Первая публикация в журнале "Балтика" N4 2018 г. и N1 2019 г.
Похрустывая по сверкающему на солнце февральскому снегу, поеживаясь от крепкого мороза, я добрался наконец до городской библиотеки, постучал на крыльце ногами, чтобы сбить с ботинок снежную пыль, и вошел. Завтра меня ждет испытание – зачет по философии, и это стоит напряженного труда за книгами.
Наверное, профессор Терпин ожидает, что я пропою ему о Канте серенаду. Но вот беда: в глубоких кантовских рассуждениях я разбираюсь слабо. Для моего среднего ума многосложные тексты Канта непостижимы. Да и понятно: немало народу свихнулось в попытках пробраться сквозь эти многословные дебри. Чтобы одолеть тяжеловесный слог, нужен хороший проводник, лучше из племени мыслителей. И почему мне достался именно Кант, а не Шопенгауэр или Соловьев? За что Бог заставляет меня выворачивать мозги наизнанку? Разве я в чем-нибудь провинился?
Я сделал заказ на труды Иммануила Канта и книги по его биографии. Библиотекарь Мария Петровна – худощавая дама лет пятидесяти с белыми вьющимися волосами, в темном костюме и светлым шелковым шарфиком на шее, – заметив мой страдальческий вид, с сочувствием улыбнулась и направилась в книгохранилище. Ну конечно, она тоже понимает, какое страшное испытание мне придется пережить этим вечером.
В ожидании книг я уныло огляделся. В читальном зале народу оказалось немного: два школьника, девушка и пожилой бородатый человек в очках – все они с умным видом чего-то там читали. Было довольно тихо, только время от времени слышались шелест листаемых страниц и прерывистый шепот мальчишек. Вдоль стен располагались стеллажи, на них были разложены свежие номера журналов, тематические выкладки литературы: «Сохраним природу», «Главная книга» (это о Библии), «Скажи “НЕТ” наркотикам». Над стеллажами висели портреты Гоголя, Достоевского, Булгакова. В углу возле окна таился на подставке бронзовый бюст Гофмана. У противоположной стены в печальном одиночестве громоздился старый темно-коричневый шкаф. Дверцы его украшали медные вензеля и красивые ручки в виде кошачьих лапок; кажется, нажми на лапку, и дверца откроется. Но этот шкаф всегда был заперт на ключ, я сам проверял в прошлый раз. Что в нем хранится – мне неизвестно. Может быть, редкие старинные книги. Со шкафа свешивались плети какого-то вьюнка, судя по скукоженной листве, частенько страдающего жаждой. А за окном искрился снег, и оно было светлое, солнечное. Вдруг мне захотелось позвонить Насте и предложить ей отправиться на каток – отличная мысль! Но тут послышался стук каблуков Марии Петровны, и я обернулся. Она принесла чудовищную стопку книг. Томов двести. Я такое количество за тысячу лет не одолею. Мария Петровна бросила на меня сочувствующий взгляд и стала записывать книги в мой формуляр. Ей, конечно, было все равно, почему я оставил написание проклятого конспекта на последний день и как я теперь собираюсь со всем этим справиться за один присест. Да я и сам этого не знал. Наконец она протянула мне формуляр, я расписался в нем, взял книги и с видом обреченного на продолжительные муки отправился за стол, что был в самом дальнем углу читального зала. Я сел, достал из рюкзака бумагу, ручку, включил настольную лампу и взялся за первую книгу из моей внушительной стопки. Через несколько минут я уже напряженно бился над «Критикой», цитировал и листал комментарии. Было очень тяжело. От этих произведений можно или соскучиться, или взбеситься, но деваться некуда.
Время прогрессивно спешило. Одни читатели уходили, появлялись другие, тут и там постукивали каблуки Марии Петровны, отовсюду доносились шорохи и приглушенные разговоры, на заиндевелое окно легла голубая тень – солнце закатилось за крышу соседнего дома. Погрузившись в самые отдаленные глубины кантовских мыслей всем своим сознанием, я вскоре перестал замечать течение окружающей жизни.
«Преодоление разрыва между эмпиризмом и рационализмом с их упором на опыт и доводы разума». Что же это такое? Кто бы мне помог?
За окном потемнело, и в нем отразился внутренний свет читального зла. Обо мне, кажется, все позабыли, как будто я слился в этой обстановке с книжными стеллажами, портретами писателей и бюстом Гофмана в углу. Наверное, я и сам превратился в скульптуру, сделался привычной частью этого зала, и теперь пауки станут развешивать на мне свою паутину. Потом зал опустел. Читатели разошлись по домам, и Мария Петровна тоже куда-то делась. Я остался наедине с Кантом.
Наступил уже поздний вечер, когда я, обложенный со всех сторон книгами, как защитным валом, наконец поставил последнюю точку. За все это время я накатал пятьдесят с лишним страниц. Это было великое достижение. Чувствуя усталость, я выбрался из-под влияния философа, закрыл книгу и, подняв голову, огляделся. В сумрачном зале никого уже не было. Единственное светлое пятно, которое отражалось в окне, – настольная лампа над моим столом. Я сложил книги в стопку и стал ждать, когда появится Мария Петровна, но она все не шла. Когда мне сидеть без толку надоело, я отправился ее искать. Не могла же она бросить меня одного и уйти заниматься своими делами. Ну, хорошо, даже если так, какой-нибудь дежурный наверняка тут остался.
Я вышел из читального зала и направился по длинному темному коридору. Попутно я дергал ручки дверей, но кабинеты были заперты. Неужели все разошлись по домам и даже не вспомнили о моем существовании? Всеми брошенный читатель. Такого еще не случалось. Я поглядел на часы и ужаснулся: стрелки показывали уже начало двенадцатого! Ну конечно, обо мне забыли. Я вышел в вестибюль и направился к уличной двери. Она тоже была заперта на ключ. Что за шутка! Опять я угодил в какую-то переделку! Везет же мне на приключения. Даже из родного города не нужно выезжать. И тут мною стал овладевать какой-то необъяснимый страх. Я, конечно, понимал, что в обыкновенной библиотеке мне ничто не угрожает, но весь ужас возник из-за того, что я остался один и не могу это заведение покинуть. Куда все подевались?
Теряя терпение, я принялся колотить в дверь руками. Но та была старомодного образца, дубовая и такая прочная, что даже не колебалась в петлях, и стук мой едва ли был слышен на тихой ночной улице. Меня охватила тревога. Оставив дверь в покое, я отправился на поиски другого выхода. И вновь сумрачный вестибюль с какой-то розоватой дежурной лампой над выходом, потом снова темный коридор – и вот он, читальный зал.
Я подошел к окну, отодвинул тюлевую занавеску и взялся за ручку. Но та не поддавалась, а только ехидно проскрипела в моих сжатых пальцах. Я подергал ручку другого окна, но та, отчаянно хрустнув, так и осталась в моей руке. Я зашипел от негодования и отбросил ее в сторону. Ударившись о пол, ручка превратилась в серую змейку и ускользнула куда-то за шкаф. Окна были заперты наглухо, больше того, снаружи была приварена прочная решетка – какая-то дурацкая необходимость зарешечивать окна. Ну, скажите, какому идиоту придет в голову забираться в эту библиотеку и зачем? Не банк ведь.
Понимая, что выбраться из библиотеки невозможно, я запаниковал. Удары моего сердца в этой гнетущей обстановке выдавали мое беспокойство, и были такими громкими, что казалось, будто они раздаются гулко во всем помещении. Я все-таки не собирался провести ночь в библиотеке. Теперь меня ужасали стеллажи, заставленные книгами, окна, освещенные уличными фонарями, таинственная тишина, полумрак и множество неподвижных теней.
Как же теперь отсюда выбраться? Я за телефон – батарея села, а зарядки нет. Другие телефоны заперты. Нужно выломать дверь в один из кабинетов. Или разбить окно, чтобы сработала сигнализация. Или… а может, Мария Петровна еще где-нибудь здесь? Что если она в книгохранилище?
Я собрал всю свою волю и попытался успокоиться. В этом читальном зале и в самом деле нет ничего ужасного. Тепло, тихо и даже уютно, чтобы провести здесь ночь. Можно отдохнуть и снова чего-нибудь почитать. Но только я об этом подумал, как свет настольной лампы поморгал и погас. Меня обдало ледяным ужасом. Я подошел к столу, покрутил лампочку – бесполезно: она перегорела. Освещенные заоконным светом портреты писателей взирали на меня кто с недоумением, кто с сочувствием, кто с утешением. Бюст Гофмана глядел на меня с какой-то противной кошачьей улыбкой: мол, бывают случаи и пострашнее, и как будто в подтверждении этой мысли где-то в углу пропищала мышь. Она поскреблась и затихла, надеясь быть незаметной. Даже если бы эта мышь пробежала мимо, вильнув своим длинным голым хвостом, я бы не испугался. Обычно я терпеть не могу мышей, но сейчас я был готов поймать ее руками и задушить, чтобы победить свой непонятный страх. Честное слово, я бы ее поймал и открутил ей голову.
Не найдя нигде мыши, я подошел к двери книгохранилища. Каково же было мое удивление, когда я тронул ручку, и дверь отворилась. Значит, там и в самом деле кто-то есть. Ну, конечно, Мария Петровна, она не могла оставить свою сокровищницу незапертой. Я вошел и ступил на металлическую винтовую лестницу, которая круто уводила глубоко вниз, так, что конец ее терялся в полумраке. Я начал спускаться. Всюду стояли ряды книжных стеллажей необъяснимой высоты, вверху и внизу они пропадали из виду. Между стеллажами повисли большие мыльные пузыри с круглыми будильниками внутри, на которых часовая стрелка бежала так быстро, словно за ней гналась минутная, а за той секундная.
Кого я мог там, в подвале, найти? Неизвестность пугала, будто в хранилище меня ждала не библиотекарь среди книг, а гробница с кровожадным покойником. Я продолжал спускаться в этот жуткий мрак, не в силах остановиться, одуматься и повернуть назад. Что-то тянуло меня в глубину подвала. Спросите меня теперь, зачем я туда спускался, – ни за что не отвечу. Потому что не знаю. А поступал я тогда, повинуясь какому-то необъяснимому чувству, которое меня туда и тянуло. Желание выбраться на волю, любопытство и ужас смешались во мне. Спускался – не знаю, как долго, осторожно постукивая подошвами по ступеням, и все время прислушивался. Внизу была мертвецкая тишина. Мне вдруг вспомнилось, что я уже спускался в такие вот темные подвалы, где ждало меня что-то необъяснимое, страшное, пугающее, но я все равно зачем-то брел по тем закоулкам прямо в логово какого-то невероятного хищника. Но ведь то происходило во сне.
Время от времени виток лестницы оказывался возле полки, так что можно было дотянуться и взять книгу, но тогда мне было не до того, мне хотелось поскорее найти Марию Петровну, вернуть книги и отправиться домой.
Наконец лестница сделала последний поворот и опустилась в зыбучий песок. Вокруг таинственный полумрак. Зажечь бы свет, но выключатель на стене, сколько я ни щелкал, – не работал. Лишь только лунный свет позволял осмотреться вокруг. С четверть часа я блуждал по узким проходам, вдыхая прохладный воздух, пахнущий книжной пылью. И было так тихо вокруг, что слышался шепот переговаривающихся между собой книг, во всяком случае, – мне так казалось. Как вдруг издалека раздался стук конских копыт по брусчатке и утих вдалеке. Где-то скрипнула дверь, выпустив на мгновение гомон пьяного кабака, и со стуком закрылась. Потом с разных сторон стали доноситься разговоры, крики, смех. А спустя некоторое время слой песка истончился, и я шагнул на пол. Как ни старался я ступать по глянцу шахматной плитки мягче, но мои шаги все равно сопровождались пугающе звонким стуком, который вскоре глохнул в лабиринте книжных стеллажей.
И вот когда я в очередной раз повернул за угол, то далеко впереди среди полок увидел сияние. Гнетущее чувство тревоги развеялось. Я воспрянул духом и направился к источнику света, как безвольный мотылек, завороженный надеждой на спасение, не думая о том, что это могло быть хитрой ловушкой. Сердце колотилось отчаянно, мышцы напряглись, каждый нерв был натянут, будто струна, и казалось, случись что-нибудь, упади с полки задетая мной книга, я бы вскрикнул от неожиданности и пустился наутек. Но все-таки я приближался к источнику света, который становился все более ярким.
Когда я вышел из-за последнего стеллажа, то очутился в небольшой комнате, где, к своему облегчению, увидел Марию Петровну. Она сидела за столом спиной ко мне и при свете настольной лампы читала. Я с облегчением вздохнул и направился к ней. Мысли прояснились, всякая тревога улетучилась, и я успокоился.
В этой комнате вдоль стены громоздились шкафы, в которых за стеклом размещались очень старые и ветхие книги. Я обошел невысокий стол, на котором стоял большой старинный глобус в оправе из красного дерева, лежали какие-то журналы и бумаги. Приближаясь к Марии Петровне, я краем глаза увидел шкафчик слева, в котором стояли книги в серебряном переплете. Должно быть, большая ценность, ведь их никогда не давали на руки читателям.
Мария Петровна была так увлечена своим занятием, что не слышала моих шагов. Ее светлые волосы были завиты, а на затылке собраны в хвостик, украшенный большим синим бантом. Сидела она на старинном стуле, склонившись над книгой. Я остановился позади Марии Петровны, скромно кашлянул и проговорил:
– Извините, я закончил и хотел бы сдать книги.
Мой голос произвел на библиотекаря сильное впечатление. Она вздрогнула, скрипя стулом, довольно резво повернулась и воззрилась на меня с удивлением.
– Что? Что такое? Кто вы? – взволнованно проговорила она.
Тут и я немало удивился. Передо мной сидел старик в добела напудренном парике, в черном сюртуке, верхние пуговицы которого были расстегнуты, и наружу высовывался светлый шарфик, а из рукавов торчали длинные волнистые манжеты, на нем были также черные штаны, серые шелковые чулки и башмаки с серебряной пряжкой. Мы оба были ошеломлены. Я, конечно, тут же узнал этого человека. Но что мог подумать он? Кант оглядел меня с ног до головы и остался сердитым.
– Сударь, что вы здесь делаете? – наконец спросил он, позабыв поздороваться. При этом брови его взлетели на середину высокого лба, а парик сполз на затылок, обнажив пепельно-серые волосы. – Вы иностранец? – Мой вид явно смущал его.
