поглядел на Чародея и выступил из толпы.
– Довольно разыгрывать комедию, – проговорил он, приближаясь к бандиту. – Мы христиане! Наша вера сильна, мы не потерпим насилия. Прекрати это сумасбродство, изыди прочь.
Чародей перестал хлопать, внимательно поглядел на смелого противника и приказал оркестру заткнуться.
– Извините, профессор, я не расслышал, что вы там сказали? – ехидно поинтересовался он.
– Прочь из нашего мира, прочь! – отважно проговорил Терпин, указывая пальцем на двери.
Чародею это понравилось.
– Мой несчастный друг, где же твой мир? – улыбнулся он. – Все христианство взросло на крови невинных, на кострах инквизиции, на охоте и пытках ведьм, на бессмысленных побоищах и крестовых войнах, на отрицании всякой реальности, – ответил Чародей и добавил: – эта вера основана на лжи.
– Не правда! Христианство боролось с вредными, ложными предрассудками, вечно внушаемые человеку Сатаной, – оспорил профессор.
Казалось, Чародей нашел себе хорошего собеседника и не стал противиться его выступлению. Напротив, решил поддержать разговор и, пользуясь случаем, поупражняться в диспуте и окончательно убедить аудиторию в доброжелательности своих намерений.
– Говоря так, ты лишний раз доказываешь, что все вы пребываете во власти лживых догматов, – проговорил Чародей. – Христианство отрицает реальность бытия. Дав людям веру в Христа, Бог пожелал скрыть от вас истину.
– Ложь! В Библии – истина! – воскликнул профессор. Она дана Богом в назидание человечеству.
– Недоумки, сожгите ее на костре, – твердил Чародей. – Она – есть миф, созданный Богом, с целью увести вас от истины. Человек оказался чрезмерно любопытным существом. Познавая науку, люди стали соперником Богу. Потому Он воспротивился ее развитию, опасаясь, что рано или поздно наука опровергнет Его могущество. Создатель понял ошибку слишком поздно. Не забывайте, человек, однажды вкусив плод познания, еще не догрыз его до конца.
– Те смутные времена давно прошли. Наука продолжает развиваться, – холодно заметил профессор. – Никто не спорит с Богом. Человек не способен возвысится над Создателем. Ты пытаешься ввести нас в заблуждение.
– Вовсе нет, – возразил Чародей. – Грядет иное время. Дело в том, что люди – плачевная ошибка Бога, очень скоро человечество уничтожит само себя. – Обвел зал пристальным взглядом и заявил: – От имени Повелителя, я пришел, чтобы предупредить вас: поберегитесь сейчас или утоните в крови в скором будущем!
– Ложь! Мы сможем защитить себя и нашу веру! – уверенным тоном заявил профессор. – Однажды Бог послал на Землю Христа, чтобы спасти человечество. А тебя послал дьявол.
По залу прошелестела волна недоумения. Все были потрясены научно-философской перебранкой профессора и Чародея. Важные дамы нервно помахивали веерами, обдувая свои потные лица, священники переминались с ноги на ногу, надеясь вставить какое-нибудь слово в поддержку профессору, но скованные кошмарными угрозами Чародея, остерегались излишних поползновений. Однако большинство присутствующих слушали диалог с увлечением.
– Бог – источник всего сущего, – продолжал профессор. – Мы верим Ему, следуя путем Его справедливой воли.
– Как вы легкомысленны! – заметил Чародей, глядя на толпу. – Послушайте, Повелитель предлагает вам истинный путь к спасению. Освободитесь от предрассудков, тогда вам станет легче и радостней жить! Провозгласите свободу, и Повелитель поддержит ее!
– Нравственный закон в душе – сильнее твоих призывов к ложной свободе, – сказал профессор, смело позаимствовав эту идею у Канта. – Без нравственности и законов Божьих воцарится хаос, который приведет общество к катастрофе. В истории немало примеров.
– А-а, все это глупости, – махнул рукой Чародей. – Анархия процветала во все времена. Все совершают грехи, а потом каются. Однако бесполезно. Иисус не раз поддавался искушениям.
 – Ересь! Ничего подобного не доказано! Иисус нравственно чист! – воскликнул профессор, но в голосе его прозвучало сомнение. Речь Чародея пробудила в нем какие-то новые мысли, профессор едва осознавал, какие именно, но в этих призрачных зачатках тайны, он чувствовал долю правды, ему стало казаться, что об этом он знал всегда, только прежде здравое сознание отметало те мысли прочь. И вот теперь под влиянием колдовских чар они вдруг стали проясняться сами по себе. Но сдаваться нельзя, профессор понимал это отчетливо.
– Дорогой наш ученый мэтр, ты разве не слышал о тех священниках и не очень целомудренных монахах, которые подтверждают безнравственное своими отчаянными увлечениями юными особями, – с улыбкой продолжал Чародей. – Кому, как не хранителям слова Божьего предначертано примером своим поощрять добронравные поступки мирян.
По залу прокатилась волна удивлений. Дамы тревожно перешептывались. Отец Никанор, залившись краской смущения, опустил глаза и молился, чтобы поскорее закончился этот неприятный сон, в который его неизвестно кто затащил. Журналисты строчили стенографии очередной сенсации, исписывая страницу за страницей в своих блокнотах, кто чем умел: заостренными палочками, перьями, шариковыми ручками и какими-то странными приборами, похожими на лазерный фонарик, запоминающий выводимый пишущей рукой текст в самом себе, чтобы потом его можно было распечатать на компьютере, и которые в нашем мире еще не изобрели, но возможно скоро изобретут для удобства скорописи.
