Мистерия призраков

      
    В 2015 году исполняется 900-летие кончины черниговского князя Олега Святославича – внука Ярослава Мудрого, племянника французской королевы Анны, двоюродного брата Владимира Мономаха, деда того новгород-северского князя Игоря, чей «достославный» поход на половцев 1185 года родил незабвенное «Слово о полку Игореве».
     Роман «Мистерия призраков» - о нём, Олеге Святославиче, одном из самых колоритных и загадочных князей Киевской Руси.
      Жизнь и судьба этого черниговского и тмутараканского князя удивительнейшие.
       Олег – первый в нашей истории политический ссыльный.
       Олег – сродни былинным богатырям. Выдворенный «за моря» на верную погибель, он живым и здоровым возвращается домой да ещё с блестящей красавицей-женой, византийской аристократкой.
        Но первостепенное в его фигуре – не здесь. Автор выдвигает неожиданную и смелую гипотезу относительно полководца и книжника князя Олега Святославича, которая и держит на одной «оси» весь сюжет повествования…




 Анатолий Масалов




                МИСТЕРИЯ  ПРИЗРАКОВ

                Скорее правда, чем вымысел




















С иными мирами связывая,
Глядят глазами отцов
дети –
         широкоглазые
перископы мертвецов.

Андрей Вознесенский

Как это всё темно, как бестолково.
Кто брат кому и кто кому сестра?
Всяк всякому. Когда приходит слово,
Оно не знает дальнего родства.

Белла Ахмадулина





Взялся за гуж


Сразу извещаю: эта диковинная история началась при редкостном зрелище. Земля и Луна разом глядели на меня.
От шара Луны отделяли какие-то две тысячи километров. С такого плёвого расстояния Селена представала вовсе не завораживающей красавицей. На экране виделся вообще только её бок – слегка выпуклый, неровный, грубо-каменный, серый.
А вот наша Земля, готовая зайти за этот ужасный бок, смотрелась хоть куда. Она-то завораживала. Божественный голубой, как бы заснеженный обильными облачными завихрениями шар в чёрной непроглядности космоса.
Прекрасная камея Галактики.
Не две тыщи верст до неё, как вон до близкой Лунищи в метеоритной оспе, а целых триста восемьдесят с гаком. Но в разрывах белых одежд можно углядеть и Аравийскую пустыню, и контур Австралии...

Однако пора, мой читатель, и отрекомендоваться. А то выходит как-то неучтиво, прямо малокультурно. Зовут меня Владислав Алексеевич Ушахин. Житель я древнего Чернигова. Археолог на пенсии. Пока того и хватит, а там видно будет.

Итак, повторяю, из ряда вон выходящая история, о которой решился поведать, не имея на то ни опыта, ни дара, зачалась одним прекрасным вечером при лицезрении совсем близкого жутковатого края Луны и дальнего шара-глаза светозарной Земли, родного космического корабля. А завершилась... Не завершилась она, как и почти все истории на свете.
Одним прекрасным вечером...
Это у меня зачин такой. Стародавний, классический. На деле же вечер был сперва как вечер. Невыразительный закат пасмурного дня осени.
Но за час примерно до  п р и ш е с т в и я   случилось нечто диковинное. Ни с того ни с сего по всей моей светёлке, отнюдь не девичьей, расплылся чудеснейший аромат маттиолы, она же - левкой двурогий, она же – «ночная красавица». Необъяснимость полная. Перво-наперво, до ночи ещё не близко. Потом: окна затворены плотно. Да и будь распахнуты, за ними не июль и не август, а октябрь. Да и будь лето, клумба под окнами никогда не числила пахучей маттиолы.
Короче, диво.
Цветной диск Земли начал медленно скрываться за щербатой Селеной, загораживающей половину звёздного мира. А только обозначился уход, как с ним обозначилась и вторая непонятка. Если за первую считать летний аромат «ночной красавицы» в октябре.
Вдруг манящий лик Земли оборотился химерой. Белоснежные узоры облачности, что лежали такой нарядной кисеёй, как-то вспухли, переиначились. Затемнели провалы в белых полях. На меня таращилась круглая то ли маска, то ли морда. С тяжёлыми глазенапами, из коих один был словно вытекший. Прорезь-щель короткого рта. Набухший клубнем носище…
Страховитое зрелище, доложу я вам. Сюр. Сальвадор Дали.
Не разглядеть уже ни Аравийской земли, ни даже австралийского материка.
И вот здесь наступила следующая непонятка. Третий сюрприз. Ещё до полного захода Земли-уродки, пусть она, родная, извинит.
Явились Они. Поначалу – как голоса. Одни голоса.


















Часть первая

РОЗЫСК ПО ОСОБО ВАЖНОМУ ДЕЛУ


 О чём хочу сообщить cразу, это о необычности  г о л о с о в.
Они звучали с характерным выговором. Слова шли не из губ, а из сердца. Так казалось. В подобной трогающей манере разговаривают, по моим наблюдениям, глухие люди. Однако эти, что беседовали возле меня, отлично слышали друг друга. Ясно было с самого начала.
Возле меня. Нужно уточнить: незримые находились поблизости, но на одном месте не торчали. То кооперировались у окон, то в дверях в коридоре. А то, по всей видимости, вернее, невидимости, расхаживали между моими книжными шкафами. И все передвижения – с полной бесшумностью фантомов.
Мои действия были минимальными. Погасил экран ноутбука. Пересел из кресла на диван. Закрыл глаза. Не они требовались, а уши.

Забыл посвятить тебя, читатель, в свою беду двухмесячной давности. Живу я на Масанах. Кто не знает - северо-западный край Чернигова; примыкает к нему волнистое поле, место былых разнообразных сражений. В душный августовский предвечер совершил я непростительную для бывалого полевого спеца ошибку. По всему норд-весту быстро наливался чернильный грозовой фронт. Я же, наслаждаясь морем белых, синих, желтых цветов, и в ус не дул. В седоватые свои колючие усы. А потом поздно было спохватываться. Стена ливня шла дымно, как паровоз. Молнии раздирали свод неба повсюду. И не уберёгся я от чудовищного удара рядом с собой. Неизвестное время находился вне этого мира. С почернением ногтей и некоторым подгоранием шевелюры от плазмы небесного электричества.
Человек я многоопытный и в пляске молний не возвышался торчком, тотчас лёг в цветы; не имел мобилки и ножа. Но что-то всё же притянуло ветвистый разряд миллионов вольтей. Надо думать, хоронилось в земле нечто металлическое. Может, старый лемех. Может, ржавый ствол винтовки. А может, пайцза, почему бы и нет? Наверно, не все знают, что сие такое. Продолговатая пластинка с дырой у одного конца - для ношения на поясе. Позолоченная, в самоцветах, с рисунками кречета, тигра, оленя, луны... Могущественный пароль. С ней открыты все дороги, заставы, крепости. «Чи-цзоу ма инь пай». Буквально: серебряная дощечка для проезда на казённых лошадях по государеву повелению. Чинуши древнего Китая складывались в поклоне перед владельцем такой верительной грамоты. Но если у Масанов таилась пайцза, так то была не китайская, а золотоордынская – басма. «Да выдана великим ханом от имени Великого неба. Лишаются жизни люди, неверные монголам». Могло быть и имя хана. Пожалована кому-то ханом, скажем, Узбеком. Или хан Тохта вручил. А то и ханши могли наградить. Бытовало и такое.
Спалила молния землю, ничего теперь там не найти.
Меня же, грешного, Бог миловал. Отошёл я кое-как. Не без последствий, конечно. Первое, ходить почти перестал. Вроде бы и могу, но кружит голову, лежать тянет. Второе, приступы временами чего-то схожего с летаргией, только непродолжительной. В остальном же – вроде в норме.

С отступлением покончил, пора за дело.
Не сразу я уяснил, что незримых трое, женщина и двое мужчин. Один мужик явно хорошо в летах, второй сравнительно молод. Женщина, похоже, сверстница ему, молодому.
Открылись и имена. Одно замечательно красивое, другое – замечательно смешное, третье – так себе, обыкновенное. Женщину звали Алина. Старика именовали Нилом Никтополионовичем. У него и прозвище было: Навигатор. Уважительное. К молодому обращались – Вадим.

Не обойтись, вижу, ещё от одного отступления. Дело в том, что меня не оставляла мысль: как отнесётся к загадочным голосам в квартире Варвара? Варвара Яковлевна Брук, которая вскоре прибудет готовить мне на завтра обед. Упала на голову откуда ни возьмись. То ли какая-то дальняя кузина, то ли вообще непонятно кто. Возраста скорее флоберовского, чем бальзаковского. Присматривает за мной после происшествия с молнией.
Вообще-то смешно - смотреть за мной. Пусть я и одинокий мужик. Археолог он как солдат старой службы. Ничего ему не страшно, на все руки мастер, подладится ко всему. Однако против ухода кузины я не возражаю. Приезжает так приезжает откуда-то, кажется, с Лесковицы. Готовит мадам Брук отменно, на что и купился.

Но всё это – как отреагирует «кузина» на неведомые голоса, количество незваных гостей, имена их и прозвища – отступало на второй, если не на десятый план перед главным. В моем обиталище беседовали   к о л л е г и .  Не утверждаю, что именно археологи. Но что историки – безусловно. И о чём же шла беседа? Нет, не беседа – жаркий спор. Временами прямо толковище бурлило. Очень походило на распри следователей прокуратуры. Так вот, азартная полемика шла о гражданине Олеге Святославовиче Рюрикове. Развивался поиск его следов.
Искать Олега Святославовича вообще-то и нужды нет. Здесь он находится, в Чернигове. У Спасского собора уже девять веков лежит. Несколько костей от него остались да пыль.
Но им, «бригаде следователей», не кости нужны, а живой полнокровный человек...

Я полулежу на диване с каким-то замиранием. Налицо странное совпадение. Словно описала орбиту и вернулась ко мне молодость. Когда-то князь черниговский и тмутараканский Олег Святославич, внук великого князя Ярослава Мудрого, был крепким яблоком раздора между мной и покойным профессором Львом Николаевичем Гумилёвым, отчасти моим наставником, отчасти оппонентом. Вот с таким пылом, какой царит сейчас в голосах, вошедших ко мне, я тогда в Ленинграде безоговорочно осуждал князя Олега за дружбу с половцами, за то, что он с «погаными» часто выступал против своих же князей и воевод. Напирал на авторитет самого осведомлённого человека – автора «Слова о полку Игореве». Тот ведь увесисто и навсегда окрестил Олега Святославича Гориславичем. За распри и разоры на Руси.
Но куда мне было до Льва Николаича, железно-неколебимого, с крепкой головищей, в походной и потому милой моему взору ветровке, с ручищами, привычными и к лопатам раскопов, и к пилам лесоповала. Со стороны родителя, царского офицера, начальника Цеха поэтов, африканского охотника Николая Гумилева располагал Лев твёрдыми приказными нотами, а со стороны матери, Анны Ахматовой, царственным равнодушием к мышиной возне повседневности. И с обеих сторон – поэтическим подходом к Истории. Невозмутимо поглаживая пальцами обложки своих трудов, он спокойно втолковывал мне, что касательно Олега Святославича все как раз наоборот: не он виновен в бедах Древней Руси, а его собратья-князья. Он от родителя принял разумный подход к Великой Степи, другие же глупо с ней собачились и в итоге Русь надолго потеряла Черное море.
Мои доводы (смешные, давно понял) Лев Николаич просто отбрасывал в сторону, как сбрасывают фигуры с шахматной доски. Он учил, что люди с их поступками – в подчинении у Космоса. Звёздные ветра Галаксии налетают на Землю и не дают покоя ноосфере. Идут и идут мутации... «При чём здесь История?» – возмущался я. Эти ливни всяческих там частиц и античастиц, всяких фотонов, лептонов, мезонов, чертонов, кварков-подарков от Вселенной – и война, скажем, Алой и Белой розы?  Какая тут связь?..
Боже, до резких словопрений доходил я тогда на этой новой почве с благороднейшим Львом. По молодости я даже орал, что «кирпичики мироздания» у него превращаются в кирпичи, которыми он оглушает сотоварищей историков. Препирался, препирался и не замечал, как исподволь иду в его сторону.
Прошу, читатель мой, обратить сугубое внимание на эти исповедальные слова автора.

Возвращаюсь к предвечерью в черниговской горнице, «украшенному» фантомными голосами.
Нелегко сразу сориентироваться в полемике «следаков» вокруг князя Олега. Начало её, по всему, было до вторжения ко мне. Из-за чего сыр-бор разгорелся? К тому же оперируют они и сейчас вещами вроде бы мало связанными между собой, прыгают по хронологии туда-сюда, непонятные намеки рассыпают...

С запозданием оповещаю про весьма существенное. Уже на первых минутах обнаружения незримых гостей во мне почему-то поселяется железная уверенность: контакт с ними  н е в о з -
м о ж е н  . Я могу лишь слышать их. И точка.
Так оно и будет.

Слушаю в оба уха возбуждённые голоса, и постепенно кое-что проясняется. Два разных Олега Святославича фигурируют. У Навигатора князь Олег – второе «я» брата своего двоюродного Владимира Мономаха, решителен, властен, дальновиден, лёгок на подъем, богатырь такой, что голыми руками вяжет туров. В общем, два сапога пара. Но всё это – стандарт. Я не вижу в речах Навигатора живого Олега.
Иной Олег Святославич у Алины. Она видит князя человеком отрешённым. Он больше думает, чем говорит. Даже что-то женственное проглядывает в этом великане. Необычна оптика Алины, нечего сказать.
А Вадим – тот изредка вступает в разборку и роль его какая-то
неопределённая. Он вроде бы как некий общий знаменатель в том, о чём судят да рядят Нил Никтополионович и Алина.
Но о чём же речь? Пока не понять. Хотя словес слышу множество. Одно улавливаю: им ведома большая тайна черниговского и тмутараканского князя Олега Святославича. Масштаб тайны велик. Это судя по их воодушевлению. Так общались бы счастливцы, которым удалось вычислить автора «Слова о полку Игореве».
Вот они анализируют одно из примечательных дел секретной службы Византии – похищение резидентами её в Причерно­морье нашего князя Олега, тогда сидевшего в Тмутаракани.
Да, читатель мой, была такая редкостная операция Константинополя. Не то в 1078 году, не то в следующем.
Почему-то они, трое голосов, зациклились на вопросе второстепенном, на мой взгляд: каким путём доставили за море похищенного Олега? Прямиком через это самое море, Понт Эвксинский, на борту спецсудна? Либо кружным по суше, длительным и рисковым, с преодолением не одной погранзаставы? С вполне реальными силовыми контактами.
Ни до чего не договорились.
«... о группе захвата, – донеслось до меня после рёва мотоцикла за окнами. Колоритный голос Навигатора. – Козары были местные, тмутараканские? Или отправили из Константинополя самых отборных? Как-никак, впервые такая акция, похищение князя Руси...»
Никто не ответил Нилу Никтополионовичу, извиняюсь за невольный дешевый каламбур.
Не спутай, читатель, козаров с хазарами. О, козары! Тут статья особая. Так именовались спецагенты секретной службы Царьграда. Прошедшие огонь и воду. Рыщущие в пуленепробиваемых жилетах, пардон, стрелонепробиваемых кольчугах на стожильных конях по всему белу свету. По-византийски коварные и хитроумные, даже если и не греки. Полиглотами были. И язык нечистой силы знали,  дело не последнее для них.

«А собраны ли на странную дисгармонию улики?» – вопросил о неизвестном предмете Вадим. Отвечал ему Навигатор, но ответа я не разобрал – снова рыкнул треклятый мотоцикл под окном.
«Люди хотят знать о себе», – подает голос тот же Вадим.
«Люди хотят  в р а т ь   о себе», – перечит ему голос Алины.

(Что-то смешиваю я времена. Глагольные. То прошедшее время применяю, то настоящее. А так вроде нельзя. Плохой тон в литературе. Да ладно, с меня взятки гладки. Не роман же это, а подобие исповеди.)

Ходит загадочная троица вокруг да около. Около чего-то необыкновенно важного. Ей-то эта важность очевидна, а я пока вслепую сижу.
Исток, исток – повторяют. Где и когда у князя Олега судьба определилась… О чём же толкуют?
«Зарождение первых шагов, считаю, не может быть ранее Родоса. Потому там надо истоки искать, в анналах византийских. Конечно, опростоволосились они у себя дома, упустили птицу. Однако писанины-то у них сбереглось куда больше, чем на наших вечно пылавших землях».
Это Навигатор.
«А я гляжу на пролив между Крымом и Кавказом. На сутолоку тмутараканскую. Где было столько терпеливого  ожидания уже после возвращения домой. Оттуда и пошло».
Это Вадим.
«Разыскиваю Олега на заре. В городах чешских и польских. И не привожу никаких объяснений».
Это Алина с придыханием высказалась.

Служителям музы Клио, а проще – историкам, хорошо известен эффект… как бы сказать понятней… присутствия уже не существующего. Выгорел дотла, скажем, прекрасный храм, но очертания его незримо остаются и тревожат души. Явно таилась подобная «пустота» в розыске по делам князя Олега Святославича-Гориславича. Терялся в догадках я на своем продавленном диване.

Тут состоялся ожидаемый приход Варвары Яковлевны Брук. «Кузина» явилась с привычной малоразборчивой песенкой на тонких устах. Пышность медных мелкозавитых волос, разделенных пробором, изумляла. Будто две овечки свисали по сторонам головы. Слух Варвары не уступал замечательности её прически. Из самого дальнего угла квартиры разбирала каждое негромкое слово мое в телефон.
Ну-ка, что сейчас будет?
Но как назло фантомы умолкли. Сидел и гадал – из-за неё или нет?
Варвара скинула туфли на высоченных каблуках. Тапки не надела, осталась на паркете в колготках. Они были ярко-красными. Я про себя усмехнулся. На прошлой неделе затеялось у нас довольно нескромное собеседование на тему дамского белья. С её подачи. Изобразил я ажитацию и говорю: открою вам, любезная Варюша, раз уж пошли у нас такие откровения, что нет для нашего брата убийственнее женского оружия, чем чёрные чулки. Страшнее разве только красные... И вот последовали со стороны сомнительной кузины оргвыводы. Было о чём задуматься мне, бирюку.
Однако гораздо больше следовало задуматься о другом. После незначительной паузы незримые снова заговорили. Совершенно в прежнем духе. Стало быть, на Варвару Яковлевну они – ноль внимания. Как и на меня. Но... Большое «но» здесь выступало. Варя и ухом не повела на чужие голоса в квартире. Значит, не слышала их. Это почему же?..

Между тем «оперативная разработка» князя Олега продолжалась. Нелёгкая работа, скажу вам авторитетно. Спустя без малого тыщу лет, каково? Располагать всего лишь считанными крапинками света. Шаг влево, шаг вправо – полная тьма. Кромешная.
Что-то у незримых имелось поверх скудных либо умышленно ложных «свидетельских» показаний, не раз и не два изменённых в угоду очередному великому князю.
«За тридевять земель, за середину Европы проскакали они, два юных князя. И на пороге манящей Богемии поворачивать домой? Настоянием шаткого союзника, который подобен переменчивому ветру?.. Могу легко уразуметь слова Олега посланнику Болеслава Смелого. Когда гонец свысока бросил Олегу и Владимиру, что польский король принял мир от чешского князя Вратислава. За тысячу гривен серебра. Так что в походе вашем нужды уже нет. Поворачивайте, мол, оглобли назад. Владимир только пожал плечами. А Олег проронил не без вызова: не можем. Не можем воротиться, ничего не сделавши и тем стыд навлечь на отцов наших и на землю нашу...»
Это Алину я выслушал. Ей ответил с профессорским юмо­ром Навигатор: «Четыре месяца ходили задиристые молодые князья по чешским замкам и землепашествам. Пришлось Вратиславу и от них откупиться ещё одной тысячью серебра. С честью вернулись в Киев...»

Спохватываюсь я сейчас. Надо же для тебя, читатель мой, порас­­крывать ряд скобок. Иначе ты будешь в тумане. Незри-­
мые-то, понятно, в курсах, а ты нет. Без минимального хотя бы отступления не обойтись.
Откроем год 6562-й. Не пугайся, это всего лишь 1054-й.
Почил в Киеве великий князь Ярослав Мудрый, оставил пятерых сыновей: Изяслав, Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь. (Дочери в счёт не шли, все права – у мужиков, хорошо устроились.) Из сынов ушли почему-то раньше всех самые молодые, Вячеслав, а за ним Игорь. Своего рода «триумвират» составили Изяслав, Святослав и Всеволод. Завет батьки – жить дружно выдерживали они целых четырнадцать лет. Срок просто выдающийся для тех давних времён. Да и для всех последующих, до сего дня включительно.
Затем из марева Дикого Поля заявились половцы, они же кипчаки. Принесла нелёгкая. Мало было нам печенегов.
С половцами история вышла долгая, на двести лет. Хватало в ней всего. Но поскольку в квартире моей затягивается разработка князя Олега Святославича, надо тебя, читатель, посвятить в особые отношения отца Олега – Святослава, одного из триумвиров, со степняками. Кто нанёс кочевникам первый – и сокрушительный – удар? Он, Святослав, сын Ярослава Мудрого и шведской принцессы Ингигерды, князь Чернигова. За окнами у меня видно поле, то самое, где пострадал я от огненного столпа грозы. Вполне допустимо – именно здесь сошлись 12 тысяч воинов половецкого хана Шарука и вчетверо меньшая рать Святослава. Лично меня восхищает не столько полная победа черниговцев, сколько дальнейшее поведение отца Олега. Когда ему под ноги кинули скрученного ремнями хана, рассёк Святослав ремни, повёл Шарука в свой шатёр, уселись оба рядом и помянули души погибших в сечи. А затем побратался князь с ханом. А дальше породнился с ним, женив одного из сыновей на ханской дочери. Результаты? Могли позавидовать братья Изяслав и Всеволод. С той битвы  под Черниговом и до конца жизни Святослава не было ни одного налёта половцев на города Руси. А половецкие ханы оставались в союзниках Олега и его сыновей. Расчётливый, дальновидный гроссмейстер за шахматной доской Руси и Поля.
Ещё ты, читатель, должен держать в голове обстановку в трёх главных домах южной Руси. Это снова о триумвирате. Киев – дом великого князя Изяслава. Чернигов – дом Святослава. Переяславль – дом Всеволода. Прежний лад братьев уже дал трещины. Золотой Киев застилал очи. Не стану пока рассусоливать и сообщу: на момент похода молодых Олега и Владимира, сына Всеволода, в «чехи и ляхи» киевский престол занимает в ранге великого  князя  Святослав. Он и велел сыну и племяннику «смотаться» на запад. Изяслав же изгнан из Киева и за рубежами Руси ищет, кто поможет вернуть ему трон...
Вот теперь ты немного сориентирован, читатель, и можно двигаться дальше по течению дебатов Навигатора, Алины и Вадима.

«... не столь важно. Завернул тогда Олег в Краков. Ещё до нападения на Богемию, подчёркиваю. (Алина это говорит.) Лучше звучит – в Кракув. Прекрасный, цветущий и знаменитый. Тайная ночная сходка в Вавеле. Тоже звучит очаровательно – Вавель. Близ ротонды Девы Марии. Олег в багряном княжеском кафтане, поляки в белых бархатных кунтушах. Переговоры за кружками стародедовских медов, вполголоса, с оглядкой, с изначальным взаимным недоверием. А над ними – встающее на века угрюмое зарево подлинной угрозы: тевтонского рейдерства...»
Даму прерывает Навигатор.
«Не мог Олег единолично вести переговоры. Владимир с ним – на равных правах. Так распорядился сам великий князь. Зачем бы расчётливому Святославу обижать брата Всеволода? Да, юный племянник пока ещё далеко не Владимир Мономах, однако уже сметлив и решителен. И на второй план отодвинуть себя не позволит».
Алина: «Дайте мне договорить, нетерпеливый наш Навигатор. Конечно же, самолюбивый Владимир сидит рядом с Олегом. И не молчит. Но я умышленно делаю ударение на Олеге. Потому что здесь, в дальних странах, в ином европейском воздухе наш герой закладывает первый камень в своё будущее здание».
Навигатор – ядовито: «Камень первый, он же краеугольный, он же пробный, он же подводный... Как по мне, до камней у Олега руки ещё не скоро дойдут. Ох, как не скоро».
«Смотря что считать камнем. Я говорю о его предощущении в чужой стране. Там всё обостряется. И я уверена – как раз там и тогда зародилась у Мономаха на всю жизнь тайная р е в н о с т ь
к тому, что он чуял в двоюродном брате и чего не было у него. Навсегда вспыхнула неприязнь между обоими, в которой они и себе не признавались».
«С этим-то можно согласиться, – отвечает Навигатор. – Назначено, значит, Роком столь раным-рано выявить судьбоносную вражду. Но большой роли месяцы в Польше и Чехии не сыграли. Отцы и дети – вот где уже было заранее всё начертано. В подноготной треугольника Изяслав – Святослав – Всеволод. Каша заварилась, чего и следовало ожидать, из-за лакомого Киева. Мне импонирует умница Святослав, но тоже хорош среди Ярославичей. Вдруг изгоняет старшего брата Изяслава за пределы страны и пересаживается из своего правомерного Чернигова на киевский стол, законный стол Изяслава. И пошло-поехало...»
Вадим подаёт голос: «А что пошло-поехало у Изяслава за бугром? Помню одно, не на высоте великий князь был. Тоже ещё тот фрукт. Заслужил, выходит, изгнание?»
Навигатор: «Фрукт малосъедобный, спору нет. Расскажу о его похождениях в Европе, но наперёд подчёркиваю: не столько сам он неудачник, сколько велика была харизма Святослава.
Прихватил с собой Изяслав золота, мехов, самоцветов и подался в землю польскую, за Буг. Куда же, если не к ляхам? Болеслав Смелый, кто помнит, уже пособлял горемычному Изяславу, в первый раз потерявшему Киев, прогнать с золотого престола северного наглеца Всеслава полоцкого, колдуна, волка позорного. Пособил Болеслав, само собой, не за так, сытно погулял с войском вокруг Киева. Пришлось Изяславу делать сквозь зубы намёки явно застрявшему на чужой земле докучливому союзнику. А теперь вот приходится вторично кланяться Болеславу. Но надменен поляк, не забыл намёков Изяслава убираться домой. К тому же в женах у него – дочь великого князя Святослава. На тестя идти?.. Дары от Изяслава польский двор принял, и с большим удовольствием, а затем иезуитски предложил покинуть пределы Польши.
Угнетённый Изяслав явился к своему деду по материнской линии, маркграфу Саксонии. Разглядывая драгоценный подарок внука – древний византийский перстень с яхонтами, маркграф ограничился подсказкой: ступай к врагу Болеслава императору Генриху.
И отправился Изяслав дальше, на реку Рейн, в город Майнц, к верховоду Священной Римской империи, за громким названием которой ничего особенного не стояло. Принимая от него пышный хабар, германский император ломал комедию: ах, негодник Святослав, ах узурпатор! Сейчас же пошлю в Киев послов с ультиматумом. Либо возвращаешь трон старшему брату, либо война с нами... Послы и поехали. Неспешно. С наказом постращать Святослава. Для вида. А на деле провели разведку. Весьма полезно на будущее приглядеться к Руси.
Сидел, сидел Изяслав в немцах и ничего не высидел. Тогда послал сына своего в Рим, к папскому престолу. Готов, мол, идти под власть Святого Петра, только помогите вернуть Киев. Папа Григорий, по счёту седьмой, толстопузый коротышка, искуснейший лоцман в любой опасной среде, выведал у моло­дого князя уйму пользительной информации. И умозаключил: там, на востоке, авторитет – это Святослав, а Изяслав – он пешка, посулы его ничего не значат...
Возвращаюсь к сказанному. Мимо отца Олега не пройти. Тот, кто уже это высчитал и уяснил, тот порешил – восхождение начать со Святослава. Восхождение на киевский золотой престол».
«Всеволод !» – произносит Алина.
«Всеволод !”– повторяет Вадим.
«Всеволод, – подводит черту Навигатор. – Переяславский паук».
Наступает молчание. Очень напоминает оно паузу, когда дискуссия приостанавливается и стороны роются в бумагах. Но шелеста не слышу.

«Владислав Алексеевич, – молвит стряпуха Варвара, не оборачиваясь от плиты, – сварила вам борщика на два дня. Больше, кажется, вам ничего не нужно?
В последней фразе звучит не вопрос, а утверждение с оттенком надутости. «Владислав Алексеевич». Такое обращение к моей особе со стороны Варвары Яковлевны - редкость. Чаще применяются имена Владислав, Владик, даже Слава. По шкале душевного расположения. В этот вечер расположение Вареньки явно на нуле. Мои благодарности пропускает мимо ушей, с очевидным уязвлением следует в коридор, к туфлям. Тут меня и стукает. Должен был, олух, высказать восхищение ножками в пурпурных чулках. Ведь ничего не стоило. Тем более, что возраст не брал верх над стройными ногами гостьи.
Но сегодня никакие фигли-мигли не шли мне на язык. Запер дверь за приходящей-уходящей дамой и вернулся на прежнее место.
Уже стемнело, ночь на пороге была.

Между тем розыск, после небольшой задержки, продолжился.
Голос Вадима: «Мудрость и расчётливость великого князя Святослава. Для меня Святослав Ярославич что-то вроде экстрасенса. Неужели не подступало к нему предчувствие?»
«Почему же, были, были у него предвестия, – отвечает Навигатор. – Загодя. К примеру, великокняжеская библиотека при белоснежной Софии. Место для Святослава – из любимейших. Уединился он однажды здесь со своим «Изборником», почитать на досуге. Но вместо книги глядел в окно, долго глядел. На юг, где вдруг расцвели по небу какие-то невразумительные знамения. Багровые и зелёные переплетения то ли грифонов, то ли другой чертовщины. Глядел, пока не погасло наваждение. Перекрестясь, взялся за страницы «Изборника». Глаза остановились на писании византийца Георгия Херобоска, переведённые высокодумным дьяком Иоанном. Прочёл медленно: «Инословие убо есть ино нечто глаголюшти, а ин разум указуюшти, яко же еже е речено от Бога к змии: проклята ты и от всех звери». Прочитав сие, впал в глубокое раздумье. Потом зачем-то расставил шахматные фигуры слоновой кости. Мял бороду. На доску не смотрел. Давеча принеслось из Кракова от своих – сидит Изяслав у императора Генриха в Майнце... Надобно складывать и вычитать. Сидит братец у врага поляков. Враг твоего врага – друг твой. Расклад, значит, таковский: затянуть поляков к себе в союзники. Для того воевать чехов, союзников Генриха и врагов Болеслава. Напрашивается небольшой наскок на князя чехов Вратислава...
Убирая шахматные фигуры, смахнул рукавом Святослав белого ферзя. Плохая примета – вошло в душу. Полез под стол за ферзем, а здесь открылась неожиданная непонятка. Вместо редкостного ковра из Мосула на полу лежала дешёвая кошма. Войлок шатёрный, обычный товар степняков. Неужто воровство? Или тоже знамение?.. Выяснится: ковёр просто унесли на чистку. Но что-то останется занозой в груди великого князя. Вот преподнес ему всегда желанный «Изборник» слова о змее, и гада, тёмная и зловещая, близлежащая, засквозила во всём, даже в ковёрной этой истории, безделице.
Заноза-то окажется не мнимой, совсем не мнимой».
В монолог Навигатора как-то поспешно вмешиваются и Вадим, и Алина.
Вадим: «Надо не опустить зачин войсковой кампании против чехов. Выбор отцом Олега воевод. Сын свой и сын Всеволода, что за этим?»
Алина: «Только не случайность! Тут в нос бьёт озоном Провидения. Исходная точка всего. Что руководило Святославом?»
«У меня на это нет объяснения, – говорит Навигатор. Эпически. – Если бы Святослав обсуждал вопрос о предводителе похода, тогда бы я знал, но он ни с кем не советовался. На следующее утро после «библиотечного» дня великий князь вызвал к себе сына Олега и племянника Владимира. Когда они прибыли, Святослав завёл молодых князей в секретную комнату на хорах собора и повелел – идти на Чешский Лес. Провел не слишком долгий инструктаж. Что ещё добавить?»
Снова как будто некий перерыв у незримых, наподобие разглядывания документов, и опять без малейшего шелеста.
«Так что, вернёмся к занозе у великого князя Святослава, которая неспроста саднила?» – подаёт голос Навигатор.
«Сталинщина! – загадочно восклицает Вадим. – На столько веков опередил князь Всеволод зловещего Кобу…»
«Вот тебе и экстрасенс Святослав, – обращается Алина к Вадиму, – позволил Всеволоду застать себя врасплох». Обращается насмешливо, но в голосе больше задумчивости, чем насмешки.
«Сюжет о том, как невтерпёж дожидаться власти младшему, – вроде сам с собой говорит Навигатор. – Ведь можно и не дождаться».

Расшифрую тебе, мой читатель, подоплёку этих реплик.
Незримые толкуют о Всеволоде, младшем в «триумвирате». Вышел он тайно на тропу войны, беспощадную. За Киев. Столетней она станет, та неугасимая война. Первым под нож – в прямом смысле – угодит средний брат Святослав, великий князь вне очереди. Разболится у Святослава что-то в животе, и младший брат уговорит его идти на операцию, своего лекаря пришлёт. Раз-два, погибает под скальпелем – грубым ножом великий князь Руси. С большими почестями хоронят его, однако не в Киеве, а в родном Чернигове. Дескать, и после смерти знай своё место.
Было это в году 1076-м. В году же 1925-м в Москве произошло нечто подобное. Первого полководца страны, всеобщего любимца Михаила Фрунзе товарищ Сталин практически насильно пошлёт на хирургическую операцию, которая завершится смертью пациента. Такие вот перепевы.