Я представился и объяснил, что ищу библиотекаря, чтобы сдать книги и уйти наконец домой. Кант выслушал меня, поджав губы, недолго подумал и поинтересовался:
– Позвольте спросить, господин студент, как вы сюда попали? Уже поздно, и библиотека давно зарыта для посетителей.
– Вот именно. Я не нашел никого там, наверху, и отправился в книгохранилище, дай, думаю, посмотрю, нет ли тут кого-нибудь, чтобы выпустил меня. Долго спускался. И тут нашел вас. Простите, я не ожидал.
– Понимаю, но вам здесь находиться не следует. Уже поздно. Приходите завтра. – С этими словами Кант повернулся к столу, сунул закладку – какой-то бумажный клочок – между страницами книги и с сожалением закрыл ее. После этого он поднялся и, зябко потирая руки, сказал: – Я провожу вас.
– Спасибо, – ответил я.
Кант направился из кабинета. Я последовал за ним, с любопытством озираясь по сторонам.
– Скажите, а что это за хранилище? – спросил я. – Никогда ничего подобного не видел.
– Серебряная библиотека герцога Альбрехта, мой сударь, – не оборачиваясь, ответил Кант.
– Разве она сохранилась? – усомнился я.
Кант остановился и обернулся.
– А что с ней может случиться в таком надежном хранилище? – ответил он и взмахнул рукой. – Вся здесь, целехонька. Вся здесь.
Я еще не вкупился в происходящее и не понимал, то ли нахожусь в подземелье двухсотлетней давности, до которого не докопались археологи, то ли это Кант вместе с библиотекой перекочевал в наше время. Впрочем, сейчас это не важно. Выкарабкаться бы поскорее из этой переделки и отправиться домой. Меня наверняка уже ищут.
– Простите, я так зачитался Руссо… Который теперь час? – поинтересовался Кант.
– Половина двенадцатого, – ответил я.
– Этот мсье Руссо снова меняет мой привычный режим, – вздохнул Кант и продолжил бормотать на ходу: – Который раз! И вновь, вновь я под его влиянием! Так увлекся, что позабыл о времени. А нужно соблюдать режим. У меня ведь слабое здоровье. В наших краях дурной климат. Очень дурной. Советую вам за собой следить, господин студент. Климат здесь сырой и неблагоприятен для здоровья.
Я следовал за Кантом, глядел на его забавную косичку с темно-синим бантом, слушал его болтовню и тяжелые вздохи. Несмотря на свою ипохондрию, выглядел он вполне прилично. Маленького роста тщедушный старик шагал довольно резво, хотя и заметно сутулился и кособочился, а его большая голова немного клонилась в правую сторону. После чаепития с Гофманом летом прошлого года, я уже не очень удивлялся встрече с Кантом. Наверное, это очередное снисхождение.
– А вы, господин студент, чем увлечены? Что привело вас в библиотеку? – Кант снова остановился, обернулся ко мне и поглядел, пристально прищурив глаза, словно в снисходительной улыбке.
– У меня завтра зачет, – объяснил я. – С меня требуют конспект по метафизике Канта. То есть я должен изучить ваши критические рассуждения по разным вопросам.
– Очень любопытно, – Кант задумчиво повел глазами из стороны в сторону, повернулся, заложил руки за спину, после чего мы вновь поспешили среди стеллажей.
– Извините, как-то не встраиваются в мои извилины ваши мысли, – начал я оправдываться. – Много раз перечитывал – никак не доходит. Все мутно, как в тумане. Особенно ваша критическая трилогия не идет. Кажется, вот он – проблеск идеи. Вот-вот поймаю вашу мысль, но в другую минуту она быстро теряется и плутает среди бесконечно путаных рассуждений. Извините.
– Знаю, знаю, – вздохнул Кант. – Меня не раз упрекали в чрезмерной сложности стиля. Но я не собираюсь опускаться до уровня плебеев. Это плебеи должны подниматься до моей величины. Дело в том, что вам не хватает опыта. Источник всех наших представлений – либо чувственность, либо рассудок и разум. Первое дает нам причины познания – как отпечатки предметов, второе и третье относятся к самим предметам. Понимаете ли, в познании мира нет предела, это как горизонт, который не может быть достигнут, сколько бы мы к нему не шли. Таков путь к истине, а ведь мир и в самом деле неисчерпаем.
– Я читал об этом. И все-таки профессор Терпин не очень утруждает себя толковым разбором ваших текстов перед аудиторией, – сказал я. – Возможно, он и сам не до конца понимает.
– Полюбите исследовать окружающий мир, это закаляет способность к мышлению, – проговорил Кант.
– Профессор предпочитает ездить к морю и там, на берегу, любит в уединении помечтать, – задумчиво промолвил я. – Он считает, это очень полезно для более глубокого осмысления философских тем, вы согласны?
– Море слишком далеко, и я там не бывал, – сказал на это Кант. – Гораздо ближе мои мысли. Они всегда рядом со мной. Мышление лучше всего развивается в маленьком замкнутом пространстве – благодаря фантазии, разумеется, которая в укромных закоулках проявляет себя довольно бурно. Больше того, способность мыслить – это верный путь становления человека. Следовательно, вы должны хорошенько этому научиться.
– Было бы не плохо, если бы кто-нибудь помог мне разобраться во всей этой критической философии, – заметил я.
Тут Кант остановился, поглядел на меня в упор, и на губах его мелькнула улыбка.
– Пожалуй, я помогу вам, – проговорил он. – Вы умный человек. Мне нравится то, что вы стремитесь к познанию. Я вижу, вам и в самом деле необходимо кое-чему научиться. Я помогу вам, но для этого понадобиться кое-какой опыт. Ибо всякое знание начинается с опыта. Думаю, мы начнем прямо сейчас, – сказав это, Кант повернулся, и мы вновь продолжили наш долгий путь к лестнице.
– Буду вам очень признателен, – отозвался я.
– Тогда пойдемте за книгами, – предложил Кант. – Где вы их оставили?
– Наверху.
Наконец мы подошли к той ужасно длинной лестнице, вершина которой терялась в ночном небе за облаками, и начали подниматься, терпеливо преодолевая ее многочисленные витки. Вместо мыльных пузырей с часами вокруг порхали снежинки величиной с чайное блюдце. Они были очень красивы. Я поймал одну, но снежинка тотчас растаяла на моей ладони, и я стряхнул воду. Подъем показался мне гораздо продолжительнее спуска, мы часто останавливались, чтобы Кант мог отдышаться. При этом он в очередной раз жаловался на свое слабое здоровье. Некоторое время мы стояли, беседовали и затем снова продолжали карабкаться на ту непостижимую высоту, в звездное небо, чтобы познать закон внутри себя.
– Скажите, пожалуйста, здесь всюду высокие стеллажи, и мне не понятно, как библиотекарям удается найти и достать нужную книгу, – поинтересовался я.
– Это не так сложно, как кажется, – ответил Кант через плечо. – Надо хорошенько пожелать то, что вам требуется, и оно непременно придет в ваши руки.
– Так просто?
– Не совсем, ведь для этого придется как следует потрудиться. Только в таком случае желаемое станет действительностью. Здесь есть стремянка.
«Еще одна заумность, – рассудил я. – Выходит, надо взять длинную стремянку и провести в поисках книги несколько часов. Ни это ли он имеет в виду? Как всегда – в своей тяжеловесной манере». Наш монотонный подъем в заоблачную высь казался бесконечным. Я чувствовал снотворное томление, и я жалел, что согласился выслушивать эти странные лекции Канта. На меня накатила тоска. Отложить бы это дело на другое время. Да нельзя: зачет надо завтра сдавать.
Как мы оказались наверху, я уже и не помню. Кажется, прошла целая вечность. От долгого подъема у меня кружилась голова, и я остановился на верхней площадке, чтобы прийти в себя. Тем временем Кант открыл дверь из книгохранилища и вышел, я оторвался от перил и, глубоко вздохнув, последовал за ним.
Честное слово, я ожидал оказаться в каком-нибудь зале королевского замка, или в аудитории университета на острове Кнайпхов, или в библиотеке кафедрального собора двести лет назад. Это не удивило бы меня так сильно, как то, что мы вошли в читальный зал городской библиотеки, который я покинул некоторое время назад. Здесь все было как прежде, даже пылью не покрылось. То есть, я хочу сказать, что мы оба пребывали в моем родном времени. В полумраке я увидел стопку книг на столе, мой рюкзак на стуле, за окном – бликующая уличными фонарями ночь. По дороге там прогудела машина, лучи ее фар скользнули по книжным полкам, стене и погас. Все стихло вновь.
Миновав ряды столов, Кант подошел к большому шкафу, видимо, рассчитывая найти для нашего занятия необходимые книги. Поплевав на свой указательный палец, он сунул его в пасть льва – это такое декоративное украшение замочной скважины – и повернул, будто ключом. После этого Кант нажал на кошачью лапку, дверцы шкафа отварились, и как ни в чем не бывало, профессор в него вошел. Вот это дела! Ключ от всех дверей. Без Канта тут и в самом деле не разобраться. Я поспешил за профессором. Но Кант обернулся и велел мне взять книги. Я бросился к столу, схватил стопку и поспешил в шкаф. На самом деле это был никакой ни шкаф, а вход в большой и очень красивый светлый зал.
– Где мы? – вымолвилось у меня от удивления.
– Мы должны были попасть в университет, – ответил Кант, с недоумением водя глазами по сторонам. – Но, по-моему, вышло какое-то недоразумение. Ошиблись дверями. Вернемся. – Он повернулся к выходу из шкафа.
– Постойте, это же какой-то музей, – сказал я.
– М-м-м… Да, необычное место, – заметил Кант.
– Тогда мы можем остаться и заниматься здесь, – предложил я. – Не все ли равно – где. – Зал был очень красивым, и мне захотелось осмотреть его.
– Впрочем, вы правы, – промолвил Кант. – Кажется, мы попали в один из музейных залов Королевского замка. Вот только не пойму. Позвольте мне подумать. Я не совсем уверен, в каком именно зале. Мне еще не приходилось тут бывать… – Кант направился вперед, осматриваясь.
Я был страшно удивлен: оказывается, библиотека хранит в себе много тайн. Сколько еще любопытных помещений скрываются за другими вечно запертыми дверями? Похоже, сейчас мы находились в одном из больших залов Восточно-Прусского музея, откуда нацисты вывезли все ценные экспонаты незадолго до окончания войны. Но сейчас зал оставался нетронутым, и все экспонаты располагались на своих местах. В следующую минуту я так забылся от изумления, что книги выпали из моих рук и с гулкими хлопками попадали на сияющий кафельный пол.
Кант, услыхав шум, обернулся и сердито посмотрел на меня. Я извинился, живо опустился на колени и подобрал книги. «Как хорошо, что мы будем заниматься в музее», – подумал я.
– Да, именно здесь, – ответил Кант и направился к ближайшим экспонатам, объясняя мне на ходу: – Всякое познание начинается с опыта. О чем я осмелюсь вам напомнить. Собрание разнообразных коллекций нам весьма помогут.
Вообще-то неплохая мысль – познавать метафизику, созерцая культурные ценности на исторической выставке.
Вдоль стен и по центру зала стояли большие витрины, заполненные предметами старины, на стенах развешаны картины, образцы оружия, знамена, по углам стояли рыцари в блестящих железных доспехах, восковые фигуры и бюсты. С потолка свешивались ряды красивых люстр с каскадами свечей. Кант, сложив руки за спиной, двинулся среди витрин, подходил к картинам, внимательно рассматривал, задумчиво бубнил себе под нос замечания и направлялся дальше.
– Любопытное собрание артефактов, – задумчиво проговорил он.
Я шагал следом, надеясь, что мы прямо сейчас начнем наши занятия.
– Меч Германа фон Балька, – развел руками Кант. – Боже мой, боже мой! Как много жизней вольных пруссов унес этот меч! И все-таки власть, добытая мечем, зыбка, как болотная трясина, на которую ступили рыцари. Какое было жестокое время! Тринадцатый век, – вздыхал Кант. – Да, тринадцатый век. Этот меч неплохо сохранился. Как он блестит, как сверкает!
– Пруссы отчаянно защищались, – сказал я. – Показывая на витрину, в которой были выставлены боевые топоры, стрелы, мечи прусских дружинников.
Мы остановились, чтобы рассмотреть их внимательнее. Тут Кант стал наклоняться все ниже и ниже, водя глазами по экспонатам на стеклянных полках сверху вниз. Потом выпрямился, развел руками и проговорил:
– Нет, они не были покорены. Вольные племена. Их невозможно было покорить. Они переселились в мир вечности, оставшись верными своим богам и предкам. Храбрый был народ, храбрый.
Затем мы прошли мимо восковой фигуры прусского воина, одетого в льняную рубаху, штаны и кожаные башмаки, за поясом у него был топор, за спиной висели лук, колчан со стрелами, в руках он держал копье и щит. А рядом стояла фигура рыцаря в кольчуге, в шлеме и в белом плаще, на груди и рукавах которого были изображены черные кресты, в руках он держал меч и щит. Кант обошел его вокруг, покачивая головой.
– Хорош, хорош, – проговорил он. – Как живой. Было бы весьма любопытно знать, как бы сейчас объяснил Тевтонский орден истребление пруссов. Столько веков прошло, столько веков, и люди нынче не те. Все изменилось. Да только суть прежняя. Она неизменна. Нет, неизменна. Приходят новые поколения. Им нужна слава.
– Все это тщеславие, – промолвил я.
– Да, да, тщеславие, господин студент, – подтвердил Кант и продолжил с восхищением: – Моя Пруссия. Вся история ее в этом зале. Вся!
И снова витрины. И чего только в них не было. Настоящие сокровища. Янтарные бусы, медные гривны, серьги, кольца и прочие украшения прусских женщин. Портрет герцога Альбрехта. Несколько гипсовых скульптур на библейские сюжеты и особенно горельеф Святого Георгия неизвестного мастера сильно впечатлили Канта.
– Красота! Какое изящество! Какая сила мысли! – восторженно произнес он, обводя контуры изваяний руками, как бы желая всем сознанием приобщиться к их образам. – Вот она – чувственная истина! В этих произведениях искусство приближено к жизни, и оно прекрасно – благодаря моральным идеям, которые заложены в скульптуры талантливым художником.
Затем он поспешил к следующей витрине. Теперь мы разглядывали орден черного орла на красном бархате, королевский венец, золотой кубок, усыпанный драгоценными камнями, золотые и серебряные монеты.