На меня лживые речи гнусного разбойника не действовали нисколько. Угнетаясь мыслью о печальном исходе разразившегося тут мракобесия, я никак не мог собраться с мыслями и тщательно продумать способ уничтожить этого зловредного интервента, пока еще было не слишком поздно. Но ничего светлого мне на ум не приходило.
– Не это главное, – продолжал Чародей свои глубокие внушения. – Бог угрожает муками в Аду за греховное поведение. Но поверьте, Ад давно переполнен на столько, что приходится раздвигать его границы.
– Тогда нэ лучше было бы пэресмотреть Божьи Заповэди, сократить их число, шоб Рай был доступнее, а? – заметила Генриетта Ивановна с ухмылкой и поглядела на отца Никанора.
Но тот находился в таком подавленном состоянии, что был не в силах ей ответить вразумительно, он лишь промычал какую-то сырую невнятность.
– А вы соображаете, миледи, – обрадовался Чародей выступлению сообразительной женщины. – Не плохая мысль. Но вы невольно рассуждаете о Рае так, как будто это место где-то далеко. Очередная ложь, внушенная Богом. А ведь Рай здесь. Рай – это Земля с окружающей ее атмосферой.
Зал, ошеломленный этим доводом, гулко забубнил. Священники трагически простонали. А журналисты с новой силой заскрипели орудиями своего труда, запечатлевая на бумаге очередное важное открытие.
Тут профессор впиявился суровым взором в Чародея и воскликнул:
– Ложь!
– Вижу, вы удивлены, – сказал Чародей. – Однако вам еще предстоит познать последнюю истину нашего мироздания. И сейчас я чуть-чуть приоткрою кулисы, за которыми она скрывается. – Оглядел толпу надменным взглядом и продолжил: – Я сообщаю вам, что человечество и все живое, населяющее Землю, пишите Рай, обречены. Вам суждено уничтожить мир, существ ее населяющих и, в конце концов, самих себя. Оглянитесь вокруг, вы видите? Земля вымирает, превращаясь в безжизненную пустыню. Ее ресурсы быстро иссекают, как чистая вода в горячей пустынной пыли. И вы, жалкие люди – божья ошибка, – не способны ничего с этим поделать!
Среди заложников послышался угрюмый ропот.
– Оглянитесь, – призвал Чародей, – атмосфера загрязнена, вода и почва отравлены, редкие звери и растения истребляются. Вы не способны даже остановить поток машин, вывозящих лес и днем, и ночью на переработку. Очень скоро леса будут вырублены, заповедники зачахнут в пыли, и рядом с вами останутся жить только крысы, блохи, да голуби. Но не долго, настанет тот последний день, когда живые будут завидовать мертвым. Никто не выживет на бесплодной земле. Вы бессильны изменить свою судьбу!
– Пусть он замолчит! – простонала Мадонна Азазеловна. – Я не могу это слышать! Он убивает всякую надежду! Ах, мне пло-о-охо!
Но Чародей, дерзко сверкая презрительным взглядом, продолжал:
– И все же, у человечества есть шанс спастись. Внемлите гласу Повелителя. Ибо он протягивает вам руку помощи. Он явится и поведет вас надежным путем к спасению. Вы любите деньги? он их даст; вы хотите золото, нефть, янтарь? они будут вечны; вам нужны чины, титулы, слава? вы их получите. Подпишите сие послание. Вот оно – ваше спасение через истину! Поверьте Повелителю, и тогда сохраните свой Рай и Свободу на все времена!
– Это наглая провокация! – воскликнул профессор. – Не верьте ему ради всего святого! Бог с нами! А это происки дьявола, обманом завлекающего нас в гибельную пучину мнимого благополучия, откуда назад пути не существует!
Возложив на себя роль разоблачителя призывов Чародея, профессор Терпин смело двинулся на врага.
– Не приближайся! – предупредил злодей, угрожая револьвером. – Стой, иначе не избежать тебе смерти!
Но профессор, уверенно глядя в мрачные глазницы Чародея, двинулся на него, сжимая кулаки. Тогда Чародей поднял револьвер и выстрелил: черная стрела поразила старика в самое сердце. Несчастный исполнил на месте дерганый танец, напоминающий пляску нечаянно подключенного к электрической розетке, затем медленно повалился на пол и растянулся на нем, корчась и задыхаясь, пока жуткая агония его не прекратилась с последним вздохом.
Дамы истошно визжали, Наталья Степановна забилась в истерике, мужчины сердито сжали кулаки и стиснули зубы, но никто не решился предотвратить убийство.
– Молчать! – рявкнул Чародей. – Иначе подорву всех прямо сейчас!
Тут, в этот страшный момент, к Чародею подошел серенький мужичок, и устало проговорил:
– А чей это банкет?
– Иди прочь, не мешай, – ответил Чародей, сверкнув яростным взглядом.
– Извините, я только хотел узнать, – обиженно проговорил серенький мужичок, протер влажные от слез глаза и грустно направился дальше.

Постепенно в толпу вернулось самообладание, слышались только приглушенные вздохи, всхлипы, ропот. Какой-то служащий замка с безразличным, как маска, лицом оттащил тело несчастного профессора в сторону, к стене возле кадки с пальмой, и там оставил, будто мусор, приготовленный для выноса, когда появится возможность.