У Алины, оказывается, своё мнение о начальной жертве сатанинского Всеволода. Исходный заказ был сделан не на Святослава, а на его племянника – князя Ростислава тмутараканского. Двоюродного брата Олега. На целых десять лет раньше замаскированного убийства Святослава. Всеволод глядел далеко вперёд. Племянник Ростислав пребывал в изгоях, а потому мог быть, как Алина выразилась, миной замедленного действия. Князей-изгоев по определению водилось немало. Ранняя смерть отца лишала юного сына надежды на приличное будущее. Одни смирялись, но другие шли напролом, силой добывая пристойные города.
«Ростислав как раз из таких, – вела Алина, – притом самый опасный на тонкий нюх дяди Всеволода. Сын  с т а р ш е г о  Ярославича – Владимира, раз. Нравом воинственный и храбрый, два. В открытую тяготился властью над собой после безвремен­ной смерти отца  м л а д ш и х  его братьев, три. Не заставил он себя ждать, боевой Ростислав Владимирович. Подался для начала в Тмутаракань – давнее пристанище разноплеменной вольницы. Быстро собрал дружину из матёрых рыцарей большой дороги. Пошли набеги, пока на соседний Кавказ. Но Всеволод не мог не помнить достославного тмутараканского князя Мстислава, с такой же вот ратью ходившего на Днепр и принудившего своего старшего брата Ярослава поделить наследство: ему западный стол с Киевом, себе восточный с Черниговом...»
Тут Навигатор заметил Алине: «Кавказские походы Ростислава насторожили не столько дальнозоркого Всеволода, сколько Византию. Всеволод тогда ещё в приготовишках ходил».
«Не согласна, – возбуждённо сказала Алина. – Всеволод сделал тогда важнейший для себя шаг, с Константинополем в полном секрете сошёлся. Да, взаимная выгода маячила, потому и завязалась связь. Устранением Ростислава обе стороны закрепляли нелегальный союз».
«Сомнительно, – отзывается Навигатор. – Слишком разные «весовые категории». До великого князя, до Киева тогдашнему Всеволоду ещё весьма далеко. Интереса к нему у Византии пока нет».
Первый раз я услышал смех Алины. Зловредного в нём не было ничего: «Мне что, остается поверить, будто ты забыл про гречанку? Не настолько я простодушна. К супружнице Всеволода мы ещё вернёмся, а сейчас надо же осветить расправу над князем-изгоем Ростиславом. Тем более, что здесь арена будущей расправы над нашим Олегом.
Позаимствую колдовское гоголевское перо. Из «Страшной мести». Шумел, гремел конец Тмутаракани: князь Ростислав Владимирович праздновал с дружиной фартовый поход в кавказские предгорья. Понаехало много народу в гости. Среди других и корсунский котопан-начальник Корсуня-Херсонеса. На долгом пиру подошёл он к Ростиславу с полной чашей вина. «Пью за твое здоровье, князь!» – «Пей!», – чуть кивнул Ростислав. Холодными и цепкими глазами прирожденного вояки оглядел херсонесца. Выпил котопан половину, а другую по обычаю протянул Ростиславу. Но перед тем неуловимо обронил в чашу яд из-под ногтя-когтя. Вскоре он покинул гвалт пира и ещё до рассвета исчез.
Категории византийских ядов четко делились по срокам исполнения задачи. Котопанова отрава срабатывала на восьмые сутки. Сработала точно. Не избежал своей судьбы Ростислав Владимирович, любимец лихой вольницы Тмутаракани, этой Сечи нашей древности.
Длинный язык для киллера означает неминуемый конец. На кой чёрт нужно было котопану, зрелому душегубу, по возвращении домой объявлять, что князь Ростислав умрёт в такой-то день? На свою голову ляпнул в прямом смысле – жители Корсуня, узнав о смерти князя Тмутаракани, забили котопана камнями. Ростислава, значит, и тут обожали...»
«Вдова же Ростислава, – продлил Алину Навигатор, –рвалась из таких диких мест, умоляла отпустить её домой к отцу, венгерскому королю. На что великий князь Изяслав согласился, но отнял у вдовы троих сыновей строптивого племяша. По настоятельному совету младшего брата Всеволода: не надо им быть у деда угорского, мало ли что дальше?»
«А с чьей подачи Всеволод подарил эту рекомендацию?», – тут же сказала Алина. Она возвращалась к тому, чего хотела.
«Как она выглядела, жена Всеволода, византийская царевна из Царьграда, дочь императора Константина Мономаха?
Ох, летописцы наши, сказать бы в ваш адрес крепкое речение за постоянную невнимательность к прекрасному полу. Так и адреса не отыщешь, самих себя – и то не могли обозначить.
Я вижу гречанку цветистой, но мрачноватой волшебной птицей. Сосуд, переполненный заморской надменностью. Страшит переход от изумительных очей к цепким когтистым дланям.
Всё это присказка, а сказка впереди. Но для того не вперёд нужно глянуть, а назад, из 1066 года, года смерти Ростислава, в 1053 год, когда родился первый сын Всеволода, наследник переяславского князя. Предлагаю вглядеться в слащавую сценку с участием престарелого великого князя Ярослава, согласимся – Мудрого. Дед радостно ласкает царственного внука, первенца своего любимого – это подчеркиваю – сына Всеволода. Да, успел дождаться за год до ухода, в 75 лет. Ребёнок барахтается в нарядной колыбели, в фокусе солнечных лучей из дворцовых окон. Три имени получил. При крещении назван Васильем, в быту – Володимером; от матери и отца важная добавка – Мономах.
Свёкор и сноха стоят рядом у люльки. По всему, в полной приязни. Великий князь получил от красивой снохи-царевны внука на загляденье, сноха получила от свёкра такие дары, каким бы и в Константинополе позавидовали. Приветливо, любезно усмехаются.
Улыбки – лишь обложки, не более. Обложки требуется открывать.
Прочитывал мудрый Ярослав в смуглой, тонкорукой и тон­коумной, обтекаемой «грекине» в свой адрес: «Старый, сивый, упрямый черт, души не чаешь в своем Всеволоде, а ведь не дашь ему старшинства по скорому уходу из жизни. Увещеваешь любимца дожидаться третьей очереди после старших братьев Изяслава и Святослава. Пусть, мол, всё будет по закону, а не по насилию. Сам-то раньше не больно считался с канонами Руси. Сколько же мне тогда, дочери императора Византии, не великой княгиней царить здесь, в пышном Киеве, а сиднем сидеть в окраинном Переяславле, на границе с враждебными ордами?..»
Читала и Мономахиня мысли хромоного старца, благолепного великого князя, просвещённого, как никто здесь: «Эта жаркая царевна, обжигаемая древней багрянородной кровью, не даст она покоя душе Всеволода, станет научать сына вероломству и жестокосердию Царьграда, прокладывать дорогу к столу киевскому вне моего отцовского слова. Много у неё на то искушённого греческого окружения. И митрополит свой, родной. Стало быть, монаси-летописцы будут выводить на пергамене свитков всё, что требуется, а не как было. Останется сие в веках...»»
Добавка от Вадима: «Иногда умолчание говорит больше, чем слова. О князе Олеге в летописях или ничего, или плохо. Уж слишком ясен заговор».
Последующая минутная тишина чудится мне в таком виде: незримые задумчиво переводят взгляды друг на друга. Часом гости заводятся с полуслова, часом полемизируют деликатно.
Кто-то выразительно кашлянул, будто сказал – да уж… И начал после того «старший следователь» Нил Никтополионович.
«Имеем серию загадочных насильственных смертей на высшем уровне. Я так разумею, что вы, Алина, уже вынесли свой вердикт. Череду разнообразных убийств повесили на целеустремлённую византийку, у которой муж под пяткой?»
«Скорее здесь иной вариант. Князь Всеволод нисколько не похож на подкаблучника. Просто объединились двое, сжигаемые сумасшедшей жаждой власти. Вариант не такой уж редкий среди людей. Но для нас главный интерес не в этом, верно? Субъект у нас князь Олег, а среди его объектов один из самых ярких – конечно она, супруга Всеволода, мать Мономаха и тётка Олега. Я бы даже поставила гречанку на первое место по интересу для возмужалого Олега, если бы не посланец полуночных земель Всеслав, князь, несомненно, баснословный. На том этапе никто так не обогатил багаж Олега, как полоцкий чародей».
Господи, думал я, да что же  О н и  ведают об Олеге такого, чего мне не довелось слыхать? Что держат в уме?

Отдельная это статья, князь-чародей Всеслав полоцкий. Раскрою ещё одни скобки, любезный мой читатель (или читательница, без разницы). А вдруг ты только слышал звон, да не знаешь, где он?
Потомок изгоя – Всеслав. Снова расклад, что был касательно Ростислава, захватчика Тмутаракани. Только по другой линии. Старшим сыном крестителя Руси великого князя Владимира был Изяслав, сидевший в Полоцке. У старшего сына все права после отца. Да не все первенцы доживают до законного старшинства, помирают ещё при жизни батьки.
Так и полоцкого князя Изяслава Владимировича угораздило. А это сокрушительный удар для сына его Брячислава. Сидеть бы Брячиславу не среди болот и лесов Западной Двины, а царить вместо дядьки Ярослава на великокняжеском престоле в византийском блеске Киева. Да не задалось. Самоочевидно, внушил он сыну Всеславу свою жадную тягу к южному тёплому приволью, к широченному Днепру, ко всему завлекательному пути из варяг в греки в немыслимом его протяжении. Короче, к желанному киевскому столу.
Внушение легло на более чем подходящую почву. От рождения имел Всеслав на голове диковинное, схожее с язвой пятно. Мать созвала волхвов, полуночных, длиннобородых, в шапках волчьих: что скажете? И колдуны сказали – наш он, твой князек, меченый. Пусть всю жизнь носит  н а у з у, белую повязку с оберегом от порчи и сглаза, какую дадим... Не снимал князь Всеслав наузы, верил кудесникам.
Вот такая увертюра к выходу на арену Руси Всеслава Брячиславича.

С ним, с магом полоцким, вышла у незримых порядочная перепалка.
Всеслав, заявит Навигатор, это персона, которой чрезвычайно опасался Всеволод, и единственная, какую он не сумел устранить в разгар «подковёрной» борьбы за власть. Олега Всеволод тоже не убрал, горячо возразит Алина, удалить на время – не равнозначно убрать.
Навигатор в ответ: формально – да, однако по сути снял Олега с доски как раз тогда, когда и требовалось. Но я не о том. Я – об интереснейшем раскладе, что сам складывался, лишь смекни. Всеволод, комбинатор хоть куда, смекнул. И хочется, и колется – такое перед ним стояло. Вызвать медведя из берлоги. Дело в том, что союз между братьями, «триумвират», тишь и благодать, непотребные младшему, затягивались на годы. Утекало дорогое время. Всеслав, выросший в богатыря не хуже Добрыни Никитича племянник, вот кто мог взорвать покой. Если бы его не было, решительного Всеслава, его надо бы было придумать.
(Вношу ясность, читатель. Речь идёт пока о времени, когда великий князь Изяслав благополучно правил в Киеве, а не скитался изгнанником по Европе, от столицы к столице – помнишь?)
В общем, всё пошло как бы по сценарию Всеволода. Медведь сам выперся из берлоги на его пользу, на руку переяславскому князю, – закончил Навигатор свою версию.
Зачем бы недоброму молодцу Всеславу лезть на рожон? –высказался Вадим. – Напал на Псков, потом на Новгород, города под контролем Киева. Разграбил в пух и прах. Прямой вызов «триумвирату».
Так и есть, вызов. (Навигатор спокойно.) Чужому роду вызов. Объявил войну Ярославичам решительный Всеслав. Всеволоду не требовалось и подталкивать старших братьев против нахального северного племяша. В ответ Минск разрушили – и по-страшному. Всех мужиков поубивали, а женщин и детей поделили между дружинниками, как у степняков диких заведено.
Немиза могла бы закруглить войну, – то ли спросил, то ли установил Вадим. (Это он о кровавой сече на реке Немизе, в какой пересилили Ярославичи, а Всеслав волчьей побежкой унёсся на свои севера, к приятельским финским племенам – вожанам.)
Может, и могла, – как бы пожал плечами Навигатор. – Да опять же прежняя коллизия. Всеволода не устраивало замирение. Так что организовал он донесения из Полоцкой земли, кстати, близкие к правде: быстро восстановился волк Всеслав, уже роятся вокруг него тьмы-тьмущие вожан, чуди, иных язычников тамошних болот и угрюмых морских прибрежий...
...где, как пророчествовали волхвы, в будущие времена подымется несказанный многолюдный город-призрак, управляемый царицами. (Это губы Алины тихо вставили.)
А губы Нила Никтополионовича громко чмокнули. Сказал он, вроде ни к кому не обращаясь: «Сдается мне, что если бы не заманили тогда Ярославичи Всеслава в ловушку, многое пошло на Руси не так бы».
«Загадочным, необъяснимым так и несло от Всеслава, – не слушая Навигатора, заговорила женщина. – Смотреть с одного ракурса, да, светлобородый ратоборец, именитый князь; с другого же ракурса видишь вдруг тяжелую волчью башку... Оборотень со зловещим пятном на голове...»
«Явится через века ещё один со знаком на лбу, пятном красным. Много-много бед принесёт», – значительно бросит Вадим.
И Вадима не слушала она.
«Совсем юному Олегу в эти поры, – доносился до меня воркующий голос Алины, – доля давала жадно соблазняться пирами жизни, как Пушкину в Лицее. Прельщался Олег всем «закутанным в цветной туман», ведь уже был неизлечимо болен. Легко представить, как дивовался он необъяснимой везучести лихого полоцкого князя... (Пронеслось во мне в те минуты: увидать бы фантомную Алину! Разглядел бы её лицо – может, расшифровал головоломку с Олегом... Но вообще-то, по правде, туман начинал рассеиваться.) Чем не загадка, что новгородцы, чей город Всеслав захватил и разграбил вчистую, даже церковные колокола снял, и повторно осадил Новгород с полчищами вожан через три года, эти новгородцы, взяв теперь Всеслава в полон, вдруг отпустили его «ради Бога»? Чем не загадка, что в приятелях у Всеслава-к о л д у н а водился не кто-нибудь, а  с в я т о й  Антоний, зачинатель Печерского монастыря? Как объяснить, что   в о л х в  Всеслав не разгадал обмана, когда «триумвират» пригласил его на мирные переговоры?..»
«И объяснять не надо, – отрезал Алине Навигатор. – Потому как необъяснимого-то и нету. Конечно же, угадывал полоцкий богатырь, соглашаясь на переговоры, форсируя Днепр, за которым стояли шатры Изяслава, Святослава и Всеволода, что западню ему готовят. Не по совету Святослава, как навсегда оттиснул лживый летописец, а по наущению хищного Всево­лода. Клятвопреступники поджидали северного князя.
Но провидел Всеслав и то, о чём не догадывались трое братьев. Вероломный арест его будет его большой победой. На свою беду посадят «триумвиры» в Киеве в темницу Всеслава. Золотой престол великокняжения сам ляжет к его резвым ногам. Ясновидение Всеслава дало промашку лишь в одном – в сроках. Провидел он, что задержится с двумя сыновьями в сырости   
п о р у б а  недели две-три, а править Русью станет долговечно. Вышло совсем не так. На «зоне» протомился больше года, в Киеве же государил всего лишь семь счастливых месяцев».
Вадим – откуда-то из другого угла – перечит Навигатору:
«Позвольте. Сами себе противоречите. На свою, дескать, беду доставили братья Всеслава, чужака северного, в Киев. Так не для всех «триумвиров» беда. Всеволоду – выгода. Он же обострения ищет».
«Не придирайся к словам, – отвечает Навигатор. – Мелкая оговорка. Здесь другое разобрать надо. Всеслав в темнице. Изяслав властвует, но робеет выступать против половцев, замелькавших на Киевщине. Пожары, грабежи. Народ возмущен бездеятельностью Изяслава. Вече киевское прогоняет своего великого князя и сажает на престол узника, природного полководца Всеслава. Прозрение князя-чародея сбывается. Но почему же он, баловень судьбы, богатырский воитель, не стал сражаться с вернувшимся Изяславом? Смутился, что два войска шли, Изяслава и поляков? Не таков он. Однако всё же смутился. Другому прозрению. Знамение Всеславу было. Сон о киевских горах. Там его не обреталось, а из сумрака наплывали Ярославичи. Сначала Святослав, пеший и окровавленный, затем Изяслав и тоже пеший и в крови. За ними Всеволод, но этот, младший, на коне, в полном благоденствии...
Ночью тайком покинул Всеслав киевские полки, испарился бесследно. Вынырнул далеко, оборотень, снова у вожан. Круг замкнулся».
«Ну и хватит о нём, он своё сделал, – завершает тему Вадим, уже в другом углу, где у меня тумбочка. – Предлагаю подняться в год 76-й, в самый его конец, когда сбылась плохая примета - падение ферзя с шахматной доски великого князя Святослава. Когда зарезали его лекари из греческого окружения Всеволода. Якобы неудачная операция. А с чего это оперировали греки, а не печерские искусные врачи, не славный целитель Агапит? Или хотя бы умудрённые эскулапы из армянской колонии Киева?.. Через три дня после смерти Святослава в 49 лет младший его брательник Всеволод уже не переяславский князь, а хозяин Киева и несметных богатств, собранных бережливым отцом Олега.
Расторопность для того века поистине сказочная».

Боюсь, мой друг-читатель, как бы тебе слегка не запутаться. «Следаки» понимают друг друга с полуслова, а ты о многое можешь споткнуться. Вот назвал сейчас Вадим Всеволода переяславским князем, так это для подчёркивания его первоначального дома, законного. Но в Киев Всеволод пересаживается уже с черниговского стола. Потому как ещё четыре года назад они со Святославом принуждают старшего бра­­та Изяслава оставить Киев и делают «рокировку» – Святос­лав идёт в столицу, а Всеволод садится в Чернигов. О прежней дружбе троих забыто. Изяслав вдругорядь отсиживается у ляхов.
Какая же кошка пробежала между старшим и младшими? Толком никто не мог сказать за пределами «триумвирата». Но подступ к древней тайне каким-то образом имела... Алина. Конечно, всё тот же Всеволод фигурировал. Шёл он к престолу неутомимо.
Опирался Всеволод на искусство двух мужей из Царьграда по имени Сик и Дорней. Это, понятно, лишь кликухи, – устало-нежно вздохнула Алина, – но нам что за разница. В потайном месте переяславских чертогов князя была изготовлена цидулка якобы от Изяслава к Всеславу в Полоцк. Она прельщала богатыря новым разделом территорий. Зачем нам воевать, этого младшие братья хотят, а я готов поделиться с тобой волостями, землями не из последних... «Малява» предназначалась Святославу. Для большей достоверности грамотку не передавали прямо от Всеволода. Организовали «перехват» ее людьми Чернигова.
Затея осуществилась с византийской филигранностью. Святослав поверил подлогу. В итоге произошли сдвиги фигур: оклеветанный Изяслав снова в Польше очутился, Святослав сел на его место, Всеволод черниговским князем сделался. Тихо себе высиживал на Десне, ждал подходящего часа. На четыре года растянулось ожидание. Проблему разрешила коварная хирургическая операция. Терпение и труд всё перетрут – без всякой иронии вздохнула Алина.
А вот Вадим запустил насмешку: «Бедный Всеволод! Устроился наконец в Киеве, и вот пожалуйста, опять в Чернигов. Опять терпение и труд. Сколько там понадобилось Изяславу на возвращение? Полгода?»
После паузы Алина медлительно произнесла: «Не всё так было просто. Всеволод тогда находился в шаге от краха. Сгоряча выступил навстречу Изяславу и Болеславу. К Волыни. За сутки до столкновения войско Всеволода нагнали те двое, Сик и Дорней. Морщинистый Сик сотворил крестное знамение в шатре великого князя. «Купола Киева сияют на пол-Европы. Но ты пока отступись от них, мудрый владыка. Расклад сил не в твою пользу сейчас. Плод созреет и упадёт к твоим сапогам по-другому. Войди завтра в шатёр Изяслава со смиряющей улыбкой...»
Всеволод покусывал губы. Потом снял с пальцев два перстня с адамантами и протянул советчикам.

Чего скрывать, читатель мой, зачастую недоумевал я по ходу расследования, шедшего у незримых. Было впечатление, что Навигатор, Алина, Вадим располагают сводками наружного наблюдения. По разным пунктам и объектам. Это на расстоянии тысячелетия!
Острая зависть археолога подступала ко мне,  чего уж там.

Теперь, задним числом, вспоминаю и дивлюсь, как замысловато вело себя время при незримых. Будто ночь и день кто-то беспорядочно переставлял местами. Я был весь – в голосах «гостей», и обыденное лежало где-то по краям сознания.  Отвлечённо фиксировал на книжных шкафах то голубой уклончивый свет Луны – ночного зеркала Солнца, то осенний жидкий свет самого дневного светила. Ночь – день. В этих параметрах царили путаница, неразбериха.
Но был момент, о котором следует сказать особо. Есть на то причина.
Вошла в квартиру Варвара Яковлевна. Что выглядело неожиданным. Не собиралась она так скоро приходить.  Вообще-то ночи полагалось править в тот час, а царило утро. Я увидел, как Варвара снимала белый плащ и остановилась на полдороге, боком ко мне, в раздумье. От этого простого зрелища я сильно вздрогнул на диване. В прихожей находилась не Варя. Совсем другая женщина. По всем статьям – Виктория. С этой женщиной, антропологом, я когда-то раскапывал средневековое поселение на холме Тепсень в Крыму, у пленительного Коктебеля. И вот она, ничуть не изменясь, стоит в прихожей. Спустя секунды понял – наваждение. Варвара Яковлевна вешает плащ.
В той давней Виктории было что-то демоническое. Я боялся её. Антропологиня преследовала меня, молодого, наивного, неумелого. Помню одну комедию. Натруженные мои работяги крепко спали в палатках. Мы с ней полуночничали у раскопа близ фундамента храма девятого века. Гористая Киммерия возлежала в серебристом лунном толковании. Рядом с нами – открытая плитовая могила. Стены из ракушечника, на дне подсыпка из морской гальки. На таком жёстком ложе покоился женский костяк. Что сохранилось за одиннадцать столетий от 30-летней примерно женщины? Голени ног да череп, чуточку рёбер. Рослая Виктория придвинулась ко мне; не в обычном полосатом сарафане, а в белой какой-то накидке, под которой, чуял я, ничего нет. «Ифигения в Тавриде», – хотел сказать, но вовремя прикусил язык. Мне бы лучше помалкивать. Угадывая насмешливый взор Виктории, отвернулся туда, где переходили одно в другое вулкан Кара-даг, Святая гора и массив Сюрю-Кая. И поёжился. Страна Киммерия выкинула один из своих фортелей. Вместо всего перечисленного распростёрлась навзничь неизмеримо исполинская женщина. Лицо обращено к небу, волосы погружены в море. Обширные груди. Впадина живота. Крутые бёдра в складках некоего покрова...
«Влад, ты горьковский босяк, – усмехнулась Виктория. –Сколько ни оттопыривайся в интеллигентских разговорах».
«На себя посмотри, девушка», – выдал я ей с деланной лихостью, будучи лет на пятнадцать моложе кандидатки наук. Антропологиня запустила пальцы в мою пышную тогда шевелюру: «Не дерзи старшим». Тут уж надо было шевелиться, либо пан, либо пропал. Однако от «лихости» моей и следа не осталось, мешком сидел.
Виктория уронила руку, оскорблённо уронила. Поначалу тихо, а затем всё громче и громче заговорила злым голосом: «Одиночное погребение женщины находится в плитовой могиле длиной метр семьдесят пять сантиметров и шириной сорок семь сантиметров. Ориентация могилы юго-западная. Отсутствие покровной плиты и потревоженность костяка говорят об ограблении могилы. Отсутствие вещей в погребении затрудняет датировку могилы. Во всяком случае она относится к тому времени, когда храм девятого века уже лежал в развалинах...» Последние слова она почти прокричала. И кинулась в свою палатку.
Я же  продолжал сидеть дурнем. Киммерия тем временем убрала женщину-великаншу и взамен отпечатала на силуэте Кара-дага профиль своего певца – Макса Волошина…
Вот о чём заставила меня вспомнить Варвара Яковлевна Брук.
Проследовала на кухню со всегдашней негромкой песенкой. Ожерелье из увесистого янтаря. Варя сварила мне замечательно вкусный кофе – по-варшавски. Переступая порог комнаты с подносиком в руках, скинула белые лодочки на шпильках. Новый цвет стройных ног – шоколадные чулки. На сей раз я исправился. «У вас, Варенька, – сказал вполне искренно, – прямо точёные ступни. Глаз не отвести».
Она, протягивая кофе, встала одним коленом на край дивана. А я, принимая чашечку, вдруг решился – была не была – протянул свободную руку, положил ладонь на гладкую её пятку. И кузина либо не кузина содрогнулась.
Ах, ладно...

А что же незримые? Где они? Как с их розыском жарким?
А троица взяла перерыв, так я посчитал, растворилась на какое-то время. Почему-то был уверен – Алина, Навигатор и Вадим воротятся. Не виделось конца скрупулёзному дознанию.
Однако главное – для меня – фантомы уже сделали. Открыли тайну черниговского и тмутараканского князя Олега Святославича. Походя. Ведь для них это не составляло тайны.
Скажу так: с одной стороны, тут красовался феноменальный сюрприз, с другой же – я  сам начинал потихоньку догадываться, что отсвечивает.
Но давайте по порядку.
Год 1078-й. На нём эти трое просто помешались. И я их понимал. Одна сеча на Нежатиной Ниве возле Чернигова сколько всего несла. В таком же смутном октябре, какой сейчас за окнами обретается, сошлись сражаться не на жизнь, а на смерть дядья против племянников. Изяслав и Всеволод против Олега и Бориса, изгоев. О последнем даю справку: двоюродный брат Олега, сын князя Вячеслава смоленского, родного брата «триумвиров», рано умершего, почему Борис и попал тоже в изгои. Осиротелые племянники отчинами были обделены. Ярославичи, Изяслав и Всеволод, распорядились в пользу своих детей всеми волостями. Надо ли удивляться, что Олег с Борисом объявились в буйной Тмутаракани, где правил князь Роман, родной брат Олега. Вскоре немалое войско из половцев, дружинников князей, смердов, наймитов, искателей приключений и барыша двинулось отсюда на Чернигов, отчину Святославичей,  и Всеволода, опять здесь сидевшего, изгнало. Олег вернул родной город.
Всеволод проиграл дважды? Сначала Киев, где было уселся, пришедшему из Польши Изяславу, а после и Чернигов? Нет, Всеволод выиграл. Те два алмазных перстня, что он сунул в походном шатре своим советчикам-грекам, вполне окупились. Как они и обещали, созревший плод свалился к его ногам. На поле битвы под сельцом Нежатина Нива.
 Изгнанный из Чернигова Всеволод наговорит в Киеве великому князю Изяславу бездну ужасов про то, что дьявольский захватчик Олег не остановится на Чернигове, а пойдёт и на Киев, и вообще натворит для нас бед неописуемо. Изяслав перекрестится и велит: «Идём на Олега и Бориса вместе, брат. И с нашими сыновьями. Годить нельзя». Не станут годить, сойдутся бесповоротно. Битву выиграют старшие. Дядья. Но при этом будет большая странность. Великий князь Изяслав Ярославич, не сражаясь, в тылах переждёт разгар сечи; словно поселится в нём некое предостережение. Осторожность выйдет тщетной.
Из пыльного марева боя вынесется неведомый всадник, насмерть поразит копьем Изяслава и пропадёт в пыли.
Слова «киллер» ещё и в помине нету, но мастеров внезапного убийства  всегда хватало. Под крокодиловы слезы Всеволода сын убиенного великого князя Ярополк повезёт хоронить отца в Киев.
Алина, знаток многих подноготных дел, завершит историю того прикрытого под баталию теракта. С новым воцарением  Всеволода на киевском престоле константинопольские мужи, ложные Сик и Дорней, отправились домой. Не с пустыми руками, конечно. Заслужили. Да вот беда – не добрались и до Корсуня, пропали где-то. Ходил слух, что в степи замёрзли, в ужасную метель. На подходе к половецкому Лукоморью...
«А половецкий деревянный болванчик? – спросил тут Вадим. – Ведь он уже хранился у Всеволода. Сколько зарубок сделал князь? Окончательно воссев на киевский трон? Кажись, четыре. Убраны братовья Святослав и Изяслав, племяши Глеб и Борис. Где Всеволод прятал эту «регистрационную карточку»? Считаю, в своём родовом Выдубицком монастыре. С чужих глаз долой».
«Зарубок на идоле к тому времени уже пять, – резонно поправил Навигатор. – Ты позабыл Ростислава, отравленного на пиру в Тмутаракани. И не думаю, что тайную свою забаву Всеволод держал в Выдубичах. Набожным был человеком; «список» жертв таил в княжеском дворце, в укромном месте, а монастырь был для замаливания грехов».
Вставляю для тебя, читающий. На Нежатиной Ниве убит не только Изяслав, погиб и сотоварищ Олега, другой изгой – Борис Вячеславович. А родной брат Олега Глеб, сидел он в Новгороде, убран ещё задолго до битвы, весной, в мае, кажется. Убран, так сказать, з а г о д я, ибо Всеволод, сидевший пока в Чернигове, чётко держал в уме расклад: родитель Святославичей умер великим князем в Киеве; стало быть, случись что с Изяславом, старший из них (да и любой другой) вправе наследовать великокняжение. История ликвидации Глеба занятна сама по себе, но тут ещё и важный луч света ложится – на сына Всеволода. Фигура Владимира Мономаха и фигура Олега – они неразделимы.
Первый ход сделан зимой 78-го, в январские стужи. Отправился из Чернигова Мономах на Полоцк, жечь владения перелётной птицы – Всеслава-чародея, северянина с головой, всегда повёрнутой на юг. Перед отбытием сын и отец в полном секрете долго беседовали. И вот почему-то увязался за Владимиром Святополк Изяславич. Нигде не княжил Святополк, посиживал при отце в Киеве. А тут вдруг снялся в боевую экспедицию. Долго ехали-соседили в одних санях через заснеженные пущи двоюродные братья, укрывались медвежьими шкурами, не бурыми местного топтыгина, а белыми полярного зверя-великана. Телепортацией, как маг Всеслав, не владели. Такие разномастные они, Владимир и Святополк, даже по одежке. Мономах обряжен, как обычно в походе, в грубо-суровый прикид. На Святополке щегольское польское убранство, след затяжного пребывания с отцом у Болеслава Смелого. Белоручка он, любитель приютных покоев. У Мономаха ручищи с юности привычны к многотрудным делам, боям и охотам. Удаль его слита с большой сметливостью. Сынок же Изяслава – недалёкий. Не стану говорить, что дурень, но повторю определение Навигатора: узколобый.
Тем не менее, два столь разных спутника всю долгую дорогу с одушевлением шептались. И больше старался немногослов­ный Владимир. Потому как втолковывал Святополку кое-что
непростое.
Дальнейшее показало, что втолковал. После полоцкой кампании Святополк со своими людьми не воротился в Киев, к батюшке, а вошёл в Новгород, к Глебу. Вошёл с дальним планом. Сначала Глеб Святославич был изгнан из своего гнезда. Да как далеко пришлось бежать – в глухие земли чуди заволоцкой. Но это не спасло князя Глеба. Некая команда из дружинников Святополка (Алина предполагала – агентуры Всеволода) отправилась в Заволочие, после чего изгнанник был там зарезан.
Ты можешь удивиться, читающий: нет вроде резона Всеволоду менять кукушку на ястреба. Наводить на новгородский стол сына великого князя Руси вместо сироты Глеба. Да и арена та достаточно окраинная…
Вот здесь как раз и зарыта собака. Племянник Святополк опасен дяде Всеволоду тем, что обретался возле отца в К и е в е.
Отец-то уже приговорён. Значит, могли выйти нежелательные затруднения с престолом. Куда лучше, чтобы сидел Святополк далеко на севере. Так оно и вышло. Хорошо вышло. И возможный претендент на трон удалён, и его силами убран один из Святославичей, тоже опасный.
 Тихо просидит в удалении около пятнадцати лет Святополк Изяславич, чем и сохранит  себе жизнь.
А кто не хотел или не умел вести себя осторожно, платился за это. Я не сразу понял, отчего у Алины с Навигатором шёл сверх меры энергичный спор вроде о мелочи: пятнадцать ли годков сидел Святополк в Новгороде? Погружены они были в перипетии бурного 78-го и на тебе – вдруг перенеслись на годы вперёд из-за чего? «Вовсе не пятнадцать лет отсиживался осиротевший Святополк в Новгороде, – напирал Навигатор, – а только восемь. Потом перебрался в Туров и уже в нём дожидался своего часа». – «Сидел он на месте, ничего не ждал, – возражала Алина, – не было в Святополке надежды. Давно растаяла».
Тут до меня дошло, что стояло за спором. Последняя зарубка на половецком языческом божке. Финишная.
Правы в споре выходили обе стороны, так случается. Верно – переместился Святополк в Туров, южнее. Сменил адрес после того, как стал  п о с л е д н и м   живым сыном Изяслава. Что произошло? А новое загадочное убийство – князя Ярополка, старшего брата Святополка. Очередное нераскрытое душегубство. Это притом, что исполнитель известен. Как и преамбула злодейства.
Тем не менее, решился Святополк сняться с места ближе к Киеву, оставил новгородскую жизнь; не жизнь, а ожидание кончины Всеволода.
Алина же права в другом – в застарелом пессимизме Святополка. Не верил он в душе, что получит Киев. Блеск Владимира Мономаха слепил…

Не пройти нам, читающий, мимо и этой смерти – Ярополка.
Старший сын Изяслава сидел рядом с Киевом, в Вышгороде. Великий князь Всеволод отправит племянника из ближнего Вышгорода в дальний Владимир Волынский. И Туров ему прибавит – ничего не жалко для сына павшего дорогого брата! Примет Ярополк дядины дары, и тут же в его жизни начнется необъяснимая чехарда. Необъяснимая потому, что куда как хитроумно укрыта постаревшая, но по-прежнему хищная рука.
Прямодушному Ярополку останется лишь смотреть большими глазами (кто знает, какими они были у князя) на обильные странности вокруг себя. Разразятся они с незваного прибытия к нему молодых Ростиславичей. Тех самых троих сыновей отравленного в Тмутаракани Ростислава Владимировича, коих, мальцов, Изяслав не отпустил – по настоятельному совету Всеволода – с матерью-вдовой на Угорщину. И вот они заявились во Владимир, выросшие, бедняцкие, злые. Примет их Ярополк, не заметив, как они поглядывают – враждебно и наблюдательно. Через некий срок, не сказав хлебосольному Ярополку ни слова, Ростиславичи исчезнут из города. «Выбежали», – сочно и кратко выскажется Алина, повторяя летописца. Но скоро они вернутся и... прогонят Ярополка из Владимира. Силы хватит – у каждого дружина вдруг сыщется. Куда «бегали» безземельные братья, на какие шиши наняли войско, чем перетянули на свою сторону владимирских бояр – обо всём этом, важнейшем, летопись как воды в рот наберёт. Перья монашеские старательно отрабатывали хлеб, но чем исправнее выполняли указания дирижёрской руки, тем больше эта рука угадывается.
Неутомимый воитель Мономах вернёт Ярополку Владимир. Ликвидирует беспредел Ростиславичей. Но вернув один город, тут же отберут другой. Дорогобуж. Великий князь Всеволод подарит его иному племяннику. Вспылит на это Ярополк. Словно насмешку над ним творят. Хватит быть игрушкой у «переяславских»... Что он там собирался делать, неизвестно, но тот же Мономах теперь отправится выбивать его из Владимира. Чудеса да и только. Перегнёт палку тяжёлый Владимир Мономах. Ярополк ускачет от него в Польшу, повторит проторенный отцовский путь. Неожиданность эта никак не устраивает Всеволода. Следующим же годом Мономах заключает с Ярополком мир и позволяет тому опять сесть во Владимире. Заманили князя домой.
«Вскоре состоялся краткий разговор Всеволода с сыном. Крайне раздражён был великий князь: слишком много у тебя возни, а толку нет. Коли одним ударом способно всё кончить, нечего мудрствовать. Ходит у Ярополка в дружине человек, что сгодится».
 Так выложил Навигатор, будто лично знает об инструктаже Мономаха. И воочию видел очередного киллера – долговязого мрачного мужика с мечом на перевязи, с плоским лицом ката, именем – Нерадец.
Сидеть бы теперь Ярополку хоть какое-то время спокойно во Владимире. Так нет, тут же затеял поход на Звенигород, галицкий город.
Непонятно, с какой целью переврал летописец картину смерти, – с загадочной уверенностью очевидца скажет Навигатор. – Ярополк не на возу ехал, а верхом на лошади. Нерадец, следовавший подле, ударит князя не саблей, а пронзит сбоку мечом. Не закричит Ярополк – «Ох, этот враг меня покончил!», а безмолвно свалится на землю...
Интересно, что летописца нисколько не затруднит вопрос о заказчике убийства. Нерадец был научен от дьявола и злых людей, обронит наторелый хроникёр. Просто, убедительно и всех устраивает.