– Очень любопытно, – проговорил Кант.
Потом мы восхищались картиной «Коронация в замке Кёнигсберг» и дивились реалистичностью бронзового бюста Фридриха I, который стоял тут же на мраморной колонне.
– Богатство, роскошь, власть, – бормотал Кант, продолжая путь, – вот к чему стремится человеческая алчность. В погоне за славой, мы забываем о собственной душе, ставя под сомнение высшие человеческие качества...
Но вскоре Кант был польщен, увидев собственные вещи.
– Я так и знал! – воскликнул он, рассматривая свои перчатки, треуголку и неизменную трость за стеклом. – Так и думал, что однажды все эти скромные предметы найдут покой в каком-нибудь историческом собрании. – Мои часы, шпага, письма, книги. – Он наклонился, рассмотрел что-то пристально и произнес холодным голосом: – А вот письмо брату можно было бы и не выставлять. Незачем хранить такие пустые записки.
– Вас изучают во всем мире, – объяснил я. – Благодаря вот таким документам биографы восстанавливают историю вашей жизни.
– Ни к чему сие, ни к чему, – замахал руками Кант. – Письмо не имеет никакого отношения к науке. И ничего не объясняет.
– А дальше, посмотрите, ваш портрет кисти Доэблера, – показал я.
– Мои умственные опыты позволили мне сохранить живую память, я хорошо помню, как он создавался, – глубокомысленно проворковал Кант.
Он был явно недоволен таким пристальным вниманием биографов. Но, рассмотрев небольшую медную скульптуру, философ отметил ее сходство с самим собой, одобрительно покачал головой и, кряхтя, попытался изобразить ту же, что у скульптуры позу: правая нога выставлена немного вперед, в левой руке треуголка, а правая вытянута вперед, словно Кант объясняет какому-то глупцу свою метафизику. Но вдруг профессор качнулся, потерял равновесие и едва не повалился на пол. Я подхватил его под локоть свободной от книг рукой и помог ему вернуть прежнее положение. Он самодовольно фыркнул:
– Благодарю, вас, сударь, – сложил за спиной руки, и мы направились дальше.
Затем остановились мы у полотна с батальной сценой. Кант присмотрелся к нему и ахнул, всплеснув руками:
– Боже мой, что за картина! Какая жестокая бойня! Какое страшное событие пришлось на долю нашей земли после Гросс-Егерсдорфа! – С этими словами Кант сделал несколько шагов назад, чтобы одним взглядом охватить все полотно, на котором была изображена битва под Прейсиш-Эйлау.
– Февраль тысяча восемьсот седьмого года, – проговорил я, изучая этикетку. – Русские выступили против армии Наполеона.
– Да-да, этот француз мечтал объединить Европу. Тщеславие. Безграничное тщеславие!
– У него ничего не вышло.
Кант долго изучал эту картину. На ней зима, холод собачий, а там, на поле боя, жарко: русская кавалерия мчит навстречу коннице Мюрата. Вихрь, сумятица, скрещенные сабли врагов – все кувырком. Павшие кони и раненые всадники в предсмертной корче на красном снегу. Настоящее побоище на фоне мирного городка в заснеженной дали.
– Какой огонь! Какой азарт горит в глазах этих отважных солдат! – воскликнул вдруг Кант, указывая рукой на русских.
– И все устремлены к смерти и вечной славе, – добавил я, наклонился, прочел этикетку и сказал: – Эту картину подарил Александр I прусскому королю Фридриху Вильгельму III незадолго до начала похода Наполеона на Москву.
– Ох-ох-ох, поистине трагедия, – Кант провел ладонью в воздухе перед самым полотном. – Никогда я не видел столько трупов! – Он резко повернулся и, убрав руки за спину, устремился дальше.
Витрины с золотом, серебром и фарфором, а также скульптуры и прочие творения разных эпох выставлены в неоспоримой последовательности. Драгоценности королевы Луизы философа не заинтересовали. Коллекция пистолетов и немецкий пулемет «максим» – ржавые раритеты Первой мировой войны – его не удивили. А несколько гипсовых работ Брахерта, особенно пасторальный рельеф с влюбленной парочкой, он пробежал поверхностным взглядом.
Я таскал с собой книги, как проклятый. Даже мышцы от них растянул, в какой-то момент чуть не уронил опять, а по рукам то и дело пробегали противные мурашки. Что за наказание! Я с нетерпением ждал, когда мы где-нибудь присядем и начнем наши занятия. Мне очень хотелось вернуться домой, чтобы успеть выспаться перед зачетом. Но время как будто остановилось. Кант не торопился. Он лишь намекнул мне мимоходом, что созерцание культурных ценностей повышает уровень познания и воображения, а значит – интеллекта. Из его суждения выходило, что мы не начнем учебу, пока не осмотрим весь этот зал, напичканный всяким добром.
Обойдя еще несколько витрин и полотен Кёнигсбергских живописцев, которые не задержали на себе внимание Канта, мы остановились перед портретом Гитлера. Работа 1939 года. Стекло этой картины было повреждено: от круглого пулевого отверстия над виском фюрера расходились колотые лучи.
– А кто этот господин? – поинтересовался Кант.
– Правитель нацистской Германии, – ответил я так четко, как будто уже сейчас отвечал зазубренный урок, – развязал одну из самых жестоких войн в двадцатом веке. Но потерпел поражение в России, после чего покончил с собой.
– Да-да, вы, русские, умеете защищаться, когда дело касается вашей чести, – с ухмылкой произнес Кант. – Великодушный народ, великодушный.
– Известно, Гитлер недооценивал ваши философские труды, – сказал я, – поскольку они никак не оправдывали его политических убеждений.
– Какой пристальный и властный взгляд, – заметил Кант, продолжая рассматривать портрет. – Однако ж он глупец, если ничего в моих трудах не понял.
Вдруг с противоположной стороны зала раздался шум. Мы тотчас обернулись. Там были двери, по обе стороны которых стояли рыцари в доспехах: шлем, кираса, латы – начищенные до блеска так, что в них сияли огни ламп. Оба держали копья и были неподвижны, так что шум явно исходил не от них. Мы переглянулись с недоумением.
В следующую минуту двери широко распахнулись. В зал вошел необыкновенного вида посетитель средних лет, высокий, в пронзительно-васильковом костюме, при синей бабочке. Но странная у него была прическа: справа черные патлы висели по самые плечи, а слева коротко торчали ежиком, к тому же левая половина лица покрыта густой щетиной, а правая – гладко выбрита. Глядя на него, можно решить, будто он застрял при переходе из одного облика в другой. За этим чудаком хлынула свита – довольно многочисленная бригада рабочих, полсотни человек, а может быть, и больше. Все они (кроме того чудака, разумеется) были на вид крепко сложены, в одинаковых зеленых комбинезонах. Но вскоре среди них я разглядел еще одного солидного человека, он был пожилой, светловолосый, в темном костюме, при золотистом галстуке. Похоже, он был очень взволнован и пытался протиснуться вперед, но рабочие не давали проходу, а странного вида тип, заметив меня и Канта, немедленно зашагал прямо к нам.
– Бонжур! Хэппи нойче, дарагия фройндэ! – радушно поприветствовал он, сверкая лисьими глазами.
Но тут к нам пробрался наконец светловолосый, вперил сердитый взгляд в профессора и проговорил:
– Кто вы? Как вы сюда попали? Близится полночь! – Нервная система у него была явно расшатана. Он был возбужден. – Музей закрыт! – объявил он, хмуро взирая то на меня, то на Канта. Я сразу же узнал в нем нашего бывшего губернатора Романа Архиповича.
– Не трынди, придурушка, – попросил его чудаковатый. – Ты не разумеешь, ведь тута ходячие экспанты. Кажись, сам Иммануил Кант и… и, чаю, евоный изучатель. Верно?
– Сударь, – отозвался Кант с любезным поклоном и добавил: – Профессор Кант, к вашим услугам. А это, – указал на меня рукой, – мой ученик.
– И все-таки не положено, – продолжил было Роман Архипович.
– Не нада кипетиниться, ани тута не вражничают, – уверенно сказал чудаковатый и, продолжая ослепительно улыбаться, обратился к нам: – Станьте маими гастями.
Роман Архипович скорчил болезненную гримасу и отступил.
А чудаковатый продолжил:
– Празываюсь я Лихой, или просто Лихо. Я есть создание духовное с Нижнево мира, – представился он и пожал руку сначала Канту, затем мою. – Обнаружилось я тут, слава Деспоту нашему, как директар клуба «Начные игры».
– Что делается, что делается! – тихо причитал Роман Архипович, качая головой. – Нарушение всякого распорядка. Просто беда какая-то.
– Не мутися даром, парядак намечан, я все арганизавало, – заверило Лихо.
– Как можно?! – продолжал расстраиваться Роман Архипович.
Но директор клуба уже перестал обращать на него внимание, громко похлопал в ладоши и приказал:
– Давольна прастаивать, мальчики. Скора ополночится! – Столпившиеся вокруг нас рабочие всколыхнулись. – У вас мало минут, – напомнил им хозяин. – Хватайтеся за дело.
По его команде рабочие засуетились, как муравьи. Роман Архипович тоже спохватился и запорхал среди них, будто встревоженный воробей.
– Осторожно! Не повредите, прошу! – Слышались его вопли сквозь трудовой гул.
Рабочие приступили к своим обязанностям с четкой решительностью. Действия их были отточены. Каждый знал, что именно от него требуется. Освобождая центр зала, они двигали витрины, скульптуры, оружие и втискивали их среди прочих экспонатов и витрин, расположенных вдоль стен. Пока одна бригада занималась расчисткой центра зала, другая вносила и ввозила сюда большие ящики. Лихо тем временем важно прохаживалось среди мастеров и следило за работой. Похоже, оно было довольно. Сразу видно: существо азартное, стихийное и не очень порядочное. К нему то и дело подбегали бригадиры, отчитывались и получали новое указание. При этом Лихо не скупилось на грубые выражения. Все происходило так быстро, что трудно было за этим вихрем уследить.
– Аккуратней! Ради Бога, будьте внимательны! – тут и там раздавался трагический голос Романа Архиповича. – Нет!!! Не прикасайтесь грязными руками! Где перчатки?! – предупреждал он. – Пожалуйста, не опрокиньте, здесь хрустальная ваза! – Бедняга, он был весь мокрый, забегавшись среди рабочих. – Не смахните бюст Петра Великого! Это восемнадцатый век! – голос Романа Архиповича заметно подсел. – Перчатки, пожалуйста, наденьте перчатки, вы схватили автопортрет Ловиса Коринта, – хрипел он. – Вы не представляете, какая ценность!.. Стой! Я сам перенесу. Этот фарфор – президентский подарок нашему губернатору!
Как только середина зала была освобождена, рабочие принялись открывать ящики, доставать из них какие-то непонятные конструкции, собирать их и устанавливать в нужном порядке. Теперь отовсюду гулко раздавались стук молотков, звон пилы и гудение сверл. За считанные минуты по периметру зала выросли ряды игровых автоматов. Затем появились столы, крытые сукном. Как по волшебству – музейная экспозиция стремительно превращалась в казино, а взволнованный Роман Архипович ползал на коленях, тщательно осматривая, не повреждены ли где скульптуры, расставленные на полу. Я был поражен таким внезапным преображением исторического зала, и посмотрел на Канта, сожалея, что наши занятия обречены на провал. Профессор хмуро наблюдал за происходящим. Он тоже находился в неловком замешательстве.
– Какие странные порядки – устраивать развлекательное заведение в музее! – наконец проговорил он. – Неужели другого места?..
– Неташки, – срезало вопрос Лихо. – Эвтот дом нехило магнитит клиента. Ведь знаемо: тута Наполеон раз было тасовался.
– Теперь это модно, – добавил я. – Кому-то очень нравится проводить время в развлечениях среди статуй, картин и великих артефактов истории.
В один миг игровой зал, а также бар и сцена были готовы к приему посетителей. Рабочие построились в две шеренги, бригадиры отрапортовали Лихому о проделанной работе, после чего мастера ровным строем покинули зал, унося инструменты и увозя пустые ящики на скрипящих колесиках. Лихо, самодовольно потирая руки, вернулось к нам. А вскоре подошел и Роман Архипович с красным, потным и печальным лицом. Он устало вздохнул и с облегчением проговорил:
– Обошлось.
– Мая люди ишачат стабильна, – приятно улыбаясь, напомнило ему Лихо. – Отдахнись да завтричка.
– И так каждый вечер, – жалобно промолвил Роман Архипович себе под нос.
– Твоя разве призабыл? Мы с табой, амигос, вдолелись, – недвусмысленно напомнило ему Лихо.
А между тем стрелки часов приближались к двенадцати. И вот послышался гулкий бой – о себе напомнили большие настенные часы с маятником – предмет гордости Фридриха Великого. Тотчас ожили игровые автоматы, они стали моргать, позвякивать и заманивать мелькающими в них картинками. Потом всюду зажглись, забегали, засверкали неоновые огни. Затем на сцену вышел джазовый квартет. Музыканты – молодые люди в белых рубашках, галстуках и джинсах принялись настраивать свои инструменты, издавая прерывистые, дурные звуки, от которых меня до костей ознобом пробрало. С последним ударом часов, ровно в полночь, с взрывной внезапностью распахнулись двери в зал, впуская заждавшуюся толпу посетителей. Квартет начал исполнять что-то весьма торжественное.
Жаждущая развлечений толпа мигом распространилась по залу: кто устроился за круглыми столами с зеленым сукном, кто встал за автоматами и принялся оголтело бить по кнопкам, нетерпеливо взирая на табло, кто устремился в бар и там, заняв столики, заказывали напитки, закуску и слушали джаз. Один из столов для игры в покер в самом центре зала оставался свободным. Не успел я осознать, для кого он мог быть забронирован, как в зал в сопровождении свиты вошел губернатор Михаил Ильич Боровой. В тот же миг физиономия Лихого озарилась улыбкой. Оно протянуло вперед руки и направилось навстречу к Боровому. Это был довольно крупный, не очень спортивного вида господин с большим животом, круглой лысиной на макушке в обрамлении ровно стриженых черных волос и с длинными, закрученными кверху, вроде улыбки, усами. На нем был темный костюм в тонкую полоску.