А Чародей ликовал. Он даже проявил милосердие: прекратил, наконец, страдания несчастного Шварца, о котором все давно позабыли. Внезапно деньги в бумажнике банкира закончились, тогда он опомнился и поспешно уполз в угол возвращать владельцам их капиталы судорожными изрыганиями. Несколько пострадавших невольных вкладчиков, подались было следом за банкиром, но коварный Чародей их остановил приказом «Стоять!» и вообще никому двигаться не позволил. Озлобленные господа остались на месте и пригрозили кулаками бедному Шварцу, мол, увидимся позже.
Тем временем Чародей, взмахнув своими грязными руками, с легкостью взлетел на трон и вольготно в нем угнездился, болтая ножками, и постукивая шпорами по золоченой резьбе сего почетного места.
Зал громко вдохнул, наблюдая за легкомысленным поступком бандита.
– Осторожно, батюшка, – боязливо промямлил Иннокентий Харитонович. – Бомбами увешаны, а скачете больно уж шибко. Не ровен час, подорветесь.
– Не волнуйся, моя любовь, – успокоил его Чародей, весело жонглируя усатой бомбой, револьвером и лимонками. – Без моей воли ничего не взорвется.
– Ах, mon Dieu! – отчаянно вскрикнула Елена Адольфовна и всплеснула руками. – Эти ужасные бомбы испортят мое дорогое платье!
– Глупости, – заметила ей острословная Генриетта Ивановна. – Если эта окаянная бомба взорвэтся, платье вам больше нэ понадобэтся, – важно заключила она, почесывая подмышкой.
– Фу, какие противные вещи вы говорите, – брезгливо поморщилась Елена Адольфовна. – Comment vous pouvez!*
– Ух! – удовлетворенно воскликнула Генриетта Ивановна, схватив, наконец, здоровенную блоху, которая до того момента сладострастно закопошилась в ароматных складках ее шелковых покровов и любовно покусывала там нежные места хозяйского тела. Прибалдевшее от коктейля «Кровавая Мэри», насекомое потеряло бдительность, и тотчас было поймано. Майорша с облегчением раздавила мучителя ногтями и оттого была чрезвычайно довольна.
– Как вам не совестно о платье! – стыдила мэрова дочка Лизонька. – В замке могут погибнуть произведения искусства: картины, бронзовые канделябры, мебель, античные статуи, янтарные украшения. Да вон та позолоченная табакерка Фридриха Великого стоит полсотни ваших корсетов. А вы…
Елена Адольфовна надменно поглядела на дюже смекалистую культурно воспитанную Лизоньку и нервно фыркнула.
Между тем, не теряя надежды, я все еще отчаянно соображал над тем, как избавить всех от лукавого террориста, но ничего придумать не мог.
– Кхм… кхм, – осторожным кашлем привлек к себе внимание Иннокентий Харитонович и уверенно обратился к Чародею: – Может, вы, добрейший, поесть изволите? У нас тут и рыбка, и мясо, и овощи. Лучшие вина имеются.
– Я эту гадость не ем, – отрезал Чародей. – Мне бы покушать мертвечины и запить свежей кровью, – мечтательно проговорил он и весело прищурился.
Иннокентий Харитонович ужаснулся, отпрянул и нахмурился.
– Не беспокойтесь за меня, перед визитом к вам я плотно покушал, – самодовольно произнес Чародей. – Сейчас не хочется. Подумайте лучше о своей судьбе.
Зал с облегчением выдохнул. На минуту повисла шелковая тишина. Но, не дождавшись решительно никаких реакций от убитого горем губернатора, Чародей задумал придать делу ускорение. Он выпрямился на троне и обмораживающим, как северный ветер, тоном произнес:
– Августейший, довольно заниматься глубокими раздумьями, не ночевать же мне с вами. – Он дерзко посмотрел на губернатора и спрыгнул с трона.
Услышав это, Роман Архипович вздрогнул, опомнился и обернулся за помощью к отцу Никанору. Покоренный словами Чародея, отец Никанор ни жив, ни мертв, слабо кивнул.
Зал притих. В ушах зазвенело от нахлынувшего в этот момент тревожного чувства. Казалось, все перестали дышать и ждали, что теперь будет. Туго решалась судьба не только нас, заложников, но также родной губернии и, пожалуй, всего мира.
Чародей подал Роману Архиповичу белое перо из крыла ангела, чернильницу наполненную кровью грешников и затем развернул пергамент с требованием жаждущего власти своего таинственного Повелителя. Последние секунды пульсировали в сердце губернатора громко и обреченно. Пот скатывался по его наморщенному от напряжения лбу, стекал по вискам, щекам, подбородку и падал крупными каплями на пол. Руки дрожали, и несчастный Роман Архипович не мог справиться с этой дрожью. Всякая мысль, идея о спасении перемешались в его голове. Все прежние заботы казались теперь мизерными и неважными по сравнению с той бедой, что волею судьбы неожиданно выпала на его долю впервые за время мирного и тихого правления. Теперь он думал только о том, чтобы сохранить жизнь доверившимся ему людям, всему народу. Он мучительно искал выход. И пока он его разыскивал в этом безвыходном лабиринте, откуда-то изнутри послышался голос его двойника: «Надо подписать, нечего больше медлить». Но тут же его перебил другой внутренний голос, он предупреждал: «Нет, ни в коем случае, нужно бороться». Завелся спор: «Не томи, бесполезно бороться. Подписывай, и дело с концом». – «Нельзя, ведь это нас погубит». – «Ерунда, хуже теперь не будет, подпиши». – «Не могу». – «Не валяй дурака, давай же, смелее». – «Погоди, не торопи». – «Нечего больше раздумывать, подписывай». Роман Архипович отчетливо осознавал, что за его подписью нагрянет новое время. Это будет эпоха насилия, террора, смерти, править которой будет зло. Он явно отдавал себе отчет, что врагу нужно только лишь согласие человека, без него он не может проникнуть в этот мир полноправным властелином. Нет, зло впускать нельзя. Роман Архипович замешкался. Мысли о гибели семьи тоже мучительно грызли его душу. И терзания эти были невыносимы. Сейчас позади него плотной толпой стоят коллеги, ждет его любимая семья – дорогая жена и дочь, только что помолвленная, и мечтающая о семейном счастье. Успокоительная мысль пришла ему на ум внезапно, как последняя капля надежды. Срок губернаторства подходит к концу, другого больше и не надо. Ну, довольно, выхода нет. Может, так оно и к лучшему, мои мучения, наконец, прекратятся».