«Скачок» незримых на пятнадцать лет вперёд, к устранению Яро­полка, вышел краткосрочным. Торопились обратно в
1078-й. Тут у них водился особый интерес. Я улавливал в
нём два пункта, весенний и осенний. Оба напрямую с князем Олегом связаны.
Осень – это знаменательная Нежатина Нива.
Вадим: «Почему Олег как бы устранился от битвы в последний момент? Уговаривал Бориса замириться с дядьями? И легко согласился на его зряшное предложение стоять в сторонке, пока он, Борис, возьмёт верх над Изяславом и Всеволодом... Прикажете думать о трусости богатырского Святославича?»
Навигатор: «Глупость! Думать надо совсем о другом. О трезвом, как всегда, расчёте Олега. Переть против четырёх князей было неразумно. И дело не в масштабах сил. Отец Олега побеждал малым войском. Но здесь не та ситуация. Олег провёл накануне разведку; взвешивал не численность и состав полков, а народное настроение по обе стороны ловил. Понял – не в их
с Борисом пользу оно».
Вадим: «Ну, летописи не выглядели совсем уж голыми бюллетенями. Упрёки в них имелись. В общем, справедливо. Перекос...»
Навигатор: «Какая, к дьяволу, справедливость? Упрёки сыпались в достатке, только читались абсолютно неверно. Нужно читать их н а в ы в о р о т –  где Святослав указан, там Всеволоду быть, где Олега называли, там Мономах на деле крылся. Достаточно умело воздвигнуто напраслины борзописцами в кельях. На века. Греками подкованы, Всеволодом и Мономаховичами кормлены».
Алина: «Боже, как всё это плоско, ваши рассуждения! Сути не видите глубинной. Перед взором Олега распахивался – уже распахивался – такой космос, что это поле в бурьяне, где надо биться за отчину, за власть, выглядело, скорее всего, несуразицей.
Когда Олег стал самим собой, в нём проснулась, не побоюсь таких слов – ж е н с к а я  подпочва. Да, ваше мужское – сила, напор, ум, решимость – оно всё при нём, хоть отбавляй. Но он вырабатывается и… в  созерцателя. Важнейший рубеж! Подвластно ему иное зрение. В канун сечи пятна на закатном солнце выступили. Олег этот знак схватывает и прочитывает. Очевидно ему –  Нежатина Нива горе принесёт».
Они, незримые, временами спорили ожесточённо. До хрипоты, как принято у нас выражаться. Однако хрипоты не было и в помине. Что угодно, только не хрипота.
Вадим: «Стало быть, одно оставалось бедному Олегу – драпать».
Алина: «Не ёрничай. Олег ясно понял, что  он стоит   в т о - 
р и ч н о  перед  гибелью. Прямой или отложенной – арестом».
Навигатор: «Вот эта вторичность, эти повторы многих эпизодов – прослеживается тут нечто красноречивое. Словно замысловатая обязательная процедура. Дважды Всеволод садится на Киев, дважды – на Чернигов. Олег дважды бежит в Тмутаракань. Город Владимир Волынский ходит у Ярополка взад-вперёд.  Не перечислить странных повторов и дальше. Готов утверждать: нам колет глаза, полуслепые наши глаза, код важнейшего...»
Концовки слов Навигатора я не расслышал. В тот момент возникла какая-то помеха. Напоминала обрыв трансляции при плохом контакте в радиоточке.  Так начались некоторые расстройства слышимости. Забегая вперед, скажу: они были предвестием исчезновения незримых. Сразу и добавлю – на время.
О коде чего говорил Навигатор, осталось, к сожалению, неизвестно.
Фантомы уже от осени  вернулись назад, к весне 78-го. Апрельская Пасха того года. Чернигов, Красный двор, хозяин его Владимир Мономах даёт пир для отца и... Олега. Фактически пленного Олега. Прежде его лишили волости, вывели из многострадального в будущем Владимира Волынского. (Вадим ошибочно скажет – из Смоленска, и никто его не поправит.) Ввели Олега фактически на разборку в собственную его отчину.
 Пасхальный обед на Красном дворе Мономаха вызывает у незримых страсти покруче битвы при Нежатиной Ниве.
Вадим: «Лез ли кусок в горло у Олега, сидящего меж Всеволодом и Мономахом? Двуликими Янусами? Облизывались те кровожадно».
Навигатор: «Безысходность для Олега. Она абсолютно ясна. Прежде всего, самому Олегу. В двойном кольце он...»
(Вновь сорвалась на минуту слышимость. Какое-то бульканье вместо голосов.)
Алина: «…мало в летописных свитках правды, много зато дыр и подстав. К тому же чертовщина плавает. Со всех сторон на обеде колышутся оборотни... Самый жуткий – этот безносый, с оттопыренными губищами, на имя Полюд отзывается. Не лучше и безымянный за спиной Олега, выжженный до черноты, с колокольчиком в ослином ухе, но на прокажённого не очень походит. Длинный нож за голенищем».
Навигатор: «Может, хватит причитать? Ближе к делу?»
Алина, не слушая: «Пир затеян как насмешка. Двойная. Кипит он в городе, где владыкой должен быть Олег. Теперь же дядя Всеволод и брат Владимир самодовольно изображают хлебосольных господ, а его выставляют бедным родственником на чужом пиру.
Никогда князь Олег не простит князю Мономаху этот обед-пощёчину».
Навигатор: «Сначала надо ещё выжить».
Вадим: «Но мы-то знаем, что унёс ноги из Чернигова Олег Гориславич. Благополучный побег. Значит, был у приговорённого верный человек в городе. И с большими возможностями, самоочевидно».
Алина: «Я могу сказать, кто этот всевластный человек».
Навигатор: «Владимир Мономах, конечно. Кондицио сина ква нон. Непременное условие спасения».
Алина: «Главное, как он всё устроил. Комар носа не подточит. Ни отец не заподозрил, ни сам Олег не понял. Форточка открылась как бы сама собой. Улетел Олег в Тмутаракань, к синему морю. Куда же ещё? В отчую колонию, к брату родному Роману. Младший Роман души не чаял в Олеге, видел его в особенном свете всегда».
Вадим: «Выходит, и блестящий Мономах купился на обаяние Олега?»
Алина: «Найдите общий знаменатель, и всё станет на свои места. Разве не встречали вы – как среди мужчин, так и женщин – завязанные друг на друге пары людей. Они  м е ш а ю т  друг другу жить, но и не могут жить друг без друга. Постоянно ду-­­
мают один о другом, втайне завидуя, втайне состязаясь. Моно­мах и Олег – вот она, подобная пара. С молодых лет «заболели» один от другого. Узел накрепко стянулся ещё в совместном польско-чешском походе. Ревность вспыхнула навсегда. А мы толкуем о борьбе за уделы.  Власть иного  у них взаперти.
Отрадная мысль Мономаха на Красном дворе – так и быть, живи; сам сбежишь к чёрту на кулички; там и коротай дни, умник, много о себе думающий, возноси себя, сколько хочешь...
Полугрек, византийского склада ума, Владимир Мономах желал не погибели Олега, а его унижения. Вот такой парадокс».
Вадим: «Если не ошибаюсь, в то время Олег ещё не написал ни строчки. Однако прозорливый братец безошибочно чует огромный дар Олега».

Читающий, ты уразумел? Момент истины! Для меня открылось, знанием чего располагают незримые. Простая реплика молодого Вадима оглушила подобно молнии. Той гро­зовой молнии на поле у Масанов, под бушующим небосводом Страшного суда. Догадка и прежде отдалённо аукалась в голове, теперь всё подтвердилось. Вот куда удалось просунусь мою не робкого десятка голову.

Тем часом фантомы вели своё.
Навигатор: «А как тебе, Алинушка, такая версия. Олегов побег после застолья – санкционирован. Не поблажкой ревнивого Мономаха. Тайным решением самого Всеволода. Ибо задумана им многоходовая комбинация, что смахнёт с доски не одну фигуру. Продолжается Большая охота на соперников, и реальных, и подозреваемых. Только о названии – Нежатина Нива – пока и речи нет. Это уж как выйдет...»
Алина: «Версия не хуже других. Но я за свою держусь. Мономах. Сработала сумасшедшая нелегальная зависть недюжинного Владимира к ещё более недюжинному Олегу. Многим щедро одарён полугрек, но обходит его Святославич в редкостном. Мало того, на той стезе Олег старше не Мономаха, старше он века своего. Насколько? Ну, возможно, на три-четыре века. Ведь в те века время не торопилось. Мало что изменялось за целую сотню лет. Беда наша... (Помехи не прекращались: снова хрипы, бульканье, треск.) ...первый светский писатель на Руси. А выходит, что начисто обобран. Что пролог за Мономахом. Что он, а не Олег, создатель первой у нас  автобиографии. Сколько иного из-под пера Олега уже никогда не отыщется. Да никто и не искал. Что же искать якобы не существовавшее?»
Вадим: «Обе ваши версии не мешают друг дружке. Кость в горле Олег и для Всеволода, и для Мономаха. Обоих династически подпирает, обоих уязвляет особой даровитостью. Уязвляет невольно, а может, и сознательно иногда. Того мы не знаем. Олег на ангела вовсе не похож.
Как бы там ни было, на Пасху речь об убийстве не могла идти. Видимо, и дальше. По разным причинам князь Олег должен был покамест оставаться в живых».
Навигатор: «Думаю, Всеволод видел сына насквозь. Напрашивалось спросить у Владимира, чем вызвано укрытое заступничество за Олега».
Алина: «И спросил, конечно. Сын ответил так, как и отец бы слукавил. Дескать, больше всего имею страх Божий, не поддаюсь злу там, где можно обойтись без крови... И оба ударили по рукам. С усмешкой».

Не помню, здесь ли помехи, учащаясь, привели в конце концов к обрыву дискуссии. К молчанию. Не столь важно. Фантомы, похоже, взяли тайм-аут. Во мне пребывала полная уверенность, что дело этим не завершится. Они ещё обнаружат себя.
А нежданный перерыв вдруг породил у меня что-то вроде мятежа. Да, мятежа – против себя. Владислав Алексеевич Ушахин, – сказал я себе с раздражением, – бывалый археолог, видавший виды кочевник и вечный книгоед, хватит тебе кормиться чужим. Ты ли не спец по одиннадцатому веку? Сколько лет рылся в нём, в прямом и переносном смыслах? Что же ты словно одурманен этими незримыми? Воспользуйся антрактом и вступи в состязание. Хватит только перелагать чужое, выдай, на что ты способен...
А почему бы и нет, в самом деле?
Прими, любезный  читатель, результат «мятежа». Собственный мой, говоря старинным слогом, волшебный фонарь.








Часть вторая

ОДИССЕЙ ТМУТАРАКАНИ

Через Понт

Чьими глазами дать начальную панораму?
А вот летит в небесах донельзя диковинное чудище. Что-то в нём от пеликана, что-то – от птеродактиля, что-то – от баснословной птицы Алконоста. Разбойные очи летучего монстра видят неохватную синь моря, везде переходящую в голубое марево. Эту красивую синеву разрезает узкий корабль, лёгкий пенный след остаётся. Вовсю работают длинные вёсла по оба борта и паруса туго надуты.
Алконост идёт вниз, словно на посадку. Теперь можно разглядеть не только фигуры корабельщиков, но и лица их. Ничего хорошего в лицах нету. Совершенно дикие физиомордии. Не дай Господь очутиться среди них. Подобные отвратные хари заполняют холсты голландского живописца Босха, второго после Данте знатока Преисподней.
Но поскольку и до Данте, и тем более Босха времени ещё ой как много, оставим их в покое и будем обретаться в веке одиннадцатом.
То ли вещая птица, то ли ящер взмывает снова вверх, в ангельское поднебесье над Понтом Эвксинским. И возносится с ухмылкой. Может ли клювастое существо улыбаться? А возьмите и поглядите на маски венецианского карнавала. Убедились? То-то же.
Ироничное воздушное чудище равномерными взмахами кожистых крыльев гонит себя на юг. Туда же, куда правит кормчий судна. Однако скорости несравнимы. Легко уходит вперёд загадочный летун. Вскоре пропадает в «тумане моря голубом». Будто ему обязательно требуется опередить корабль уродов. На пути в ждущую Византию.

Удушливый трюм, где не повернуться среди гор мешков, кип шерсти, нагромождений амфор и другой тары. Каково здесь богатырскому князю Олегу. К тому же одна его нога зажата дубовой колодкой. Пленник.
Распахивается люк, в трюм заглядывает один из корабельщиков, засмотрелся на князя-русича. Олег швыряет глиняную миску в бородатое курносое рыло, но промахивается из-за несподручности. Люк падает на место.
 Стискивать кулачищи остаётся узнику. Не почуял, когда нужно было, подвоха. Не расстрелял калёными стрелами переодетых в мадьярских купцов козар. Мимо ушей прошли слова брата Романа о предчувствии беды. За два дня до неё, до внезапного наскока на берегу, видел младший брат тень Дива над крышей своего тмутараканского княжьего двора. «Коварный лик Всеволода носил Див», – прошептал Роман и размашисто перекрестился. «Соберём силы внове, – отмахнулся Олег за чашей вина, – имеем время. Долго душегуб станет пировать на киевском троне. Опередим его».
Недооценил дядю племянник. Всеволод превзошёл сно­ровкой. И вот уносит парусно-вёсельная ладья невольника Олега за море.
Спускаются в трюм вооружённые бесы. Трое. Освобождают ногу князя от колодки, показывают – выходи. «Конец настаёт, – думает Олег. – Решили дальше не держать, скинут в пучину. А там подводные гады кишат, гребнистый змей обитает длинней этого корабля. Нет, живым не дамся».
 Но пока вместо смерти – пиршество князей. Будто с неба спустился на палубу некто благообразный и величавый, рыжебородый, в белом шёлковом плаще. Мореходы сгибаются перед ним. Персидский ковёр уставлен кувшинами и дорогой едой, отборным виноградом.
Тут Олег припоминает: давеча судно приставало на короткий час к берегу. Не иначе это в Корсунь заходили, в Херсонес византийский. Палубный топот. Что-то волокли. Невнятный говор корабельщиков...
Кто таков спокойно-величавый муж? Назвал себя Мегистием, и всё. «А больше обо мне и не надо знать, князь. Вообще чем меньше ты будешь спрашивать, тем лучше для тебя. До некоторых дней. Если не веришь мне, поверь знакам неба». Мегистий говорит с Олегом на правильном языке русичей. Князь подчёркнуто отвечает ему по-гречески, правда, с затруднением: «Не вижу над Понтом ни одной метки». В самом деле, на необъятной шири небосвода громоздятся пышные белые облака хорошей погоды, какие обычно возвышаются в погожие дни и над Тмутараканью, степной равниной, гористыми далями Кавказа. «Ну как же, – морщит высокий лоб Мегистий, – приглядись лучше, князь». Олег, не желая того, всё же повинуется. Теперь видит, что византиец прав. В синеватой туче – она нависла впереди – различим рой человечьих фигур; кто согнут, кто прям, одни враскорячку, одни вниз головами, у всех губастые рты распахнуты. Страшный народ, как эти морские разбойники. И в другой стороне – тоже чудесности. По краю небоската несутся длинной чередой вперемежку с клочьями сизых облаков вытянутые тела дев нагишом, распущенные волосы – до пят. А ещё летучая мышь повисла на носу корабля, на деревянной гологрудой девахе, и будто смеётся по-людски...
Не по душе Олегу высокомерная снисходительность грека. Пусть он, по всему, и охранитель. «Помалкивать мне советуешь? – Олег берёт кисть чёрно-синего винограда. – Пахнет угрозой». – «Разве тебе ведома жизнь без угроз? – с легким удивлением говорит Мегистий, опять таки снисходительно. – Таковой отроду не бывает. – Он тоже берёт увесистую гроздь винограда, только белого. На руке Мегистия нет безымянного пальца. – Касательно помалкивания, весьма желательного... Дело тут простое, лишние расспросы, как и всё лишнее, ни к чему. У тебя, мой князь, столько всего впереди. Не торопись».
Олег нарочито долго пьёт вино, чтобы раскинуть умом. Если простые тут дела, зачем знаки неба?
Оба полулежат на ковре, куда залетают солёные брызги моря. Мегистий подливает в чаши доброе вино Тавриды, смешивая его с водой, как принято в южных странах, облепивших Средиземноморье.
Вдруг тянет Олега спросить – плевал он на советы Мегистия – где и как тот потерял безымянный палец? Но не успевает.
«Что мне больше всего нравится в сказах трубадуров твоей Руси, – заговаривает Мегистий, – это о камнях на развилках дорог. – Взор византийца устремлён на переливы умеренных волн. – Надписи на камнях честно предупреждают путника о бу­ду-
­щем. Налево пойдёшь, коня потеряешь. Направо пойдёшь, до-­
ма своего лишишься. А прямо отправишься, смерть тебя ждёт...»
«Она-то каждого поджидает, – не дослушав, высказывается Олег. – Это и без камня придорожного знаем. Но у каждого свой срок. Люблю выбирать прямую дорогу. Будь что будет».
Тут же Олег понял – перебивать Мегистия не стоило. Как-то всё переменилось. Молчит угрюмо византиец, недобрым светом отливают его сощуренные очи. Никакая не летучая мышь висит вниз головой на изваянии девы, это просто тряпка. От непонятной мрачноты колет сердце.
Дыма без огня не бывает. Что-то здесь не так. Оплошное поведение узника? – думает Олег. Но в чём оно? Кланяться этому Мегистию он не намерен. И всем другим тоже.
Они, князь и византиец, уже не лежат, а стоят друг перед другом. Мегистий высок и широкоплеч, однако рядом с мощным Олегом выглядит так себе, середнячком. Колдовским кажется то, что вскоре воспоследовало. Наверно, византиец незаметно потёр под плащом медную лампу, волшебную вещь. Яркий день на глазах переходит в ночь. На небе – полная луна. Дорожка от неё упирается в корабль уродов. Совсем недолго. Потому что море не равниной остаётся, сначала холмы, а вскоре горы воды вздымаются над утлой посудиной людей. Шар полной луны освещает кошмарное: то вознесение на чёрную, со стеклянными откосами гору, то падение в тёмное ущелье. Брызги и пена – фонтанами. Переломлена средняя мачта. Мечутся изорванные паруса.
Но самое жуткое в этой ночной буре – её полная бесшумность.
Насквозь мокрый князь Олег цепляется за что попало, рот полон горькой морской воды. Мегистий рядом, на расстоянии руки. Тоже мокрющий. Однако ни за что не держится, только широко расставил ноги.
«Ходил прежде по морю, князь?» – спрашивает он спокойно и негромко. Каждое слово хорошо слышно в неправдоподоб­ной тишине.
«Приходилось. В Кафу и Сурож», – лжёт зачем-то Олег. Там он бывал, но добирался сушей. Византиец нескрываемо вглядывается в Олега, даже голову как-то по-птичьи наклонил вбок.
«Не надо на меня пялиться, – зло говорит Олег на родном языке, стараясь не видеть, как вздымается над бортом очередная водяная гора в пене. – На невежду ты вроде не похож».
Мегистий совершенно невозмутим.
«Отнесло нас от берегов, это хорошо, – говорит он вполго­лоса в устрашающем безмолвии моря. – Может, и спасёмся».
Вдруг тьма наступает. Это следующая чудовищная волна, девятый вал, заслоняет половину ночного неба с Луной вместе. Дикая сила отрывает Олега от канатов. Головой он врезается в сломанную мачту. Нет больше для него бури...

Пролив Босфор усеян парусниками всевозможных габаритов. Сияние безоблачного дня на его аквамарине.
Князь Олег вновь полулежит на ковре. Только ковёр, голый и никудышний, простирается не на корабле, а на суше. Надёжная земная твердь. Каменистый берег. Лицом к проливу расположен Олег, но надо оборачиваться: голос Мегистия его зовёт. Грек, целый и невредимый, нависает над князем в багряном одеянии. Меч висит на боку. Рядом коновязь, лошади, какие-то люди. Олег хочет подняться, да отчего-то не может. Он глядит поверх византийца, поверх лошадей, поверх всего. Приходится задирать голову к небу, так огромно то, что он видит.
С минуту помолчав, Олег говорит Мегистию: «Ну что же, доставили меня в Царьград. А дальше что? На галеры?»
У Мегистия в руке, где пальца не хватает, серебряный узкий сосуд.
«Выпей, князь, ноги станут повиноваться. Пей без страха, не яд».
«Чего мне уже здесь бояться отравы? Хотели бы, ещё в Тмутаракани подсыпали. Как когда-то князю Ростиславу… Выгоднее на галеры посадить?»
Олег, принимая сосуд, и не глядит на византийца. Всё внимание – на исполинских стенах города, на исполинских башнях, на исполинских главных вратах Царьграда.
«Дались тебе эти галеры, – усмехается Мегистий. – У Константинополя князья на вёслах не сидят. Другая работа находится».
Отпив, Олег встаёт, и второй Рим надвигается на него всей своей безмерной величиной. Размах ворот должен усмирять любую гордыню.
«В каком же месте на воротах был приколочен некогда киевским князем Олегом щит? – демонстративно громко произ­носит Олег, смешивая слова родные и чужие. – Славянский щит, круглый и багряный. Царской печатью висел...»
«Ни черта он не висел. Не мог. – Византиец впивается в
Олега железным взглядом. – Поход того давнего Олега на гре­ков в 907 году – придумка вашего Нестора. Подарил он Олегу Пер­вому чужой поход: нашествие на Константинополь князя Аскольда 860 года... Страшная сила простецкого гусиного пера. На­чертал, что захотел, так и останется до скончания веков. Будто ты – Бог».
Отчего-то сразу Олег уверяется в правоте Мегистия. С преподобным Нестором князь однажды проговорил в Лавре, в келье летописца, целую ночь кряду. Уехал от него в ошеломлении. Почуял ум, какого не могло быть ни у монаха, ни у царя. Выходит, кое-чего не уловил. Премудрость плечистого инока всё-таки держала, когда нужно, нос по ветру. Сложны и переменчивы ветры на высотах престолов.
Откуда-то доносится пение боевой трубы. Люди Мегистия разделены на два конвоя, из всадников и пеших. Народ хорошо вооружен.
«Время расставаться, князь, – говорит Мегистий. – Мы уже не увидимся. Так надо. А тебя отведут в город. Разместят согласно твоему сану. – Тут какая-то уклончивая нотка звучит в  речи Мегистия. – Помни о нашем разговоре на корабле. О валунах на перепутьях».
Он пришпоривает коня. Галопом несётся вдоль моря, растворяясь в пыли, синеве, солнце; за ним удаляется конвой. Но странное дело – застывшему Олегу чудится, что рыжебородый навязчивый Мегистий не от него уносится, а наоборот, на него налетает. Из жерла огромного и жутковатого туннеля, дымного воздуха, вытянув четырёхпалую руку и разинув медный рот…
Это мне сигнал свыше, заключает князь. Первая подача из того, что наверняка поджидает меня на византийских перекрёстках. Лик, за которым последуют иные. Дескать, собирай ту череду в кубышку-память.
А что потом с ней делать? Видно будет. Сначала выжить желательно...

Стража или свита вводит князя Олега в Город? Греки с мечами и копьями, однако вежливы, а тот, что возглавляет сопровождение, время от времени дружественно показывает рукой вперёд. Мол, час объяснений ещё не наступил. Олег считает за лучшее принимать сопровождающих как свиту.
По ту сторону городских ворот небо пропадает. Сразу начинаются и идут своды. И не видно им конца. Коридоры сменяются залами, залы – коридорами, лестницы вверх – лестницами вниз. Вместо дневного света горят редкие факелы, иногда свисают фонари со свечами. Бесконечные своды где в росписи, где простая побелка.
Неужели весь Царьград – это слиток из башен, цитаделей, дворцов, домов? Нет в нём улиц и площадей? Но раза два-три замечаются окна. Они выдают правильную картину. Видны за ними и улицы, и проулки; шагают прохожие, едут всадники и повозки.
Олег в одном месте тормозит, заставляя остановиться и свиту. Желчная усмешка появляется на его лице. Здесь он уже проходил. Помнятся красно-чёрные вазы меж окнами, пол из кедра, в шашечку. А за окнами что? Так и есть – церковь с белокаменной резьбой. Это что же:  п р о в е с т и  меня хотят лукавые греки,  п р о в о д я   по кругу? Ошеломляют византийским размахом? Ну-ну...
Он трогается дальше. Раз так стараются, значит, он им нужен.
Тут догоняет князя изумление. Люди перед вратами той самой церкви с белокаменной резьбой ! Те же самые они и теперь и делают в точности то же самое, что и прежде. На том же месте чёрнорясный монах принимает с поклоном от девицы кошёлку апельсинов. Крестится на ступенях горбатая старуха в чёрном платке с кистями. Всадник на гнедой лошади рысит посреди улицы, по спине видно, что велик и грозен...
Этот  п о в т о р  как же разуметь?
Как хочешь, так и понимай, Олеже. Тебе ведь   д а н о .
Со спины Олег не разглядел всадника богатырской стати. Волчьи глаза у всадника и тугая полотняная повязка на голове – науза. Прячет науза, по указанию волхвов, бесовскую красную отметину на излёте лба. Князь-чародей Всеслав полоцкий зашёл на посадку через исполинские стены Царьграда. Сушей или морем прибыл? Неведомо. Какая ему разница – за ночь пронестись либо над Карпатами, либо над Понтом? И нам без разницы. Иное дело, зачем Всеславу-волку миражить именно в тот день в сердце Византии? Врагу Олега, дальнему, троюродному, но брату. Один наслаждается небесной свободой, другой невольником бредёт по анфиладам константинопольских чертогов. Вопрос вроде из безответных. А быть может, как раз ответ рядышком. Чей сын Олег? Святослава Ярославича, одного из князей-триумвиров, когда-то пошедших на клятвопреступление перед Всеславом полоцким...
Итак, заковыристый путь Олега тянется и тянется. Лестница вниз переходит в коридор. Факелы здесь не нужны. Окна по правую руку льют живительный свет дня. Тут-то и совершается   п о к а з .
Предводитель свиты – или стражи ? – внезапно останавли-­
вает движение и указывает Олегу на ближайшее окно. Пригла-­­
шает князя поглядеть туда. Олег, подняв крутую бровь – ну,
 что там ещё ? – наклоняется к стеклу. Первое: улица тут тесная до неправдоподобия, стена напротив – на расстоянии копья, уходит вверх фасад дворца. Второе: низко над булыжниками улочки нависает балкон, увит по сторонам белыми розами удивительной величины. Третье, и от этого не оторваться: на балконе изваяние молодой красавицы с веером в нежной руке. Дева вся светится в лёгкой тени балкона. Белокурые волосы высокой причёски, беломраморное прекрасное лицо гречанки, молочный шёлк облегающего платья. Спустя долгую минуту до Олега доходит, что перед ним –  ж и в а я
женщина. Она сворачивает веер, тоже, кстати, белоснежный.
В непроницаемых очах богини только холодок.
Сафьяновые сапоги князя переступают на месте. В диковинку такая женская смелость. Голова не покрыта, руки голы, плечи и высокая шея голы, платье в обтяжку выставляет всё, что под ним. Не говоря уж о своих молодицах, даже в куда как вольных Чехах и Ляхах эдакого не водилось.
Скашивает глаза Олег на предводителя, опоясанного мечом, и обжигает князя немалое смущение. По шельмоватому виду грека смекает Олег, что происходит. Не ему показывают красавицу, а ей, надменной, – его. Сейчас же видит князь поблекшее узорочье своего кафтана, порванный левый рукав, измятый парчовый воротник без самоцветов и жемчуга. Отступает от предательского окна, сжимает кулачищи, но главарь уже делает широкий приглашающий жест: «Конец пути близок, князь».
Для завершения понадобилось сойти ещё по одной лестнице. Теперь не винтовой, а прямой, крутой, глубокой. Своды эти над головой гораздо ниже улицы – соображает Олег. Правильно, запахло земляным духом. В круглой зале очутились. Полумрак. Наверху – что-то вроде церковных хоров. Зыбкий свет оттуда мерцает.
Греки враз отступают к гладким стенам круговой залы. Сверху опускаются на верёвках какие-то деревянные сиденья. И вся стража мигом возносится туда, на «хоры». Князю Олегу сиденья не подано. Он уже разумеет, что произошло. Пол под ногами земляной, сырой. Каменные стены нигде не имеют входа-выхода. Как же можно было только что сюда зайти ?
Там, на вышине, фонарь подносят к перилам галереи. Видны двое. Тот, который возглавлял обманный путь в это подземелье, и другой в рясе, в низко надвинутом капюшоне, но вида не монашеского, а скорее ратного. Этот другой указует рукой вниз: «Держать зорко! Поить и кормить благопристойно!»
Знакомый Олегу голос. На руке повелевающего нет безы­мянного пальца.




Под стеклом

Может, дни утекли, может, недели. В темницах время нев­нятное.
Однажды полутьма тюремного круглого подвала неожиданно озаряется ярким огнём. Горячий розовый огонь. Олег болезненно смыкает веки. Уж не греческий ли огонь? Дьявольское изобретение ромеев – сжигает всё подряд на суше и горит даже в воде, испепеляет корабли на море.