– Прашу тебя, Михайла, прахади! Радуюсь опять наткнуца! Я все пригатовило. – Лихо гостеприимно обхватило губернатора руками. Они страстно обнялись и чмокнулись в щеки, как будто давно не виделись, обмолвились приветливыми фразами и направились к нам. Свита между тем рассеялась по залу, лишь высокий человек в темных очках преданно следовал за хозяином, поглядывая по сторонам.
Боровой показывал себя довольно успешным правителем. Он отличался широкой натурой. Балтийское побережье грозился сделать самым процветающим регионом страны, чем страшно пугал местных служащих и пенсионеров, которые отчетливо понимали, за чей счет разбогатеет побережье, и, горестно вздыхая, судачили на скамеечках о своих грошах. Больше того, Боровой любил активный отдых с пользой для своего кошелька и укрепления власти. Потому подсказанную депутатами идею – построить в старинном университетском ботаническом саду самый большой игорный дом в мире – он подхватил сразу и велел немедленно собирать на это деньги. Начало было заложено. Ведь созданный в музее клуб «Ночные игры» пользовался в городе хорошей популярностью и еженощно приносил завидные доходы. Чувствовал Боровой, как растет, развивается в нем некая невиданная сила, которая делает его могущественным хозяином.
Лихо представило меня и Канта губернатору и его супруге Василисе Леопольдовне. Борового не очень удивило появление в нашем времени гениального философа, возможно, он не совсем понял, кто же он такой, этот господин Кант, и свое недопонимание свалил на погрешности перевода, хотя Лихо очень старалось. После знакомства наш недолгий разговор коснулся темы казино.
– Скажите, милостивый государь, отчего вы позволили открыть такое легкомысленное заведение в историческом музее? – поинтересовался Кант.
– Ничего тут особенного, – ввернул Боровой, – отдых среди культурных ценностей и ободряет и просвещает. Нашей публике нравится. Ведь вся работа вскипает около полуночи, когда ничего не подозревающие жители города мало-помалу спят.
– Осмелюсь заметить, сударь, в зале, наполненном шедеврами искусства развлечения фривольного характера неуместны, – возразил Кант, кивнув на бюст Наполеона – молодого консула с пронзительным взором.
Боровой снисходительно улыбнулся, Лихо выдавило нервный смешок, а Роман Архипович, все это время молча стоявший как истукан, тяжело вздохнул.
– Но ведь губернатор я, – категорически заявил Боровой, – и мне решать, где и что будет уместно на моей земле.
Тут мне стало обидно. Боровой вел себя по-хамски. Хотя бы поскромничал перед великим философом – или ему все равно.
– Мой друг желанный, эвтат начной клуб выгаден нашим босьям у Маскве, – сказало Лихо. – Патаму, хатишь ты или не хатишь, казина тута стоять. – Показал пальцем на Борового. – Эвта евоная дельня.
– Невозможное свинство, – разозлился Кант, – ради сомнительной прибыли вы губите чудесную экспозицию. Это возмутительно.
– Иного, более совершенного способа пополнить казну мы не имеем, – заявил Боровой. – Во всяком случае, перед нами открылись большие возможности: новые рабочие места, пополнение бюджета, покрытие долгов и масса прочих преимуществ.
– Гавольно дебатить, пара ужо трапезиться, – радушно предложило Лихо, желая переключить этот неприятный разговор на ужин.
Боровой и Кант обменялись холодными взглядами, в которых было немало презрения друг к другу. После чего губернатор крепко похлопал Романа Архиповича по спине, так что тот содрогнулся, и, поведя носом в сторону игрового стола, как учуявший жертву хищник, властно кивнул в том направлении. Роман Архипович тяжело вздохнул, печально посмотрел на губернатора и неохотно последовал за ним, будто на казнь. А там, среди игроков, уже сновали официанты с напитками.
Кант проводил власть надменным взглядом и обратился ко мне:
– Пойдемте, мой ученик, мы найдем другое место для наших занятий.
– Пагадите! – воскликнуло Лихо. – Астаньтеся! – оно потянуло меня за руку. – Астаньтеся, упрашаю вас. Сделайся ценными гастями. Угащаю вас абоих. Эвта жрань за мой рубль! Напитайтеся широкай свабодай. Тута классная едальня.
– У нас нет времени на такие глупые вечеринки, – решительно сказал Кант и направился к выходу.
Я последовал за профессором. Однако Лихо не отставало, наговаривая всяческие любезности.
– Паслухай, карифан, проведи евтот ноч жрачно, – не унимался он, хватая меня за плечо.
– Извините, меня ждет урок профессора Канта, – ответил я.
– Да-да, я обещал помочь студенту, – заверил Кант на ходу.
– Хо-хо-хо-й! – добродушно рассмеялось Лихо. – Нафига так выеживаца? Здеся вы магите выиграть рубль столька, что купляете себе и зачот, и диплом, и чаво ешо угодна!
– Приобрести способность мыслить за деньги – невозможно, – категорически заявил ему Кант. – Для этого необходимы разум и упорный труд.
– Ну харашо, идет. А где отрыщится лучшея кормилища, как ни у музейском зале, а? – не унималось Лихо. – Здеся бар клевый! Вы магите философица пряма тута. Я все устроило.
Услыхав это, Кант вдруг остановился, минуту подумал под пристальным нашим взором – казалось, сейчас ему пришла на ум какая-то светлая идея, потом стряхнул с рукавов камзола невидимые пылинки, посмотрел на директора и сказал:
– Пожалуй, мы останемся.
В следующее мгновение мы шагали в сопровождении радостного Лихого в бар.
– Да жрутро, да жрутро, – улыбаясь, напел этот идиот. – Жахнем здеся да жрутро. Раслабтеся! Чувствай себя дома, – промурлыкал он. – Усе буде зашибись.
А в это самое время послышался басовитый голос Борового:
– Делаем ставки, господа!
С большим облегчением подошел я к столу, положил стопку книг с краю и сел, встряхивая и потирая натруженные руки. Лихо и Кант разместились за столом друг против друга. Они и тут продолжили спорить о нравственности. А я пока что осмотрелся.
Между витрин с оружием древних пруссов и выставкой драгоценностей прусского королевского дома за столиками сидели важные дамы, перед которыми так и вились кавалеры, пытаясь им всячески угодить. Явились сюда компании молодых людей самого разного стиля: готы – все в длинном и черном, с тенями под глазами, обвешанные серебряными браслетами, перстнями и серьгами, панки с красочными ирокезами, прочие парни и девчонки, одетые в кожу или джинсы с обилием металлических украшений и кровавыми саблезубыми рожами на майках. Были тут и любовники, не стеснявшиеся откровенных нежностей, словно никого, кроме них, тут не существовало. Пришли даже старики аристократичного вида, сбежавшие сюда от одиночества, они мирно покуривали, выпивали, смотрели чемпионат по боксу – большой плазменный экран висел над стеллажами с напитками – или просто предавались молчаливому миросозерцанию. В целом публика тут собралась самая разная. Поэтому в джинсах и свитере я не чувствовал себя неловко.
Напротив нас на кожаном диванчике XVIII века за янтарным столиком века XIX курила красивая девушка. Она так затягивалась сигаретой, что щеки ее глубоко вжимались, очерчивая острые скулы. Она была довольно симпатична, с каштановыми кудрями, ниспадающими до плеч, острым носиком и большими серыми глазами. Я думал, она тут одна, но вскоре к ней подошел стройный парень с двумя бокалами вина. Он поставил их на стол и сел рядом с девушкой. Они разговаривали, выпивали и курили, а потом начали обниматься, замирая в продолжительных поцелуях.
Трое парней, оторвавшись от игровых автоматов, заняли самый дальний столик в углу прямо под полотном «Королевская охота зимой», на котором гончие псы гнали по заснеженному полю волка, а за ними пьяным вихрем мчал король Фридрих II со свитой. Один из парней с длинными, подкрашенными черными патлами, тенями вокруг глаз и напудренным до белизны, что твоя смерть, лицом, в кожаном пиджаке и черных дырявых джинсах вынул из кармана пакетик, отмерил из него дозу белого порошка на ноготь большого пальца и передал пакетик своим приятелям, таким же олицетворениям темных сил. Эта призрачная троица болванов принялась вдыхать благостную пыль носом через бумажную трубочку.
– Кто все эти люди, туземцы или артисты музыкального театра? – поинтересовался Кант, с любопытством изучая посетителей.
– Представители оригинальных субкультур, – ответил я.
– Отчего же у тех людей в черном такой печальный вид? – спросил Кант.
– Они скорбят по миру, который мог быть другим, – пространно объяснил я.
– Какие безумные нравы! – продолжил возмущаться Кант, презрительно поглядев на Лихого. – Вы жестокий вандал.
– Зачем ты меня обкричал? – лукаво улыбнулось Лихо. – Я ващета эвту землю купляло, шдобы состроить тута классный заведень на клевый отдых, – проговорило оно на своем пошловатом наречии и стало с интересом поглядывать на меня. – Пагади толька, ты сам смагишь убединица, как вах-васхитительна мая идея. Мая искаю повод.
– Но это безнравственно! – возразил Кант. – Я помогаю моему ученику разобраться в основных законах метафизики.
– А мине ценней свабодня, она потрясней твоей метафизий, – сказало Лихо. – Евтат оазис лучный среди града, хде таржествует, как там евта празываеца?.. Ага, мураль ваша. Мы здеся аграждены от мурали полный ноч. Для иметелей денег эвто обалденное приходилище. Усе тута ночелюбики, рублетраты да гуляльники.
– Я люблю весело провести вечер за картами в хорошей компании, но в мое время застольное общество было гораздо умнее, – сообщил Кант. – Мы никого не беспокоили и славно проводили время, распивая хорошие вина с чудесной закуской, которую подавал мой преданный Лампе.
– Никогда не слышал о том, что творится ночами в музеях, – заметил я. – Мне бы такого и в голову не пришло.
– Помню, как мы гуляли по дорожкам университетского сада за увлекательной беседой, много спорили, наблюдали птиц, вдыхали ароматы цветов, грелись на солнце, – продолжал вздыхать Кант. – Все было очень мило!
– Не мутитеся, други, – заверило нас Лихо, не спуская с меня приветливо ласкающего взгляда, от которого мне становилось не по себе. – Паверте, днем тута ничо не кажет аб том, чо здеся делаеца начами. Запонячили?
– И все же гнусное безобразие, – возразил Кант.
– Евти вот ночи маи. Я хатело, шоб тута было, как я люблю, – заявило Лихо и глубокомысленно добавило: – Начам – рубаль, дням – наука. Заразве так гарчишно?
Мы с профессором пожали плечами.
– Вы маи други златые, магите звать мня Лихаша, – продолжало сиять Лихо.
– Это слишком фамильярно, – не смутился Кант.
Я было хотел скептически добавить: мол какое-то странное имя, да язык мой запнулся на первом же слоге.
А тут на сцену из-за кулис выплыли пышно наряженные барышни, взыграл удалой оркестр, и тотчас публику захватил невероятный, страстный, головокружительный канкан.
Между тем к нам подошел официант. Я забыл вначале сказать: официанты и бармен здесь тоже одеты необыкновенно. На них были только белые в синюю полосочку плавки, голубая бабочка на шее и черные туфли на босу ногу. От подошедшего к нам официанта свежо пахло духами, и был он очень обходителен. Выслушав наши пожелания относительно вина и закуски, он стал принимать заказ Лихого, и я слушал этого черта с голодным предвкушением, а Кант тем временем озирался по сторонам и удивлялся:
– Безумство, какое безумство!
А потом обернулся ко мне и тихонько проговорил:
– Не понимаю, зачем господин директор удерживает нас и терпит такие расходы, чтобы нас обслужить?
– Я догадываюсь, – полушепотом сказал я. – Уверен, завтра этот урод на весь свет раструбит, что в его клубе присутствовал сам Иммануил Кант со своим учеником. Это повысит популярность заведения.
– Какой мерзкий тип, – фыркнул Кант. – Все его коварство употребляется в разрушение красоты, а следовательно – во зло.
– Оно, конечно, гад, но, понимаете, очень кушать хочется, – признался я.
Сделав заказ, Лихо игриво похлопало официанта по заду, чтобы поторопился. И тот важно удалился за ширму. Не успели мы оглянуться, как официант снова нарисовался в зале. На серебряном подносе, который он величественно держал перед собой на полусогнутой руке, стояли бутылка вина, бокалы и широкое блюдо с горячими бутербродами. Официант поставил блюдо, бокалы на стол и принялся разливать вино с почтительным наклоном. Бутерброды были поджаристые, одни с лососем, другие с ветчиной и сыром, посыпанные зеленью, а третьи с красной икрой. Белое вино с приятным журчанием заливалось в бокалы и янтарно светилось в них. Я проглотил слюну. Как я был голоден! Еще никогда в жизни я не был таким голодным.
Расставив кушанья, официант выпрямился и обвел нас вопросительным взглядом.
– Тащи нашеньких фирмовых, – приказало ему Лихо.
Официант почтительно кивнул и удалился.
После свистоплясного канкана джазовый квартет играл так себе, могли бы прислать кого-нибудь получше, группу «Ария» например, она была бы сейчас к стати, а тут какие-то студенты из академии. Пока Лихо и Кант беседовали все в том же ключе: теза – антитеза, я продолжал осматриваться.
За медленным, ленивым разговором теперь уже без спора о нравственности мы немного выпили за удачу в науках и умяли по бутерброду. Я почувствовал себя лучше и с нетерпением дожидался обещанных гуся, жареной картошки и овощного салата. Вино подействовало благотворно. Я приятно расслабился. Во всяком случае, полсотни листов доклада я все-таки написал – будет что сдать профессору Терпину завтра.
Вскоре официант принес позолоченный портсигар, открыл его и предложил сигареты сначала Канту, потом мне и затем хозяину. Я такие никогда не видел. Лихо объяснило, что это легкий опиум, но мы с Кантом все равно отказались.
– Фистулька нехило памагит забыть всяк дневной хрень и пагрузит сугубо в праздный забвень, упанял? – лирически объяснило оно и вставило между губ свой косячок.
Официант наклонился, чиркнул зажигалкой и поднес пламя к кончику сигареты. Лихо затянулось, выпустило голубоватый дымок и отпустило официанта манерным взмахом руки.
Между тем вокруг игральных столов гудело азартное оживление. Дамы и господа делали ставки, крутили рулетку или сбрасывали карту. Возле автоматов одержимо топтались игроки. Всюду сновали крупье в голубых рубашках с черной бабочкой, красных жилетках и в белых перчатках. Слышался звон жетонов, треск игральных автоматов и время от времени – восторженные вопли игроков.