Зал ждал развязки. Я отчаянно соображал ради спасения людей, ради Насти и нашей любви. Я должен немедленно что-нибудь придумать. И вдруг в этой напряженной тишине меня наконец осенило. Я шепотом поделился своей идеей с Настей, и она одобрительно кивнула. Настя была страшно взволнована и с ужасом в глазах следила за действиями отца. Но Роман Архипович уже приготовился принять свое последнее решение. Он обмакнул кончик пера в кровь и…
В эту секунду раздался громкий крик Насти:
– Нет! Папа, постой! – Смелая девушка с нечаянно обнажившейся грудью держала перед собой серебряный нательный крестик, что висел на ее шее, и, расталкивая толпу, быстро пробиралась к Чародею.
От внезапного крика дочери, взорвавшего безмолвие притихшего зала, Роман Архипович вздрогнул, и в это мгновение с кончика пера соскользнула кровавая капля, она метко угодила на подставленный Чародеем свиток, как раз туда, где должны были стоять подписи губернатора и священника. С угрожающим шипением расползлась в том месте красная клякса.
Но что было дальше! С Чародеем произошло неожиданное явление. Почуяв непорочную деву с крестом, он остолбенел не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Так он и замер во всем своем опасном вооружении, словно каменный. Взгляд его налитых страшным ужасом глаз был прикован к крестику. Приближаясь к злоумышленнику, Настя произносила молитву: «Во имя Господа нашего Христа… – Я следовал за Настей, не отставая ни на шаг. Взгляды окружающих были теперь прикованы к нам. Все беспомощно ждали, что будет дальше. А Настя уверенно приближалась к Чародею. – О, пречестный и животворящий Кресте Господень! Помогай мне со Святою Госпожой, Девою Богородицею, и со всеми святыми вовеки. Аминь».
Молитва, произнесенная Настей на старинный манер, подействовала безотказно. Когда мы приблизились к обездвиженному Чародею, заслонившемуся от креста рукой, и пока Настя удерживала его молитвою, я расстегнул воротник, вынул свой нательный крестик и коснулся им детонатора бомбы. Тотчас прогремел оглушительный взрыв, и Чародея разнесло на сотни, нет, тысячи радужных мыльных пузырей. К счастью никто из присутствующих не пострадал. Все стояли ошеломленной толпой и наблюдали за происходящим. В воздухе запахло земляничным мылом. Пузыри лопались, из них, как из яиц, вылуплялись гадкие вороны. Птицы с громким карканьем носились по залу, задевали людей крыльями, метались так, словно в каждую вошел бес. Толпа пришла в движение, все отмахивались от безумных птиц, которые с карканьем носились по залу, соря пером и пухом. Тут Гофман опомнился, поспешил к окну и отворил его. Тогда стая ворон устремилась на улицу мрачной тенью, выкаркивая проклятия человечеству, и вскоре растворилась в ночном небе.
В то время как раздался взрыв, перо в руках Романа Архиповича превратилось в белого голубя, он упорхнул к потолку, там сел на люстру и принялся ворковать; чернильница, соскочив на пол, обратилась в большого паука, который быстро-быстро побежал по паркету и залез в узкую щель под плинтусом; а «Требование» Повелителя занялось пламенем с кровавыми языками, – горящий пергамент, черный, искореженный, едва коснувшись пола, вдруг бесследно исчез.

Когда гости оправились от пережитого приключения, раздались аплодисменты, перешедшие скоро в бурную овацию. Слава Богу, власть и народ спасены! Слезы счастья блестели на ликующих лицах. Все принялись обнимать друг друга и утешаться, делясь впечатлениями.
– Вот так раз! Как все просто! Кто бы мог подумать?! – удивлялась толпа.
В саду вновь вспыхнула молния, и прогрохотал гром, но то была не гроза, а праздничный салют, устроенный в честь нашего торжества над низложенным злом. Ракеты со свистом возносились в ночное небо и там распускались сверкающими, разноцветными звездами и цветами. Толпа ликовала и скандировала: «Победа!» – «Quelle chance!»* – «Да здравствует губернатор!»
Двери в зал наконец распахнулись, и к нам с потоком свежего воздуха устремились заждавшиеся лакеи, пожарные, милиция, агенты из конторы «Ритуальные услуги». Все зароилось, зажужжало вокруг, как на пасеке. Следом за спасателями вбежала напуганная гамом и сутолокой лисица, увидав хозяйку, она тотчас прыгнула на нее без всякой команды и свернулась на шее пышным воротником. Мадонна Азазеловна обрадовалась послушной зверушке и, поглаживая ее шерстку, поцеловала в носик.