Нет, это не «напалм» Византии. К чему бы его сюда, в узилище одинокого пленника? Сам пленник, похоже, догадался, что к чему. Просто его освещают со всех сторон, хотят разглядеть во всех подробностях. На что наш князь отвечает, сложив из двух рук издревле понятный знак. Но сила света остаётся загадочной. Будто полыхают под сводом сотни свечей. Бал Сатаны?

Олег ложится на кусок кошмы, свою «постель». Те трое или четверо, что прильнули с той стороны к тайным стеклянным окошкам в круговой стене, пусть думают – заснул он. Притаились в тёмных мантиях, точно пауки. Рано или поздно, а начнут общаться между собой. Он не пропустит и слова, о чём вероломным ромеям не догадаться.
Как вообще отраден этот обман со сном: тебя держат за глухого и слепого, а ты на самом деле ведаешь всё-всё окрест.
Вот и погасает ярко-розовый огонь, погружается тюремная зала-колодец в первобытное состояние.
Почти сразу начинают застенные наблюдатели подпольную беседу. Немало в ней тёмного, труднопереводимого, однако всё равно дорогого она стоит. Текут голоса, один за другим.
«...каков он на излом, правнук великого князя киевского Владимира, первосвятителя руссов?
Возможно, здесь важнее, что князь Олег – правнук нашей царевны Анны-македонки, сестры императора Василия. Хотя не настаиваю. Слишком много утекло вод борисфеновых в Понт, а с ними и дел, и венчаний, и забвения.
Надо ли нам ставить на изгоя, брат Горгасар? Сидел князь на самом краю Руси. Великий князь Всеволод и сын его Владимир, по сути, навязали нам Олега. Для них  он – династическая помеха, а нам какой прок возиться с ним?
 Пока сомкнуты створки дверей, древо жизни на них в порядке. Распахнулись они – считай, древа не стало. Крылатые псы понапрасну вздымают морды налево и направо, оберегать нечего. И головы орлов тоже утрачивают нераздельность, а с нею и смысл.
На государственных весах Руси противостояние: дядья – племянники. Крайняя неустойчивость. Сын покойного великого князя Святослава Ярославича – мелкая здесь гирька? Я так не думаю, брат Исидор.
Кто не видит, что дела наши на западе хуже некуда? Лишний меч во главе наёмников будет весомой подмогой. К тому же подстегнёт своих военачальников. Например, отяжелевшего Бакуриана. И не только.
Помнит ли уважаемый брат Михаил, что Олег по матери –полушвед? Пойдёт ли биться против норманнов? А если пойдёт – не для того ли, чтобы перебежать?
Насмешливые русичи сказали бы тут: делят шкуру медведя, который ещё не убит.
Вот-вот, убить пленника – и никакой головной боли.
Итак, ваши милости, пора приканчивать дело. Уж очень здесь промозгло, да и нотарий императорской канцелярии заждался нас. Что скажет брат Куфагор, известный нашему пленнику, хе-хе, под именем Мегистия?
Нотарий как ждал, так и ещё подождёт. Предлагаю не гнать лошадей, по выражению жителей просвещённого города Киева. Пусть князя Олега попробует на зуб лукавый Фотий. Он умеет пускаться на хитрости.
На том и порешим...»

Из великой осторожности Олег долго «не просыпается». Да и пораскинуть умом не мешает.
В положенный час на верёвке спускается полдник. Можно потянуться и встать. Есть новизна, сразу видит Олег. Впервые с едой доставляют глиняную баклажку. Плещется в ней вино, благоухает. Князь улыбается. Бережно, маленькими порциями сливает в полумраке вино под край кошмы, на землю. Покончив с едой, ложится навзничь и раскидывает руки. Хмель в Олеге такой, будто вино не в пол ушло, а в его жилы.
Ждёт князь того, что должно воспоследовать.
Бесшумно удаляется участок стены. Факелы в отверстии. Больно глазам Олега, веки смежились. Да так и надо – валяться словно в крепком сне. Его кладут на носилки. Повороты, подъёмы, спуски...
Остановка. Шаги со всех сторон. Неподалёку льётся вода. Чей-то повелительный голос: «Времени вам достанет. Очнётся не ранее второй стражи ночи. Отвечаешь за исполнение ты, Агнесса. Отмыть. Переодеть. Переобуть. Закончите, дашь знать в комнату драгоманов». В ответ – еле слышный женский щебет. Всё, мол, будет сделано в лучшем виде, мой повелитель. Сразу несколько рук принимаются раздевать и разувать Олега. Великанского князя бросает в жар. Юркие, пронырливые пальцы. Никакого сомнения – они женские, молодые. Стыд за себя, грязного и оборванного. Но сильнее конфуза – безнадёга. Сейчас рухнет искусное его притворство. Ибо одна его штука хозяину не подчинится, как ни уговаривай. Так и есть, проснулся хищник, вздымается во всю мощь. Пока ещё под одеждой, однако сноровистые пальчики уже стягивают покров. Обнажили. Смешок слышит Олег, один, другой; хихиканье, весёлые шёпоты. Тут уж ни к чему и дальше держать веки закрытыми.
Лежит он в окружении девиц, полуодетых и босых. Мыльня это, только не деревянная, а из белого гладкого камня. Кроме девиц, никого в мыльне нет. Разоблачение откладывается? Выдадут смеющиеся девы? Кто из них Агнесса? Не понять. Все лукавы, все пригожи, все одинаковы. Игриво засматриваются на его непокорного хищника. Одна из них (Агнесса?) прикладывает пальчик к развесёлым губкам. И дураку ясно: можешь не тревожиться, будет у нас молчок...
За женщин никогда нельзя ручаться. Будет видно. Вот оповестили они кого надо об исполнении наказа. Узник вымыт, умащен, наряжен. Вот приближаются шаги по коридору; конвой, верно, идёт по его душу. И тут слышит Олег шёпот в ухо: «Поднесут к носу склянку – вставай, лишь слегка помедли. И опасайся двух кувшинов в одном».
Есть над чем кумекать Олегу, пока ведут его четверо рослых бородачей в шлемах и с копьями. Что это за невиданный кувшин? В чём от него угроза? Отводит беду Агнесса либо другой наказ выполняет?
Полон коварства  двусмысленный воздух Царьграда...

Ещё один здешний путь оканчивается. Высокими резными дверями. Павлины на них, но бедноватые. Пожалуй, это не конец пути, а начало. Нового. Едва створки дверей распахиваются и Олег переступает через порог, он говорит себе: вот и следующий лик налетает на меня, после Мегистия. Человек, поджидающий его в покоях, озарённых розовыми ароматными свечами, так напрямик хитёр собой, что Олег невольно улыбается в усы. Этому палец в рот не клади, думает князь в каком-то даже восхищении.
Всё хорошо подготовлено. Ни единого окошка в покоях, затянутых коврами. Хозяин в белом стоит в царстве красного, багрового, алого, пурпурного. Понятно: хочет приковать к себе. Длинный лисий нос. Для разбега звучит заранее подготовленное. Начальник караула: «Пленник доставлен, архонт. Какие будут распоряжения?» Белоснежный архонт: «Какой пленник? (Добродушно, с простецкой улыбкой.) Князь – наш друг и союзник. Ступай по своим делам, Мильтиад. А мы тут проведём приятный вечер». Копьеносная стража уходит, но не далеко, тяжёлые шаги выдают. Архонт приглашает к низкому столу с закусками. Весь в частоколе морщин. Одна лукавей другой.
Олег насуплен. «Кормят у вас знатно, только тьма не располагает к еде», – говорит, как бы сразу отодвигая поддельный тон ромея. На его языке говорит. Толмач не нужен.
Холодность  Олега архонт будто бы не замечает. Вино из кувшина льётся в чаши. «Восстановлена ли после пожара звон­ница тмутараканской церкви ?» – благодушно интересуется грек. Поза у него самая домашняя. Подпёрся пухлой рукой. Смеётся: «Всё так же любим у красавиц Руси зелёный арабский бисер? По разорительной для мужей цене – диргем за одну бисеринку?»
Олег глядит на византийца в упор. Сквозь шельмовство видит решительного и башковитого мужа. Словно полководца, что валяет дурака перед боем.
Вспоминается Олегу пасхальный обед в Чернигове, Красный двор. Такие же фальшивые речи дяди Всеволода и братца Владимира.
«По-прежнему бесподобна знаменитая соколиная охота великого князя Всеволода ?» – вдруг запрашивает архонт. Мысли читает?
Запивая белым вином мидии, он справляется о том, что и сам наверняка знает от секретной службы, от козаров. Правда ли, что великокняжеская библиотека Киева стала получать книги из Рима? Что Переяславское княжество закупает большие табуны лошадей в Паннонии? Что отряд руссов нанялся на военную службу далеко на запад, чуть ли не в графство Барселону?
О последнем архонт спрашивает совсем небрежно, между прочим. Тут Олега что-то стукает в затылок. При виде нового серебряного кувшина на столе, на столе, который то удлиняется, то укорачивается. Это не удивляет – живой стол. Удивляет, что забыл женский шёпот в мыльне. Опасаться таинственного кувшина. Но угрозы пока нет: одно и то же вино идёт и в чашу архонта, и в чашу его.

Морщины хитрюги-грека меняют рисунок на щеках. Совсем уж задушевно вопрошает архонт о подходах к власти на Руси. Что может взять верх в ближайшие времена, неукоснительное наследование великокняжеского стола либо воля народа? Глас киевского веча? Как было не столь давно. Чужого для Киева северного князя Всеслава горожане вывели из тюрьмы и посадили на трон...
В щёлках глаз византийца попробуй что углядеть. Ясно одно: нахален и самоуверен до крайности. За кого держит гостя-пленника? Рюрикович перед ним. Секреты державы – вещь потайная. Укоротить следует грека, хотя бы и дорогой ценой.
«А чьими голосами посажен на императорский трон Царьграда нынешний владыка Никифор Вотаниат?» – холодно спрашивает князь Олег и постукивает кулаком по столу с креветками и осьминогами. (Стол тут же удлиняется, отводя подальше архонта от князя.)
Собеседников разделяет почти весь ковровый покой. В нём, глухом, ни дуновения, однако принимается плясать розовое пламя свечей. Грек смеётся, хотя это, возможно, и оскал. Белые рукава выжидательно держат серебряный кувшин. Повторно слышит Олег шёпот: «Опасайся двух кувшинов в одном». Долетает до князя разгадка. В кувшине два отдельных сосуда. В одном чистое вино, для архонта; в другом – с колдовскими травами, для него, Олега. Запоздалая разгадка, выпито уже немало чародейного. Ладно, что будет, то и будет. Как  устроено горло предательского кувшина, надо бы разглядеть...
Архонт едко усмехается: «Тратишь время на пустое, князь. Любимое занятие у руссов – отвлекаться в сторону. Не будь у вас столько суетного, какую бы уже империю выстроили». Снял маску византиец. Лисий нос теперь на волчий больше походит. Видать, сворачивает он лавочку. Полная ясность наступила.
Ничего не хочется. Дурная улыбка на сухих губах, и не смахнуть её, рот не повинуется. Слепая рука Олега опрокидывает чашу. Всё быстро темнеет. Что ж, одно осталось, забыться в обнимку с безносой...

Сюрприз так сюрприз. Оказывается Олег в иных объятиях. Когда приходит в себя. Дай Бог всякому очутиться в таких.
Чуть приоткрывает он веки. Раскинут навзничь, на широченной постели в незнакомой опочивальне. Одна сорочка на нём – ниже колен, зелёная, с восточным орнаментом. Вроде бы не та, какую натягивали на него давеча девы в мыльне. А рядом лежит на боку, прислонясь, нагая белокурая женщина. Делает вид спящей, а на лице смешок хоронится. Лицо выше всяких похвал, красавица из красавиц.
Что произошло, Боже?
За тремя окнами, льющими дневной свет, разносится мерный шум. Его не спутаешь ни с чем на свете. Шум моря. И чайки орут.
Рука Олега изготовилась повернуть голую красотку на спину. Но женские руки опережают, одна протискивается ему под голову, другая ложится меж его чресел. На каверзу эту, само собой, немедленно отвечает верный друг князя.
«Кто ты?» – говорит Олег хмельным голосом, хоть и по-гречески. Сон во сне.
«Если хочешь, зови меня Кассия», – отвечает белокурая гетера, не открывая глаз. Это первые её слова. В них нет ответа, зато холодное и чистое звучание голоса даёт намёк на что-то высокомерное.
«Открой глаза, Кассия».
«Ты уже их видел, князь Олег. Не узнаёшь меня? Я всю себя открою. Гляди, наслаждайся».
Она легко и грациозно поднимается на постели во весь рост. Бесстыдная. Прекрасной стати. Бриллианты в ушах вспыхивают на свету.
Вот с кем он разделяет пышную постель – это же та надменная красавица на балконе, что холодно разглядывала его за окном. Когда его напоказ выставили. И сейчас, обнажённая, разглядывает.
Как такое могло сотвориться? Не какая-то гетера Кассия, а знатная архонтисса Царьграда делит с узником любовное ложе...
Он срывается к окнам. Так и есть, море. Зелёное, в барашках. Правильнее, пролив. Тот же Босфор. Сети рыбарей сохнут. Черепичные скаты крыш. А вот и то, чего он ожидал. Торчат над высоким забором древки копий, пять копий в ряд.
«Какое у тебя настоящее имя?» – спрашивает Олег от окна.
«Имя Кассия тебе не нравится? Отчего?»
«Мне всё нравится, – цедит он, пока не зная, что делать. – Кроме одного: когда мною крутят. За одну ночь целый короб непонятного».
«Ночь? – взмахивает веерами ресниц Кассия. (Пусть будет Кассия.) Я с тобой здесь уже второе утро встречаю. Если не третье. Хорошенько не считала. Потому что мне на тебя грех жаловаться».
Она непристойно улыбается. Продолжает как ни в чём не бывало возвышаться на постели. У знатных женщин даже нахальство надменно.
Князь идёт к ней. Это уже третий лик насылает Византия. На сей раз – женский.
 Путь от окна до постели длинный, как поле. На разговор хватает.
«Где я очутился?»
«На воле ты. Разве сам не видишь?»
«Вижу. Вижу, что за домом копья колышатся. Рощица под ветром».
«Уж не боишься ли ты, князь, копий? Не похоже, чтобы ты вообще чего-то боялся».
Сорочку Олега срывают и отшвыривают куда-то обе пары рук сразу, мужских и женских. В бесовской Псевдо-Кассии обжигает слияние жадной похоти и ледяной гордыни. Смять надо это царьградское высокомерие. В рабыню обратить знатную кралю. За нами дело не станет...
Над ширью постели запевает, заливается дудка скомороха. Дикую мелодию тянет. Одну и ту же, но всё более свирепую. До резкого обрыва.
В балаганах Тмутаракани терзала душу такая дудка. Пока канатные плясун и плясунья играли в любовь над толпой. Было что слушать и на что глядеть.
Замечательно мастерство Псевдо-Кассии. Извивается змеёй, пронзённая, пригвождённая, вроде бы покорная рабыня. По сути же в рабах он. Змея вдруг уже беспощадная всадница и хладнокровно творит с ним всё, что ей в голову взбредает.
Удивительно и другое. В любых постельных переделках лицо гречанки остаётся царственным. Жадное, но величавое. Неизбывная оправа Византии. Да, личину эту не содрать.
Мольбы о пощаде. Они взаимны и обе насквозь фальшивы. Ибо пощада не нужна ни женщине, ни мужчине. Потому и не исполняется.
Дурманная песнь языческой дудки, предолгая, наконец умолкает. Вспахана вся нива любви, нетронутой не осталось ни одной делянки.
Олег различает на скомканной подушке огромный, с его кулак, гранат, наполовину надорванный. Груды зёрен-рубинов среди рваных кровоточащих оболочек. «Вкуси, – голос Псевдо-Кассии, – вкуси от нашего солнца. Жуй и пей, сколько душа примет». Пальчики архонтиссы отрывают рубины и кладут в рот – ему и себе, ему и себе, ему и себе...
Монархия.
После многократного извлечения гранатовых зёрен византийка молвит малопонятное: «Не обращай внимания. Скоро уйдёт, как пришло».
О чём это она? Чего-то он не увидел? Вряд ли.
Может, Псевдо-Кассия просто туман напускает? Дурачит? Но на кой ляд? Чей-то наказ прописан, стало быть...
Лучше всего – отмолчаться. Умнее будет.
«Ты, конечно, мечтаешь вернуться домой, князь, – прерывает тишину прекрасная гречанка. (Вздохи моря тоже тишина.) – А зачем тебе Русь? Там тебе стократ опаснее, чем здесь, у нас. Сам знаешь. Скажу тебе о том, чего ты не знаешь. На тебя имеют виды большие люди Константинополя. Как на отменного ратоборца и не только. Мечи есть и тут неплохие, а вот на разумные головы – недостача. Перебои с ними. Свой ты у половецких ханов – это дорогого стоит. Оцени, что выдаю секреты двора».
Олег приподымается на локоть. Голые должны разговаривать, как Адам и Ева. Обнажённо, начистоту.
«Какие там секреты, – говорит он. – Цену себе я знаю. Невразумительно другое. Зачем тень на плетень наводится? Зачем темница?»
Псевдо-Кассия отвечает не сразу, закрылась лиловыми ресницами.
«Я же сказала тебе: перебои с умницами. Временные трудности. И потом двор. Знал бы ты, сколько всегда разногласий. В Киеве разве не так? А твой Чернигов? Взять какой-нибудь обед на каком-нибудь Красном дворе. Лобызанья, руки на сердце, а за голенищами – ножи…»
Олег тоже щурится; и губу кусает. Дня-солнца от ночи-луны не отличить. Сатана всё перемешал и радуется. Лисицы шмыгают, волки скачут, соколы несутся, филины кричат о тёмном, голуби стучатся в окна...
«Иногда окольный путь выходит короче прямого, – тихо говорит он в ухо архонтиссе, закрытое, правда, блестящими волнами волос. – Ты поможешь мне вернуться не через Понт или его берега, а через Наше море, как называл морскую пустыню посреди древнего мира Геродот, великий муж вашей греческой крови. Подсобишь для начала добраться до Венеции, дальше сам отыщу дороги».
Ресницы архонтиссы готовы взлететь. Взлетели.
«Ты не внимаешь мне, князь. Это неучтиво. Удивлена я. С чего бы способствовать твоему побегу? – она без церемоний кладёт руку на низ живота Олега. – Ты мне нужен, князь».
«Такие богини, как ты, никого долго не любят. Когда надоем, тогда и окажи подмогу».
Женщина не произносит праздных слов.
«Ты преувеличиваешь мои возможности. Выбраться из когтей Византии мудрено. Империя стоглаза и многоопытна».
«Оставь. Угадываю твоё местоположение в Царьграде. А небесная краса? Она отворит все засовы. Уже отворила подземные».
Непроницаема Псевдо-Кассия. Ресницы опять затворились.
«Ты можешь всё. А уж свести меня с подворьем франков –безделка для тебя полная. О том и судить да рядить не пристало».
«Ах, вот оно что, метишь ты в Париж, под крыло родной тётки. А Париж, если он вообще в наличии, обретается на другом конце света. Не доплыть и не доскакать. Пустые планы».
Много обидного в лёгком смехе византийки. Злость заставляет Олега съехать на край постели и накрыться. С потолка свисают чучела цапель и голубей, вперемежку. Тонкая рука архонтиссы подносит вино в золотой чаше, украшенной лиможской эмалью. Изделие мастеров-франков, блистали такие в Киеве. Да и в Чернигове тоже, в отцовских горницах.
«Морские пути кишат разбойниками, – ровно сообщает архонтисса. – Редкий счастливец минует норманнов и арабских пиратов. А Венеция – она ничуть не лучше пиратов. Эта «жемчужина» полна коварства. И о других судит по себе. В каждом пришлом она видит лазутчика… В карманах твоих, князь, ничего нет. А знаешь, сколько золотых дукатов надобно иметь, чтобы попытаться осилить задуманный тобою окольный путь на родину?»
Мерно рокочет за окнами прибой Босфора. «Кто путём сим пойдёт со страхом Божьим и смирением, – крестится князь Олег, – не лишится милости Господа никогда».
Архонтисса звонко хохочет; совсем уж обидно. Выпитая лиможская чаша отбрасывается в тартарары.
«Вот уж кто далёк от благочестия, так это ты, князь. Вижу тебя на свет. В трудную минуту ты за меч возьмёшься, а уж потом за крест».
Как ребёнок смотрит богатырь Олег и спешит отвернуться.
«Уповаю на тётку, королеву франков, – стискивает он жёсткую бороду. – Пособит вернуться домой через Немцев, Чехов и Ляхов».
«Как раз в железные зубы великого князя Всеволода».
Олег разворачивается на постели, как в седле, и видит: нет рядом всадницы Псевдо-Кассии, своевольной амазонки. Присела рядышком женщина в летах, с иконной красотой, завёрнутая в белые кружева. Нет, всё-таки – она, Кассия. Только позади не безумный час любострастия. Из печального сновидения вышла. И ещё витает в нём.
«Должна тебя оповестить, – начинает поменявшая кожу архонтисса, – что муж твоей тётки Анны король Генрих Капет давно умер и франками правит старший его сын Филипп». –
«Да, мой двоюродный брат, – подхватывает Олег. – А вдова остаётся при сыне-короле всевластной Анной Региной и подписывает вместе с ним государственные бумаги. Умён Филипп и потому не чурается делить власть с родной матерью».
Как на ребёнка – вторично – смотрит на русса будто бы увянувшая византийка.
«Очи киевской Анны… других таких не было во всей Европе. – Архонтисса поднимает голову к зеркалу на стене. – О том знали все на западе, от папы римского до белошвеек королевских дворов. Равно как дворов герцогских, графских, княжеских. Это стоило ей быть дважды вдовой. О чём ты, племянник её, не ведаешь...»
«И не хочу», – врёт зачем-то князь и поглощает полным-полную чашу вина. Неразбавленного. Очень он хочет, однако молчит.
Архонтисса не молчит. Говорит князю с той печалью, которая зачем-то поселилась в ней: «Дважды изгнанник. Ты. Первая ссылка – по своей воле, вторая – насильная. Полны тоски глинистые берега изгнаний».
Тут она слабо отмахивается от кого-то. Почудилось так Олегу. Никого в опочивальне нет, но мало ли что кроется под местными сводами.
«Редким женщинам выпадает сказать в старости: я была счастлива. – Архонтисса глядит в бесконечную даль. – К вдове тридцати пяти лет, всё ещё неописуемой красавице, пришла новая,  д р у г а я  жизнь. Твоя тётка обожала охоту и не уступала в ней мужчинам. Она удалилась с детьми в замок Санли, старую королевскую резиденцию. В сказочные леса, где так чудесно разносились трубные песни охоты. Удалилась в рощи, но не удалилась от восхищённых глаз мужчин. За Анной наперебой ухаживали самые знатные мужи франков... Что такое ухаживания, как не улетающий дым? Мы, женщины, знаем это хорошо. Лишь один из поклонников положил к ногам Анны настоящее – любовь. Граф Рауль де Крепи, потомок самого Карла Великого. Владетель множества земель. Не боялся ни королевской армии, ни повелений церкви. Жил, как хотел. И любовь графа была неукротимой. Безудержной страстью ответила ему и вдовая королева. Не испугалась скандала. А он вышел чудовищным. Потому что Рауль был женат. Правда, жену свою, по счёту вторую, он выгнал из дома, запросто свалив вину с грешной головы на праведную. Обвинил честную супругу Элеонору в измене...
 Не знаю, князь, как поступила бы столь нагло оскорблённая княгиня у вас на Руси, а графиня Элеонора и не подумала смириться. Ты наверно предполагаешь, что она обратилась к королю Филиппу. Нет, графиня не была так проста. Сын сожалел, конечно, о скандале, однако вёл себя примирительно. Любил мать и почитал. Кроме того, не пошёл бы на контры с потомком императора Карла Великого. С тем, кого тоже называли при жизни великим. Рауль Третий Великий, граф Крепи и Валуа. Разгневанная Элеонора подалась прямиком в Рим, к папе Александру Второму. Нет для папства большего удовольствия, чем ставить на место чересчур самовольных светских вельмож. Вселенский престол выше императорских тронов. На то и расчёт. Папа принял Элеонору весьма милостиво. Вернулась графиня обнадёженная, с письменным повелением архиепископу Реймскому учинить строжайшее расследование. Архиепископ Гервасий и учинил. С пространным выводом, что в двух словах звучит так: наломал дров спесивый феодал сверх всякой меры. Мне по душе, князь, это ваше речение. Дров, в самом деле, Рауль де Крепи наломал целый воз. Прогнав несчастную жену из дома, он, кстати, очень близкий свояк покойного мужа Анны, что только усугубляло скандал, в скором времени организовал незаконный брак с любовницей. К нему доставили какого-то захолустного священника. Граф восседал в кресле, похожем на трон. В руках, точно держава и скипетр – кошель с золотом и меч. Выбирай, святой отец. Обвенчал тот женатого графа и вдовую королеву. Королева понизилась до графини, но что из того? Пей взахлёб из кубка неповторимой любви. Знаешь, князь, женщины понимают счастье совсем не так, как вы, мужчины... А на требование папы Александра восстановить закон самовластный паладин Рауль ответил решительным отказом. Последовал убийственный вердикт: отлучить еретика от церкви, брак объявить недействительным. На эту велегласную молнию граф не моргнул и глазом. Жарко длили свой роман Рауль и Анна.
Одиннадцать лет Анна была королевой и одиннадцать лет – графиней. Чаши весов уравнялись. После кончины Рауля де Крепи она вернулась ко двору сына Филиппа. Так возвращаются к себе после долгой сказки...»
Кто распахнул окна опочивальни? Два противоположных ветра врываются в них, мотая занавеси. Зеленоватый от востока, от портовых городов – Амастриды, Синопы, Трапезунта. Синеватый от запада, со стороны Аркадиополя, Адрианополя, Филиппополя. Зябкие оба.
«Верую, что тётка Анна окажет мне подмогу, – твёрдо говорит князь Олег. – Рука её сильна».
Архонтисса странно глядит на него. Потом мелко крестится: «Анна ушла из жизни два года тому назад. Похоронена под Парижем в одном из аббатств».

Неистощимы повторы. Всего. Так хочет Вселенная. Она же – Бог.
Высланный на чужбину князь Олег стоит перед окнами, и  два разноцветных ветра бьют его в лицо. Тысячу лет назад другой изгнанник вот так же стыл перед чужедальним морским простором, у того же Понта Эвксинского. Римский поэт Овидий. Сочинял знаменитые «Метаморфозы», эпос превращений. Свои метаморфозы и у Олега Святославича.
 Перистая пучеглазая химера выпадает вниз из перистой облачности и превращается в быстроходный корабль. Судно оборачивается зелено-чёрным клубящимся змием. Чудовище принимает вид весёлого дельфина с улыбкой на длинноустой голове. Дельфин-афалина перерастает в амфору, несущую накрепко запечатанный секрет. А сосуд становится двуручным тяжким мечом, оружием для великанов...
Князь Олег стискивает кулаки. Рано или поздно он вложит в свои руки сокрушительный меч. Тогда и посмотрим, кто чего стоит здесь, в Царьграде, вместилище демонических сил, в очаге коварства и любви.




Разведка-разводка

Слышу: огласите   в е с ь   список, пожалуйста.
Извольте.
По ранжиру, слева направо. Первый, конечно, сам Олег. Князь что надо, тополь и дуб вместе. Иероним, соратник, царедворец, с подозрением, что приставлен как тайный надзиратель. Стемир – соратник боевой, болгарин, правая рука. Иоанн – проводник. Симеон – мореход, вожатый по морским дорогам, македонский лоцман. Рогволод – толмач, славяно-грек, младой полиглот. Сибарис – лазутчик дружины, афинянин. Ушаха – коновод, а когда и ключник Олега, новгородец; хочу думать, а вдруг это предалёкий родственник...
Ну, и довольно. Далее неинтересно. Нет, любопытно, конечно, однако на всех места не хватит. Триста спартанцев! Поди перечисли.
Когда Олег в первый раз собрал своё воинство на смотр, кого только не обреталось в неровном строю. Кроме малого числа греков, были сербы, персы, македонцы, норманны, болгары, венецианцы, бургундцы, мадьяры, сирийцы, магрибцы, астурийцы. Славянства – более всех. Хватало и сородичей Олега. Он спешился и выступил сверхкратко. Одна его наружность заменяла целую речь. «Сразу упреждаю, я – говнистый», – бросил князь, а после добавил: «Кого мутит на волнах, может убираться. Воин в блевотине – плёвый воин». На этом выступление закончилось. И восхищённый толмач Рогволод, знаток всех наречий мира, долго выкрикивал со смехом лаконизмы князя. Перелагал не без труда.
Не слишком многословен князь Олег, командир интернациональной бригады, и у трона императора. Где задирали изящные головки золотые павлины, чрезмерно усыпанные самоцветами. Прочего золота тоже до умопомрачения. Но помрачаться умом никак нельзя. Берёт начало византийская служба тмутараканского князя.
Пышность багряного тронного зала не совсем гармонирует с физиономией императора. Не в том смысле, что неказиста. Нет, лик Никифора отвечает средним требованиям византийского величия. Сходству с римскими цезарями. При желании в нём можно углядеть надменность Веспасиана, крепкий нос Тита, разлёт бровей Тиберия. А возможно, даже что-то от миловидности Августа. Да вот неувязка: кислая мина лежит на бледно-жёлтой физии Никифора. Будто лимон держит за щекой. Это потому, что со всех концов света замахнулись на великий град Константинополь. Куда ни глянь, не видно просвета.
Так что хочешь не хочешь, а давай милость полупленнику.
Вышло, не милость получил узник, а продиктовал грекам свой договор. Условия: его сан – военачальник, дружину подбирает лично, казна не скупится на жалованье. Воюют крепко те, кому хорошо платят.
Что ж, на вес золота этот мастер крушить врагов. Первых рыцарей столицы повыбивал из сёдел на турнирах. Легко взял верх над именитым воякой – сарацинским эмиром Аббасом, тоже, как и Олег, полонянином греков. Сметлив к тому же князь. Не мудрее ли снять ему голову с плеч? Так считает начальник гвардии, бывалый рубака и разом видный царедворец. Посетил он старинные казармы Цимисхия, расположение когорты Олега. Князь и тут вытребовал постой из приличнейших. Сквозь разноплеменный сброд ветеранов сражений, а то и просто разбойного люда начальник гвардии зорко разглядел серьёзную ударную силу. До императора была донесена большая озабоченность.
Ладно, голову долой – с этим погодить. Затраты сначала надобно окупить.
Лимонный Никифор ставит Олегу и его залихватской дружине задачку боевую и умственную. Следовать морем до древней Фессалоники, Солунью называют её на Руси. С острова Крит готовится туда набег. Воспрепятствовать оному. И не только. Доставить сведения о новинках в обустройстве сарацинских кораблей...
При наказе император сгоняет, как может, кислую мину с лица. Одной стрелой двух зайцев убить. Князь руссов удаляется на периферию, это раз,  и такую, где неспокойно, где сила нужна, это два.
Олег слушает императора невозмутимо. Чего хотел, получил. Теперь положено отработать. Инструкции, правда, расплывчаты, если не сказать больше. Но цари, давно известно, в мелочи не вникают. В те, которые всё и решают. В походе он самолично разберётся, что к чему...