Потом я наблюдал за несчастным Романом Архиповичем. Он уверенно проигрывал Боровому свое состояние. Ну, вот уже снимает свой пиджак. Вокруг губернаторского стола зрителей становилось все больше, и вскоре за их спинами я уже не мог рассмотреть, что там происходит.
– Эвтат клуб ващета прикалывает, – тем временем рассказывало Лихо. – Еж ли бы ни добронь нашево Архипача, памагущество драгова губернахрена, я б так не раскрутилось. Без евонай помащи все равно чо жрань со кляпам в роту… Или в роте? Хм… Хрень бы чаво удалося. – Тут он затянулся сигаретой, выпустил дымок и продолжил: – Кароче, аткупорили мы эвтот заведень, теперяся визитеры так и прут. Спасу ат них не выходит. Усе хочут рублем осчастливица. А кой крутой люд здеся шарица! Тарандец. Фистуль курители, транжоры, ахмурители чуждых женок. – Тут Лихо ухмыльнулось, вольготно откинулось на спинку кресла и, положив ногу на ногу, замололо языком дальше…
– Этот косноязычный господин есть истинный враг здравому разуму, – сообщил мне Кант вполголоса. Пока Лихо разглагольствовало, не беспокоясь, что его сейчас не слушают, профессор продолжил: – Он заблуждается, поскольку чувственность его подавляет рассудок. Чем больше он мыслит о счастье и удовольствиях, тем более от них удаляется. Он далек от истины, но сумеет освободиться от губительных оков глупости, если откроет в себе стремление к моральному совершенству. Ибо моральный закон свят – повторяю я. Свят!
Тут Лихо вдруг запнулось, ощутив в себе что-то странное, будто его кто-то хорошенько изнутри двинул не то кулаком, не то ногой, но быстро оправилось и продолжило в совершенно иной манере:
– …На преступника снизошло понимание. Мне очень прискорбно думать о случившемся. Но порядок мы поддерживаем. Если кто забалуется, мои ребята вежливо удалят хулигана из зала. Прусских дубинок здесь хватает…
Я утомился, слушая Лихого, и беспомощно водил глазами по сторонам. Любовная пара, что напротив нас на диване, лаская друг друга, похоже, слишком увлеклась. Они принялись торопливо стягивать с себя одежду. Я перевел взгляд в сторону зала и вдруг увидел знакомый образ. Отделившись от игрового автомата, в нашем направлении двинулся молодой человек. Как только он вошел в бар, я тотчас узнал его, это был Ваня с исторического факультета. Тихий скромный парнишка. Ему, как и мне, стукнуло уже девятнадцать. Глупый, как Иванушка Дурачок, высокий и смазливый, как Елена Прекрасная, с длинными отпущенными по плечи белокурыми локонами. Он был в серой рубашке и джинсах. В левом ухе у него с недавних пор стало поблескивать золотое колечко. На меня Ваня не обратил никакого внимания, как будто мы не знакомы, и он знать меня не желает. Даже не подмигнул. Вместо этого он улыбался нашему восторженному рассказчику.
Лихо, завидев студента, прервало свой монолог, приветливо помахало Ване рукой:
– Ах, мой друг пожаловал!
И, живо спохватившись, лаконично нам объяснило:
– Эвта карифан мне наметился. – Вновь его изворотливая глупость, подавив суровое влияние кантовской мысли, выскользнула наружу. – Бувайте, мине разлабона желаеца. Мой чувак для вас тут съофицанит. Толь кликните ево. Обналичит жорово мигом. Взъедните на удавольствице. Доброшного вам ночетратства! – С этими нелепостями Лихо поднялось, подошло к Ване и обняло его, как будто родственника, после чего оба отправились к свободному столику, что возле самой сцены.
Кант проводил их презрительным взглядом и проговорил с возмущением:
– Ужасная его речь хуже бездарного мычания идиота, который объясняется на уровне обезьяны.
– Он говорит на языке варвартийцев, – объяснил я.
– Чудовищно!
– Когда у человека есть деньги, его внутренние качества значения не имеют.
– Не следует так говорить, – строго попросил меня Кант.
– Извините, – смутился я.
Официант с полным подносом появился вскоре и, угодливо склонившись, поставил перед нами блюда с жареной картошкой а, открыв крышку большой утятницы, явил нашему вниманию дымящегося запеченного гуся с золотистой корочкой, затем поинтересовался, не нужно ли чего-нибудь еще, получил отрицательный ответ и оставил нас в покое. Кант встретил это угощение с прохладным равнодушием. Следуя строгому режиму, профессор почти ничего не ел, разве что бутерброд запил вином, так что гусь был целиком предоставлен в мое распоряжение. Я мигом оторвал от него большущий кусок и принялся за еду.
– Не стоит наедаться, господин студент, – посоветовал Кант, – вредно заставлять работать желудок и голову одновременно.
– Но с голоду в меня учение тоже не идет, – промолвил я в свое оправдание и вонзил зубы в жирное мясо.
Кант покачал головой и отвернулся.
– Этот господин директор – гнусное существо, – продолжил рассуждать Кант, наблюдая теперь Лихого и Ваню. – Он не умеет вести разговор. Он тарабанил какой-то вздор. – Я пожал плечами, скорее соглашаясь, чем возражая. – Он глуп. В каком бы доме я ни был, каждый раз убеждаюсь: самое отвратительное, что есть в человеке, – его глупость. И это серьезный недостаток, против которого не существует лекарств.
Уминая свой поздний ужин за обе щеки, я поглядывал за тем, что делают Лихо и Ваня. К ним тоже подходил официант. Не тот, что обслуживал нас, другой и не такой волосатый. Он принял заказ, а потом также быстро вернулся, неся на подносе бокал апельсинового сока – это для дурака Вани, а Лихому поставил рюмку водки. Тот предложил ее Ване, но парень робко отказался. Мол, не пьет. Знаю я, как он не пьет. Это он сейчас такой стеснительный. Видел я, после зимней сессии напился он как свинья. А чего теперь смущается? Ненавижу, когда так лживо скромничают.
– Довольно, господин студент, во всем нужна умеренность, – снова напомнил мне Кант и с презрением отодвинул гуся. – Набитый желудок не позволит вам усвоить учение.
Пришлось повиноваться. Я бросил недоеденный кусок на блюдо и вытер блестящие от жира пальцы салфеткой. Мне так и не удалось как следует наесться, и все же настроение мое немного улучшилось.
Лихо все-таки уговорило Ваню добавить в его сок немного водки, после чего само влило ему в бокал приличную дозу. Затем они чокнулись и выпили. Было видно, как смущение Вани постепенно тает под методическим ухаживанием Лихого. Ваня расслабился, и демон принялся его самым наглым образом домогаться. То приятельски похлопает по плечу, то погладит ладонью по ноге, то положит руку на его шею и там пальцами ласкает и все чего-то ему наговаривает.
Зачем он пришел? Неужели Ване не хватает этой пошлости? И родители не подозревают, что он ходит в ночной клуб. А это Лихо все что-то напевает, возбуждает в нем смелые фантазии, колеблет воображение, как струны чего-то запретного, сладкого, как нектар винной ягоды. Ваня от сока с водкой слишком осмелел. Ему и маленького глотка бывает довольно, чтобы потерять контроль, а тут ему поднесли еще одну полную рюмку. На сей раз он выпил не задумываясь. А этот бес, Лихо, даже наклонился и за смелость поцеловал его в щеку. Тут я почувствовал отвращение и запил свое горькое негодование вином. Потом Лихо встало из-за стола, помогло подняться Ване и повело его за ширму. Непонятно, как этот сноб с варвартийским говором стал тут хозяином. Невероятно!
Кант тем временем, стойко воздерживаясь от еды, наблюдал посетителей, слушал музыку, ничего в ней не понимая, а потом стал задавать мне вопросы. Ему хотелось, чтобы я объяснил значение некоторых предметов, которых он прежде никогда не видел, а именно, его интересовал телевизор, внешний вид кое-кого из наших неформальных соседей, игровые автоматы в зале, которые так сильно притягивают к себе человека, а потом не отпускают, и тому подобная чепуха.
К тому времени чемпионат по боксу, это резвое мордобитие, наконец-таки закончился, и на экране стали передавать последние известия. Когда появилась заставка «Куранты», я с удивлением заметил, что был уже час ночи, а спать мне ничуточки не хотелось. Потом показывали нашу площадь Победы и студенческую демонстрацию, которая проходила сегодня, нет, уже вчера в полдень. Я тоже в ней участвовал прежде чем отправиться в библиотеку. Мы даже с последней пары (с немецкого) сбежали и битый час, как примерзшие, стояли с плакатами перед зданием мэрии. Собралось много народу. Всякого разного. Мы хотели, чтобы им, то есть властям, было видно, что все местные жители против расчистки старого ботанического сада под строительство большого игорного клуба. В этом саду профессора сажали деревья еще во времена Альбрехта Бранденбургского. Это очень красивый сад с каштановыми и липовыми аллеями, кустами сирени, несколькими прудами, в которых плавали рыбки, а также с насыпной дюной, поросшей редкими песколюбивыми растениями. Но демонстрацию нашу жестоко разогнала милиция. Я тогда еще не понимал почему. Была какая-то стычка. И все это теперь передавали в новостях. А потом я увидел себя. Я так и застыл, когда увидел себя. Слов диктора расслышать было невозможно – слишком шумно в зале, но я и без комментариев хорошо представлял, что происходит там, на экране. Вот я швыряю булыжник в милиционера в бронежилете и каске с опущенным забралом. Вот я бегу в толпе, а за нами движется вооруженный отряд. Они идут, бьют дубинками в железные щиты. Вот поймали одного из участников демонстрации, отходили его дубинками по спине, скрутили и потащили к машине с зарешеченными окнами. Вдруг я снова увидел себя: бегу, спотыкаюсь, растягиваюсь на брусчатке, тут же меня подхватывают два милиционера, один выкручивает мне руки за спину, другой схватил за волосы и стал бить моей головой о фонарный столб. Негодяй. Там, на площади, стоят такие красивые фонарные столбы с вензелями и лампами. Так вот гляжу я, как милиционер разбивает мою голову, будто яйцо, об этот замечательный столб, да так, что ее содержимое хлещет на снег, будто из родника. После такого насилия заваливаюсь я без чувств. Потом вижу, подкатывает машина скорой помощи, двое санитаров выскакивают из нее с носилками, кладут на них мое бездыханное тело, загружают в машину и уезжают. Тут я с ужасом перевел взгляд на Канта. Профессор с прежним безразличием смотрел на экран. И вдруг до меня дошло – так ведь я мертв!
В этот самый момент кто-то сделал телевизор погромче. Наверное, интересно стало, как разгоняют демонстрацию, и я услышал голос диктора: «Аресты участников демонстрации, которая переросла в антиправительственный митинг, продолжаются». Я и не думал о том, что произошло днем, пока не посмотрел этот ужасный сюжет по новостям. Я сидел и глядел на экран, как оглушенный. Не мог вспомнить, что там произошло на площади и чем закончилась демонстрация. Какой-то пробел в памяти. Зато отчетливо помнил, как я пришел заниматься в библиотеку. Но вот чего я делал между этими событиями – до сих пор не могу восстановить в своей памяти. Значит, здорово меня те двое в бронежилетах отделали. Я-то не очень умею кулаками размахивать. Никому дурного в жизни ничего не сделал. Глупо как-то я погиб.
– Тот человек, которого убили возле столба, очень похож на вас, мой ученик, – заметил Кант, показывая рукой на телеэкран.
Я не сразу ответил и сидел неподвижно как истукан от потрясения.
– Сам вижу, – мрачным тоном проговорил я и тут же добавил: – Так значит, меня убили? Я мертв?!
– Все мы здесь мертвы, – с сожалением произнес Кант.
Я поглядел на него с ужасом.
– Но как же, ведь я пошел заниматься в библиотеку собственными ногами!
– По инерции. После смерти вы направились туда, куда намеревались отправиться до нее. Как, впрочем, и я много лет назад. Мне очень хотелось почитать одну из последних работ Руссо.
Я был потрясен. Значит!.. А как же иначе, если я встретил давно умершего человека. Вот так новость! Я – настоящий мертвец и не подозревал об этом, пока мне не сказали!
– А эти люди, они все тоже мертвы? Даже губернатор? – поинтересовался я, только сейчас заметив, что сердце мое стоит, и что я совсем не дышу, а руки мои холодные не от холода, как я думал, а оттого, что они мертвые, будто сделанные из воска.
– Нет, они живы, – утешил меня Кант.
Мне захотелось вскочить и кричать во все горло от ужаса, но, мигом опомнившись, я подавил в себе этот порыв. Незачем привлекать к себе внимание.
– Но у меня уже был опыт общения с Гофманом. Только призраком был он, а я жив. И вообще, то был обыкновенный сон.
– Сон – свойство полезное, – проговорил Кант задумчиво. – Ведь в самом глубоком сне душа более всего способна к разумному мышлению. Но вы не волнуйтесь, господин студент, природа щедро позаботилась о человеке, предусмотрев для него смерть. В противном случае мы бы сходили с ума, не в силах смириться с теми преобразованиями, которые происходят вокруг. Поверьте, это не легкое испытание для бьющегося в груди сердца, наблюдать, что делают с вашим родным домом, садом, университетом безжалостные годы. Время неумолимо уничтожает все. Есть два мира. И живым никогда не доказать, что есть действительность, а что является только ее мнимым образом. Нам, призракам, они не поверят. Поэтому не стоит выдавать свою истинную сущность. Следует заметить, человек привык воспринимать лишь то, что видит и осязает, но действительно ли то, что мы чувствуем, происходит на самом деле? Возможно, это всего лишь мнимая реальность, принадлежащая нашему сознанию.
Я не совсем понимал, о чем идет речь, Кант и тут слишком сложен для немедленного восприятия. К тому же теперь меня терзала жуткая мысль, что я мертв, и потому я больше не мог ни на чем сосредоточиться. С ума сойти, что сейчас думают мои родители. Где они? Возможно, стоят и рыдают над моим телом. Простят ли они меня, бестолочь такую? Тут мне страшно захотелось им позвонить. Но вдруг сообразил: ведь это невозможно. Как я объясню им, что нахожусь в музейном ночном клубе и беседую с Кантом.