Толпа, вспомнив единственную жертву сегодняшнего террора – несчастного профессора Терпина, окружила его печальное тело. Вскоре нашелся доктор – маленький, сухощавый, пожилой человек в очках и белой козлиной бородкой, его подвели к остывающему профессору. Агент ритуальных услуг был уже здесь и, переминаясь с ноги на ногу возле умирающего, держал секундомер, с нетерпением ожидая, когда объявят нокаут, чтобы заняться похоронами. Но доктор уверенно приступил к исполнению своего долга. Прежде всего, он вынул из профессорского сердца ядовитую стрелу, затем обнюхал, лизнул наконечник и сплюнул, убедившись в своих предположениях, он лаконично заявил окружающим: «Трупный яд. Отвратительный запах. Вкус сладковато-горький. Смертельно опасный». Потом открыл свой белый чемоданчик с большим красным крестом, достал здоровенный шприц (таким меня пугали в детстве родители, когда я наотрез отказывался есть манную кашу с комками), набрал в него противоядие, уверенно ввел иглу в сердечную мышцу правого желудочка и выжал поршень до упора. После этого он взял запястье профессора и стал ждать пульс.
Ровно через минуту профессор Терпин очнулся и заморгал. Потом сел на полу с несколько отрешенным видом и поглядел вокруг удивленными глазами. Он был изумлен, словно только что родился, пока не сообразил, что жив, и вдруг проникновенно сказал по слогам: «Ма-ма!» и снова поморгал. Окружающие стали переглядываться с недоумением, а ритуальный агент с досадой спрятал секундомер в карман, отступил в сторону и мигом исчез из виду.
Профессор смутился, поняв, что допустил какую-то ювинильную неловкость, собрался с мыслями и, наконец, проговорил:
– Бог мой, неужели я буду жить?!
Гости, довольные необыкновенным и счастливым оживлением профессора Терпина, все разом воскликнули: «Жив! Жив!» А потом повернулись к талантливому врачу и стали благодарить его за чудодействие. Такой оживленный выплеск радости толпы утвердил профессора Терпина в мысли, что он и в самом деле жив и здоров.
Между прочим, дам, во всех отношениях чувствительных, тоже приводили в сознание. Они по очереди падали в обморок от пережитых волнений, так часто, словно состязались, у кого лучше получится. Теперь в зале отчетливо ощущались запахи валерьянки и нашатырного спирта.
Оркестр, наконец, сумел настроиться и вдруг оглушил всех гимном «Боже, храни губернатора!» Зал торжественно на минуту замер.
Роман Архипович, придя в себя, приободрился и немного повеселел. Смене настроения поспособствовала рюмка водки, угодливо поднесенная Орестом Петровичем. Выпив ее, губернатор с торжеством в голосе обратился к оркестру:
– Прошу вас, а теперь продолжайте играть Бетховена.
– Ваше превосходительство, то был не Бетховен, а Моцарт, – тут же поправил его, случайно оказавшийся рядом Гофман.
– Хорошо, пусть будет Моцарт, – согласился Роман Архипович и пристально посмотрел на Гофмана. – А вы, вообще, кто такой?
– Я, ваше превосходительство, главный распорядитель бала, – холодно проговорил Гофман.
– Но я спрашиваю, как ваше имя и кем являетесь в городе? – уточнил Роман Архипович.
– Советник апелляционного суда Гофман, – с раздражением, что его пытают, ответил Гофман.
– Ха! А я писатель Достоевский, – не поверил ему Роман Архипович, а потом спросил: – Так кто же вы на самом деле?
– Я… м-м… я дядя студента Богданова, – соврал Гофман, это было первое, что пришло ему в голову от досады. Он окончательно утвердился в мысли, что серьезных вещей здесь всё еще не понимают.
– Ах, вот оно что! – обрадовался Роман Архипович. – Поздравляю. У вас хороший племянник. Э-э… Патриот. Горжусь и очень надеюсь, скоро мы с вами будем родственниками.
– Да-да совсем скоро, – писатель презрительно усмехнулся.
– А вы с чувством юмора, – заметил Роман Архипович. – Я люблю шутки. Ха-ха! Гофман!
– Я вовсе не шучу, ваше превосходительство, – бросил Гофман и, страшно обидевшись, отправился к столу с напитками. Оттуда, уже совсем пьяный, он с равнодушным видом наблюдал, как поздравляли меня и Настю. Каждый счел за честь пожать нам руку и поцеловать в щеку. А Лизонька подошла к Насте и прилюдно попросила прощения. Так они и помирились.
Откуда-то вынырнул серенький мужичок и на сей раз попал точно к Гофману. Громко высморкавшись в платочек, мужичок осторожно и вежливо поинтересовался:
– Простите, а чей это банкет?
– Это… гм… это губернаторский бал по случаю помолвки… – пьяно ответил Гофман, сделал глоток вина и добавил: – помолвки губернаторской дочери и сына известного в городе юриста.
– Ах, значит, я не туда попал! – разочарованно произнес серенький мужичок. – То-то я чувствую себя здесь лишним. Господи помилуй! Я, значит, так торопился в город на свадьбу моей дочери, что угодил не в ту историю. Ах, как жаль, какая досада! Не туда попал, надо же! Не понимаю, как я тут вообще оказался?
– Не огорчайтесь, сударь, скоро уже все закончится, и вы сможете отправиться на свадьбу своей дочери, – утешил Гофман.
– Да, но у меня больше не осталось денег, – печально объяснил серенький мужичок. – Все, что было, съел тот ненасытный человек. – Он показал пальцем на банкира Шварца, который лежа на полу, все еще продолжал мучиться, выделяя деньги тем же путем, коим они в него попали, – рвало его со страшной силой! А столпившиеся вокруг него сердитые господа, с нетерпением дожидались своей порции.