Эллинская ночь над Фессалоникой. Комедиантка. Потому что полная Луна ворожит. Низкая, близкая, огромная. По ней – какие-то вспышки. Словно костры боевого стана там и сям загораются и гаснут.
Олег бродит вдоль моря один на один со своим недоумением. Море от нечего делать прикидывается меловой равниной. Князь щурится на шар Месяца. Сарацины вроде уже были в Солуни, но бесследно растаяли. Вместе с кораблями. Жители уверяют, что были, были и не грабили. А что тогда? На ярмарке развлекались? Следов приступа нет никаких, это уж точно. И город, и порт Мирмек целёхоньки.
Зло Олега забирает. Не уразуметь – так взял он своё после дальнего плавания сюда либо остался с пустыми руками? О кораблях-то сарацинских докладывать нечего.
Похоже, долгой песней будет – вернуться домой. Вот вторая его византийская осень, а он не к северу идёт – к югу...
Вчера затеялась скоротечная игра с осклизлым, как налим, Иеронимом. Что-то имеет за пазухой «соратник», однако помалкивает, старый хитрован. Видно, ждёт срока. Долго пылили верхом из лагеря в Солунь среди ржи виноградников. Закрылись капюшонами по-монашески. Иероним навязал маскарад.  На необозримую ярмарку привёз Иероним. Зачем? Догадался о его слабости? Услада из услад – шумные ярмарки.
С трудом протискивались через торжище. Лицедеи, бала­ганы с куклами, что смешили до колик, акробаты. Представления песнопевцев... Из тьмы капюшона Иеронима вдруг донеслось неожиданное: «Князь, себя видишь в зеркале ярмарки, верно?». Олег смутился.  – «Откуда взял?» – «Руку твою держу. Очень просто». – «Ну и довольно, я тебе не баба». – «Не ярись. Ты же среди столов  вечного пира, вечного праздника. Песнопевец, гляди, как манит все головы. Хочешь ведь так?» – «У князя меч оружие, а не гусли». – «Не у всех. Ты мог бы из слова оружие делать. Куда славнее! И вечность именно тут». – «Оставь. Воитель я. Озноб сердца – когда в конских топотах несёшься в лоб врагу»...
За кем последнее слово вчера было? Вроде бы за ним, Олегом. Да что-то осталось  там недоговорённое. И досада на себя. Будто дитятей выглядел…

Утро из утр. На прибрежном утёсе Олег, ещё трое с ним на камнях сидят. Переводчик Рогволод, старший дружинник Стемир, мореход Симеон. Обретается и четвёртый, но о том никто не ведает. Покамест.
Морской простор – голубого шёлка. «Море Архипелага, –заговаривает Симеон. – Душа у этого моря нараспашку. Воды живые на всю глубину. А в Понте живое лишь поверху, в глубине же мёртвый мрак зловония...»
К чему сказано? Олег не прочитывает. Морской человек Симеон ему не нравится давно, с Босфора. Дело знает, а вот не по сердцу.
Отправить македонца в обоз, сухопутный. Пусть дрыхнет. Заботы его впереди. Ещё неизвестно, какие они; не уши ли Иеронима - Симеон?
Македонец в синем потрёпанном кафтане корсара уходит враскачку по зигзагам тропы вниз. К Мирмеку, где ни следа высадки сарацинов.
Военный совет в узком кругу, по исчезновению пирата. «Какое-то  сочувствие ваше вижу ко мне, – резко бросает князь. – Объяснитесь. Велю». Схожи сейчас мрачный молчун Стемир и общительный говорун Рогволод, неутомимый перелагатель всех сущих языков.
«Не затрудняйся, князь, о чём докладывать императору, –говорит болгарин, выдубленный южными берегами и суховеями сражений. – В Константинополь, предвижу, мы не вернёмся. Тебя отослали подальше. Чую, и отсюда отошлют, к чёрту на рога. – Злоба на тёмном лице Стемира. – Кислый Никифор что ни скажет, то соврёт. Об изучении сарацинских посудин – тоже враки. Заимствовать там нечего. Спроси у Симеона, он подтвердит, какие у них неважные суда. Связаны из пальмовых стволов верёвками и бури не держат».
Жаль, что уж очень скуп на разговоры верный болгарин. По всему видно: сведущ в тайнах Царьграда. Вспоминается князю турнир в замке на Босфоре. Он и Стемир – против двух рыцарей-лангобардов. В первом же заезде вышибли тех с лошадей. Дамская галерея захлопала, цветы полетели. Кассия там, среди высоких накидок и роз, лжеКассия, чудесная архонтисса! Улетучилась тогда, после любви, подобно пернатым – фьють, и нету красавицы. Хотел подскакать к дамам. Голос твёрдый Стемира в ухо: «Ты не знаешь этой женщины. Так нужно!»
Следовало подчиниться. Свой он здесь, на чужбине, один преданный. Стемир и ещё молодой Рогволод.
«Обман с сарацинами, – кивает толмач. – Чтобы поскорее тебя удалить. Догадываюсь, лицедейство затеяли заранее. На расходы пошли. И хочется, и колется двору. Император Никифор Вотаниат труслив, но жаден. Цена тебе, князь, большая... – Рогволод  совсем снижает голос. – Дни правления Никифора сочтены. Всё идёт к тому. Можно даже предсказать, кто его уберёт. Алексей Комнин. Муж сей – не чета Никифору. При нём, князь, можно рассчитывать на лучший жребий».
Рогволод об одном сказал, о другом умолчал. О слежке своей. Видел он издали хождение князя по причудам ярмарки. Радостное. Князь проделывал фокусы и трюки силачей. Ещё больше хотел он расспросить предсказателей судьбы, навалом их было. Но куда там – змеёй глядел из-под капюшона сатана Иероним и уводил князя подальше. Чего тот, видно, не примечал…
«Примечал, – скупо усмехается Олег. – Мысли твои угадываю… Однако взвесил там, в гомоне, а надо ли шпиону ведать всё? Вдруг кто из предсказателей укажет на правду, которой лучше быть тайной…» 
Олег глядит на шелковое море. Обманное оно. Повсюду притворство.Даже имена ложны у этих иеронимов. Довериться можно лишь болгарину и молодому толмачу.  Стемир в огонь и воду пойдёт, волкодав верный; Рогволод вообще доводится, по сути, земляком, ничего, что седьмая вода на киселе. Днями признался.
Сказ о том, как Русь Византией стала.
Жили-были в Царьграде императоры-братья Василий и Константин, а в Киеве князь Владимир. Далеченько друг от друга, но обоюдные нужды склоняли к приятельству или видимости его. Даже породнились, сестра багрянородных императоров Анна вышла замуж за Владимира. Без охоты, правда, поехала в Киев, где у вчерашнего язычника Владимира было поди узнай сколько жён. Да братовья уговорили: надобно, дорогая сестрица, государственные интересы довлеют...
Ещё как довлели. Горемычные братья не успевали оборачиватья на сторожевое кукареканье золотого петушка над башнями дворца. Враги напирали по всем границам слишком жирно раскинувшейся Византии. И попросил Василий деверя своего, великого князя Владимира (прадеда Олега) – выручи, пришли сколько можешь войска. Новоиспечённый христианин Владимир поставил от широкой славянской души целую рать в шесть тысяч вояк. Товар первоклассный, без обмана. Неслыханно быстро подавили наёмники-руссы врагов. Глядя друг на друга, братья сдвинули короны на затылки. «Золото, а не солдаты. Рука не подымается возвращать их в Киев. А если и не отдавать, а?» Предложили лихим ратоборцам службу у себя в гвардии, буде захотят. Захотело больше половины. Потому как расщедрился Царьград на хорошие хлеба.
В числе наёмников, «диких гусей» на нынешнем войсковом жаргоне, оказался прадед Рогволода по имени Микула, дружинник  ч е р н и г о в с к о г о     воеводы. О нём правнук мало что знал, о прабабке вообще ничего. Сын же Микулы Улеб, дед Рогволода, оставил по себе ореол былинного витязя. Командовал ударным отрядом иностранного легиона Константинополя. Сами греческие хронисты, господа высокомерные к другим народам, в рассказе о тяжелейшей для Византии итальянской кампании изменили тон. Враги-норманны, молниеносные и бешеные, не давали грекам передыху. Выигрывали сражение за сражением, трижды. Но в четвёртом, где выступила дружина руссов, были обращены в ничто...
Время рассасывало и слитность дружины, и её кровь. Внук черниговского Микулы, сын достославного Улеба, названный Дигенисом, выглядел уже вполне византийцем. Матерью его была болгарка Ореста из дунайского Преславца. Именно она высвободила внука Рогволода от навсегда установленной череды меченосцев. Добилась ему труднодоступного места в закрытой школе переводчиков секретной службы Константинополя. Обучать там начинали с пяти лет, когда чужие языки проще всего закладывались в памяти. «Хочу оградить Рогволода от насланного на род наш проклятия», – пояснила хлопоты. Муж её Улеб совершил опрометчивый шаг в схватке с печенегами. Мог бы и не убивать, а убил сгоряча безоружного и безусого степняка. Убитый оказался девушкой, дочерью печенежского колдуна. Колдун, хвостатый, в звенящих амулетах на шкурах, успел до удара копьём нашептать-нашипеть чёрной ворожбы на Улеба. Улеб рассказал о том и забыл. А в мнительной Оресте поселился тайный страх. Законным он вышел. Один за другим гибли в сечах мужчины рода одной и той же смертью – пронзало копьё либо дротик. Первого скосили Улеба, в италийской битве с норманнами под городом Бари. Второй пронзённый – младший брат Улеба Анфим, погиб у Никеи от дротика тюрка-сельджука. Затем очередь сына Улеба Дигениса, пал в побоище с теми же сельджуками при Манцикерте. Не спасали никакие доспехи. Вскоре убит единственный сын Анфима – Кафилат, копьём сквозь кольчугу, на берегу Понта, в Месемврии. Младшие братья Дигениса, дядья Рогволода Юрий и Кирик нашли гибель при одном несовпадении: Юрия достала стрела, а Кирику проткнули горло дротиком –в битве на улицах Средеца, когда мятеж подняли болгары против Константинополя...
Болгарин Стемир вызывающе усмехнулся тогда в шатре Олега на эти завершающие слова Рогволода, новоявленного грека. Читалось: «Всему своё время. Ещё поглядим, кто кого переживёт, болгары или Византия». Князь молча приподнял десницу как ветвь примирения. Мне вы, дескать, верны, вот и между собой будьте дружелюбны...
«Бабка твоя надеялась на спокойную жизнь внука-толмача в столице, – сказал Олег. – Уже не сбывается. Эта надежда пустая, женская. Что воин, что переводчик всегда в шаге от смерти. Тем паче, коли был наговор».
Рогволод рассмеялся по-юношески. Легко. «Против одного наговора можно другой поставить. Охранный. Есть он у меня. Только раскрывать его нельзя, лишится он силы».

Утёс на ветродуе слушает и не слушает человеков. Военный совет короток, пока не о чем особо размышлять. До прихода вести от царей.
«Спускаемся в стан, – роняет князь. – Соратник мой Иероним, видать, места не находит без нас. Не будем тревожить деда».
Но не пройдя и сотни шагов вниз, Олег тормозит. Круто оборачивается. Пытливо смотрит наверх. «Ступайте, не ждите», – наказывает спутникам тоном, не допускающим никаких вопросов. Знают они такой голос князя. Устремляется Олег обратно на вершину.
«Ну, кем ты оборотился? – вопрошает на родном наречии, прислонясь к вершинному валуну. – Можжевеловым кустом? Птицей? Камнем? Учуял я тебя».
«Это как же?» – доносится из ниоткуда.
«Да так. Русью понесло. Нашим буйным духом».
«Высоко взлетел ты на чужбине. Будто и не в полоне сидишь».
«Отчего, любопытствую, так меня не сносишь?»
«А то не ведаешь! Отец твой Святослав с братьями –клятвопреступники передо мной. Крест целовали и обманули. А сыновья за отцов – в ответе. Одна нить родовая. Наследуешь мошну, наследуешь и зло...»
«Брехню городишь, волхв. Сам себя заманил в Киев. А что не удержался на верховном престоле, сам и виноват. Не по Сеньке шапка».
«Ты сейчас себе двери захлопнул, Олеже. Кинь и это в кубышку своей памяти. А что из неё произрастёт, тленом станет. У разбитого корыта очутишься. На веки вечные...»
Хохот-клёкот колдовской, полуночный. Удаляется. Словно взмыл от утёса зловещий Див, пугало с зенками филина.
Князь Олег крестится. Горячо, смежив глаза. (Ведь один, никто не видит.) Затем спуск вниз, вторичный. Руки Олега раздвигают воздух, который сделался будто холодной водой глубин.

Шатры Олега и седого Иеронима рядом стоят. Толпится между ними ближний народ. Возбуждённо толкуют Стемир, Рогволод, лоцман, проводник Иоанн. К сутулой спине Иеронима подходит вернувшийся князь. О чём говор?  Все разом подступают к Олегу.
Пришёл наконец императорский наказ. По воздуху прилетел. Голубиной почтой. А не бесовской, перепончатокрылой?
«На остров Родос велят нам отправляться», – сипит Иероним.
Хочет чего-то добавить мрачный Стемир, но Иероним не даёт.
«Большое доверие к нам, – продолжает. – Хитёр и злобен герцог апулийский Роберт Гюискар. Не сидится норманну в Италии. Рассылает своих необузданных морских дьяволов по чужим землям и островам».
Олег поочерёдно рассматривает свой ближний круг, не слушая Иеронима. Все пасмурны, кроме пирата Симеона. На дубовом лике македонца глаза искрятся, как море под этим солнечным полуденным сиянием. Будет у него славная работёнка на Родосе, острове сокровищ...




Три поцелуя смерти и один поцелуй любви

Удалённый остров Родос не наводил тоски на Олега. Куда там, ссылке такой можно и позавидовать. Выяснился приятный сюрприз. Некоторые побережья Родоса свели князя с чем-то почти родным. Порадовался он бухтам, где белели прибрежные городки, донельзя схожие с таврическим Херсонесом. То бишь с Корсунем. Приезжал Олег из Тмутаракани в белокаменную колонию греков по неотложным княжеским делам. С великим удовольствием пребывал там. И стратиг херсонесский и суг­дейский ответный визит в Тмутаракань нанёс. Не без взаимной пользы.
 Высмотрел князь для дружины место у одного из «Корсуней». Оборонительная белая стена, пять белых башен. Гляделись в тихую бухту с каймой разноцветной гальки. Лик Эллады. По-нашему – лепота.
Иероним тотчас поперёк горла встал. «Место никудышнее при нашествии сарацинов», – запрепирательствовал «советник», хитрая морда, единоличный получатель секретной воздушной почты. Князь отмахнулся рукой, как сарацинской саблей. Берег здесь, напротив, благоприятствовал отражению морской интервенции. Но тема эта вообще не имела актуальности. Ибо Олег собирался не защищаться, а нападать. Крейсировать по Великому морю Заката и высаживать, где понадобится, свой десант. Играть на опережение.
Однако что-то тут было закопано. Со стороны надзирателя. Догадка подступала к проныре Рогволоду, да толмач пока отмалчивался. Слишком неожиданно. Следует разведать, чтобы оказалось верным. А уж тогда...
Улика будет доставлена человеком из таинственной страны Сиань. Продвинутый Рогволод немного знался и в его птичьем языке, потому и получил первую информацию. Они симпатизировали друг другу, правнук черниговского деда и выходец из неведомой страны Сиань.
Но до улик ещё не скоро. Просто рано.
 Привёл незнакомца к Олегу Иероним. Дело было в лагере дружины. В том самом, твёрдо указанном. Стан возвели и укрепили по надёжному эталону старых добрых времён императора Юстиниана, а образчик этот взят его полководцем Велизарием из совсем уж древних годин Рима, с обустройством легионов которого не может сравниться никто даже и доныне. Сианец не доставал ростом и до пупа Олегу. Годами – между ним и Иеронимом. Круглая чёрная шапка. Не ломал её перед князем. Щёлки узких глаз, как у печенегов, жёлтая кожа, как у персов, реденькие усишки, как у половцев, бровастый, как аланы. Но голова вельможно приподнята. В коренных греках всегда стоит сознание их древности и мудрости, то же самое отпечатывалось на лице коротыша, только куда в лучшем виде – без спеси.
Прогундосил тишком Иероним Олегу, что Дэнлин – таково имя сианца – недавний пленник Константинополя и согласен, как и сам князь, служить на благо Византии. Бывалый мореход Дэнлин. Водил большие флотилии не в каких-то замкнутых домашних морях, а по безмерному Южному Океану, за которым лежат уже тёмные воды Антиподов. Так что польза от флотоводца Дэнлина может быть весьма изрядная. Если сработается с заносчивым македонцем, нашим лоцманом Симеоном...
Лишний раз уязвил «соратник» Иероним князя. И в щёлках Дэнлина Олег угадал понимание обстановки. Пронеслось в Олеге: этот коротышка-сианец может, похоже, общаться без языка, одними щелями глаз. Поглядим-поговорим. Но завтра, на корабле. Сволочь Иероним нам не нужен...
Вечером того же дня Рогволод сказал секретно князю: «Всё верно, кроме одного. Дэнлин из страны Сиань давно на службе у Царьграда. Лет с десять тому нанят за огромное жалованье. Зачем соврал Иероним, пока неясно».
Эгейский прибой отмерил столько-то византийского времени. Колготное время, до ужаса. Как всё вышло? Счастливо вышло, по невидимому чертежу неведомой руки…
Островок из бесчисленных в море Архипелага. То ли Ракос, то ли Орос.  Он и есть начальная точка на финишной прямой. Высадились тут на пути домой, к Родосу. Так, для мелкого ремонта на флагманском корабле. Не очень-то и обязательном, но главный мореход Симеон почему-то настаивал. Олег дал отмашку. Передых после второго трёхмесячного похода на Сицилию и Калабрию лишним не будет. Высадились – и с кораблей на бал. Кровавый. Оказалось, вездесущие норманны на острове. Здорово саданул палицей Олега страхолюдный варяг в рогатом шлеме. Князь в ответ учинил ему «поцелуй смерти»: вонзил меч в рот врага, вопящий рот, вывернул все зубы и гортань в месиво превратил. К ночи «зачистили» дружинники островную территорию.
Странноватое поведение двоих затем. Супердальнозоркий мореход Симеон – ноль внимания ремонту, зато не отводил ищущих глаз от всех морских горизонтов. Чёрношапочный Дэнлин, в статусе советника по особым делам, разглядел в обширном синяке Олега очертания дракона Зла. Рекомендовал наедине: «Надо не трогаться с острова. Какое-то время. Пока не возникнет рисунок иного дракона - Добра». Князь не рассмеялся, как сначала хотел. Прочёл в узких щёлках: нужно не для всех, касается тебя одного... Ответил Дэнлину тоже зрачками : ладно, согласен.
(В жерле того тёмного, но с некоторой подсветкой туннеля, что продолжал насылать на князя необыкновенных персон, человек земли Сиань занял сразу первостепенное место. От всех в стороне.)
В общем, воцарилось на негостеприимном клочке суши   
о ж и д а н и  е  .
До приснопамятного четверга, когда человек-бинокль, македонец Симеон сподобился углядеть на самом краю моря батальную картину. Два сарацинских судна византийскую галеру настигают.
Заподозрить Олега в догадке нельзя, нет оснований. А вот поди ж ты – на выручку отправился сам, наперерез погнал свою тяжёлую боевую галеру в ранге адмиральской. Что-то застучало в его душу?
Идти на таран. Идти на абордаж. Что уже отработано в морских сражениях, ещё до флотских училищ и академий.
Одно пиратское судно от удара разлезлось надвое. Спасения на водах, само собой, не имело места. Развившиеся чалмы колыхались на волнах.
Второй корабль сарацинских разбойников находился в шаге от стыковки с византийской галерой, но абордаж получил на себя. Беспощадный. Адмирал тоже перемахнул на чужой борт, не удержался. Ну, покипела сеча в тени парусов, в пять минут уложилась. Олег быстро высмотрел нужную цель и вторично совершил ужасающий «поцелуй смерти» - так всадил меч в губы капитана флибустьеров, что пригвоздил  того к мачте...
Утомлённое солнце заходило в одну сторону, а утомлённые корабли Византии  уходили в другую, к Родосу.
Олег смотрел с борта на защищённую галеру. Вот он кого спас – епископа Родоса! Чернобородый восковой Еврикрат в блистающей ризе время от времени осенял князя-спасителя крестным знамением.  Усмехался, было видно. Хотел Олег скрыться от затянувшихся почестей, как вдруг приметил: рядом с епископом обозначилась новая фигура. Женщина!
Он установил три факта. Она молода; на ней дорогое убранство; она очаровательно улыбается. Расстояние между галерами не позволяло установить факт четвёртый и важнейший: красива она? Впрочем, Олегу это казалось несомненным. Как же иначе?
«Мне бы сейчас далекоглядные очи Симеона», – подумал князь, невольно поправляя шапку. Шрам на ней имелся сабельный, свежий.
За спиной у Олега появился не лоцман Симеон, а переводчик Рогволод. Всё окрест ведающий молодчина.
Торжествующе: «На тебя, князь, уставилась  родовитая гречанка Феофания Музалон. Возвращается к себе на Родос из Афин, где гостила у сестры. Дочери они одного из родосских феодалов. Он убит под Смирной. Сражение против конницы эмира Исмаила. Что касается Феофании Музалон, она...»
Некстати хлопнула о борт зыбь и заглушила Рогволода.
«... в стороне от нашего стана. На высоте дворец, – продолжал переводчик, – к нему ведёт петлистая дорога от залива Святого Павла».
«Она замужняя?» – повернул Олег к сути.
«Нет, князь, – тотчас бросил Рогволод. – Насколько знаю, к ней ещё и не сватались. На Родосе это далеко не каждому по чину».
Оранжевый шёлк заката растянут до предела, до трепетности. Свет погасал на ветрилах епископской галеры. И на самом Еврикрате. А вот на его спутнице не хотел. Светлой статуей выглядела дама Родоса.
За спиной Олега к толмачу присоединился Стемир.
«Весь наш бой с басурманами держала под наблюдением, – уважительно сказал болгарин. – Из окошка на корме. Тобой любовалась, князь».
«Измышляешь», – будто равнодушно уронил Олег.
Что там простецкий бой с жалкими сарацинскими посудинами. Видела бы эта Феофания Музалон сечу возле Сиракуз. Ничего не стоило в ней погибнуть. Да Господь смилостивился. Дружина шла по цветам долины с песнями. Боевые песни многих племён и народностей. Устрашающие. Птицы разлетались в ужасе. А норманны, наоборот, налетели рады-радёшеньки. С холмов скатились внезапно. Числом куда больше дружины. Внезапно, да, но не там, где следовало бы. На усеянное камнями русло речушки. Всегда их, людей неистовых, не расчёт ведет, а голая злоба.
Накинулся на него бешеный меченосец, в одной рубахе. Полоумие в глазищах, жёлтая пена на губах, только держись. Изрядно довелось порубиться. Однако прикончил демона красиво – «поцелуем смерти» в жёлтый рот, первым таким ударом в здешних битвах.
В южных скорых сумерках наростал Родос, напрягал, как никогда, сердце. План вызревал, но пока не совсем обязательный. Ведь ещё оставалась решающая позиция – лицо в лицо. В упор.
Галеры причалили рядом. Свет факелов наподобие морской зыби поднимался-опадал, поднимался-опадал. Наконец-то спасённая и спаситель близёхонько, рукой подать. Такой женщины нет на всём белом свете. Олег перевёл тяжёлое дыхание. План обрёл железный каркас. Однако говорить, говорить надо что-то, не стоять деревом.
Феофания Музалон немногими словами поблагодарила за выручку. Об остальном поручалось говорить не губам, а очам. Из-под белой, сейчас фосфорической накидки молодая гречанка более чем откровенно глядела на князя руссов.
Эх, верно – меньше слов, больше дел. Принцесса отвергла ночёвку в порту. Даже аббатство не подходило, что уж заикаться о постоялом дворе иноземных купцов. Безумное решение: она неотложно следует в своё горное поместье. Это ночью-то, по серпантинам дорог, не видно ни зги!
Олег в лихорадке формировал караван с охраной. Кто во главе конвоя? Не надо и спрашивать. Разве не было губительного взора, без слов? Допустить, чтобы эта неземная Феофания Музалон скрылась сейчас куда-то на свои вершины, значило потерять её навсегда.
Ещё на море Олег спросил Рогволода, слыхала ли аристократка о нём.
«Не могла не слыхать. – Рогволод даже отшагнул, дивясь. – Ты обороняешь Родос и всю морскую округу. В тебе течёт великокняжеская кровь».
Тогда и пошёл вызревать замысел, похожий на чудо. Теперь он был в работе. Торопливой до лихорадки. Наказы обгоняли друг друга. Эскадре ночевать в гавани. Повсюду – сторожевые посты. За сушу и за море быть в ответе Иерониму и Стемиру. Общий сбор – завтра поутру...
Рогволода Олег нагрузил, уже взлетев на коня. Велел негромко, но хищно: «Иоанн едет впереди каравана, ты в хвосте, с челядью Музалон. Факелы должны гореть только у вас, впереди и сзади. Хозяйке свет не нужен. Она отдыхать хочет. Уяснил?»
Низкий поклон толмача засвидетельствовал – ещё как уяснил.

Ночь звёзд. Ночь священных рощ. Ночь птиц с человечьими лицами.
Любви долгая ночь.
Тыщу лет назад, женщине, изнеженной в знатности, путь на деревянных колёсах обходился весьма нелегко, что и говорить. Примите во внимание каменистую дорогу. Рессор не было хороших либо никаких вообще. Дамы гнездились в подушках, перинах, мехах.
Крытая повозка Феофании Музалон (аляповатая, нанятая в порту) переваливалась на нескончаемых поворотах, дико скрипела, подпрыгивала.  Что же делать,  решительная принцесса не желала губить ночь.
Тыщу лет назад не очень-то блюли строгости этикета. Тем более, и не чересчур строгим он являлся. Тем более, когда обе стороны меньше всего думали о так называемых приличиях.
В общем, мой князь не слишком долго решал, как очутиться с аристократкой наедине. В густой, хоть глаз выколи, тени леса Олег – была не была! – прямо из седла соскользнул в душистое гнездо Феофании. Первообраз гусара.
Голые руки гречанки тут же обвили во мраке князя-каскадёра...
Ого, молодая византийская львица. Убежище выложено нежным кордовским бархатом. И ласковость сарацинского шёлка. Под стать её коже. Не понять, где что. Да надо ли понимать? Надо ли вообще о чём-то мозговать сейчас? Поцелуй затяжной, как зигзаги пути наверх. Мрак удваивает сладострастие губ. Потому и смежаются всегда веки при любовном поцелуе.
Наверх, наверх. В небеса, где нет ни острова Родоса, ни моря.
Думать ни о чём не надо, да. Но всё же один вопросик возникает. Со временем.  Олег спрашивает у Феофании Музалон о её матери. Оказывается, сирота Феофания, мать умерла давно. Сказано коротко, беспечально.
Смачное цоканье копыт ночного каравана. Скрипы на разные лады повозки и колымаг. Но надо всем – протяжные пения гамаюнов и алконостов. А под них – пролёты ликующих крохотных бесов, красными и оранжевыми искорками...
Походный возок насилу вмещал изрядного русса. Где уж тут развернуть во всей красе средиземноморское искусство Эроса. Однако была горазда на выдумки гибкая львица. До конечного часа любви.
Над островом вот-вот должен зазеленеть морской рассвет. Эгейская заря. Уже срок петухов, а не гамаюнов, алконостов и фениксов.
 Не потеряла головы родовитая красавица. Теперь держала в руках себя, а не Олега. Отстранилась: «Пора тебе в седло, князь. Сможешь в нём держаться?» Беззвучно рассмеялся князь. Понравилась непринуждённая шутливость девы.

Вряд ли в те предавние времена успело выработаться джентльменское выражение: «Ныне я как честный человек дол-­­
жен свататься». Но витязю Олегу Святославичу вовсе и не требуется подобное умозаключение. Ничего он никому не  д о л ж е н. 
Он   х о ч е т   до умопомрачения, чтобы его обвенчали с Феофа­нией Музалон. Что и совершит через непродолжительное время сам епископ Родоса Еврикрат. По уставу и по сердцу.

Так решилось уравнение со многими известными и неизвестными. Сидело над ним несколько персон из двух лагерей,  враждебных друг другу, а нашли одно искомое.  Невольно складывали усилия, потому и успех. Точное попадание в общую цель.
Только вот за общей целью – совсем разные мотивы. У искренних – подарить большую любовь, соединить то, что на роду написано, иначе грех будет. У двуличных – поставить на прочный якорь полезного узника, безвозвратно. Любовь не шутка, а Музалоны – это Музалоны, знатная Феофания в дикую Русь уж никак не сбежит...
 Неувязка воспоследует у одной из сторон.



Приближение к двойной свободе

1
День допросов. Работа для дружинника с плетью и Рогволода. Тяжкая работа и толку – не густо. Как ни полосуй морских налётчиков, плохо развязываются неповоротливые их языки.
Олег и самолично драл некоторых, но недолго. Последнего разбора дело, не для князя. Князья – светлейшие. Им выходить свежим утречком из шатра пред полки. Меч вздымать к солнцу.
А этот душный шатёр... Провалиться ему, смрадному, с  воплями в нём.  Глазеют откуда-то на Олега  жёлтые зраки, недвижно. Сатана, что ли, уставился?..
Покидает князь допросный шатёр. Идёт к лошадям, кипарисам, свежему родосскому ветру, Стемиру с конвоем. Нет в нём догадки, что это  предстоящая ночь уже заглянула к нему наспех.
Он просыпается в опочивальне своей береговой жилплощади. Царьград одарил пленника-воеводу обиталищем, в котором не стыдно поселить жену-гречанку, птицу высокого полёта. Лунный свет бесшумно, как засадный полк, ложится на изголовье. Луна властно приказывает: вставай и иди. Не спрашивая, куда и зачем, князь уходит, тенью. Тайное удаление мужа должно не потревожить спящую Феофанию. Однако женщина есть женщина. Один чёрно-бархатный глаз-цветок Фео распускается скрытно от Олега за высокой подушкой.
 Куда же идти? Светляки обозначают маршрут. Тихое предписание страже: оставаться на местах.
Князь идёт, как указано. Свернуть к винограднику справа. За ним – тропка в кизиловом лесу, какой здесь прежде не было. Не было, а сейчас появилась. И приведёт куда надо.
Куда надо окажется расщелиной под голой горой, что выпирает из леса. Издали, от дома князя, продолговатая эта гора выглядит серой галерой среди моря кизила. Расщелина дика, как вход в Аид, подземный мир и царство мёртвых.
Лунный свет остаётся позади. Иной свет под потолками расщелины-пещеры. Непонятный. Своды всё выше. Гроздья летучих мышей свешиваются вниз головами. Маленькие дьяволята. Олег недоумевает: они же должны сейчас чертить небо над островом. Почему не вылетели на охоту? Будь у него меч, с радостью рубанул бы по самому большому из серых ворохов посланцев тьмы. Но оружия не взял – угадывалась такая указка...
Господи, завершился жутковатый маршрут. Вот кто поджидал его! Сидит отец на круглом, как бочонок, камне. Спиной сидит и не оборачивается. Не один сидит. Рядом зверь, вроде великанской кошки в пятнах. Наподобие пардуса, жителя снежных гор. Отец не глядит, а зверюга уставился недвижными зраками. Эти-то янтарные горящие буркалы и приходили давеча днём в допросном шатре. На карауле замерла тварь?
Гробовая тишина в каменном царстве. Кто оборвёт?
Отец зачинает. «Здравствуй, мой Олег, – говорит покойный великий князь Святослав Ярославич. Голос новый, неведомый. – Твоя гречанка, прими в расчёт, женщина всевидящая. Не спала, когда ты отправился на зов с того света. Будь готов к женским расспросам. Они всегда из обременительных».
Не с того отец начинает на таком неземном свету. Мелко. И о Феофании как-то не слишком уважительно.
«Ты ведаешь больше живых, батюшка. О первостепенных вещах знать желательно. Выберусь ли отселе, из греков? Суждено домой воротиться?»
Молчит батюшка Святослав. Не шелохнётся отлежалый затылок.
«Отчего ты лица не кажешь?» – дерзает спросить Олег.
«Нельзя этого. Да тебе и не нужно. Ты внимай, а не взирай».
«Удостоверь, что не лекарский недосмотр случился тогда в Киеве, что верно я вижу, кто...»
«Про отмщение, советую, забудь. Хотя, как хочешь. Наши равнины отживших и ваши живущих – совсем разны. Однако гостевать – изредка и осторожно – не возбраняется... Самое ненадёжное у живых – фортуна. Не хочу, чтоб из огня ты попал в полымя…»
Зверь пятнистый сладко зевает, но смотрит всё так же неприступно.
Олег вдруг торопится: «Ближние мои люди в здешней дружине – они верные люди?»
«Как и все на земле, они не те, за кого себя выдают. Но ты им по сердцу, стало быть, свой. Нет им корысти дурить тебя».
Спешка не покидает сына: «А как тебе там, в краю всех ушедших?»
«Нам заказано о том оповещать живых. Запрет из запретов. Другое тебе открою. Купно с царством живых и царством мёртвых обретается ещё один свет. Третий он...»
Пардус мягко подходит к Олегу и отходит на место. Обонял?
«Ты не беги мыслями, – говорит отец. На спокойных его коленах будто лежит какой-то груз. Плохо видно. – Мысли должны плыть. Эти твои хождения за моря, за большие и малые… Гляди, будешь откладывать письмо, кто-нибудь тебя опередит. Обидно будет. Помни о ненадёжной лествице фортуны. Клади не под спуд, клади на пергамен».
Потянуло знобким сквознячком. Тянет, но не шелохнётся ни одна шерстинка на мехах зверя.
«Разумею, – глухо отвечает Олег. – Самого влечёт изрядно. Часом забываю, где я и что совершать надо. А так не годится. Забывчивость в два счёта погубит».
«Не годится другое, – жёстко возражает убиенный отец. – Что дерзость твоя сводится к мечу только. Не уподобляйся остальным, у тебя особая стезя. Сам о том знаешь. Почему в здешнем книжном раздолье не приникал к трудам хронистов, отцов церкви, житиям? Разве что брал в руки во дворце жены. Когда подсказывала тебе прозорливая гречанка...»
Смекает, наконец, Олег, какой груз лежит у отца.
Записной книгочей и книжник Святослав Ярославич бережно держит пергамены, свитки, первокниги. Сколько их у великого князя? А столько, сколько вмещается на коленах.
Мне они предназначены, радуется сперва Олег. Тут же себя осаживает: нет, запретно, недоступно, ничему не перейти пограничья.
«Из-под меча выходит лишь тлен, – слышит сын отца. – Из-под пера выходит Слово. На века. Гусиное перо сильнее булатного меча...»
Двое согбённых в тёмных одеждах, козлиные рога на опущенных головах, проплывают мимо князя Олега. В руках у них маленькие виселицы. Петли свисают. Человека на таких не вздёрнешь, но собаку можно.
Когда же Олег поворачивается к отцу, того уже нет.