– …Юм развенчал метафизику по той причине, что ее нельзя доказать на опыте, – продолжал рассуждать Кант. – Но ведь отрицать метафизику значит отрицать Бога и то, что мы с вами, дорогой ученик, реальны. Это трудно понять, но возможно. Вот, скажем, наши мысли, облеченные в слова. Мы их не видим, не осязаем, однако слова оказывают на нас и окружающих сильное физическое воздействие.
– Это как? – заинтересовался я.
– Уверен, нам еще удастся проверить это на опыте, – ответил Кант. – Слово еще покажет свою силу. Нужно набраться терпения и дать ему тут окрепнуть. Известно, что слово, произнесенное смелым человеком, обладает большей силой, чем слово, произнесенное слабым. Следовательно, смелый человек, провозглашающий мораль, способен оказывать больше влияния на происходящие безнравственные поступки.
– Скажите наконец, что вы задумали? – потребовал я.
– Помнится, господин Лихо говорил о свободе, – продолжал Кант, проигнорировав мой вопрос. – Но свободы здесь не существует. Нет никого на этой земле свободнее птиц. Только они свободны. Все остальное – обман. Здешняя свобода зыбка, как опиумный туман, и скоро развеется. Дело в том, мой ученик, что каждый поступает в соответствии с теми принципами, которые имеют для него силу всеобщего закона. Господин Лихо нарушает всеобщий закон морали и поступает так, как считает нужным, а когда поступки выйдут за пределы всеобщей материи, он будет наказан.
– Как это случится? – спросил я.
– Посмотрим, думаю, ждать недолго, – утешил меня Кант. – А пока у нас есть возможность наблюдать. Здешняя обстановка вполне соответствует условиям для изучения человеческой морали и ее отсутствия. До утра у нас достаточно времени, чтобы успеть разобраться в этих весьма любопытных вопросах.
Едва он это произнес, как в зале послышались громкие восторженные возгласы «Браво!» и шумные рукоплескания. Мы обернулись к игорным столам. За плотным кольцом зрителей невозможно было рассмотреть игроков, но, судя по крикам толпы, бедный Роман Архипович безнадежно проигрывал Боровому. Он уже лишился всего своего состояния, дома, дачи, машины, музейного здания и сада вокруг него и теперь, ко всеобщей радости, снимал с себя последнее. Публика торжествовала. Восхищенные искристые взгляды, азартное ожидание, насмешливое сочувствие проигравшему.
«Интересно, как профессор Кант собирается справиться с этим невероятным мракобесием? – размышлял я. – Как он сумеет восстановить справедливость?»
– Благодаря крепкой вере в мораль внутри нас, – вдруг ответил Кант, догадавшись, о чем я теперь думаю.
– Но ведь здесь Лихо не ущемляет ничьих моральных прав, – возразил я. – Посетители сами пришли сюда, они вполне довольны происходящим, им нравится.
– Но речь идет о всеобщей морали, а не только о нравственности или ее отсутствии у посетителей клуба, – заметил мне Кант.
– Ну хорошо, в таком случае он не ущемляет прав всех жителей города, – продолжал я рассуждать. – Ведь клуб работает только ночами.
– Вы начали мыслить по существу, господин студент, рад за вас, – похвалил меня профессор. Мне было приятно услышать такие лестные слова от самого Канта. Он продолжил: – Верно, на первый взгляд все происходит по закону. Однако здесь присутствуют факты насилия, обман и прочие пороки. Господин Лихой вынуждает нас быть свидетелями этих оргий и тем самым ущемляет нашу свободу, но это его ошибка.
– Значит, мы должны его наказать?
– Да.
– И каким образом?
– Силой логических рассуждений. Иными словами, происходящее здесь постепенно уничтожит само себя. Таков будет наш метафизический опыт.
Я пожал плечами. Значит, не все так плохо. Посмотрим, что будет дальше.
Роман Архипович тем временем окончательно проигрался. Его толкали, над ним подшучивали, кто-то придумал щекотать его картой по ребрам, но деваться несчастному директору музея было некуда – его стискивали со всех сторон и не давали воздуха. Наконец этого незадачливого игрока подхватили под руки два охранника в рыцарских латах и вывели из зала прочь. На его место сел очередной игрок – кто-то из министерства охраны природы.
– Их душами овладел дьявол, – проговорил Кант. – Это происходит, когда чистая душа человека начинает поддаваться дурному влиянию. Чаще всего из каких-либо корыстных побуждений. Теперь она подпорчена тлетворными желаниями. Но ее все еще можно спасти.
– Похоже, только стихийное бедствие заставит их изменить привычкам, – промолвил я.
– Не спешите, сударь, подождем и узнаем, что из этого выйдет, – задумчиво сказал Кант.
Боровой, наваливаясь на стол, загребал к себе очередной куш. Он богател с каждой игры. Напротив него сажали новую жертву, потом еще одну и еще. Министры, депутаты и прочие чиновники проигрывали Боровому все, что у них было, а потом продавали себя на медицинские опыты. А Боровой требовал еще и не мог остановиться, точно вскармливал душами неугодных ему людей, растущего в нем демона.
Пока наш губернатор делал состояние за покерным столом, его супруга Василиса Леопольдовна – дама весьма приятной наружности, одетая в темно-лиловое вечернее платье с блестками и маленькую серенькую шляпку, прохаживалась от витрины к витрине и присматривала себе драгоценности, как в ювелирной лавке. Прусский янтарь, серебро тевтонского периода, королевское золото – все было любопытно ей. У губернаторши разыгралась неуемная жажда обладания. Она стала отпирать витрины и примерять на себе все, что понравится, пока не остановилась на бриллиантовой подвеске королевы Луизы. Нацепив ее на грудь, Василиса Леопольдовна так и осталась в ней щеголять, решив экспонат присвоить.
– Каждый ценит красоту сообразно собственному воспитанию, – заключил Кант, с любопытством проследив за этой своенравной дамой.
Джазовый квартет, исполнив очередную композицию, перебрался к кулисам, освободив пространство возле высокого металлического шеста, и тогда, под шумные рукоплескания зрителей, на сцене появилась красивая девушка. Постояльцы бара тотчас обратили на нее внимание.
Она была в длинном распахнутом темно-синем плаще с золотистой подкладкой, полы которого скользили по сцене. Под плащом на танцовщице были только желтенький купальник, чулки сеточкой и высокие синие сапожки. Длинные черные волосы ее были собраны на затылке в хвост. Музыку включили приятную, и девушка закружилась вокруг шеста. Она изгибалась легкой волной, извивалась змейкой, поднималась по шесту милой кошечкой, так что полы ее длинного плаща струились за ней, как хвост кометы. Вдруг, плавным движением руки она сдернула с головы заколку, и волосы ее каскадом обрушились на плечи, заструились и заблестели. Зрители разразились восторженными аплодисментами. Тогда девушка, сделав несколько изящных оборотов вокруг шеста, грациозно смахнула с плеч свой плащ, подбросила его в воздух, и он полетел к зрителям, что сидели за ближайшими к сцене столиками. Троица любителей кокаина подхватилась, они кинулись ловить плащ, да запутались в собственных ногах и повалились на пол. Плащ достался какому-то черту толстому и чрезвычайно уверенному в себе. Он поймал его, прижал к лицу и стал глубоко вдыхать его цветочный аромат.
Кант с равнодушной улыбкой наблюдал порхание этой девицы. Я же глядел во все глаза, озадаченный ни сколько ее очаровательным танцем, сколько тем, что эта девушка показалась мне знакомой. Ее улыбка, блеск темных глаз, черты ее походки – все было мне знакомо.
«Где я мог видеть эту красавицу раньше? – мучительно раздумывал я. – Кого напоминает? Девица здорово загримирована. Может быть, это девушка с рекламных щитов так примелькалась? Или по телевизору. Фотомодель, наверное. Или… О нет!»
Оставшись в одних тоненьких кружевных трусиках, девушка сошла по ступенькам со сцены и направилась между столиками. Она улыбалась посетителям бара, и те, протягивая к ней свои шаловливые руки, не скупились на деньги. Вскоре девушка приблизилась к игровому столу Борового. Публика перед ней расступилась, и мне теперь было хорошо видно, что там происходит. Кто-то подхватил и поставил девушку на стол, и она принялась изящно сгибаться перед самым носом Борового. Исполнив пошлый танец, она помахала на себя руками, приглашая Борового подняться из-за стола и принять ее на руки. Боровой так и сделал, не подозревая того, как внимательно за ним следит из-за витрины Василиса Леопольдовна. Опустив девушку на пол, он деликатно сунул в ее трусики свернутую купюру. Заметив мрачный взгляд губернаторши, которая свирепой кошкой направлялась к мужу, девушка обошла Борового и, сопровождаемая восторженными взглядами и возгласами зрителей, повернула к столикам бара. Тут ее приветствовали с таким же азартом, давали деньги, отпускали похотливые шутки – никто не остался к ней равнодушным.
И вот, когда она к нам приблизилась, наши взгляды случайно встретились. Девушка вдруг смутилась, а я тоже застыл, взирая на нее с недоумением. Невозможно передать, как я был ошеломлен. Неужели это она?! Не может быть!
Тут девушка повернулась и хотела было сбежать, но я поднялся из-за стола и окликнул ее:
– Настя!
Она остановилась и повернулась ко мне с испуганным лицом, но тотчас справилась с собой и, улыбаясь по сторонам, подошла к нашему столику. Кто-то заботливо набросил на ее худенькие плечи пестрый халатик, и Настя немедленно в него завернулась. Кант наблюдал за нами с любопытством. Я ждал, пока Настя не сядет напротив меня.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, возвращаясь в свое кресло.
– Я не ожидала увидеть тебя, – сказала она.
– Мы тут с профессором Кантом случайно, – начал объяснять я, как последний дурак. Настя улыбнулась Канту, и они поздоровались. – Пришли заниматься в музей, а оказались в ночном клубе. Но ты почему здесь? Ты не должна…
– Не должна? – перебила она мою тираду. – Кто сказал? Я хожу туда, где мне нравится. Я пока что свободная девушка. – Она умеет изображать обиду.
– Одумайся! Чем ты здесь занимаешься! – прошипел я.
– Ну, не сердись, – проговорила она. – Мне нужны деньги.
– Зачем?
– На учебу.
– Ты с ума сошла! – проговорил я как мог спокойнее, хотя это было трудно. – Не таким же способом. Почему ты ничего мне не сказала? Я бы дал тебе, сколько нужно. – Тут я, конечно, погорячился, на учебу я вряд ли смог бы наскрести денег.
Кант ухмыльнулся нашей болтовне, отвернулся и стал наблюдать за следующей танцовщицей, которая с изящным проворством крутилась вокруг шеста, бросая в зрителей свое шелковое белье.
– Я не хотела тебя огорчать, – призналась Настя, скромно опустив глаза.
– Мы должны уйти отсюда немедленно, – заявил я. Отчаяние и злоба так и распирали меня.
– Не могу, – взмолилась Настя. – Хозяин не оплатит мне эту ночь, если я вот так уйду.
– Кто? Это жалкое Лихо? – вырвалось у меня.
Настя блеснула на меня глазами и, обиженная, уставилась в сторону.
– Но ведь здесь твой отец, – сказал я.
– Наша семья обеднела, – горестно промолвила Настя. – Мы с мамой не знали, что папа ходит в этот клуб, пытаясь выиграть хоть немного денег, пока я сама не решилась здесь танцевать и однажды увидела его в этом клубе. Он не знает, что я теперь тоже здесь. И никто не догадывается, что я его дочь.
– Ну да, тебя нелегко узнать в таком гриме, – покачал головой я. – Но зачем твой отец согласился на такую мало оплачиваемую работу.
– Сама не понимаю, – тяжело вздохнула Настя. – Говорит, нравится ему в музее. Понимаешь, он и в самом деле был счастлив, пока не началась вся эта омерзительная история с ночным клубом.
– Тяжелый случай, – проговорил я.
– Папа надеется отыграться, чтобы вернуть музей городу, чтобы он не превратился в ночной клуб и элитный ресторан, – призналась Настя и украдкой огляделась по сторонам. – Послушай, это я так Лихому сказала, будто мне нужны деньги на учебу. На самом деле, я зарабатываю здесь, чтобы помочь отцу.
– Теперь это нелегко, – с сочувствием вздохнул я.
Настя пожала плечами.
– Все, я должна идти. Спасибо за ужин. Извини, мне правда пора, иначе меня могут разоблачить.
От этих слов у меня растревожилось сердце. Приведения тоже страдают. И теперь я знаю это на собственном опыте. А Настя поднялась, вышла из-за стола и хотела уже попрощаться, как в бар вбежал Роман Архипович. Теперь он был одет в какой-то грязный драный свитер и потрепанные штаны. Можно было подумать, он занял их у бродяги. Увидав Настю, Роман Архипович тотчас же бросился к нам.
– Доченька моя! – воскликнул он, едва переведя дух. – Я тебя ищу. – И с этими словами заключил Настю в объятия.
Тут мне стало так горько, что я и сам едва не прослезился. Проглотив колючий ком, я перевел дыхание и отвернулся, не в силах видеть, как плачут старый отец и его дочь.
– Мама очень волнуется, – промолвил Роман Архипович, обнимая и целуя плачущую Настю. – Я проиграл все. Я признался ей. И она… она сообщила, где ты сейчас. Я прибежал за тобой. Пойдем отсюда. Пойдем.
– Я, я не могу… не могу… – всхлипывала бедная Настя.
– Глупости, пойдем, моя милая, тебе надо одеться. А я вернусь и попробую отыграться. Обязательно отыграюсь. Я никому не говорил, но у мня еще есть золотая коронка в нижней челюсти. Я могу без нее. Пусть хоть все зубы пропадут. Я справлюсь. Вот увидишь, все получится. Пойдем. – Роман Архипович обнял Настю и повел ее за кулисы.
Я был ошеломлен этой трагической сценой. Почему я не знал ничего раньше? В смятении я поглядел на Канта. А он как ни в чем не бывало проводил взглядом отца с дочерью и вновь повернулся к сцене, на которой так славно вертелась обнаженная танцовщица.
Настя вернулась очень скоро. Без отца она не могла уйти домой. Теперь на ней был темный костюм, в котором, я вспоминаю, она пару лет назад сдавала выпускные экзамены в школе и с тех пор больше не надевала. А теперь вот пришлось в него втиснуться. Настя прошла между столиками, опустилась в кресло напротив меня, подняла мой бокал вина и сделала глоток.
– Хочешь есть? – спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
– Где твой отец?