– Не волнуйтесь, любезный друг, я помогу вам попасть на дочкину свадьбу, – успокоил его Гофман.
– Спасибо, большое вам спасибо, господин Гофман, – обрадовался серенький мужичок и добавил: – Кстати, мне очень нравятся ваши новеллы и романы. Особенно «Житейские воззрения кота Мурра». Очень мудрая книга, очень. – Покачал головой. – Я был бы рад выпить за вас, писатель!
С этими словами он поднял бокал, звонко чокнулся с Гофманом и сделал глоток. Гофман опрокинул в себя бокал и пристально посмотрел на него, – не на бокал, разумеется, а на серенького мужичка, – чрезвычайно удивившись тому, что тот так скоро его разоблачил, и немедленно поинтересовался:
– Кто вы?
– Я сельский учитель, – скромно признался серенький мужичок. – Преподаю ребятишкам: литературу, историю, музыку, географию, биологию, химию, физику, информатику в компьютерном классе и немного математику. В последнем предмете я не так силен, но приходится много трудиться.
– Какие обширные знания! Вы истинный гений! – воскликнул Гофман.
– Ну что вы, просто я всю сознательную жизнь работаю в школе, – с застенчивой улыбкой проговорил учитель и скромно опустил глаза.
– Так выпьем теперь за ваш самоотверженный труд, – сию же минуту предложил пораженный Гофман и поднял другой бокал.
Они выпили еще. А тем временем мной и Настей занимались проклятые журналисты, они толпились вокруг нас, словно крабы, подробно расспрашивали, записывали в блокноты каждую фразу, а некоторые лезли со своими диктофонами прямо мне в рот. Затем пятеро очень рослых парней из губернаторской свиты подхватили меня на руки и стали высоко подбрасывать вверх, отчего у меня приятно захватывало дух. Мне эти полеты, конечно, понравилось, только я очень беспокоился, как бы не саданули мной по хрустальной люстре или не уронили на лакированный паркет. Но все обошлось.
После счастливого освобождения веселья только прибавилось. Слуги вносили и расставляли на праздничных столах напитки, закуску и фрукты. Но вся эта снедь исчезала со столов необыкновенно быстро, и слуги не поспевали ухаживать за прожорливой толпой. Я заметил, как две дамы, хохоча и отпуская веселые шутки, пытались до отвала накормить прославленного бедного доктора; они пичкали его мясом, салатами, паштетами, бутербродами с икрой, фруктами, вином, ранним сахарным арбузом и еще какой-то вкусной гадостью. Доктор отчаянно сопротивлялся, не желая принимать опасное, нерациональное питание, и стремился вырваться из цепких рук взбалмошных дам, но тщетно – его не отпускали до тех пор, пока не объявили белый танец. Несчастного доктора тотчас бросили, и тот повалился на пол с полным брюхом, не в силах стоять на ногах. Вскоре по залу закружились вальсирующие пары, они были похожи на распускающиеся цветы, и вообще, все стало довольно прилично.
Интерес ко мне и Насте тоже мало-помалу прошел. Нас оставили в покое, переключив все внимание к столу, напиткам и танцам. Недолго думая, я схватил Настю за руку, и мы бросились бежать. Никем ни замеченные мы выбрались в сад и там устремились к одинокой беседке, что укрывалась в зелени яблонь. Кроны деревьев озарялись вспышками фейерверка, из королевского замка доносились ликующие голоса, звучали вальсы Чайковского, а в светлых окнах маячили темные силуэты.
Наконец-то мы с Настей могли побыть наедине. И потянулись друг к другу, но едва коснулись губами, как между нами стал возникать стол, как будто его рисовала маслом чья-то невидимая кисть, в следующую минуту на столе уже вырисовывались чашки, бублики, ложки на блюдцах. Мы с Настей удивленно переглянулись, и в этот момент замок, сад и беседка – все бесследно исчезли, как мираж, я очутился за столом в гостиной моего дома, а напротив меня вместо Насти сидел Гофман и дочитывал главу своей новеллы.

Он закончил чтение и захлопнул книжку. Я словно очнулся от ужасных иллюзий, навеянных его волшебной историей, и, овладев собой, воскликнул:
– Вот это класс! Всего только маленькая глава, а так необыкновенно действует на сознание слушателя. Вы только тронули словами мое воображение, как оно тотчас бурно разыгралось. Да ведь я сам был одним из героев вашей новеллы. Сколько книг перечитал, ничего подобного до сих пор не испытывал. Вот уж точно – настоящая виртуальная литература!
– Ну что вы, мой друг, это всего лишь писательский опыт, – скромно произнес Гофман и благодушно улыбнулся. – Я стремлюсь творить так, чтобы каждый, кто новеллу читает или слушает, проникает в нее, как в живую картину. Главным я считаю найти верные слова, такие, которые будут возбуждать нужные фантазии в голове читателя.
– Спасибо вам, господин советник. Теперь я абсолютно уверен, Настя ко мне не равнодушна, а ее родители не будут против нашей дружбы. Вы очень порадовали меня, – с этими словами я хотел было обнять и расцеловать писателя, но он скромно заговорил:
– Не стоит, не стоит, господин студент. – Отстранился от меня рукой. – Желаю вам счастья с вашей милой Настасьей Романовной. И будьте осторожны, дьявол, как вы, надеюсь, заметили, довольно силен, хотя вера наша гораздо крепче, не так ли?