Если женщине угодно притворяться спящей, самое глупое для мужчины – уличать её в притворстве. Если жена делает вид, что спит, уходившему мужу проще простого тихо вернуться в постель. Поддержать её решение. Ей-то виднее.
Но попробуй изображать тоже спящего возле притворы. Ещё и после той дороги, что вела светляками ко Входу. Олег лежит и стискивает бороду. Фео, его прекрасная Фео,  з н а е т , куда он удалялся!
Тут князя стукает. Хорошо стукает. Лунное пятно на подушке сияет точно на том же месте, где и серебрилось до ухода из дома. Выходит... Выходит, что нигде он не был? Пригрезилось. Во сне.
Олег отрывает голову от подушки. Его вновь хорошо стукает. Не висит на своём месте в углу кафтан. На сундук брошен, как и было в «сновидении». И внятный запах подземелья по всей опочивальне...




2

Поставить двух карликов одного на другого – вот и весь Дэнлин ростом. Коротышка в красно-зелёном халате. Ничего греческого не носит.
Дэнлин – он записан на бумаге, настоящий. На китайской рисовой бумаге, до которой европейцам далеко. Потому взаправдашнее в Дэнлине трудно различить. Но князь мой Олег Святославич  в и д и т . Немало. Главное – он может довериться пришельцу из страны Сиань. Ведь они оба по одну сторону.
Правда, день полного доверия придёт совсем не скоро.
 Погожий день Родоса. Такой, какие протекали здесь ещё до колонны Гелиоса, бога Солнца, возведенной на острове. Олег затащит Дэнлина высоко-высоко, к развалинам того, что было полторы тысячи лет назад античным театром.
«Здесь можем говорить душа в душу». Князь приглашает устроиться на краю амфитеатра, на тёплой обтёсанной глыбе.
Плоское лицо Дэнлина отчего-то засветилось усмешкой. На миг, но отчётливо. Олег решает: не верит сподвижник тутошней уединённости. Это уж перебор. Сверх меры осторожен сианец. Ведь к нему не подкопаешься. Коварный Царьград сам себя околпачил. Завербовали греки бывалого морехода и воителя неведомой державы – и тем самым поселили у себя соглядатая. Лазутчик работает с открытым забралом.
А сам он, князь Руси, допущенный до всех путей-дорог Империи, разве не такой же приметливый наблюдатель?

Ещё целых два века до энергичных купцов Поло из Венеции. Никколо и Мафео. До сына Никколо – Марко. До мрачной генуэзской тюрьмы, где узник Марк Николаевич Поло будет выживать благодаря бесконечным, как «Тысяча и одна ночь», правдивым россказням о путешествии на восточный край света, о несметных сокровищах К а т а я  , громадных его городах, Великой Стене, огораживающей от врагов...
Миниатюрный Дэнлин – это китайский «Марко Поло», что пробрался в империю запада Византию, до Европы дошёл. Марко Поло ещё и в помине нету, а мудрый Дэнлин – вот он, оглядывает руины античного театра, и древние, как театр, оливы играют на нём вперемешку солнцем и тенью.
Восток опережает Запад. Но без фанфар, по своему обычаю. В закрытом режиме. На одном полюсе - речи взахлёб, ажиотаж королевских дворов, папские буллы, картографические революции. На другом – спокойное созерцание. Мотание на тонкий китайский ус. Обширное в сжатом.
  Лаконичная тайнопись иероглифов на изысканной бумаге. Разные смыслы бытия.
Дзнлин сидит на античной глыбе ребёнком, ноги не достают до земли. А попробуй кто расслабиться перед сианцем. В дураки выйдет, тут же. Князю  Олегу никогда такое в голову не приходило, с первой встречи. Олег сидит рядом, горой нависает, но это ничуть не выглядит смешно. Олег пока собирается с силами, прищур холодных глаз. Небесные животные, принимая извечно вид облаков, плывут на север, в сторону Понта. Легко им скитаться, никаких тебе препон.
Князь начинает издалека. Время имеется.
«Ты часто говоришь о каком-то  р а в н о в е с и и  . Оно и успех в делах, и перевес над противником, и просто радость живущего. Что за твоим словом?»
Дэнлин приподымает брови, но щели глаз не расширяет. Гладит шёлк халата. Неприлично отвечать сразу. Мудрость должна быть неспешной.
«Тонкость слуха, ясность зрения, проницательность ума, способность постижения даны человеку Небом. Это неизмеримое богатство. А человек его губит. Если созерцание сопровождается напряжением, то глаза видят неправильно. Если чрезмерно вслушиваться, то уже не уловишь необходимого. Если размышления совершаются слишком усердно, то в знаниях поселяется хаос... – Дэнлин чертит в воздухе иероглиф. –В итоге человек не может разобраться в том, что приводит к упущениям и что – к успехам».
Князь смеётся и крутит головой: «Попроще бы! Наши монахи-летописцы тремя словами могут про целый год сказать».
Крошка Дэнлин безмятежен.
«Выше краткости – правда. В сжатых словах может сидеть как истина, так и ложь. Те, что изгнали тебя из Руси, не сомневаюсь, велели своим хронистам изобразить тебя в худшем виде. И необязательно многословно. Умело подобранные три слова куда сильнее тридцати излишних. Когда ты вернёшься домой, ответь врагам не мечом, а словом на бумаге. Что тоже в десять раз мудрее. Главное же – это долговечно».
Олег вскидывается на каменном сиденье:
«Тебя не захватишь врасплох. Как ты угадал, о чём хочу потолковать и совет получить?»
«Сокол, сидящий в клетке, выглядит иероглифом побега. Пришёл случай улёта или нет, видно по его клюву. Так говорится в древних книгах. Мне видны случаи. Но нужна большая осмотрительность. Если трудятся не сообразно обстановке, тогда корова может родить лошадь, лошадь может родить вола».
Олег ловит себя на желании взять шафранного сианца на свою громадную ладонь и поднести к лицу. Впритирку. Каков аромат восточного края света?
Разузнать бы о многом. Однако сейчас не к месту. Чтобы лошадь не рождала вола. Сейчас надо о другом: как покинуть золотую клетку...
«У меня на Руси любят повторять: поспешишь – людей насмешишь. И сидят сиднем. А после чешут затылок – упустили время. Не желаю глупо чесать затылок. Какой путь избрать на волю, путь меча либо золота?»
«Путь верного расчёта».
Халат Дэнлина выгорел от морских сияний. Возраст этого шёлка – миллион миль.
«Если в квадрате один угол вымерен правильно, – добавляет сианец, – то и остальные три угла правильны».
В раздражении Олег запускает дротик вниз, на арену. (Без двух-трёх дротиков никогда не удаляется далеко от стана, а охраны не любит.) Как заставить этого то ли начётчика, то ли уж очень осмотрительного стратига говорить ясно и просто? По делу.
«Водится такой план, – говорит князь, глядя на красного муравья, кружащего по сапогу. – Вместо назначенного похода к Африке уйти с Родоса в супротивную сторону. На азийские берега к эмиру. Столковаться с врагами греков не составит большого труда. Почву я уже прощупывал. Пройти через владения сельджуков до Понта. А оттуда до моей земли рукой подать. Ну, почти рукой…»
Некоторая перестройка обстановки. Застывают в синеве небесные животные. А вместо одиноких, взбалмошно блуждающих медных муравьёв возникает войско из них. Сплочённо и сурово текут меж древних скамей. Дэнлин не сидит, а стоит на краю античного камня. Будто на носу корабля. Смотрит в какую-то дальнюю точку. Водитель многопарусных дредноутов, идущих длинной кильватерной колонной. Государство на водах. Скопище купцов и товаров. Тыщи солдат охраны, тыщи железных рук пенят вёслами океан. В трюмах бережно таится супероружие, секрет секретов – сокрушительные огнемёты. «Греческий огонь» у европейцев. Кто у кого спёр открытие?..
«Он приговорил себя, – загадочно произносит Дэнлин в чей-то адрес. Затем оборачивается к Олегу. – План твой хорош, князь. Задуманное тобой весьма решительно. Это важное достоинство. Твой замысел – как блестящий манёвр в морской битве: пойти против ветра, против течения, против очевидного. И тем самым оставить противника в дураках».
Олег покачивает дротиком. Уж так учтив флотоводец Востока. Мягко стелят – жёстко почивать. Жди возражения.
Оно последовало тут же.
«Повторяю, план твой мне нравится, – говорит миниатюрный адмирал. – Но некоторые обстоятельства могут его отменить. Завязываются узлы, после которых твой решительный замысел окажется просто ненужным».
Вот те на! Задет князь, немало задет.
«Объяснись».
«Печенеги! Будем говорить о них. Не о сельджуках, не о норманнах, не о многочисленных сарацинах на суше и на морях. Печенеги вскоре станут главной угрозой для Константинополя, поверь мне. Таков расклад сил. Орды кочевников уже разворачиваются на империю от великой реки Дунай. Допускаю осаду ими даже столицы Византии... Допускает такое и новый император Алексей Комнин. Двор не оставит твою ударную дружину здесь, на юге, а перебросит на север, против печенегов. Вот ты и окажешься на берегах своего Понта. Не понадобится азийский поход через сельджуков. Взвесь сам, что мудрей: на страх и риск довериться эмиру или на всём готовом спокойно перейти к Понту через море Архипелага? Ответ не труден. Как сговориться с печенегами, мыслю, ты определишь лучше других. Они сейчас в союзе с половцами, которых ты держишь едва ли не за родственников. Так что надо лишь дождаться ветра перемен. Терпение – великое достоинство мужа. Дорога домой, к своим, рано или поздно откроется...»
Двое «своих» улыбаются Олегу. Дядя Всеволод – из киевского дома отца; брат Владимир – из его, Олега, черниговского дома. Свои, нечего сказать.
«Я подумаю, – говорит князь угрюмо. – Мои люди донесут, затянутся те узлы или распустятся. Небо рассудит... Но скажи мне, куда ты всё время смотришь в оба глаза? Стынешь. Так замирают в тревоге птицы».
«Нас подслушивают, князь. С самого начала. Не пропущено ни одного слова».
«Уж не Иероним ли сюда забрался? Вслед за нами? Шуткую».
«Именно он. В силах его не сомневайся».
«Тогда где он? Поблизости всё просматривается».
«Вблизи и не надо быть. Это место – театр – так устроено, что хорошо слышен в любом углу даже шёпот. Лежит он змеёй у арены».
«Тогда чего же мы распускали языки?»
«А куда он денется? На этот раз шпион себя приговорил. Идём».
За кругом арены уползает в чащу большая серая змея. Торопится. Князь молниеносно взмахивает дротиком...
Состязание у них, Олега и Дэнлина. В ответ на удивительно точный бросок Олега Дэнлин поднимает убитого гада за хвост и швыряет так далеко вниз, словно это сделала катапульта. Князь только крякает.

Случается иногда на морских побережьях странность. Абсолютное безветрие, ни травинка, ни лист не шелохнутся, а море бушует. Грязные и пенные валы, необъяснимые в полном затишье Борея, окатывают и окатывают береговую твердь.
Подобный натиск волн приключился на Родосе в прекрасный летний день. Сутки длился шторм без ветра. А наутро увидали во вспаханной гальке утопленника. Человека вроде бы с двумя бородами. Одна – пегая и дико всклокоченная, в донном песке. Другая изо рта высовывалась – космы водорослей.
Насилу опознали в страшилище Иеронима.



3

Рубиться предстоит в чарующей голубизне Южной Италии.
Оттенок ненатуральности. Апельсиновый ветер. Пляжный шелест береговых пальм. Нарядные паруса войны...
То ли дело – злые сечи где-нибудь на илистых берегах Роси или Снова, Припяти или Десны. Резня у Нежатиной Нивы или под Переяславлем. Бойни до последнего в осенних бурьянах по пояс, среди мрачных елей.
Что-то задерживает италийскую битву. Пора бы и начинать. Грифы с оголёнными симпатичными шеями давно кружат на голубой высоте в полной готовности. Заждались дозорные перед дугой норманского войска. Заждались копейщики передового отряда дружины Олега.
Поскольку начало битвы стопорится, разрешу себе маленькое отступление. Не лирическое. О боевых порядках дружины князя. Удивительным манером разбросал Олег свою рать. С высоты парения стервятников-грифов воинство расстелено на бугристой местности отдельными пятнами. По высоткам. Острова-холмы в щетине длинных копий.
Был у меня в соседях на Масанах отставной полковник Васищев, земля ему пухом. Всю службу протрубил в мотострелковых войсках. Выпив, Васищев всегда тянул любимую тему, что бог войны не самозванная артиллерия, а скромная пехота. Без пехтуры не обойтись ни в какой самой современной электронно-нейтронной войне. Если я правильно разумел суть излагаемых бывшим начштаба реляций о тактике сегодняшней пехоты на поле боя, тактике каких-то отдельных боевых опорных пунктов, то князь наш Олег Святославович аж на тыщу лет опередил развитие военной мысли. Острова на выгодных высотках – это же нынешняя сеть отдельных опорных пунктов. Качественное распределение сил. Громоздкая колонна норманнов кинется на опорный отряд дружинников Олега, отдельный, и тут же попадёт меж двух, трёх, а то и четырёх ударов...
Но пока не кидается. Терпеливо кружат грифы над предстоящей жратвой. Приходится ждать, дело привычное. Затрубят горны, заорут люди – тогда и пойдёт-поедет.

Однако на сей раз грифы остаются с носом. Сухим, не окровавленным.
Скачут. Трое в белых плащах. С белыми флажками на пиках. Парламентёры? Мир предлагать? Сворачивают на холм, где Олег и Стемир.
«Переговорщики, – зло кривится горбоносый Стемир и выдаёт крепкую брань. – Не верь им, князь. Варяги от боя никогда не отказывались».
«Побеждает тот, кто боя избегает», – весело говорит Олег.
Белые плащи уже на вершине. Трубач впереди, вскидывает своё серебро. Переговорщики? Нет, бери куда выше. Послы это. Осанистые, разодетые, знатная сбруя хамданидской работы, блеск жезлов.
Но уж как негаданно – посланники с обеих сторон, враждебной и с в о е й! Норманский барон из Палермо и царьградский вельможа, доверенное лицо императора Алексея Комнина. Бок о бок, благодушные.
Учтиво, но вместе и повелительно протянут свиток, украшенный двумя печатями. Олег читает греческое нарочито медленно. Красным по жёлтому оповещается, что установлен мир между ромеями и норманнами, что отныне общие у них враги на морях (ух ты!), что Сицилийское королевство посылает на службу Византии семь тысяч пехотинцев (дважды ух ты), что теперь же это войско направляется сообща с дружиной князя Олега к Дарданеллам и обеим флотилиям надлежит подвизаться на море и суше в дружбе и согласии (трижды ух ты!).
Всё расписано обстоятельно, кроме важнейшего. Кто во главе похода будет. Командовать кому?
Нет вопросов! Бархатный грек весь – дружелюбие. Сообща не значит рядом. Князь отправляется первым, наши союзники – вслед. Покрывать море сразу всеми парусами накладно для ветра. Не хватит на всех.
Шёлковый сицилиец-варяг тоже балагурит. Укрывает холод северных зрачков.
Поёт фанфара, и двуличие скачет вниз с изумрудного холма.

Неожиданная пустота дня. Для Стемира. Олег же переваривает визит посланцев на отдельный опорно-боевой пункт. Не в меру горькое и в меру сладкое.
Никуда не деться от уязвлённости. Переговоры за спиной своего полководца. Какие он и обеспечил. Походами на Сицилию и Лангобардию, всегда успешными. Не привлекли его, родовитого князя Руси; даже и не известили о встречах.
Но как точно сбылись предсказания Дэнлина. Соблазнительные слова сианца о простом и лёгком выдвижении к Понту. Премудрый соглядатай.
«Уложишь этот день в кубышку памяти? – вздыхает всегда угрюмый Стемир. – Для переноса на пергамен хроник? Либо поучений жития?»
Болгарин знает о задушевной тайне князя. Единстенный, кто посвящён. Ревнив он. Колет Стемира, что Олег заворожён прозорливостью Дэнлина. Не удерживает себя:
«Нету особой мудрости в угадке этого всезнайки из страны Сиань. Замирение с кем-то из врагов, когда их несколько, напрашивается».
«Да вот ты же, соратник мой верный и разумник, больше отмалчиваешься, чем говоришь. А Дэнлин не отмолчался».
Тут Олег спохватывается. Он же  п е р в ы м завёл тот доверительный разговор с адмиралом. Совета спросил не у Стемира – у сианца. Сейчас дружище Стемир и укажет на это.
Однако не указывает. Долгое молчание на рысях идёт. Совсем долгое. Должно выразить себя крайне многозначительным.
Наконец Стемир заговаривает. Перебивать его не рекомендуется.
«Я скажу тебе, князь, о чём не говорил прежде. И без сказанного мною нынешний памятный день будет не столь уж незабываемым, как ты думаешь. А вот со сказанным достоин твоего будущего пера.
Мы, болгары, горазды предвещать, как никто на свете. Твой Дэнлин (Олег усмехается в бороду) увидал наперёд всего лишь обыденщину Константинополя. Я вижу всю участь Византии. Скажу, кто нанесёт проклятой волчице удар, от которого она уже не оправится. Убийцами окажутся те, кого греки посчитают за своих избавителей. Перехитрит Константинополь сам себя.
Вижу: некто в митре, он возвышается на помосте, простирает руки с когтями вместо пальцев туда, откуда восходит дневное светило; тянет страшные руки, а их четыре, и вопит непонятные словеса.
Вижу: целое море фигур в железе окружает высокий помост, несметные шлемы с опущенными забралами; на плащах нашиты большие кресты; это железное море отвечает громовыми криками на вопли бесноватого в митре, на его тёмные слова. («На языке франков», – говорит себе под нос Олег.)
Вижу: железная саранча неостановимо прёт на восток, разбилась на рукава, так её много; затапливает не то что города, но целиком княжества и королевства; после неё повсюду – один чёрный прах и дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо...
Вижу: дома Константинополя запружены пришедшей сюда ордой, великая багровая пыль стоит до неба; устрашённый император занят только одним – заманивает хищную орду на корабли, скорее удалить её через Босфор на сарацинов; повторяют греки то, что до них другие в спешке делали, однако теперь со скрипом дело идёт, никуда не торопится нашествие.
Вижу: осыпанный алмазами бледный император расписывает вождям орды, какие несметные сокровища ждут их в древних восточных городах и библейских царствах; вождей четверо, и все они, патлатые и оборванные после чудовищного похода, плохо слушают императора, зато зорко смотрят. По сторонам золотого трона – золотые деревья, и поют-щебечут на ветках золотые длиннохвостые птицы, а два золотых льва с глазами-рубинами не подпускают к трону никого, хлещут по мрамору хвостами и порыкивают...
Такая ясность светится в тронной зале, куда тоже проникла багровая пыль! Не допетрили греки. Не тот час, чтобы надуваться роскошью и колпачить. Против себя же сыграли. Алчность так и горит в четвёрке обнищалых вождей, спасителей христианства. Зачем куда-то ещё тащиться, когда вот они, горы золота и россыпи самоцветов. Дело за малым – мечи обнажить и копья воздеть».

Ну как, читатели мои дорогие, догадались, о чём вещал нелюдим Стемир, грозный всадник? Кто не догадался, я не виноват.
Далеко этому провидцу до землячки Ванги, в обоих смыслах далеко. Однако же предсказал, и весьма недурно, каким станет закат Византии. В пору вроде бы гладких стен Второго Рима разглядел бедственные его трещины.
Крестовые походы – их учуял Стемир. Нашествие вооружённых до зубов бомжей Европы.
Константинополь будет оставлен ими на потом, куда ему деться? Четыре новых государства возникнут под знойными азийскими небесами. Но это горстка крестов среди разлива полумесяцев. Не выжить ей.

«Страшно за тебя, Стемир, – бросает князь. – Не вздумай поверять никому свои видения. Тебя красит молчаливость. Она же и оберегает».
Болгарин даже не отвечает на остережение. Лишние слова. А он ещё должен кое-что сказать немаловажное.
«Запоминай, князь. Две картины не раз приходили ко мне, и обе жуткие. Мадарский всадник и громовая катапульта. Назвать её катапультой трудно, говорю так по некоторому сходству. Из железа она и железные же шары изрыгает, с огненной вспышкой и ударом в уши. Если бьёт не по стенам, а по людям (Стемир крестится), воинов косит снопами. Не хотел бы я сражаться на таком поле боя…»
«А мадарский всадник твой – это что?», – помолчав, роняет Олег.
«Верно говоришь, князь, мой он. В моём родном селе Мадара издревле красуется выбитый на скале всадник. Закутан с головой в плащ. Мы всегда считали его нашим покровителем. Потому византийские захватчики пытались его расколоть. Только ничего у них не выходило. Теперь стало являться ко мне поганое, во что не хочется верить. У нашего мадарского всадника голова открыта и это голова… в чалме! Лик какого-то султана. Победительный. Удар в душу».
Олег и Стемир разом останавливают коней. Со стороны глядеть – будто незнакомы, вперились друг в друга. «Не хочется верить – так и не верь», – произносит князь. Успокоительно.
Кони же горячатся, каурый и вороной. Что-то ведают своё о хозяевах. Вдруг, не сговариваясь, Олег и Стемир вытягивают из ножен мечи. С размаха скрещивают. Глубокий звон плывет в округе. На пол-Сицилии. Язык славянского колокола предупредительно ударяет в борта галер и быстроходных хеландий дружины. Китайский адмирал держит их наготове.

Имею преимущество перед родным князем и вещим болгарином. Я знаю   и м е н а . Но что из того? Язык чешется впустую. Ведь не могу назвать им горластых агитаторов папу Урбана и проповедника Петра Амьенского, предводителей крестоносного воинства брательников Готфрида и Балдуина Бульонских, графа Раймонда Тулузского, тоже горлопана хоть куда. А уж какой был бы сюрприз для князя Олега – четвёртый вождь налётчиков Гуго Вермандуа. Это кузен его, сын королевы Франции Анны Ярославны. Ну, имя Алексей Комнин Олегу и Стемиру самим известно.
Так же не могу сообщить обоим всадникам название «катапульты» – такой прелестной вещи, как мортира.
Могу разве что глубоко вздохнуть: пушка изобретена людьми значительно раньше, чем печатный станок.






4

Святая Гора запретна для женщин. Почему Феофания Музалон и оставлена мужем. До поры до времени. Не исключено, что и насовсем. Такая возможность (равносильная концу жизни) холодит женщину на борту галеры. Зыбь мерно качает родовитую гречанку, обладательницу роскошного поместья, одну из первых красавиц империи. Мысли её отнюдь не парят белыми чайками над пристанью, отсиживаются они хмуро чёрными воронами по сухим деревьям.

Через бездну девяти почти веков изгнанник наподобие князя Олега на этом же месте, у горы Афон, разглядел призрак Феофании Музалон. Паломник Борис Зайцев, писатель тонкой акварели, стилист, возвращаясь отсюда в свой эмигрантский Париж, не упустил чуда. Скользнув с палубы парохода в каютку, зажёг электричество и воспроизвёл в блокноте увиденное. На носу «Хризаллиды», как Ника Самофракийская, стояла статная гречанка древней, жуткой красоты и с жадностью глядела на берег, куда ступить не могла, на всё странное и необычное вокруг...

Феофания не могла, а мы можем, чем и воспользуемся.
Каким-то жёстким  ветром (тмутараканским, что ли?) сорвало и принесло князя в русскую обитель на Афоне, основанную ещё при его прадеде великом князе Владимире. Перед побегом нельзя не посетить Святую Гору. Никому ничего не объясняя, оставил дружину на Стемира. Дружина расквартирована пока у входа в Дарданеллы, на островке, где волна накатывает то ли европейская, то ли азиатская. Да один чёрт. Неподалёку от стана Олега – вчерашние враги, норманны. Стяги «союзничков» хвастливо полощутся на переменчивом ветру моря Архипелага. Царит тягостное ожидание неизвестно чего. А Олег именно теперь возьми и сорвись на полуостров Айон-Орос, к закутанной в божественные облака горе Афон. Сидит с монахами в монастыре Богородицы Ксилургу.
Зачем-то подалась с ним и Феофания. Только до береговой линии.
Муж и жена хоть и врозь сейчас, однако видят местоположе­ние друг друга. Через окошки монастырской скромной трапезной зрима галера у пристани. А с галеры покинутая Феофания хорошо различает строения монастыря в лесистом распадке.

Монастырский лиловый квас в глиняных кружках. Угощение монахов. Нормально. В порядке вещей. Непонятно другое. Куда-то подевалось одушевление. На Афон придти – это заблаговременно нюхнуть Руси. Поначалу и был душевный взлёт. Когда вносили дары от редкостного гостя. Когда сам принимал с глубоким поклоном подарки от братии – походные иконки и кипарисовые кресты. Когда увлечённо обходил весь монастырь, крестясь и крестясь. Но как-то исподволь первоначальный порыв начал охлаждаться. Совсем мало от него осталось. Какой здоровый льётся тут воздух. Взоры кротки и чисты. Голоса добросердечны. А прежней радости нет. Впору жалеть, что приплыл...
Кружка допита, от второй Олег отказывается. Монахи говорят и говорят, возликовали визиту такого необычного гостя. Выходцев из родной черниговской земли среди них не нашлось. Олег слушает и не слушает. Вдруг понял он, отчего проку нет в этом дне на Афоне. Суетность его княжеская – и безгреховный дух местного жития. Свободное от постоя мирских соблазнов житие. Впёрся сюда волом, нагруженным грубыми страстями. Нечего и заикаться о земном. Даже совестно вести тары-бары с опрятным и ласковым игуменом, у которого всё-таки строго натянута на самые брови остроконечная скуфья.
Надломлен хворью игумен либо просто приветливо склоняется к нему серебряной бородой? Серебро на темном покрове. Останется он в моём собрании ликов? Вряд ли. Добр, но не больше.
Почему-то обидно. Словно не дано в монастыре чего-то. Недополучено. Мимо пройдено.
Солнце приступает к отлучке на ночь. Галера, где покинута Феофания, не солнце, однако собирается тоже ускользать. В сумерки, которых ещё нет. Хватит рассиживаться, пора.
Пора открывать жене готовый замысел. Ни слова не было до сих пор об     у х о д е  , а она сделалась сама не своя. Угадывает, значит. Оберегающее чутьё женщин. Когда сказать придётся, что будет? Ужас будет. Для неё-то я давно у греков утвердился. На Родосе живу так, точно на нём и родился. Здесь и останусь навсегда, с любимой женщиной. Как же иначе? От добра добра не ищут, и разве не права мудрая Фео?
Это обо мне. А о ней? Порождена в белом мраморе среди синих морей. Как такой покинуть навечно отчий дом – дворец-корабль на райском острове? Оставить всех близких? Жить на задворках Ойкумены?
Сказать ей о греческой царевне, дочери императора Константина Мономаха? Что замуж вышла за переяславского князя Всеволода? Чур, чур, о том умолчать лучше. Византийская царевна следовала на Русь, чтоб и тут царицей стать. Протолкнуть мужа на золотой трон Киева. А я-то что могу предложить знатнейшей Феофании Музалон? Захолустное княжество Тмутаракань, пристанище беглого люда. У чёрта на рогах. И ещё надо за дыру эту ой как попотеть...
Олег вздымается над трапезным столом. Крестится перед иконой Богоматери. Что она положит, Царица небесная, то и будет. Одно непреложно: иду на родину и Феофанию уношу с собой.
В прощальных коридорах князь столбом замирает. На повороте. Преломленный игумен в слабой улыбке подносит ему снизу вверх царский дар. Вспоминает Олег, из-за чего чудилась ему неясная обида. Книги в келье наставника монастыря! Пергамены под прочной кожей с филигранью. Заманчивые сокровища. Ни одно не досталось.
Теперь вот досталось. Прочитал, стало быть, старичок по его глазам многое. Пристальный человечина. Совсем не так прост.
Прощание в саду, у ворот. Иноки медленно возвращаются мимо чёрно-зелёных свечей кипарисов. Тихий говор.
«Чего же он хотел, княже сильный?»
«Пророчества хотел. А не раскрывался. Думал, оно само посетит душу в наших святых стенах. Не посетило. Блуждать станет».
«Такие не блуждают. Прямо идут».
Монахи и послушники вытянулись в нитку за игуменом. Движение плавное, надземное. Ансамбль. Большеглазые иконописные лики. Не кротки.
«Видел я, как он глядел на книги. Редко кто из меч носящих так ими любуется».
«Что же. Из цесарей он. Привычен и мечу, и книге».
«Светскому, светскому писанию предан, не духовному. Мало в князе христианского смирения...»
Тут отец игумен, пронзающий взором старец, в которого обратился преломленный улыбчивый старичок, пресекает монашескую говорильню одним скупым жестом – прижимает палец к губам.

Ничего не мешает нам теперь очутиться на галере. Полюбоваться древней жуткой красотой супруги князя Олега, пока он в отлучке. Жена всё стоит и стоит на носу? Да нет, Феофания не девочка, чтобы замороженно стыть, уставясь на берег. Есть у неё с кем разделить ожидание. С кем не смыкать глаз. С кем держать совет.
Она уходит в свою каютку-будуар и садится затылком к окошку. Демонстративно. Её горничная, служанка, дуэнья, камеристка – выбирайте сами – наклоняется к госпоже вплотную. Для сочувственного поцелуя? Ничего подобного. Смуглая губастая египтянка Томирис непроницаемо смотрит на госпожу. В упор. Не меньше минуты. В итоге Томирис (тоже древней, но иной красоты) кивает едва заметно и подаёт Феофании зеркало. После чего берётся за прерванное – вяжет узоры на каком-то убранстве. Две синие крупные бабочки сидят у неё над ухом.
А княгиня? Диво дивное: ж е н щ и н а не погляделась в зеркало, сразу обернула его наизнанку. Вроде боится потребованного.
Зеркало на коленях Феофании Музалон – недавний подарок мужа. Овальное, в рамке из африканского кедра, оно родилось в Египте времён Птолемеев, изготовлено мастерами Мемфиса; покинуло родину, чтобы оказаться в Персии у Сасанидов, где долго служило множеству шахинь, но затем, при Халифате, попало в ручки любимых жён арабских владык; потом причудливым образом переносится через Средиземное море и отражает в своём неувядаемом овале дворцы всемирной купчихи Венеции. Приключения зеркала длятся, оно бросает солнечные зайчики на покои норманской графини в Сицилии, но и тут плохо лежит и в результате как трофей перебирается на галере князя Олега на остров Родос.
Поправьте меня, если я где-то напутал.
Зеркал и сегодня, в наш технотронный век, страшатся в душе. Что же говорить о тех, кто тысячу лет назад контактировал с дьявольским сплавом ртути и серебра, с химерным зазеркальем.
Однако пугаться чего-то ещё не значит избегать пугающего. Зачастую опаска притягивает магнитом. Помедлив, княгиня все же возносит египетское изделие к ждущему отклика прекрасному лицу. Да, Феофания знает: надо терпеливо ждать. Тогда лишь зеркало начинает раскрываться. И то если посчитает нужным. Оно всегда своевольно.
Заждалась княгиня. О том, что сообщает зеркало – ты, конечно, спору нет, всех милее, всех румяней и белее – она и сама отлично понимает. Хотелось бы сейчас иного. Из неведомого.
«Затумань его», – подсказывает Томирис. Не отрываясь от работы.
Господи, как же я позабыла, что сначала надо разбудить колдовство, спохватывается Феофания. Вот ровная Томирис никогда ничего не забывает. Моя скорее подруга, чем служанка.
Страшновато. Чуть дышит княгиня, ну уж совсем нежно. Не ложится дымка на зеркало. Египтянка перекатывает шоколадные зрачки на госпожу. Точёное оливковое лицо высокомерно. Дышит сильнее Феофания, и заволакивают зеркальный блеск туманные разводы.
Сквозь испарину: личико юной царевны, не глядит она, а спит, длинные ресницы простираются павлиньими хвостами. Под стеклом дева. И Феофания вспоминает, кого показывает ей зеркало. Перед ней не спящая, а  м ё р т в а я  царевна. В Пелопоннессе это когда-то было, близ города Патры. В старом замке на пологой горе. Тайный покой на верхнем этаже. Мавзолей. Под светом трёх окон – саркофаг мраморный в голой белой комнате. Вечным сном спала здесь юная жена одного из местных царей. Уже двести лет. Как живая. Гадать не гадала тогдашняя Феофания Музалон, до чего ужасной может выглядеть непомерная любовь мужчины к женщине.
Но зачем  зеркало подносит тот образ? Что хочет сказать?
Томирис вяжет невозмутимо. Маска. Одна бабочка сдвигается на щеку.
«Какое же это несчастье: л ю б о в ь мужчины и женщины, –шепчет Феофания, – когда она настоящая, посланная небесами. Одна на всю жизнь. Оба человека – в капкане. Каждый без другого...»
Она не договаривает и отбрасывает зеркало от себя. Бледная.
«Не спеши, – говорит египтянка, возвращая синюю бабочку на место. – Досмотреть надо. Оно ещё не всё, может быть, высказало тебе...»
Ранее я сказал о Томирис: губастая. Не то, совсем не то. Полногубая – вот как надо! И сочные губы хранят африканскую чувственность. Не напоказ, отчего та гипнотизирует ещё сильней.
«Нельзя слишком долго смотреть в сердцевину зеркала», – возражает княгиня. Однако пересиливает себя. Глядит и судорожно давит ручку зеркала. В нём – раскачивание. Нет, не качка на волнах. Это как на качелях взлетаешь и опадаешь. Но взлёт страшный, долгий, под самые облака, и видишь сразу половину мира; такое же долгое падение обратно – ещё страшнее – заносит в пределы какого-то прекрасного вертограда, только ничего в нём толком не разглядеть...
И кого возносит и рушит над туманным миром? Меня или чужую?
«Говорила же, запретно подолгу пялиться в него». На этот раз Феофания не отшвыривает зеркало, но откладывает решительно. «Можно себя навсегда потерять».
Для Томирис сказано, верной служанки и близкой подруги. (Как-то уживаются иногда служение и дружба.) Ответа нет. Египетские губы не раскрываются. Одни спицы мелькают.
«Он же уйдёт! – выкрикивает Феофания. – Уйдёт в свою ненастную Русь. Уже готовится, вижу. Плевать ему, какое высокое место завоевал у нас. Какая манящая планида доступна дальше. Уйдёт любой ценой. Что делать?»
«Улетать с ним. Ты же крылата. Улетайте лебединой парой».
Спицы не приостанавливаются ни на секунду.
«Но как мне откромсать себя от прежней жизни? От этого привычного солнца? От сладкого воздуха предков?»
«Солнце везде царит. Не страшись дальней Руси. Она сурова, зато молода. Где тебе будет лучше: на бодром рассвете или на печальном закате? Можешь промолчать».
Молчит княгиня. Смотрит, как нежно-синие бабочки переместили себя на глаза Томирис, однако спицы египтянки продолжают ровно работать.
«Конечно, уйдёт он, не от тебя – из плена уйдёт, пусть и благоустроенного. На то он и мужчина. Но уйдёт-то князь с тобой, никак не иначе. Тут и спору нет. Как нет спору, что ты последуешь за ним куда угодно. Кто здесь только что говорил о любви, ниспосланной небесами?»
Сумерки в каютке. Не для спиц, даже серебряных. Всё же они мелькают, как мелькали.
День чего-то ждёт, не хочет уходить.
«Знаешь, в нём сидит…»
Это начинает Феофания и обрывает себя. Смотрит в окошко на Гору.
«Не утруждайся, – роняет Томирис. - Раньше тебя поняла. У него ноша особой тяжести, и ему придётся её нести всю жизнь, желает или не желает. Велик он. Лишь редкие цари могут и повелевать, и писать. Он не нуждается ни в придворных, ни в походных певцах. Сам расскажет о своём времени. А может, и об ином. Цени в нём этот дар. Оберегай».
Египтянка наконец останавливает спицы. Поднимает черноволосую голову. Очи-бабочки. Красиво, но страшно.
Беготня на судне. Отрывистые голоса.
«Князь вернулся, – высоким голосом говорит Феофания. - Захвати с собой зеркало. Мешает оно».
Лишние слова. Уже нет Томирис и опасного зеркала.
Олег вваливается в каютку. Повсюду с трудом помещается.
Они стискивают друг друга так, словно не виделись вечно. Глаза влажны даже и у князя. Говорить ничего не надо. Все завесы падают, и полная внятность царит.