– Занимает деньги. Хочет играть. Я не смогла его отговорить. Бесполезно.
– Ты все же поешь, тут гусь, салаты, картошка. – Я поднял блестящую крышку, и ароматный гусь заманчиво предстал перед ее глазами.
Настя не удержалась и принялась за еду. Я не стал отвлекать ее разговорами. Судя по всему, она не ужинала. Я отвернулся и снова увидел танцовщицу. Она прогибалась, порхала, крутилась вокруг шеста, и зрители не могли оторвать завороженных ее танцем глаз. Почему мы не можем покинуть это злосчастное заведение, спрашивал я себя. То нас удерживало это проклятое Лихо, то Кант задумал провести тут какой-то эксперимент, теперь вот Настя. Она надеется, что отцу повезет, наконец и он сумеет отыграть хоть какую-нибудь часть своего состояния. Но что же теперь? Надо вот сейчас подняться, взять Настю за руку и решительно уйти отсюда прочь. Да нет же, теперь она ест.
– Останьтесь, господин студент, – вдруг заговорил Кант. Он опять проник в мои мысли. Не знаю, как это у него получается. – Самое важное начнется очень скоро.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Посмотрите в зал.
Я повернулся. На первый взгляд там ничего нового не происходило. Как вдруг игроков захватила волна беспокойства. Стало слишком шумно. За вторым, после губернаторского, игровым столом что-то назревало. А потом я услышал громкие крики. Спорили два игрока. Кажется, разоблачили шулера. Боровой тоже начал нервничать. Вот это да!
Два господина поднялись со своих мест и накинулись друг на друга с яростным криком. Кажется, они обвиняли друг друга в обмане. Тотчас между ними появилась охрана в рыцарских доспехах. Схватив обоих игроков, рыцари развели их по сторонам и долго удерживали своей железной хваткой. Но тогда за справедливость вступились болельщики. Вокруг столов завязалась потасовка. Охранники было вмешались, но остановить разгорающуюся стихию не смогли. И тогда я понял, что это начало конца.
Смятение вихрем охватило весь зал. Охранники не смогли привлечь всех к порядку. Одному из них досталось по шлему каменным ядром. Второй получил копьем по затылку. Потом в зале появились милиционеры в бронежилетах и с дубинками в руках. Что тут началось!
Экспонаты тоже были задействованы. Откуда-то возник Роман Архипович. Его глаза блестели от слез. Сердце его разрывалась от отчаяния, но защитить музейные собрания несчастный директор уже не мог. Вход пошли арбалеты, мечи, железные ядра. Из-за витрин выступили одетые в шкуры прусские дружинники с топорами. Бок обок с ними дрались крестоносцы. В углу застрочил «Максим», осыпая публику фейерверком из конфет, орехов и шоколадных батончиков с марципановой начинкой, но старший официант пнул этот тарахтель в бок, чтобы на разбрасывался сладостями понапрасну. Кто-то пытался натянуть на себя кольчугу, шлем и кирасу, кто-то стрелял из лука, кто-то счерепашился, прикрываясь деревянным щитом. А неизвестный длинноносый чудак в малиновом пиджаке, воспользовавшись всеобщей суматохой, пошел лазать среди битых витрин, распихивая по карманам королевские драгоценности.
Со свистом носились стрелы, звонко бились витринные стекла, испуганно визжали дамы. В толпу дерущихся неразборчиво летели угощения из бара: яйца, помидоры, куски пиццы, картечью разлеталась красная икра и прочие деликатесы. Потом бар опустел: все, кроме меня, Канта и Насти, ринулись в драку. А музыканты принялись исполнять теперь уже что-то задорное. Мимо меня пронеслась стрела и вонзилась в восковую фигуру волосатого самбийского воина – прямо в глаз. Тогда я подскочил к нему, отобрал деревянный щит и отдал его Насте, чтобы укрылась. Мне и Канту все было нипочем – ведь призраки бессмертны.
– Теперь мы понимаем, господин студент, принципы нравственности не от Бога и не от человека, они изначально заложены в человеческий разум и не способны нарушать моральных границ, – проговорил Кант. – В каждом есть мораль. Отсюда следует, если безнравственный человек способен выйти за пределы разумного, то его возможно обуздать. Что мы сейчас и увидим.
Любовная парочка тоже прекратила свои страстные занятия. Оба спешно поднялись с дивана и, пристыжено озираясь по сторонам, принялись торопливо одеваться. Их лица скривились в недоумении.
Суматоха, брань, вопли. Какой-то тип в коронационном одеянии Вильгельма II запустил железным ядром в мнимого пастора Донелайтиса. Промахнулся. Ядро пролетело, ударилось о стену позади нас, оставив на ней солнечное сплетение трещин, упало и подкатилось к ноге Канта. Профессор наклонился, поднял ядро и, задумчиво глядя на него, проговорил:
– Сферическое тело совершенно. В нем нет ничего лишнего, что препятствовало бы достижению благой цели. Важно правильно этим его достоинством распорядиться.
С такими словами Кант со всего размаху пустил ядро по обратному адресу. Снаряд смел корону с головы ряженого под Вильгельма и метко угодил в кадку с фикусом, а развенчанный император был тут же схвачен милиций. На его запястьях защелкнулись браслеты. С тех пор его больше никто не видел.
– Но мораль способны спасти приверженцы закона, – продолжал Кант. – На их совести всемирный порядок.
Шум, треск, хруст битого стекла под ногами. Кто-то угодил в игровой автомат прусской дубинкой, и тот со страху обсыпался звонкими монетами. Несколько человек бросились на пол их подбирать. Да не успели наполнить отяжелевшие карманы доверху: милиционеры завернули им руки за спину и немедленно увели прочь.
– И тогда справедливость восторжествует, – заключил Кант.
Скульптуры, восковые фигуры, чучела – все ожило в этом взбалмошном вихре. Даже скелет крещенного прусса восстал из гроба, но не успел сделать и шага, как его нечаянно толкнули дерущиеся, и он рассыпался. Супруги Боровые и Роман Архипович прятались среди витрин. Двое рыцарей-охранников пытались эти витрины собой прикрыть.
И вдруг из-за кулис быстрым шагом вышло разгневанное Лихо. На нем был женский парик и наброшенный на плечи цветастый халатик в белых кружевах. Лихо в негодовании обвело глазами кипящий зал, а потом так топнуло ногой по полу, что откуда-то сверху свалилась на него треуголка Наполеона. Лихо поправило ее на голове. Треуголка пришлась ему впору. Вскоре из-за тех же кулис выбежал ошеломленный Ваня в одних джинсах, а следом несколько полуголых девиц, прикрываясь руками, они, как трепетные лани, сгрудились позади студента и стали взирать на происходящее с недоумением.
Затем Лихо что-то шепнуло Ване на ухо. Тот немедленно подошел к соседней разбитой витрине, вынул из нее пистолет, зарядил и передал своему директору. Лихо, что тот император, обвело зал орлиным взором, подняло пистолет над головой и выстрелило. Драка в зале на мгновение застыла, как на снимке.
– Усе па местам! – приказало Лихо самым дурным тоном. – На случай непавинавенья буду скликать армию.
Его слова, как по волшебству, оказали на возбужденных посетителей немедленное действие. Зал наполнился гулом, и все принялись расходиться. Игроки, бубня что-то невразумительное, потянулись к уцелевшим игровым автоматам, столам и к бару.
Вновь последовали ловкие взмахи рук банкомета, сдающего карты, заработали лопаточки крупье, сгребающих фишки, послышалось встряхивание стаканчика с игральными костями. Ряженые принялись снимать с себя музейные ценности и бросать их, где попало. Бар также скоро наполнился завсегдатаями. Среди столиков замельтешили официанты.
Лихо помогло супругам Боровым и Роману Архиповичу выбраться из их укрытия. При виде погрома бедный директор музея едва не грохнулся без чувств, но сумел собраться с духом и остался стоять истуканом. Однако Боровой оживился тотчас же.
– Лихашенька, – молвил он, – дорогой, как на счет поиграть? Думаю, Роман Архипович составит тебе компанию.
– Не желаюсь пративица, – охотно согласилось Лихо.
Подхватив Романа Архиповича под руку, демон вихлястой походкой повел его к игральным столам. Директор музея возражать не посмел. А Боровой с супругой решили промочить горло и в сопровождении телохранителя, что озирался по сторонам в разбитых темных очках, торопливо направились в бар. Толпа расступалась перед ними с суеверным почтением.
Оставив меня и Канта, Настя поспешила к отцу. Он только что сел за игру. Настя обняла его за шею, поцеловала в щеку, пожелала удачи и встала за его спиной, внимательно следя за обстановкой. Ей очень хотелось, чтобы игра проходила честно. Ваня же вознамерился болеть за Лихого. Я видел, как они с Настей перекинулись надменными взглядами лютых врагов.
Тем временем на сцене появилась роскошная певица в красочных перьях. Своим очаровательным голосом она привлекла внимание посетителей бара. Все заслушались исполнение арии из оперы «Тангейзер».
Мы с Кантом сделали по глотку вина за воцарение миропорядка, после чего между нами завязался обещанный ученый разговор.
– Могу поспорить, произошедшее было иллюстрацией к вопросу о нарушении морального закона, – проговорил я. – К счастью, удалось избежать человеческих жертв.
– Верно, господин студент, безнравственное попыталось выйти за пределы закона, как подогретое дрожжевое тесто из тесной кастрюли, в результате чего и получился сумбур, – сказал Кант. – И это заслуживает нашего внимания. То был хороший пример усмирения зла. Всякое приключение подходит к своему логическому завершению, даже если оно далеко от здравомыслия.
– И что будет дальше? – спросил я.
– Мы здесь, чтобы познать метафизику во всем ее многообразии, так что действуйте, господин студент, теперь ваш ход, – ответил Кант.
– Каким образом? – еще больше удивился я.
– Силой собственного разума, – многозначительно проговорил Кант. – Попытайтесь перевоплотить свои знания в объективную реальность. Помните, я говорил о том, как влияют слова на окружающие предметы? Так вот, прежде всего необходима воля. У многих она отсутствует, но те, кто сумеет ее мобилизовать, получит большое вознаграждение. Ибо воля – это способность выбирать то, что разум признает добрым. Следите за тем, как ваша метко высказанная мысль, подобно летящему в цель железному ядру из той витрины, оказывает свое благое действие.
– Хорошо, ведь мы желаем восстановить в этом заведении мораль и порядок, – увереннее проговорил я, точно это было заклинание.
Танцевавшая вокруг шеста девушка, вдруг споткнулась и сползла на пол, но тотчас поднялась и, не сумев замаскировать неловкость своего падения импровизацией, стыдливо прикрылась руками и бросилась бежать за кулисы под насмешливые возгласы разочарованной публики. Между тем очнулись вдыхатели порошка забвения. Во время всеобщей драки они, оказывается, всеми забытые, грезили под столом. А теперь, придя в себя, поднялись, встряхнулись и, зевая, побрели из клуба прочь. Больше того, даже официанты стали появляться в баре одетыми в приличную форму с белыми фартуками. Из разбитого окна сквозило, и в зале сделалось довольно прохладно.
– Тот, кому чуждо безрассудство – мудр, – проговорил я дальше. – Об этом вы тоже писали в своих критических трудах.
– Это верно, – подхватил Кант. – Но по природе своей человек – существо аморальное. Взгляните, какой неистовый азарт у этих игроков, – он кивнул в сторону Лихого и Романа Архиповича. – И все же это поправимо, когда ради справедливости, человек сам стремится подняться до понятий морального закона. В таком случае рассудок воспроизводит свои законы, важно теперь направить его в нужное русло, и этой способностью обладает Природа, где каждая вещь действует по ее справедливому замыслу. Иными словами, правильный рассудок способен самостоятельно принимать истину и отрицать ложь. Так-то вот, мой ученик.
– Значит, разумное существо должно иметь волю, чтобы поступать согласно благим принципам, – додумался я.
– Именно так, – подтвердил Кант, улыбнулся и добавил: – Мораль помогает нам познать то, как мы должны себя вести, чтобы стать достойными счастья.
В следующую минуту из игрового зала послышались возгласы удивления больше похожие на радость. Мы обернулись. Настя обнимала отца, который загребал фишки, а Ваня хмуро взирал на карты Лихо, которое, сложив губы дудочкой, пыталось сообразить, что произошло. Такой неожиданный поворот игры привлек новых зрителей, и толпа вокруг покерного стола начала сгущаться. Даже Боровой приподнялся из-за столика, желая посмотреть, что там у соседних игроков происходит, но Василиса Леопольдовна схватила мужа за руку и попросила вернуться на место. Тот неохотно повиновался.
– Посмотрите, эти люди уже начинают играть по правилам, – сообщил Кант после долгой глубокомысленной паузы. – Теперь дело пойдет на поправку.
В то же мгновение двое охранников в рыцарских латах вычислили и схватили еще одного подозрительного человека и повели его из зала. А толпа, что была на стороне Романа Архиповича, торжествующе скандировала: «Долой шулеров!»
– Все меняется прямо на глазах, – порадовался я.
– Справедливость возвращается в том случае, когда мы сами того желаем, – улыбнулся Кант. – Здесь люди власти, а следовательно, люди долга. Долг и нравственный закон имеют на человеческое сердце сильное влияние. Долг принуждает человека совершать поступки из уважения к закону, иначе правительство не способно реализовать себя и свои ресурсы полностью. Мы с вами, господин студент, уже понимаем, как чувство долга отрицает удовлетворение личных желаний, но совершенствует человека и улучшает его моральные качества.
И вновь со стороны зала раздались голоса ликования. Роман Архипович выиграл у Лихого весьма крупную сумму. Настя запрыгала возле отца, весело хлопая в ладоши, а Ваня смущенно пожал плечами, почесал затылок и разочарованно махнул рукой.
– Не будем отвлекаться, – попросил меня Кант. – Наш урок продолжается. Запомните, чтобы обрести чувство собственного достоинства частенько приходится жертвовать своими интересами ради нравственного долга…
Между тем я видел, как нервничал за своим столиком Боровой. Василиса Леопольдовна поила его коньяком, скармливала ему бутерброд и уговаривала успокоиться. Боровой с большим трудом находил в себе силу воли, чтобы не ринуться на подмогу к директору ночного клуба.
– …и прежде всего, – продолжал свои возвышенные рассуждения Кант, – мы должны соблюдать человеческое достоинство в самом себе. Поверьте, господин студент, тот, кто сам поддается чужому влиянию и чужим порокам не может жаловаться на то, что его совратили.