– О да, еще как! Я очень признателен вам за поддержку, – ответил я и предложил: – Может, выпьете еще чаю?
– Нет, благодарю вас. – Сунул книжку в карман пиджака. – Я вполне сыт губернаторским банкетом.
Да ведь мы с вами ничего не ели, подумал я, ну разве что пили. Чувствуя скорое расставание с Гофманом, я решил повести разговор в ином направлении.
– Послушайте, несмотря на то, что ваш друг адвокат Клессманн в этот дом вряд ли сегодня явится и услуги его, наверняка, вам больше не нужны, я… э… я считаю, адвокат вам все-таки нужен, но в другом деле.
Гофман посмотрел на меня подозрительно.
– Сие, в каком таком деле? – проговорил он осторожно.
– Вам нужен хороший современный юрист.
– Осмелюсь спросить, для чего?
– Вы гениальный писатель. Все, что создано вами – многократно переиздается, сняты фильмы по мотивам ваших сказок, написана музыка и выпускаются лазерные диски – все это ваш неоплаченный авторский труд, которым в наше время пользуются предприимчивые издатели по своему усмотрению и получают за это деньги. Да чего только не придумывают, чтобы заработать на вашем имени! Более того, ваши дневники, рисунки и даже беглые наброски, которые дошли до нас – недурно стоят. Вот, совсем недавно, на одном из аукционов в Берлине продали ваш автограф – набросочек на бумажном клочке, который вы сделали в какой-то распивочной. Подлинность устанавливали лучшие эксперты Германии. Так вот его продали неизвестному коллекционеру за двести тысяч евро… э… новых денег, – объяснил я. – А вы, автор, ни получили с этой сделки ни процента! Да на эти деньги, вы могли бы всю оставшуюся жизнь провести по-царски, и ни о чем не беспокоиться!
– Разве это возможно? – не поверил Гофман. – Получить деньги за клочок бумаги с каким-то наброском! Уверен, это очередное веяние бессмысленной моды. Как можно быть таким расточительным?
– Конечно. В наше время все возможно. И я, поклонник вашего творчества, готов вам помочь, – решительным голосом заявил я.
– Ах, дорогой друг, к чему все это? – вздохнул Гофман.
– Ваши произведения оказали сильное влияние на многих писателей. Жаль, вы не застали прихода этого счастливого для вашей литературы времени. Ведь вы неделями сидели на одном хлебе и воде. Однажды вам пришлось продать последний сюртук, чтобы пообедать для восстановления творческих сил.
Гофман покачал головой.
– К сожалению, человека начинают ценить слишком поздно, – промолвил он и закашлялся.
– Да, но раз вы живы, значит, можете претендовать на многочисленные гонорары. Мы должны доказать ваше нынешнее существование. Поверьте, мой отец – опытный юрист, он обязательно нам поможет, – пообещал я, загоревшись новой идеей.
Но Гофман, преодолев наконец приступ кашля, состроил безразличную гримасу.
– Неужели вы не хотите? – спросил я.
– Я пишу не ради денег, а из душевной потребности, – глубокомысленно проговорил он. – А кому богатство не суждено, у того оно и не бывает.
Меня поразили его вялые слова, и я не согласился:
– Глупости, ведь можно требовать хотя бы то, что по праву принадлежит вам.
На это Гофман равнодушно махнул рукой и сказал:
– Я рад, что мои книги так высоко ценятся в России и Европе. Вот это самое достойное вознаграждение за мои страдания. А теперь, поскольку недоразумения с «Повелителем блох» так счастливо разрешились, я могу приступить к новой работе. Мне еще много надо успеть, к тому же я намерен закончить работу над новеллой «Пути новых времен» и подготовить к публикации некоторые мои последние сочинения. А потом… потом, скорее в Италию, – он мечтательно улыбнулся. – В Италию!
– Но разве вы не останетесь? – разочарованно проговорил я. – Ведь вы сможете опубликовать свои новые книги здесь.
– Нет, прежде я должен вернуться в Берлин, – твердо сказал он. – Ах, да, вот еще что, сегодня я собирался проведать свой родной дом. Это на Францёзишештрассе. Вы ведь проводите меня? Прогуляемся, нет?
Я опустил глаза и тихо сказал:
– Он не сохранился. Теперь там сквер, газон и на газоне стоит камень с бронзовой доской, на которой написано: «Здесь был дом…», – я запнулся и не стал продолжать.
– Нет моего милого дома?! – Гофман метнул в меня свой пронзительный взгляд. – Неужели его больше нет? Ваши слова ранят мое сердце.
Я молча покачал головой.
– Как жаль! Как жаль! – с печалью в голосе промолвил Гофман и опять захлебнулся в неудержимом кашле. При этом его лицо покрылось маской муки.
Я с грустью посмотрел на писателя.
– Раз так, меня больше ничто здесь не держит, – произнес он с досадой в голосе. – В этом городе не осталось прежней души.
– Но есть Кафедральный собор и могила Канта, – не согласился я.
– Нет, мне пора. – Он поднялся, но тотчас поморщился от боли, которая снова пронзила его вдоль позвоночника. Схватившись за бок, Гофман осторожно выпрямился, посмотрел на меня и проговорил: – Я уезжаю, немедленно уезжаю. Tout est dit.* Я должен еще успеть в Италию. Чувствую, теперь моя мечта наконец осуществиться. Но сначала Берлин. – Он заковылял из гостиной, повторяя: – Берлин.
– Но вам даже нечем оплатить дорогу, – заметил я, следуя за Гофманом, и на ходу подхватил забытый им цилиндр. – Ведь талеры у нас не принимают.