5

Остро разит назревающими печенегами. А в целом тихо тут пока. Стоит князь Олег от Константинополя на запад, от Аркадиополя на восток. Понт – неподалёку. Родной. Раздувать бы жадно ноздри, да мешает благоухание печенежских стано­вищ.
Достоверная сводка погоды. Ветер северо-западный, тот самый пованивающий, скорость – от пяти до десяти метров в секунду. Температура: по предбудущему немцу Габриелю Фаренгейту – 23 градуса тепла, по предбудущему шведу Андерсу Цельсию – 13 градусов. По варягу прохладнее. Утром было ясно, переменная облачность, но с заходом Солнца задождит – наползёт караван дунайских туч.
Заодно и сводка новостей. Ураган в районе острова Сардиния уничтожил флотилию генуэзских купцов-работорговцев. В королевстве Венгрия на восток от Паннонии бушуют обширные лесные пожары – не загасил после себя костёр пьяный пастух. Острова Крит и Кипр охвачены народными возмущениями из-за непосильных налогов в бюджет Константинополя. В Риме папа Григорий Седьмой выделил огромные деньги своему электорату. Массовая казнь в болгарском Средеце восставших против византийских войск павликан. Император Алексей Комнин прибыл в крепость Эпий под Аркадиополем провести совещание высших военачальников Византии…
На повороте крутой лестницы в цитадель левая нога императора ужасно подскальзывается. Он злобно прогоняет лекаря с носильщиками, хромая, длит трудный подъём. Плохую примету надлежит одолеть каменной стойкостью. Он и в цитадели не останавливается, упрямо ковыляет на крышу с бойницами. Только на продуваемой верхотуре унимается; сел и сидит в походном кресле-троне. Моложавый, но дышит тяжело. Ещё бы, тяжёлых доспехов на Алексее Комнине хоть отбавляй.
Выходит, кого-то боится новый император даже здесь, в замке; охраны вокруг завались, возвышенность оседлана бессмертными, гвардией императора, далее стоят полки магистров. Меня опасается, кого же ещё, – прозревает князь Олег. Явился он в Эпий по спешному вызову и вот на приёме стоит, один, ветер неизвестности бьёт в лицо из бойниц. Разглядывает воевода владыку мира, что считается пределом дерзости и невежества.
Какой-то разноколерный он, Алексей Комнин. Пряди волос из-под золота походной короны – русые. Кичливые зрачки – с зеленью. Усы – рыжие. Бородка – чёрная. Цепкие пальцы – морковного цвета.
Терпит император нахальство тмутараканского князя. Приспустил веки. Так лучше слышны шёпоты одними губами двух советников одесную и ошуюю, справа и слева то есть.
Метнуться рысью вперёд, – воображает Олег, – поднять незаконного повелителя Царьграда и швырнуть в пропасть на камни. Невыполнимо, конечно, ну, почти невыполнимо, но представить приятно.
Со всей Византии великанов собрали, против меня одного. Шестерых нашли. В готовности бычары. Все – чёрной кости, знатных не сыскалось. Так он и сам не из багрянородных, этот Комнин. Держит его, князя Олега Святославича, за наймита, каких не счесть. А вот на, выкуси! Я – сын великого князя Святослава, держателя киевского престола, внук великого князя киевского Ярослава, по прозванию Мудрый, правнук великого князя киевского Владимира, который заставил высокомерный Царьград выполнять договора с Русской землёй и отдать ему в жёны царевну Анну. А кто ты, Алексей Комнин? В тебе нет крови царей. Тебя возвели на престол захолустные волости. У вас приходи на трон выскочка откуда угодно...
 Двое нашёптывателей по бокам императора, и разные мины на  рожах у каждого, стало быть, один советует убить пленника, другой – выжать из него весь прок. Комнин на перепутье, но вряд ли настроен на убийство. Давно бы легко и просто погубил: пришёл бы очередной пакет с наказом, а в пакете белый порошочек. И каюк.
По-прежнему спущены у Алексея налитые веки, и от высокомерия, и от боли стопы, и от прислушивания к советчикам. Пока спрашивает про то, о чём и сам знает. Где находится дружина, да с кем была схватка у Лемноса, да почему потеряна галера возле Самофракии... Тянет время. А что ему ввёртывают в уши эти двое, с обеих сторон? Несомненно, из секретной службы. По левую руку – грубая каменная башка, скошенный лоб отсвечивает, урод, каких мало. По правую – румяный старик в генуэзском берете, усы накрывают хитрейший рот, на Иеронима старик сшибает. Читать по их губам следует. Даром, что ли, науке такой обучил Рогволод?
О смерти толкует каменный урод. О жизни – берет. Притом оба знают тайное тайных: он, Олег, изготовился к побегу домой. Об измене и думать нельзя – ведомо о том лишь Стемиру и Рогволоду, вернейшим. Какие же бесы доложили?
Урод уверяет, что в дружине Олега нет особой надобности. С печенегами и сарацины справятся. Зато как опасен Олег здесь, пока живой, пока ищет пути домой. Жди удара в любой день, в любом месте. Покончить с опасным воеводой прямо тут, в крепости.   И вся недолга…
Румяного старика сердит мнение урода. Что может быть глупее убийства? Князь Олег приносит всегда победы. Большой цены военачальник. Будет пытаться бежать? У нас имеется надёжное средство воспрепятствовать уходу. Жена князя! Это его ахиллесова пята. Приковал себя к родосской красавице. Без Музалон он не уйдёт, клянусь Святым Крестом. Всех дел – поставить супругу на якорь. Способы найдутся…

Да, худы дела у Олега Святославича. Руки его стали мокрые, испариной покрылись. Повторяет про себя приговорку, что за вещим Бояном числят: «Чудодейная избушка, развернись ко мне ясным передом, а к моим врагам тёмным задом».
Захочет избушка или нет? Происходящее на вершине цитадели сходно с тяжким сном: нужно бежать, а ноги не слушаются, оцепенели.
Однако внимает ли шептунам Алексей Комнин? По разноцветному лицу его, вроде бы как заспанному, ничего не понять.
На самом деле сонливости и близко нет. Император Византии вдруг выдаёт такое, что изумление охватывает всех стоящих перед креслом-троном. Захотела избушка повернуться как надо.
Чётким величавым голосом император Алексей Комнин говорит Олегу: «Мы отпускаем тебя, князь, на волю. Возвра­щайся в своё княжество, в Тмутаракань. Дарим свободный путь тебе и твоей жене-гречанке».
Вместо слов признательности от богатырского Олега следует лишь поклон. В очередной раз предъявляет он гордость рода, сметливость полководца, прямоту витязя.
«Моё возвращение – это казнь козаров, тайной службы твоего
двора, – чеканит Олег. – Тех, кто сначала предательски пле­нили меня, а затем под личиной половцев-куманов убили моего бра­та Романа. Кости его затеряны в Степи. Прощения быть не может».
Он расчётливо делает потребное отклонение для Алексея Комнина: «Эти лиходейства, понятно, давние, до твоего восхождения на престол».
Нелюдимо молчит Алексей, замолк и Олег. Сейчас всё решится. Что перевесит в императоре? Самолюбие или его далёкоглядный план? В отличку от Никифора Вотаниата умён Алексей Комнин. Острой занозой наметил сделать меня. Прикинул – хоть и далека Тмутаракань, а при Олеге не даст покоя Киеву. Что и требуется Царьграду. Всегда сети плести. Видать, Всеволод вошёл в силу…
Перевешивает в императоре трезвый расчёт.
«Люди высокого полёта на мелочи не размениваются, – говорит он небрежно. – Зачем тебе держать в голове месть? И на кого? Всего лишь худородная поросль – тайные службы. Исполнители чужой воли. Зло твоему роду делали великий князь Всеволод и сын его Владимир…»
«Наполовину грек», – дерзко вставляет Олег. Советчики императора, старик в берете и каменный урод, только укоризненно покачивают головами: какое же невежество!
«Ваша половина в нём куда сильнее нашей, – спокойно парирует Алексей Комнин. – Итак, ты покидаешь Византию. Тебе будут даны три быстроходных корабля. Можешь взять с собой, кого пожелаешь. Соплеменников, если они захотят бросить выгодную службу Константинополю».
Последние слова император произносит с усмешкой в зелени глаз.
Князь Олег выжидательно молчит. Похоже, ещё не всем удивил Алексей Комнин. Много в нём запрятано. Слова падают, как на пергамен наносятся. И только те, что нужно. Позавидуешь…
«В сердце Понта тебе идти ни к чему, – продолжает грек. Не получил отклика князя. – Этой порой вздымаются там чёрные горы волн. Вдоль берегов держи путь на восходы солнца. На Синопу, на Трапезунт. Когда же подойдёшь к твердям Кавказа, сделай остановку в благословенном Фасисе. Исполни там – как свою благодарность – наше поручение. Передай тамошним властям послание к царю грузин Георгию. И следуй себе дальше».
Так и есть – ещё одно удивление от Алексея Комнина. Хитро придумали извечно лукавые византийские мозги. Поди сообрази, что это поручение, это послание, отягощённое увесистой печатью императора, ничего не значит. У чёрта на куличках обретается царь Георгий, дань платит сельджукскому султану. Нужен он Алексею, как зайцу – булава. Для замыливания глаз «послание». Глаз великого князя Всеволода. Воротится племянник не прежним изгоем, греческий верховный свет теперь лежит на нём. Женат на знатной архонтиссе. Наделён особыми поручениями Царьграда...
В общем, разродилась цитадель крепости Эпий плодом-сюрпризом. Два вкуса у него. Для князя Олега. Дыхание захватывает от картины мореходного пути на свободу. Дыхание перехватывает от злобы к императору Алексею, унижающему его. Снисходительность Царьграда обжигает. Дарят волю, какую бы он, всегдашний победитель, и сам взял. Мечом. Погодите. Вашей игры не будет.

По небосводу мягко и беззвучно чертит длинный след никелированная блёсточка сверхзвукового перехватчика. Истребитель возносится в стратосферы. «Фантом» с палубы авианосного левиафана Средиземного флота Штатов? «Миг» с непотопляемого авианосца, именуемого полуостровом Крым?
Шуткую.
Парение-то было, но из сфер иных. По небу полуночи ангел летел. И тихую песню он пел. Даже Луна внимала той песне без слов. О блаженстве безгрешности.




Чёрная свеча демонам

О голове Гейзы.
Хочешь не хочешь, а грех так и липнет к человеку. Магистр Гейза – охранная грамота возвращенцу Олегу. Крайне ошибочное назначение со стороны Алексея Комнина. Невольно император сыграл на руку своим затаённым врагам в Константинополе. Знать не знал о ненависти магистра к успешному князю Олегу. Нарочно не известили.
Ещё с первого похода на Сицилию каша заварилась. Олег начисто разбил норманнов, а Гейза начисто уступил им. Ещё и половину кораблей потерял. Задвинул его Царьград в угол, на второстепенное.
Теперь развязка пришла. На вторую ночь пути вошёл к Олегу Стемир.
«Мой человек из стана Гейзы сообщает – заговор против тебя. Надо упредить. Нашей сотни мне хватит».
«У Гейзы вдвое больше», – сказал Олег. Так, для порядка. Сотня молодцев, согласных следовать за ним на его родину, под рукой Стемира обезглавит заговор.
Болгарин не стал даже рот жёсткий открывать. Ушёл в ночь, пришёл на рассвете. В трёх местах раненный, но терпимо. С мечом в крови и головой Гейзы. Задачу выполнил в прямом смысле.
«И на отсеченной голове завидущий лик остался, - кивнул на свою ношу. – Дело сделано, князь».
«Дело ещё не сделано, – ответил Олег. – Мирно уже не покинуть пределы Византии. Надлежит нам прибыть к галерам прежде, чем прискачет в порт гонец власти, гонец второй. Первый же, свидетель изничтожения надзора, вовсю несётся к императору в крепость Эпий... И вот что ещё. Грузиться желательно не на приготовленные для нас корабли. Будем быстро искать другие...»
Счастливый исход теперь от стремительности бега зависел. Коней. Кто кого опередит у самого синего моря.
Опередила – на чуточку – малая дружина Олега. И той чуточки достало на выход в Босфор. Действовали слаженно, как пальцы ловкой руки. Разместились не на старых галерах, где Олега равнодушно дожидались шкиперы, схожие с матёрыми пиратами Понта Эвксинского. Реквизировали две новенькие быстроходные хеландии – содействовала императорская печать. Перекидали в трюмы провиант и воду – способствовали кошели со звонкой монетой. Рекрутировали скоропалительно экипажи - помогли мечи и секиры.

О прекрасной груди Феофании Музалон.
Последние трое суток пребывания на родине княгиня вела себя в высшей степени трезво. (Хотя несколько раз и отпивала украдкой родосского вина из перламутровой баклажки. В своей отчаянной амазонской скачке. Это было как современный приём корвалола – утихомирить нервы.) Она удерживалась от всякого вмешательства в бешеные тарарамы исхода. Всему свой час. Нет проку вразумлять мужчин, когда глаза у них налиты кровью. Тихим пением Феофания отводила от себя сушу и воды, где обреталось время войны и не было времени мира, время убивать и не было времени врачевать, время раздирать и не было времени сшивать, время ненавидеть и не было времени любить...
Её час наступил с исчезновением босфорских берегов. Вообще берегов. Ибо Олег не собирался плестись вдоль побережий, а повёл хеландии прямиком через море. Свет Тавриды – вот куда поскорей добраться. Ужас открытого моря? Он столько раз преодолевался. Да и Понт не так уж велик. Люди пересекают даже Великое море Заката. Они решаются уходить в чудовищный Южный океан, не имеющий предела. Маленький адмирал Дэнлин – его бы сейчас сюда, для ручательства успеха.
Феофания оставила струны и напевы. Пора брать в свои руки другое. На муже сияет праздник. Чем дальше уходит нос галеры, тем больше сияния. А буду ли я и дальше для него прежним восторгом? Навис великан даже над рослым капитаном. Нетерпелив. Допытывается, сколько дней пенить море. Весь в курчавой шерсти, диковатый капитан сдержан: «Только капризный, как женщина, Борей скажет». Шкипер из Никомедии. Моё нахождение на корабле для морского мужика - кость в горле.
Руки Олега гладят тугую грудь паруса. Самое время им лечь на мои груди, – задумывает княгиня, – на мои отвердевшие соски…
Взаимное раздевание в каюте, нарочито замедленное, шло на качелях разыгравшейся зыби.
«Хочу спросить тебя, радость моя, пока ещё что-то соображаю. – Шёпот Феофании на подушках отвлекал распалённого князя. – Скажи, ты после бури любви пережи­ваешь какое-то просветление? Приходит к тебе новое зрение? Мудрость охватывать весь божественный мир?»
«Всегда одно и то же, – выдыхивает честно Олег. – Просто тоска».
 «Эх вы, мужчины», – усмехнулась она и куснула мужа за плечо, одна из порывистых её ласк.
Давно видел Олег: жена как будто ждёт от него красного велеречия. От него? Однажды пошутил, ещё на Родосе: «Ты не в рясе ли меня рисуешь, милая? Моё дело не язык, но меч». Он тогда собирался в поход на Крит. Она молчала долго, с внимательным взором полной Луны. А на  утро вдруг сказала: «Ни в каком виде ты не монах. Уж это точно. И мечом пишут часто долговечнее, чем пером. Но только память на крови испокон веков проклята».
Хеландия идёт и идёт. Морской бальзамический воздух поднимает праздничность побега.
«Волны, бесстыдницы, стали заглядывать к нам через оконца! – воскликнула Фео.  – Завидуют».
«Пускай себе таращатся, – роняет Олег. – По мне, так лишние женские глаза не мешают. Напротив, пьянят ещё больше».
В ответ получает, чего и ждал: лёгких плюх грациозными руками...

О подвижке небес.
На четвёртые сутки – одна пустыня моря вокруг – прор­валось. Не вытерпела, понятно, женщина. Умалчивала, умал­чивала – и не выдержала.
«Что это было?» – особенным голосом произнесла Феофа­ния, застыв у мачты. Сдавленно сказала.
«Ты о чём?» – глянул сверху вниз Олег.
«О том, о том. Сам знаешь. Что это было в исходе Босфора? Я не видала в своей жизни подобного ужаса. Чуть сердце не разорвалось».
«А, ты про стену из галер помнишь, – небрежно сказал князь. Однако небрежность выглядела фальшиво. – Пытались пролив целиком перегородить, да куда там. Нашли мы лазейку. Где это видано, чтобы всё море закрыть? Такое и самому Посейдону не под силу».
«Что-то не разглядела я никакой лазейки. Борта и борта».
«Это из-за страха. Давило на тебя нутро каютки, где одна хоронилась. Света белого не стало. Не ко времени отдала Богу душу твоя мудрая Томирис».
«А у тебя свет белый обретался?»
«Со мной пребывала присказка-выручалка. В ходу она на Руси. Избушка на курьих ножках, в байках водится. К ней желательно обращаться, когда припечёт. Я и попросил: стань ко мне, защитница, передом, а к недругам – задом! Помогла».
«Не уводи меня в сторону, милый. Никакая избушка ни на каких там ножках не поможет, если и море, и суша, и небо 
в с т о й м я  поднялись. Узрела я это через распахнутую дверь. Отвесное море – какая жуть! Рассудок терялся. Я закутала голову, тем его и спасла... Когда всё вернулось на место? Обратно?».
Княгиня перекрестилась трижды. Помедлив, Олег тоже сотворил крестное знамение. Размашисто, по-царски. «Ничто и не уходило со своих мест. Так я думаю. Это нас с тобой, уходящих из Византии, кувыркнуло. Вверх пятами. Кому-то на Руси моей позарез надобно, чтоб не воротился я назад. Видать, он и ставит чёрные свечи демонам. Да не по зубам и когтям нечистой силе ковы мне возводить».
Тут Феофания вскинулась и рукой князя, левой, трижды постучала по дереву мачты. Олег и сам подсоблял ей в этом. Ручища-то увесиста.
Белые одежды княгини трепетали на ветру. Шёлк венецианской вуали то и дело прилипал к губам. Сквозь него Феофания заговорила тоном жрицы: «Скажу тебе, кто твой враг. Первейший недруг. Хуже поджидающих домашних зложелателей. Хуже демонов. Это – ты сам себе. Море и небосвод, вставшие жуткими стенами, знак они, что ты заграждаешь собственный путь. Льётся кровь там, где она не должна литься. Кисло уже от неё. Сколько ненужных смертей... Внеси в память нынешний морской ясный день. Поверь моему сердцу, любовь безошибочна. Ты рождён не для войн, хотя и в них даровит, как во всём. Твоя стезя совсем иная. Вложи наконец меч в ножны. Увидишь новый свет и на что способен в нём».
Олег глядел на жену странно. Не понять, с насмешкой или всерьёз. Ответил мрачновато: «Всё-таки козаров тмутараканских я казню. Это будет правосудие. Должны ответить за убийство брата Романа».
Феофания пренебрегла мрачным замечанием мужа.
«Тебе дано запечатлеть Время. Оставить  а н н а л ы . Не как монаху в келье. Не как песнопевцу твоему Бояну. Не как хронисту-воителю. Нет, на иной лад. Как никто ещё не делал...»
«Предатели будут казнены, – упрямо повторил твёрдо­каменный муж. – Не только за брата. И за мой плен тоже».
«Тем самым они подарили тебе меня, – заметила бело­снежная жрица. – Это чего-то стоит, не правда ли? Мог бы и простить им грехи».
На быстро идущей хеландии народу, само собой, хватало. Конечно же, и посторонних взоров. Но никого не видел велича­вый князь, ответил своей любушке, в жрицу обратившейся, так: поцеловал через вуаль, однако и отрицательно мотнул головой.

О перемене судьбы императорской эпистолы.
Она лежала в темноте, забытая, ненужная. Что значила баг­ряная хвастливая печать в слепящей вселенной моря и солнца?
Половину пути одолели, скупо оповестил капитан. Он глядел на паруса хеландии Стемира. Куда угодно смотрел, только не в сторону княгини. Глупец ты, засоленный никомедиец, – весело думал Олег. – Мог бы знать, что не всякая женщина на корабле к несчастью. Сам же видишь, как долго и верно дует попутный ветер. От моей красавицы идёт удача…
Однако половина пути – это же середина Понта. Которой стращал император, хитрый грек. Бури-де здесь извечно кипят. Ходуном ходят чёрные горы воды. Ползите, мол, вдоль берегов, от бухты до бухты. Выкуси, Алексей Комнин. Послание грузинскому царю достанется сейчас волнам. Отнюдь не устрашающим, а обыденным. Даже каким-то скучноватым, насколько может быть иногда скучным море. Пока не засквозит в пучине извилистый ход гребнистого гада. Пусть чудовищу и достанется празднословие греческого императора.
Феофания остановила мужа. Сначала возвратив его вниз – от чужих глаз. Ничего не делала наобум.
«Спору нет, терять тебе время в игре, затеянной Алексеем, никчемность понятная. – Она сказала это мирно и взвесила на узких ладонях опечатанный пакет. – Но зачем же уничтожать документ, на котором подпись императора Византии? При некоторых делах в будущем, самых нежданных, он может стать драгоценным».
А после этих светских слов аристократка Феофания Музалон полным сюрпризом выдала грубую солдатскую поговорку. Насчет того, что запас путника не отягощает. Князь расхохотался от души и смеялся на две стадии бега по волнам маленькой флотилии. Метров с триста, не меньше, на север прошли, пока Олег веселился.

О небывалом тумане.
Тот, кто ставил чёрные свечи бесам, видать, не унимался. Белая плотная стена перегородила море. В неё нельзя было проникнуть взглядом. Но обе галеры с ходу вошли в неё. Стена их поглотила. Стало глухо и сыро. А ещё – сумеречно. Свет дня остался позади.
Капитан остановил хеландию, не спрашивая князя. «Безумие идти дальше вслепую, – пояснил угрюмо. – Может, мы у врат преисподней».
Олег вытянул руку. Пальцев не различить. Тишь зловещая.
«Вторая хеландия не врежется в нас?» – как бы сам у себя спросил.
«Она находится по левый борт и тоже стоит. Стадия до неё».
«Ты зришь сквозь непроглядный туман?»
«Это не туман. Дьявольский морок закутал нас в себя. С ним не совладать. Но в деле своём морском я разбираюсь хорошо. Второе судно неподалёку. Кожей чую».
Кожа у тебя, как руно, много ли в ней чутья? – думал Олег. Вслух же сказал никомедийцу: «Чего будем ждать? И сколько?»
«Знак будет подан. Ждать надо, и решать тогда...»
«Как на мой взгляд, он уже подан. – Олег глядел вверх. –Это же верхушки мачт завиднелись. На каждую по одной птице село. Ястребы».
«Отступают, значит, демоны, – перекрестился шкипер. – Теперь пойдёт всё на лад. Морок из белого розовым станет. На клочья будет разлезаться. Подохнет. Говорю же, подождать надо».
Что ж, надо так надо. Стояли в сырости и ловили звуки, а их не было. Одна качка на невидимых волнах...
Никомедиец как в воду глядел. В эту невидимую. Белое наливалось розовым. Розовое тончалось, распад шёл.
Вдруг разглядели высоко над собой, в небе значит, что-то, похожее на крепостные строения. Выходило, корабль в глубоком провале находился, что ли? Не по себе сделалось.
Наконец медлительно, точно во сне, разлилась истина. Вместе с солнечным тёплым светом. Сквозь остатние космы морока протянулся гористый берег. Забелели у прибоя и дальше дома.
«Сугдея!» – объявил капитан с большим облегчением.
«Кому Сугдея, а кому Сурож», – веско уронил Олег. Как же приятно родное название применить. Довольно с него чужеземного.
Высветилась и вторая хеландия, Стемира; действительно, по левому борту, в стадии. Что-то орали там, шапками махали.
«А могли бы в гору врезаться, с концами», – выразительно сказал мохнатый шкипер. Возвышался адмиралом. По праву важничал: за ним и мастерство, и разумная осторожность.
 Отвесная голая гора господствовала над приземистой Сугдеей-Сурожем, а по-нынешнему Судаком, местом моим из любимейших в Крыму. Шапкой на горе сидела каменная фортеция, скромная предшественница грядущей Генуэзской крепости.
Всё же с лёгкой насмешкой глядел князь Олег на многозначительность морехода. Да, всё при нём, но вот утренний туман за козни дьявола принял.
Впрочем, тут же Олегу довелось отбросить скоропали­тельные мысли. Налетел, разгоняя последние остатки бело-розового ватного морока, порыв южного ветра. И в бальзамическом воздухе Понта одна за другой повисли фигуры тех, кто соучаствовал с Олегом в его византийских шахматных партиях. Живые и мёртвые.
Рыжеватый, как сверчок, Мегистий, спокойный хранитель государственных секретов.
Блудный сын Рогволод, ласковый земляк и непоседа.
Белоусый Иероним, налитый самоуверенностью шпион, чего им, соглядатаям, непозволительно.
Малополезный проводник Иоанн, раскусить которого не удалось.
Мудрый жёлтый карлик Дэнлин.
Всевидящий македонец Симеон, свидетель такого, что не попадалось ни одному мореходу на свете...
Будут они навсегда со мной,  понимал Олег, хочу или не хочу. Но теперь не до них. Пусть уйдут вслед за мороком Сурожа.
Пальцами сейчас не литератора, а привычного воителя князь стирает всех из воздушного кругозора. Стёр. Не супротивничали.
Феофания стояла рядом. Ни о чём не спросила. Просто радовалась.
Отходя от морока, Олег сказал капитану: «Уверился ты, что женщина на корабле приносит и удачу?»
Никомедиец сделал рукой круг и рассёк его, что у жителей Вифинии издревле означало смысл, близкий нашей пословице: и на старуху бывает проруха.




Отмщение

Конечно, можно сразу переместиться из Сугдеи в Тмутаракань, но тогда не смогу затронуть одной подробности, о какой стоит упомянуть.
Штука в том, что князь мой, проделав с боями трудный выход из Византии, пройдя через весь Понт Эвксинский, он же – Русское море, снова очутился в ней, вездесущей Византии. Берега Тавриды от Херсонеса до Сугдеи принадлежали Константинополю, хоть плачь. Повелевал здесь в то время патриций и стратиг херсонесский и сугдейский по имени…Плевать было Олегу на его имя. Ну, Лев Алиат. Или Василидиан Аристон. Или Арий Примиан. Наслышался князь громких греческих званий и прозваний. Повелевать в порту Сурожа будет он. Со своим отрядом, стоящим иной дружины. Ежели кто не понимает, скоро поймёт. Вразумим.
С такой думой наблюдал Олег, как от пристани отошла и заторопилась к гостям всякая гребная мелочь, жадная орава непотребных лоцманов, досмотрщиков, собирателей пошлин. «Ну-ка, ну-ка, – бормотнул он, – налегайте на вёсла. Шиш получите, да ещё за так отпустите нам снеди и воды». Двинулись к хеландиям и местные боевые галеры. «Ну-ка, ну-ка, – скинул он плащ, – подходите».
«Опять ты за своё, милый, за меч, – сказала ему в спину жена. – Позабыл, какое сокровище успела я спасти от гибели в волнах. Да, Сугдея не брать будет с тебя, а давать. Что ни потребуешь. Но надо не меч обнажать на свет, а послание императора, опечатанное его гербом. Для здешних ты пока не беглец. Ты полномочный посланец Константинополя к царям Кавказа. Сегодня пути туда – не через ближний юг. Есть на то особые резоны. И секретные указки Алексея Комнина лично тебе...»
«Какая ты у меня подпора завидная, – рассмеялся Олег. - Хоть куда советчица».
Однако Феофания чутко угадала – резануло мужа слово «указки». Господи, до чего же гордый рыцарь!
«Будет тебе, душа моя. Это же просто нелишнее словечко для Сугдеи. Не более того. Ветер унесёт».

Спустя двое суток, когда хеландии, набитые дармовым провиантом, свежей водой и амфорами с местным вином, отчалят, распустив цветные паруса, на восток вдоль Тавриды...
Стоп. В моей квартире на Масанах снова разносятся голоса. Ты не забыл, читатель, как некоторое время назад загадочные фантомы взяли тайм-аут? Надолго умолкли. Так вот, они опять объявились. Мешая мне спокойно финишировать. Ведь до завершения «одиссеи» Олега Святославича остаётся всего ничего.
Надо решать, что делать. Хотя что там решать, не оборву же я себя на полуслове. С какой стати? И тебя, читающий, нельзя не уважить. Досказать требуется.
А троица фантомов – Навигатор, Алина, Вадим – куда она
денется? Получат время и место задним числом. От перестанов­ки слагаемых, каждый знает, сумма не поменяется. Памяти же моей, аномальной после затрещины от молнии, хватит на два фронта. Приобрела такую способность. Ведь нет худа без добра.
 Итак, плывём дальше – на восток вдоль Тавриды.
После Сугдеи-Сурожа на восток если двигаться – к тёмной стране Киммерии попадаешь. По левый борт хеландий Олега, кораблей очередных бородатых аргонавтов, налезают друг на друга сиреневые, жёлтые, кофейные холмы терракотовые.  Страну эту береговую, в руки не дающуюся, исходил я в пыльной археологической обувке вдоль и поперёк.
Именно здесь слушала, замирая, Феофания Музалон  г о л о с .
Стояла в тени паруса, на корме. Сначала подумалось ей, что дикий голос падает с побережья, совсем близкого. Страна была расчерчена с моря так: понизу гигантские пилы коричневых холмов; за ними вспухала чудовищным рогом изобилия серо-дождевая стена чего-то; над ней кипели клубы чистейшей белизны в вышине, но и они лишь мазки у подножия каких-то циклопов-гор, заменявших дальний небосвод.
Потом Феофания поняла – переливы низкого первозданного голоса звучат прямо на корабле. Поёт что-то дремучим басом один из дружинников мужа, славянин. Первобытная грубость, жестокая сила, а с ними вместе и некая окольная нежность перемежались, как вот эти ступени Киммерии. Дрожь прокатится по гречанке от затылка до пяток. Совсем близко – д р у г а я  жизнь. Надо принять и выдержать. Но как?
Олег всё слышал и видел. Этот косматый Улан, родом из Новгорода, кого хочешь разбередит северным своим песнопением. Вырвал его Стемир когда-то из сарацинской неволи. Был Улан прежде везучим в торговых делах, нынче везучий в битвах. А в дни между сечами, уронив кудлатую башку, тянет кручину по белому своему Новгороду, озеру Ильмень, реке Волхову. Они – да и не только они – не хуже Родоса. Фео о том ещё не знает. Узнает ли? Только от него зависит. Тайную кручину жены убрать – много чего понадобится. Не сосчитать. Но ныне лучше отмолчаться. Нужные слова сами потом придут, наступит выгодный их час...