Тут Ваня кивнул, как будто соглашаясь с этой мыслью, и, чувствуя скорое низложение своего директора, горестно махнул рукой и побрел из зала прочь. Я проводил его презрительным взглядом. Трус он, чувствует, паразит этакий, скоро будет совсем плохо. Впрочем, так оно и было: Лихо безнадежно проигрывало. Оно сидело бледное и очень нервничало, то и дело поправляя под горлом свой галстук. Зато Настя была на сто десятом небе от счастья. Она радовалась за отца, который все сгребал и сгребал драгоценные фишки.
– По-вашему, выходит, жизнь людей, стремящихся только к наслаждению без нравственности и рассудка, не имеет ценности, – сказал я.
– Именно так, – подтвердил Кант. – И работа – лучший способ наслаждаться жизнью, когда с ее помощью мы достигаем совершенства, нравственности и свободы. – Кант сделал глоток вина и добавил: – Когда исчезает справедливость, ценность жизни людей пропадает вместе с ней.
– Но теперь-то справедливость торжествует, – заметил я. – Она здесь. Значит, мы испытали силу слова. Оно проявило себя во всем своем могуществе.
Деваться некуда. Лихо проиграло все свое состояние. Оно лишилось денег, ночного клуба и доверия власти. Боровой горестно рыдал на груди Василисы Леопольдовны. Болельщики начали расходиться. Тогда двое охранника в рыцарских латах вышвырнули проигравшегося Лихого на улицу.
– Ево тута не стаяло! – последнее, что услышали этой дикой ночью из уст Лихого. Кому был послан этот горестный вопль, никто не понял, а кто догадался, тот предусмотрительно удалился.
Репортеры накинулись на бывшего директора, как голодные псы, желая услышать раскаяние. Они снимали происходящее маленькими камерами, которые позволяли мгновенно переводить изображение и звук в газетные колонки, сохранять их в памяти или сразу пересылать в компьютер главного редактора, что значительно экономило силы и время. То-то нынче запестрят местные газеты свежими материалами о ночном приключении в Королевском замке.
Роман Архипович торжествовал. Он пустился в пляс, обнимался с дочерью и друзьями. Все рукоплескали ему и поздравляли с возвращением исторического музея законному владельцу.
– Мораль учит нас тому, как мы должны быть достойны своего счастья, – заверил меня Кант.
– Нужно стремиться к справедливости, и тогда благая цель будет достигнута, – проговорил я итог выученного урока.
Тут я решил, наконец выбраться из-за стола и броситься к Насте, чтобы разделить с нею радость, но Кант велел подождать.
– Не торопитесь, господин студент, – сказал он, строго на меня взирая. – Останьтесь. – Я вернулся на место, и Кант объяснил: – Наш урок еще не закончен. Дело в том, что мы еще не познали, отчего и как моральный закон внутри нас возвышает человека и делает его мыслящим существом.
Я печально вздохнул и поглядел на Настю и ее отца, которые решительно двинулись к Боровому.
– Здоровая мораль светла и заботится о том, чтобы не затаилось где-нибудь зло, – продолжил Кант свои разъяснения.
Только он это произнес, как в зале раздался отчаянный вопль Василисы Леопольдовны. Все обратили на нее внимание, а потом перевели взор на Борового, с которым стало происходить что-то странное.
Казалось, губернатор так близко к сердцу принял поражение директора «Ночных игр», что ему сделалось дурно. Лицо его покраснело, как будто он подавился, потом закашлялся, а затем его стошнило прямо на игровой стол. Василиса Леопольдовна предложила ему выпить стакан воды, но Боровой отмахнулся, и вдруг его стало как-то странно пучить. Он раздулся и взревел, как медведь, потом со всей силой ударил по столу кулаком, поднялся с громким рычанием и встал на проходе между столиками. Василиса Леопольдовна не сумела его удержать.
В следующую минуту Боровой начал корчиться так, будто все тело его разрывали страшные боли. Никто не понимал, что происходит, даже личный охранник находился в недоумении, но вдруг опомнился и послал за доктором. Зал тотчас притих в ожидании.
– Зависимость от кого-либо вызывает у человека отвращение, – невозмутимо продолжал Кант. – Зависимость от зла, которая влияет на поступки, – тем более невыносима.
Тут Боровой стал давиться и отплевываться, а потом начал срывать с себя одежду: пиджак и галстук полетели в разные стороны. С бычьим ревом он схватил себя за воротник и, выкатив глаза, разорвал рубашку надвое. Публика в ошеломлении от него отступила.
– Воля, подчиненная нравственным законам, свободна от зла, – проговорил Кант.
– То есть вы хотите сказать, чем больше в человеке морали, тем более он свободен, – догадался я.
– Совершенно верно, господин студент, – подтвердил Кант. – Я очень рад, что вы это усвоили. Но беда в том, что и безнравственные люди мыслят себя свободными.
– А если человек намерен исправиться? – подсказал я.
– Ни паломничество, ни посты, ни самоистязание не помогут человека порочного сделать благоразумным. На это способно только желание человека исправиться. Иными словами, порочные наклонности должен победить разум.
Между тем Боровой впился ногтями в кожу на груди, словно хотел вскрыть свою грудную клетку. А потом запрокинув голову, взревел во всю глотку, точно в припадке. Ко всеобщему ужасу ребра с хрустом разошлись, и в образовавшейся щели блеснула пара любопытных глаз. Боровой пал на колени. Из его нутра на мгновение пугливо высунулась маленькая лысая голова, огляделась по сторонам и робко убралась вовнутрь. Дамы испуганно взвизгнули, одна из них лишилась чувств, но какой-то господин, оказавшийся рядом, подхватил ее и принялся приводить в чувства. Мы с Кантом поднялись из-за стола и присоединились к толпе, окружавшей Борового, чтобы наблюдать чудодействие. А Боровой хрипло рыча и стеная, снова взялся пальцами за края рваной раны и с треском раздвинул их, так что стало видно взволнованно пульсирующее сердце и пузырящиеся легкие, между которыми сидело маленькое существо. Боязливо моргая на свет большими удивленными глазами, чертенёнок снова высунулся наружу и потянул розовым пяточком свежий воздух. Его костяную головку венчали два маленьких бараньих рога, в глазницах мерцал огонек, грудка и животик были покрыты черненьким пушком, а слабенькие ножки заканчивались парными копытцами. Вот, значит, какого ублюдка вынашивал Боровой в своем теле.
Оценив, что угрозы нет, дьяволенок выбрался наружу и полез вверх, судорожно цепляясь когтистыми костлявыми пальцами за волосы на груди Борового и подтягиваясь на слабых дрожащих ручонках. Ему приходилось прилагать немало усилий, он останавливался, чтобы отдышаться, и потом снова продолжал карабкаться все выше и выше, волоча позади беспомощные ножки, пока не взобрался на плечо родителя. Длинный хвост этого паразита заканчивался кисточкой, и он, то есть чертенок, помахивал им из стороны в сторону для поддержания равновесия.
Толпа охала в недоумении. Василиса Леопольдовна потеряла самообладание, она разозлилась и стала здорово браниться необыкновенно острыми словами. А тем временем несколько чувствительных дам, проникнувшись к чертенку симпатией, завздыхали от умиления и засюсюкали:
– Какое чудное дитя!
– Боровой родил! Он родил нам инкуба!
– Какой он милый!
Мужья были смущены вдруг возникшим интересом своих жен к мерзкой твари. Но, застыв от ужаса, сделать ревнивые господа ничего не могли. А Боровой, исторгнув из себя дьяволенка, заметно похудел, он все еще стоял на коленях, поскуливал и озирался по сторонам ничего не понимающими глазами. Вскоре после того, как новорожденный покинул отцовское лоно, рана у того сомкнулась, да так аккуратно, что и шрама в том месте не осталось. Боровой, при виде своего недоноска, застыл с безмолвным криком ужаса, застрявшим где-то в горле. У губернатора не хватило духу сбросить с себя паразита, который теперь сидел на его плече, свесив ножки, сверкал на окружающих глазами, фыркал и скалил остренькие зубки. Дамы были в восторге.
Злое семя однажды попало в Борового и развилось. Это отродье должно было тайком явиться на смену Лихому, когда тот покинет Землю, но планы темных сил не оправдались. Преждевременное рождение избавило губернатора от вражеского бремени.
Когда духовно очищенный Боровой рухнул на пол, треснувшись о кафель головой, чертенок, жалобно визжа, как драный кот, подскочил и кинулся бежать на четвереньках, подволакивая нетренированные ножки. Но защиты искать было негде. Люди брезгливо расступались перед ним, пока он не оказался возле Канта, и профессор наступил ему на хвост. Чертенок испуганно взвизгнул. Кант наклонился, взял его за шкирку и поднял с любопытством. Тот обмяк, отчаянно дергаясь, злостно воняя и визгливо ругаясь матом.
Кант обвел взглядом толпу, хитро прищурив глаза, и с достоинством проговорил, показывая новорожденного:
– Сделки с дьяволом чреваты неприятными последствиями. Всякий, кто согласился на обещанное им богатство, власть, роскошь – рано или поздно терпит разочарование. Жертва обрекает себя на страдание и смерть. Зло разрушает человеческий разум. Глядите, – встряхнул свою добычу, – разве этот чертененок виноват в том, что хочет есть? – Из толпы послышался ропот недоумения. – Известно, всякое существо требует для своего развития пищу, – продолжил Кант. – Но такого хищника мы вынашиваем в себе, не подозревая о нем, а тот тем временем пожирает нашу душу. И это естественно, это его право, он должен кормиться, чтобы выживать и плодиться.
– Убейте его скорее, – закричали из толпы. – Нечего тут рассуждать.
– Уничтожить его нетрудно, – заверил всех Кант. – Для этого потребуется крепкая воля. Чертенок тотчас сгинет. И все же он не первый и не последний: сколько таких уродцев зреет в наших алчных душах – без сомнения, много. – Тут Кант обвел всех многозначительным взглядом и продолжил: – Я избавлю вас от этого демона. Но подумайте, возможно ли искоренить зло навсегда?
– Избавьте нас наконец, если вам это под силу, – снова послышалось из толпы.
Кант улыбнулся, поднял чертенка повыше и торжественно проговорил:
– Сила воли и чистый разум способны изгнать всякое зло из нашей души. Боже, спаси нас от исчадия зла, – и с этими словами отпустил новорожденного.
Чертенок, размахивая в воздухе ручками, ножками, хвостиком, ударился об пол и в то же мгновение сквозь него бесследно провалился. А в следующую секунду из королевских часов высунулся петух и громко прокукарекал.
Присутствующие были так поражены необыкновенным рождением, а потом уничтожением хвостатой твари, что само появление Канта никого не удивило. Или, может быть, все приняли его за какого-нибудь факира из местного цирка. Едва оправившись от потрясения, толпа вновь обратила внимание на губернатора.
Изъеденная душа Борового затрепетала, и он очнулся, прежде чем до него добрались врачи. Они принялись хлопотать возле больного, щупали пульс, измеряли давление, заглядывали в зрачки, но признаков какой-нибудь болезни у Борового не обнаружилось. Он сел. В его глазах теперь играл живой здоровый огонек чистоты и безгрешности. Да, теперь он был совершенно здоров. Кто-то из его свиты заботливо накинул на его плечи пиджак. Боровой ловко поднялся на ноги и, увидав заплаканную жену, заключил ее в объятия.
Толпа стала расходиться.
Я с молчаливой надеждой поглядел на Канта, неужели спектакль закончился?
– Осталось только выбраться отсюда, – ответил он, снова угадав мой вопрос. – Вы нашли в себе волю разобраться в темах, которые кажутся трудными, и это вас морально закалило, я надеюсь. Вы достигли цели благодаря опыту. А значит, вы теперь свободны. Я рад, что наше с вами занятие не было напрасным.
– Еще бы, – охотно заверил я. – Я очень признателен вам.
Посетители ночного клуба длинной говорливой процессией шагали к выходу. Я поискал глазами Настю, но нигде ее не увидел. А Роман Архипович призвал рабочих и распорядился навести в музее порядок.
– У вас три часа до открытия, – объявил он.
Рабочие, разделившись на две бригады, немедленно приступили к делу. Одни разбирали игровые столы, бар и сцену, упаковывали автоматы в большие ящики, в то время как другие восстанавливали музейную экспозицию. И надо отдать должное, они четко, слаженно и быстро выполнили эту работу, теперь уже в последний раз.
В медленно бредущей к выходу толпе я так и не сумел найти Настю. Куда же она подевалась? Может быть, ждет на улице? Канта я тоже потерял из виду. Не надо было его оставлять. Мне сделалось грустно. Ведь я даже не успел поблагодарить его. Проходя уже мимо рыцарей, что стояли как стражи у выхода, я постучал о железные доспехи костяшками пальцев. В ответ раздался гулкий стук. Затем я прошел в двери, выбрался из шкафа, закрыл его и вернулся за стол с книгами. Как вдруг послышался голос Марии Петровны:
– Молодой человек!
Я обернулся.
– Библиотека закрывается через десять минут, – объявила она строго. – Пожалуйста, сдайте книги.
Я едва ли соображал, что происходит, который теперь час, и куда подевался Кант. Протер глаза и вдруг увидел Настю. Она подошла ко мне и сердито поглядела на меня.
– Ну сколько можно! – возмутилась она, глядя, как я собираю книги. – Ты снова переутомился.
– Зато я выполнил задание по философии, – промолвил я, укладывая рукопись в рюкзак. – У меня зачет, – бросил туда же ручку. – И все-таки разобрался в учении Канта, – с удовольствием проговорил я, закрыл рюкзак и добавил: – Он провел для меня занимательный урок.
– Сначала Гофман, теперь Кант, что же дальше? – возмутилась Настя. – Я весь вечер прождала. Ходила к тебе домой. Твоя мама сказала, что ты здесь.
Я поднял стопку книг и отправился к столу библиотекаря. Настя последовала за мной. «Ну вот, опять она расстраивается, – подумал я. – Сам виноват, надо было ей позвонить и предупредить, что каток придется отложить на завтра. Зачет все-таки. Да еще у Терпина».
– Извини, я не думал, что так долго пробуду на уроке Канта, – ответил я.
Сила чистого разума
© Copyright: Григорьев Дмитрий, 2014
Свидетельство о публикации №214082401311
Свидетельство о публикации №214082401311
Рецензии