Мое справедливое замечание ничуть его не тронуло. Кажется, теперь он погрузился в мысли о путешествии в Берлин, больше ни о чем другом он и слушать не хотел.
– Скажите, зачем вам возвращаться в тот мир? – спросил я.
Гофман остановился на полушаге, обернулся и категорично заявил: – Я сын своего времени. Только там я могу остаться самим собой и довести свои замыслы до конца.
– Но вас погубят! – продолжал я.
Он ничего на это не сказал и зашагал дальше.
– Но могу я хотя бы проводить вас до вокзала? – предложил я.
– Нет-нет, не стоит. – Гофман уверенно направлялся к уличной двери.
В коридоре я заметил, что его силуэт не отразился ни в одном из зеркал трюмо. Но это меня больше не удивляло.
На крыльце Гофман как будто опомнился, остановился и повернулся ко мне.
– Благодарю вас за угощение, господин студент, – сказал он. – Очень приятно было провести с вами время.
Я протянул ему шляпу.
– Ах, вы очень любезны. – Гофман взял цилиндр, надел и неловко, по-видимому, от боли в суставах, спустился по ступенькам во двор, придерживаясь за перила.
Солнце сияло, и было по-прежнему жарко. Никаких признаков недавнего дождя с грозой тут не было и в помине. Гофман поспешил по дорожке к калитке. Я следовал за ним. Он вышел на дорогу и тотчас призывно крикнул:
– Извозчик! – и поглядел по сторонам.
Сначала была тишина. Вдруг послышался конский топот, он становился все громче и ближе, а в следующую минуту из-ниоткуда на дороге возникла небольшая черная карета. Она промчалась по улице и остановилась у моего дома. Два вороных коня шумно дышали и били копытом об асфальт. На козлах сидел кучер в темном сюртуке с длинными фалдами, лицо его было бледное, худое и такое мрачное, будто он умер несколько веков назад.
– Прощайте! – сказал мне Гофман. Открыл дверцу кареты и забрался внутрь.
– Прощайте, – тихо ответил я.
Гофман чуть улыбнулся и помахал мне рукой из окошка.
Кучер поднял вожжи, ударил по лошадиным крупам, и, когда карета тронулась с места, щелкнул бичом в воздухе, громко присвистнул, и кони помчали по мостовой, звонко перестукивая копытами. Экипаж пронесся по улице, громыхая колесами и подняв густое облако пыли, молниеносно исчез за поворотом, унося Гофмана в его мир бессмертия.
Я стоял посреди дороги у распахнутой настежь калитки и, с трудом осмысливая произошедшее явление, глядел в оседающую пыль. Неожиданная мысль пришла мне на ум: в наш город наведываются великие призраки! Как здорово побеседовать с любимым писателем, с этим странствующим вне времени пророком. Вот это на самом деле приключение! И тут я услышал Настин голос:
– С кем это ты разговаривал? – она тихонько подошла ко мне.
Я обернулся и ответил безо всякого смущения:
– С Гофманом.
– С Гофманом? – Она ласково положила мне на плечи руки.
– Ну да, с Гофманом – немецким писателем. Ты разве не видела сейчас черную карету, она только что умчалась в том направлении? – Я показал рукой.
– Нет, – Настя с недоумением отстранилась от меня, как от помешанного, и откинула свою русую косу на спину. – Ты что, духовидец?
– Настя, ты представляешь! Нет, ты не представляешь! – начал я объяснять с волнением. – Это звучит невероятно, но у меня только что гостил великий Гофман! Это было удивительное приключение. Ты даже не подозреваешь, что нас ждет!
Настя посмотрела на меня укоризненно, ее красивые глаза разочарованно поблекли. Она сказала:
– По-моему, у тебя съехала крыша.
– Значит, ты мне не веришь?
– Нет.
Я почесал затылок, не зная, как ей все объяснить. Но, не находя никакого толкового оправдания, я улыбнулся и проговорил:
– Ну как хочешь. Я не настаиваю. Но надеюсь, ты не против, если мы сейчас поедем к морю, а?
Она подняла глаза и улыбнулась.
– Только без твоего Гофмана, ладно?
Дурак, зачем я вообще заговорил с ней об этом. Придумал бы чего-нибудь, мало ли кто приезжает к нам в гости. Но в тот раз она простила меня, и мы провели вместе чудесный вечер на побережье. Я надеялся, что произошедшее со временем в памяти потускнеет, и Насте больше не придется упрекать меня в связи с духами нашего города.

Примечания
*Mein Herr, seien Sie so gut, wie komme ich Amalienau? – Сударь, будьте добры, скажите, где находится Амалиенау? (нем.)
*Mon Dieu! – Боже мой! (фр.)
*C`en est trop! – Это уже слишком! (фр.)
*Tabes dorsalis – Сухотка спинного мозга (лат.)
*Comme la bon musique! – Какая красивая музыка! (фр.)
*C`est de la sorcellerie! – Это колдовство! (фр.)
*O tempora! O mores! – О времена! О нравы! (лат.)
*Mon cher garcon! – мой милый мальчик (фр.)
*Je vous compatie beaucoup…Il y a des limites – Я вам очень сочувствую… Всему есть придел (фр.)
*Ne vous attirez des ennui, s`il vous pla;t – не нарывывайтесь на неприятности, пожалуйста (фр.)
*Comment vous pouvez! – Как вы можете! (фр.)
*Quelle chance! – Какая удача! (фр.)
*Tout est dit – все решено (фр.)