… Все же говор фантомов за стенкой, отложенный «на потом», откладывает некоторый след на мои труды. Невольно фиксирую это. Простота на излишний пафос меняется. Не держусь на одной тональности. Впрочем, такое и прежде замечалось.
Что ж, подчёркиваю вновь – я и близко не литератор, тем более стилист. Как могу, не обессудь, читающий.

Плывём дальше.
Корабли Олега-Одиссея уже вошли в пролив и перевали­ваются на волнах между Крымом и Кавказом. Керченским мглистым проходом идут, а тогда – Русской рекой, как имено­вали пролив купцы Востока.
Приземистые берега обеих сторон; степные солончаки; странные грязевые вулканы. Нелюдимая опустошённость. Фата-морганы сгинувших в незапамятные времена башен Боспора…
Колония Чернигова на краю Руси – таинственное Тмутараканское княжество. Реальность либо ирреальность? Коль мнима Тмутаракань, то в той же степени, в какой ложно и остальное, нас окружающее.
По мере усилий ветра, вёсел и самого моря прибывшие хеландии всё ближе к сердцевине пространства недолговечного княжества. Причудливо оно, пространство. Нет-нет, да и налетают на него как бы непроизвольные изломы времени. Словно желает колония существовать сверх отпущенного. А может, это просто лёгкое подмигиванье мне, копателю.
Вот старший брат Олега князь Глеб измеряет зимой по льду ширину пролива, первый топограф на Руси. Дважды покняжил тут, на югах, а погиб на дальнем севере, убитый чудью якобы, о чём дядя Всеволод «запишет» отметкой на деревянном половецком болванчике.
Вот высаживаются на таманских берегах славные запорожцы (календарь указует год тысяча семьсот восемьдесят второй), и это будет вроде бы возрождение Тмутаракани, новой, иной, но по-старинному лихой.
Вот лермонтовское приключение в Тамани контрабандной…
Пожалуй, и довольно. Вернёмся к Олегу, дел у князя невпроворот.

На пути домой Олег не раз и не два говорил о предстоящей расправе с козарами. Однако умалчивал о другом, куда более важном. Кто ныне сидит на тмутараканском столе? В Суроже подтвердили то, что доносилось ещё на Родосе. Тмутаракань захватили двое. Волынские безземельные изгои князья Давыд Игоревич и Володарь Ростиславович. Из того множества внуков и правнуков великого князя Ярослава Мудрого, на каких не хватило волостей даже в обильной ими Гардарике, Стране городов, как, удивляясь, называла Европа лесную Русь.
Прознали Давыд и Володарь, что вдруг запустовала дальняя Тмутаракань, место морское, привольное, перекрёсток торговых дорог. Дружно помчались туда оба, сложив свои скудные дружинки. Вспомнить надо, что младший Володарь, в отличие от старшего Давыда, скакал к месту  д е т с т в а. Он же – один из сыновей тмутараканского князя Ростислава, отравленного когда-то на пиру гостем из Херсонеса. (О чём толковали «следаки»-фантомы в моих покоях.)
Вообще-то пустовала Тмутаракань лишь в жадных глазах Володаря и Давыда. После заточения Олега и убийства Романа великий князь Всеволод не замедлил посадить туда воеводу своего Ратибора. Воевода – не князь, рассудили нахальные Давыд и Володарь. И выгнали посадника обратно в Киев, заняли княжеский дворец. Сидели хорошо. Странным образом Всеволод как-то сквозь пальцы смотрел на охальников.
Короче: предстояло разбираться с ними Олегу, с дальними братом и племянником. Дело серьёзное, не чета разборке с козарами.
Выясняются два обстоятельства. Хорошее и плохое.
Хорошее – что Давыд и Володарь в отлучке, на кавказских охотах. Охоты там распрекрасные, можно застрять надолго. Большая удача.
Плохое – с высадкой на родную сушу Олега Феофания делается иной женщиной. Князь недоумевает. Почти незнакомая. Какая-то чужая. Что приключилось?
Ответ он ищет у самой Фео, но ничего для себя вразумительного не получает. Вход её в княжеский дворец – целиком равнодушный, рассеянно пересекла нижние и верхние палаты. Конечно, что там за палаты в провинции, да ещё на глаз видавшей виды Феофании Музалон. Но Олег не сомневается: дело тут в ином. И уже не только в козарах, отмщении.
Между дворцом и лазурными куполами монастырской церкви Святой Богородицы – новизна. Дивный вертоград насадил и выпестовал за пять лет отец Тимофей, старый игумен. Ещё диво: там, среди виноградных пологов и южных роз, с места в карьер пошли уединённые беседы настоятеля и княгини. Олег выжидает, как ранее решил. Будет нужный час.
Он наступил быстрее, чем думалось. Полуденный, с подслеповатым солнцем двуликой тмутараканщины. Над ярким морем пыльное небо.
«Видела близ пролива развёрстую яму, – томительно сказала Феофания мужу. Им седлали коней для прогулки. – Не слишком ли обширна отрытая могила? Скольких же казнишь?»
«Твоих соотечественников среди виновных козаров осталось всего двое в живых, третий давно помер от раны, – непримиримо, однако спокойно говорит князь. – Ещё двое лазутчиков – не греки. Один из них калабриец, второй родом из Любеча, мой соотчич. Всегда носила наша земля предателей, боюсь, не будет в них недостачи и дальше...»
В ожидании коней муж и жена стоят на красном крыльце. Большие застенные хлопоты выдают себя стуками, топотом, треском, говором, беганьем, бряканьем. Слуги торопятся перевести палаты, горницы, клети на новый лад. Вот только супруги не знают, есть ли в том нужда.
«Неважно, из каких краёв твои враги, – тем же тоном говорит Фео. – Враг он враг, даже если делает зло по чужому повелению. Но досадно и больно, что начинаешь ты дома с крови. Недобрый знак».
«Крови не будет. Преступников удавят. Иудам – иудино».
Олег чует некоторое облегчение. Похоже, она думает не столько о козарах, сколько о гуляющих пока в горах Давыде и Володаре. Пусть себе отводят душу. С ними, легковесными, спешка не требуется. Наверняка им ничего не сообщили, потому как не любят их. Уже видно.
Князь и княгиня едут рысью, удаляются от дворца в сторону той окраины города, за которой идут пологие холмы, чем-то схожие с киммерийскими. Исчезают лазурные купола церкви.
«Милосердие подобно животворящему древу, – произносит Феофания. – Ты знаешь это не хуже меня, царь мой».
Что она ни говорит, по-прежнему не уходит ощущение, будто рядом – другая женщина. Малознакомая.
«Благость нужна, как и дальнозоркость ума, – продолжает Феофания негромко. – Вообще это одно и то же. – Говорит она тихо, а слышно хорошо, каждое слово. Топот копыт не заглушает. Его вроде и нет. – Подумай хорошенько, милый. Давыд и Воло-­­
дарь захватили Тмутаракань уже не у тебя, изгнали они наместни­ка великого князя Всеволода. Большая разница, не правда ли? Заслуживают снисхождения твой брат и твой племянник...»
Она глядит в корень, моя Фео, думает Олег. Моя? Откуда эта ревность к чему-то? Занозой вошла, как прибыли.
«Мнится, что мы летим», – поднимает он красивые княжьи брови.
«Так и есть, – отзывается всадница Фео. – Только не мы летим, это земля отодвигается от нас. Наверно, хочет держать просвет. Чтобы мы видели козаров Константинополя, соглядатаев Всеволода и Мономаха, обделённых князей-сирот, наёмных половецких ханов, разношерстных бесов и много иного, о чём  и не прозреваем. Заблудились...»
Брови князя так и остаются поднятыми в удивлении. Всё, чем он делился иногда с женой, отрывочно и скупо, она видит как одно целое. Слитно. Чужая Тмутаракань эдак подействовала, остерегающая?
«Не я здесь караулю, меня караулит что-то», – малопонятно говорит Олег, отпуская поводья. Женщина высказывается более конкретно:
«Если и караулят тебя, мой царь, так из боязни. Опаска у всех, кто за тебя, что не усидишь ты в своей провинции, подашься в метрополию. А за тебя тут не горстка жителей. По душе ты всему люду Тмутаракани. Сразу можно уразуметь».
«А где бы нам с тобой краше было?» – осторожно говорит Олег.
«Мне с тобой везде отрадно, милый, лишь бы рядом ты был», – отвечает Феофания так, как и положено по штату кроткой супруге. Однако смирение плохо вяжется с изысканным обликом Феофании Музалон.
Лошади тем временем летят и летят. Могучий жеребец Олега выносится за голубыми холмами к излучине пролива, Русской реке. За ним не отстаёт белоснежная, с крутой шеей кобыла Феофании. Стадо морских свиней пружинисто выпрыгивает из вод. Любопытно суют длинные носы куда не надо. И себе же мешают фонтанами брызг.
Предоставленные свободе, лошади самовольно разворачиваются домой. Теперь топот копыт тут как тут. Видно, вернулась на место тмутараканская земля. Своё сделала. Вертоград монастыря издали выглядит странно: зелёный тинистый пруд, по которому разбросаны чёрные статуи. Это кое-где монахи на аллеях стыли. А площадка у дворца запружена вооружёнными людьми Стемира. Пешими. Воевода в седле возвышается, бесстрастно ждёт князя. Молчит.
Олег понимает, что железный болгарин уже казнил четвёрку. Повесил где-то на карагачах и предал земле. Распорядителен верный Стемир. Не так-то просто было в одночасье перенять всех четверых бывалых козаров. Половина успела податься в бега. Один ринулся одвуконь на запад, к своим в Херсонес. Второй отчалил на восток – затаиться в складках берегов, дотянуть до тайных убежищ. Лишь нюх и настырность болгарина привели к поимке беглецов.
«Они возвращаются  и ничего до сих пор не знают», - заговаривает Стемир, едва размыкая сухие губы, но каждое слово чётко слышно князю, будто на ухо сказано. Это о Давыде и Володаре. В эту минуту рука Фео ложится на руку Олега, тонкая рука в длинной оленьей перчатке. Обжигает его даже сквозь кожу. Взгляды супругов сталкиваются. На Олега глядит прежняя Фео, никакая не чужая, не малознакомая. Умоляющие очаровательные глаза. Он прочитывает в них и явное, и потайное.
«Ступай к себе, – говорит князь насколько способен мягко, – и ни о чём плохом не думай».

Стянуты верёвками Давыд и Володарь намертво. Лица серы. Вернулись с небывало удачных полевань на весёлую гульбу, а тут нате вам – сгинувший навсегда сродственник величаво сидит на давешнем столе. Как ужас. В парадном золочёном шлеме дамасской работы. За него – весь чёрный люд Тмутаракани. В лучшем случае вместо дворца – сырая темень подземелья. В худшем... Лютый его воевода, тёмный болгарин, устроился за портняжным почему-то столом и со знанием дела осматривает половецкие калёные стрелы.
Князь Олег Святославич уже всё решил, загодя решил. Но сидит вопросительно. Что скажут они?
На разные голоса выступают пленники.
Давыд, ложно смиренный, упирает на то, что столкновения никакого и нету, так вышло; и теперь либо покорно оставят они, изгои несчастные, Тмутаракань и уйдут в Киев под крыло великого князя Всеволода (еле уловимая угроза звенит тонко), либо позволит им Олег Святославич по милости своей остаться здесь на время. Кавказ богат, прокормит всех; а уж они станут жить в одно сердце со старшим князем и блюсти все его законные интересы, в чём крест поцелуют...
Володарь смиренным не прикидывается, напротив, держит характер (такое могучему Олегу наверняка понравится больше, чем лесть), роняет, что смерть примет, как подобает мужу, хотя и не видит за собой никакой вины, ведь изгнать отсюда чужака Ратибора было вовсе не грех (ага, верный оборот найден); коли же отпустишь на все четыре стороны, найдём себе хлеб и никому козней и крамол не станем чинить.
Само собой, эти клятвы Давыда и Володаря ничего не стоили, просто хитрость и обман. Обычное дело на Руси. Расчёт Олега строился как раз на том, о чём посмел заикнуться змеистый Давыд. Не от мёртвых, а от живых изгоев могла быть корысть. Длинная, досюда, тень протягивается из Киева. Чёрная тень ничего не забывающего дяди Всеволода. Стало быть, чем больше маеты в его киевской жизни, тем покойнее в Тмутаракани. А эти, брательник и племяш, один уж оченно коварен, другой предприимчив сверх меры. На большие раздоры ловки. Так и скатертью им дорога туда, где волости делят нескончаемо...
«Снять с князей путы, Бог им судья», – велит Олег и выходит из подполов дворца. Наверх торопится. Там его заждались, очень.

Вот и всё. Задуваю волшебный фонарь. Более чем пора. Уже давненько снова в моей виртуальной квартире разносятся голоса. Те самые.


Часть третья

ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА


Те самые, да не те.
Интригующий пассаж явился. Мои невидимые гости стали  з р и м ы м и! Как же выглядят? А маскарадно.
Нил Никтополионович, он же Навигатор, сшибает не на историка профессорского обличья, а на мэтра-киношника модерновой формации: моложавый пенсионер в джинсе, кроссовках, очках-гелиоварах, карниз над ними кожаного кепаря, трубка в зубах, пустая...
Вадим – тот выряжен под пижонистую «десантуру»: куцые ленточки берета, щёки в камуфляжной раскраске, спецперчатки, что полуоткрывают клешни тренированных рук…
Алина… О, Алина! Тут особая статья. Женщина сразу в двух обрамлениях. Смотря с какой стороны её видишь. Длинноногая разрисованная брюнетка, какие выпархивали когда-то из парижских фиакров под огни кафешантанов – эти чёрные чулочки, это веером жёлтое платье, эта широкополая шляпа в цветах и перьях. С поворотом же на четверть круга – телезвезда, комбинация эпатажа и классики: монументальное изумрудное платье до пят и подобие вороньего гнезда на голове, из которого в самом деле торчит клюв птицы. Вот вам и дознаватель по запутанным делам Олега Святославича-Гориславича, князя черниговского и тмутараканского.
Одёжки одёжками, а лица? Изыскиваю ловкий ход, мне проще сообщить, с кем гости сходны, кого они мне напоминают. Навигатор на один покрой с Никитой Михалковым. Вадим – ни дать ни взять начальный Александр Абдулов. Алина? Она почти копия волнующей Ренаты Литвиновой. В общем, все трое – супер, как ныне восклицают.
Вскакивает, конечно, вопрос: к чему эти карнавалы? Что-то же должны означать?
Пёс его знает. Размышлять некогда. Фантомы давно заняты опять своим поиском. Алина-Рената больше всех в эмоциях. И гнездо на голове преград тому не ставит.
Собственно, резюме у них готово. Дуэль Олег проиграл бесповоротно. На общей дистанции жизни. На единичных отрезках победы случались. Но по совокупности... И спору нет, итог в пользу Мономаха. Потому как верховное превосходство Олега над ним следов не оставило. Материальных. Пропало, как вода в песке. Сумел Мономах нейтрализовать дар кузена, имея на то два решающих козыря. Пережил Олега на десять лет. Стал великим князем Руси, что не удалось Олегу. Оставалось умело использовать «админресурс» в личных интересах. С чем он и справился.
Чего же тогда ищут неутомимые Навигатор, Алина и Вадим? Да как раз бесповоротно пропавшего. Так надо судить. Дают представление там, где на невидимых дорожках следы невиданных зверей. Выступают самонадеянно, и в то же время чую в них, красочных, и оглядку на что-то. Вроде бы запрятана у гостей какая-то версия гадательная. Невероятная гипотеза, что ли? В общем, пока место тёмное.
В некоторый момент, признаюсь, меня даже стукнуло: уж не состязаются ли  Они с моим «волшебным фонарём»? Тогда, значит, мы – в контакте. Но сразу же дал отбой такому предположению. Невозможно по всем показателям. Я для Них не существую. Это не фантомы посетили меня, а я попал в их зазеркалье. Оглоушенный грозовым разрядом. «Молниеносец» навсегда – Владислав Алексеевич Ушахин...

Разъяснилось не вдруг, что карнавальное у ставших зримыми таки не игра случая. Первым это открывает Навигатор в киношных тонах. Нил Никтополионович воздвигал не что иное, как  сценарий.
Он походил на режиссёра из тех, что не нуждаются в услугах сценаристов. Сами набрасывают картины, какие видят. Творят прямо на съёмочной площадке. Так что мне оставалось только воспроизводить полуфабрикатную продукцию Навигатора, она нарождалась экспромтом…

«1095 год.
Чернигов. Детинец. Предвечерье. Свечи ещё не зажигали.
Мерно шагает по доскам оборонительной галереи князь Олег, возвращается к гостю, которого приютил недавно. Крупным планом – лицо князя, остатки гнева на лице и разом какое-то
бешеное довольство.
Тот, кто его поджидает, рывком отделяется от подпорного столба навстречу Олегу, рука прижата к сердцу; молодой половецкий хан, сын именитого хана Итларя, догадываясь, с кем и зачем только что видался черниговский князь, всё понял без слов и благодарил тоже без слов, высокий, гибкий и красивый, в византийском наряде.
Только что по душу Итларевича приезжали посланцы великого князя Святополка и князя Владимира Мономаха, и только что Олег нарочито грубо отшил их бояр, кинул на ветер ультиматум с угрозой: убей половчанина либо отдай его нам, либо станет меж нами вражда.
Олег и молодой хан смотрят вниз, где ещё видно удаляющуюся делегацию, охваченную негодованием. Потом Олег усмехается:
«Доложат в Киеве, что я даже допустил тебя в крепость. Все секреты увидишь и намотаешь на ус».
На смуглом лице Итларевича – нетерпение продолжить беседу, оборванную визитом из Киева и Переяславля...»

Ужасно не хочется и мне перебивать увлекательный кинорассказ Навигатора. Но надлежит. Без моей вставки пропадает внушительная полоса жизни Олега Святославича, вновь, как видите, ставшего князем черниговским. Вместе с тем пропадёт и один из самых дивных сговоров одиннадцатого века. Нет, не станем транжирить и без того скудную ниву. Отмотаем дюжину лет назад и очутимся опять в той Тмутаракани, в которой «возвращенец» Олег зачинал новую жизнь.
Два сюра явились тогда в Киев к великому князю Всеволоду. Сперва донесение: забытый всеми Олег, заброшенный пять лет то­му в чужедалье, из которого не всякая птица способна приле-­­­­
теть, объявился живым-здоровым и сидит хозяином Тму­тараканского княжества. А вслед этому совсем уж невероятное: встреча на причалах Почайны. Трижды перекрестился Всеволод Ярославич, будто пришельца с того света увидал. Просто и спокойно, без охраны, возвышался перед ошарашенным дядей племянник Олег. Лежал на нём тёмный загар дальних стран и роились вокруг головы таинственные золотые пчелы...
До мелочей рассчитал Олег внезапный визит в Киев. Ни один гонец не опередит его. Пройти благополучно Степь если кому и повезёт, то много дней заберут кружные пути и ухоронки. Ему же, сыну покойного кагана Святослава Ярославича, с половцами жившего в дружбе, укрываться совсем не надо. А встреча с убивцем Всеволодом должна выйти непременно при всём честном народе. Чтобы лишить великого князя соблазна втихую убрать чудом выжившего племяша.
«Ничего не поделать, дядя, надо нам столковаться», –негромко сказал Олег. Нахально, но миролюбиво.
Весь майдан Подола неотрывно глядел на красочную картину.
Полночи провели они один на один в секретнейшей из секретных келий великокняжеского дворца, поддельно развесёлый Всеволод и холодный Олег. Покинули тайник с огарками тонких церковных свечей. Огарок Олега был длинным, огарок Всеволода – коротким.
На рассвете закутанный в плащ Олег унёсся большущей птицей из Киева. Косяк всадников Стемира сопровождал князя. Путь лежал на юга.
А Всеволод находился в лестничной башне Софийского собора. Руки держали острый нож и деревянного половецкого болванчика, на котором засохли старые зарубки. Как быть с одной из них, оказавшейся оплошной? Подумав, великий князь обратил зарубку в изображение рогатины. Рука не подымалась животворящий крест очертить...
Тайна на века – о чём урядились в секретной келье? Да ответ лежит на поверхности. Протекли после того десять лет «тишины» между дядей и племянником. Никто не зарился на Тмутараканское княжество Олега, а сам он терпел княжение Мономаха в Чернигове, своём законном городе. До поры, до времени.
Высидел он у моря затяжные годы, благодаря лишь одному: заполонял драгоценные листы пергамена. С тщанием выводил букву за буквой, слово за словом, строку за строкой. Поначалу себя стеснялся, боевой князь с гусиным пером, смехота! Однако затягивало со страшной силой. Стих на него нашёл – оставить на листах незабываемый Родос. Да и многое иное...
Вот так и оттрубил Олег добровольный свой тмутараканский срок, от звонка до звонка. Пока не преставился великий князь Всеволод Ярославич. А как отошёл постылый дядька на тот свет, не медлил князь-изгой. Хотя со стороны могло казаться, что и не торопился Олег. Нет, медлить и не торопиться – вещи разные. Наторелый Олег просто не действовал наспех. Научился обходиться без наскока. Месяцы ушли на разведку черниговской обстановки, подсчёт сил, выбор подходящего времени для удара, договоры с дружественными половецкими ханами.
В постоянном напряге нервов он лечился морской водой, дельфином крейсируя вдоль галечных берегов, искал и не находил ответа на тёмную загадку, поставленную Владимиром Мономахом. 3ачем тот, пышно похоронив отца, совсем нежданно уступил верховный стол недалёкому и слабому двоюродному брату Святополку Изяславичу? Золотой Киев уже, считай, был в медвежьих лапах Владимира, а он вдруг с поклоном приглашает на трон вороватого глупца Святополка и уходит опять в Чернигов. Блюдёт старшинство? Права Изяславичей? Чёрта с два! Всеволодовичи в таких не числятся. Метлой смерти расчищал дорогу на вершину отец Владимира, изверг, каких мало...
Феофания Музалон, недвижимая, точно пифия, провестит мужу особым голосом: «У Владимира всё разложено наперёд. Он хочет сесть в Киеве по-другому. Выждав. Уметь ждать – великое достоинство государственного мужа. Душа Владимира тайно жаждет такой славы, что сияет над человеком божественно, навсегда. Он угадывает твою силу, свет мой. Твоего дара у него нет, он это знает. Будет брать другим. Рядом
с мелким Святополком Владимир Мономах уже сейчас смот­рится настоящим хозяином Руси. Уверен он – его время впереди. Возвысится в могущественные государи Киевской державы».
Так сказала Феофания Музалон. Сказала и много, и мало. Что-то кольнёт Олега в самую глубь сердца.
И вторично крепко уколет, когда узнает он, уже захватив свой Чернигов, что Мономах с малой дружиной в сотню воинов свободно прошёл в Переяславль. Хотя множество половецких всадников маячило со всех сторон и волками глядело на горстку дружинников с обозом и семьями. Зубы так и горели, но налететь не решились.
Ревность. Всё же ревность. Ответная ревность к визан­тийской имперской крови в жилах двоюродного брата. Вдвойне болезненная при супруге с такой же кровью, жемчужине Родоса...

Вот и вставке моей конец. Теперь можно шагнуть обратно в год 1095-й. В кинорассказ Навигатора. Где у него на месте прежнего «триумвирата» – в земле почиют Изяслав, Святослав и убийца их Всеволод – новый нарос. «Триумвират» только по видимости. Ибо киевский князь Святополк никак не тянет на сан великого. Настоящие персоны – Владимир в Переяславле и Олег в Чернигове. Кто кого?

«…Олег и гость его с привычной свободой расположились на ковре. Итларевич не просто в наряде от Царьграда, он и язык греческий слегка разумеет. Успел пожить-погулять на византийских землях. Тем более, не нуждается знатный половчанин в переводчике с русского. Рассказывает он о международных делах юго-западной ориентации. Рассказывает безбурно, ровно, как ровно едут по нескончаемой степи. Так же покойно слушает Олег. Поглаживает рдяные пуговицы алого кафтана.
Камера медленно приближает их лица, их руки, всё, что не закрыто золотой жёсткой парчой. И тогда видно: покоя-то никакого нет. Пульсирует кровь тяжко и неровно. У обоих.
Ноздри Итларевича чуют запах жестокой войны, до которой совсем близко. Войны здесь, между своими, а не в чужедалье. Но он зачем-то излагает дела посторонние. Мешанина бородатых лиц, оскаленных коней, костров и слепящей пыли до небес. Это ханы Боняк и Тугоркан, авторитеты половцев, проложили пути «в греки», прибыли в саму Фракию, под бок Царьграда, «крышевать» императора Комнина от печенегов. За мзду, конечно, немалую. Народ, что тем и живёт, продавая то налёты, то «мир». Ныне Боняк и Тугоркан выстроили хитроумную, вполне европейскую интригу и ведут на императорский трон самозванца Романа Диогена, «Девгеневича», авантюриста из авантюристов, вытащенного ханом Боняком из темницы Корсуня...
Ничего не прочитать на искушённом лике князя Олега. Молодому гостю, хотя и дружественному, вовсе не обязательно знать – князь черниговский «в курсах» многого, что деется в Царьграде и около.
Хорошо бы скинуть захватчика византийского престола Алексея Комнина, двуликого мастера козней, псевдородовитого ставленника провинциальных военных кругов. Жаль, толку не будет. Не по зубам этому «Девгеневичу» и Боняку с Тугорканом бывалый Алексей Комнин. Уже пришло сведение о первых неудачах половцев. Предугадать концовку нетрудно. Либо отсекут голову самозванцу, либо вырежут ему глаза – Царьград любит так расправляться.
Да, зачем-то излагает Итларевич дела посторонние. И зачем-то слушает Олег царевича весьма внимательно. Слушает увлечённо. Выпытывает для чего-то обстоятельные подроб­ности. Странная дотошность князя. Но молодой половчанин старается отблагодарить своего спасителя, как может. Напрягает свежую память. Ни один вопрос не остается безответным. Какое на второй день сечи было утро, ясное или туман лежал? Стоит ли и до сегодняшнего дня пустым городок Веч на болгарском Дунае? Правда ли, что у хана Боняка шесть пальцев на одной ноге? Голоса каких птиц звучали в бескрайнем Чёрном лесу? Спешился магистр Орсифант при переговорах с Тугорканом или нет?..
Бровь Итларевича слегка приподнята. Для чего это всё черниговскому князю? Зачем ему знать, откуда задувал ветер, когда воины Боняка вышли к переправе через Прут?
В какой-то момент хозяин совсем сбивает с толку гостя. Тот начал было говорить не про ветер на реке, а о суждениях византийских военачальников насчёт новых половецких походов, и здесь хозяин вскользь роняет, что высказывания принадлежат не кому-нибудь, а самой царевне Анне Комнин, дочери императора, и что они довольно любопытны. На мысли полезные наводят.
Вдруг осеняет половчанина: князь черниговский Олег Святославич – вовсе и не князь. В обычном понимании. Кто-то укрывается под личиной сына великого князя Святослава. Тут запрятаны силы подземные, суровые...
Но и он, «Итларевич», не тот, за кого держит его Олег Святославич. Признаться в правде дружественному хозяину? Нельзя, нельзя...»
«Первая на Руси журналистика?» – раздаётся манерный вопрос Ренаты-Алины. «Лучше так: работа над первоначальной беллетристикой», – мимоходом замечает Навигатор. Ему некогда, сбрасывает кепарь, задирает гелиовары на лоб и щурится на 11-й век.

«Переяславль. Городская деревянная крепость. Те же дни.
В самой глуби фортеции, в укромном месте принимает Владимир Мономах посланцев великого князя Святополка – братьев  Вышатичей.
Секретности просили они, бояре Ян и Путята Вышатичи.
Не догадываются гости, что не трое здесь, а четверо: за стенкой со смотровой и слуховой щелью примостился Власий, свойское око и ухо князя, консультант, какого ни у кого нет.
Потому Мономах сперва почти и не слушает густые голоса дородных братьев, и так чует, с чем они прибыли; у него во рту своя оскомина.
Попался он на лукавый подговор нарушить клятву.
Будто разорванное стоит страшное небо холоднющего дня, когда взят был грех на душу.
Третий уже день, как пришли купить мир неугомонные язычники; хан поганых Китан расположил орду меж валами, а верховод хан Итларь допущен был в город, поставили варвара в доме боярина Ратибора.
Дал он, переяславский князь, личную клятву в безопасности Итларя, но, как водится, отдан в заложники Китану сын –Святослав.
Откуда приполз тот замысел? К нему, Мономаху, от Рати­бора, к Ратибору от боярина Славаты, к Славате от... именно что бес знает от кого – убить хана Итларя. Отсечь голову Орде, и дело с концом.
А сын?
Всё будет учинено как надо, не сомневайся, князь – хором в ухо.
И вышло, да. Натасканные дружинники и бесшумные, точно змеи, торки прошли ночью к валам и сперва увели Святослава, а потом перебили воинство Китана и его самого зарубили…
Кривится Мономах, как от нестерпимой зубной боли. Видит лестницы с земли на крышу, взбираются по ним лучники, стрехи ломают.
Будто кто помрачение ума наслал – расстреливать Итларя и охрану с крыши. Зачем,  в прямой схватке не справились бы, что ли?
И вот как всё выглядит теперь. Сообща со Святополком пригласили Олега в поход на половецкие вежи, добить обезглавленных нехристей, пока основные их силы у Византии застряли, и много ли поганых вернётся. А Олег словно того и ждал. Ответил высокомерно, что сам решит с походом, один выступит, если на то резоны будут.
Ясное дело – отделился он от   к л я т в о п р е с т у п н и к о в.
В Переяславле, дескать, на клятвы плюют, честь не держат, а в Чернигове сироту принимают и обогревают. Ведь наверняка Олег не отдаст Итларевича, сколько ни увещевай, сколько ни грози…
Неслышный говор бояр Вышатичей. Глубокий вздох Мономаха.
Вроде и поделом учинили в ту ночь в Переяславле, где спокон веку не было житья от набегов диких степняков, и на пользу всей Руси учинили, а на душе – тяжесть.
Что там пустословят тучные Вышатичи, гонцы из Киева?
«Укоротить» призывает братец Святополк опасных Святославичей; со Смоленска зачинать надо, трактуют воеводы, вывести из него Давыда, за ним черёд младшего Ярослава будет, а там и Чернигов снова отобрать у тмутараканского выскочки Олега.
За стенкой шпион Власий крутит лысой головой, поджимает губы.
А у Мономаха зло вспыхивают глаза: много на себя берёт старший переговорщик Ян, нахал, не стесняется наступить ему на мозоль.
Не нравятся князю оба Вышатича. Младший, Путята, особливо. Мнят из себя «стратигов» царьградских, это ладно. Но боров Путята отчего-то в лицо не смотрит упорно. Совсем уж обременительный.
Мономах вперился туда, где Власий сидит, в дыру потайную.
Войны не миновать, это ясно. Потерянный Чернигов вроде нарыва становится. Всё строптивей Олег. И так вдосталь везде гордыни, жадности, неурядиц. Лишь железная рука стянет воедино куски Руси. В Киеве её пока нет. Святополк и слаб, и бескрыл...
Знает переяславский князь, что в надлежащий час станет он великим князем Руси; знает, какая уйма походов ему ещё предстоит, сколько предместий и городов в пепел обратится; знает, что с «погаными» надо разобраться наконец и под силу это лишь его деснице, ему запишут во славу одоление над половецкими ордами...
Но державные мысли не вытесняют из души засекреченной слабины.
Потому как знает Мономах и другое. Чует начитанный князь, что в смысле вековечного будут куда весомей ратных его побед   п е р г а м е н ы   Олега. Как ни обидно.
Наверно, понимает это и тот укрывшийся, чьи зрачки светятся в прорези стенки, кто годы назад успешно завершил для хозяина Большую охоту.

1090 год.
Загородная усадьба Владимира Мономаха под Черниговом на лесной речке Боловосе. Запоздалая «золотая осень».

(Невольно сызнова влезаю: браво, киношный Навигатор, речка Боловос - это же нынешний Белоус, за Масанами, моя «домашняя» речонка!)

Историческое событие происходит в светлой горнице, потому о ней несколько слов: немного берёзовой мебели, много охотничьих трофеев по стенам, куда ни глянь – рога и клыки.
Князь Владимир у окна, исподлобья смотрит на вошедшего Власия и на того, кого тот привёл, закутанного в плащ с башлыком наглухо.
«Все удалены, до одного», – отвечает Власий на немой вопрос.
«Где и как добыто?» – сумрачно спрашивает Владимир.
«В Тмутаракани, в отсутствие князя, – докладывает Власий, а не рослый закутанный. – В подробности не вдавались, охраняют свои секреты. Сделали сыновья казнённых Олегом козаров».
«Первоначально это либо список?» – глухо спрашивает князь, на что непроницаемый агент отвечает по-гречески: «Не могу знать».
В руках Она у Власия, перевязанный и запечатанный чёрный пакет, но Владимир Мономах никак не берёт  драгоценную добычу.
Мерещится что-то у потолка справа, вроде елозят за кабаньей головой нетопыри; только того и не хватало.
Хладнокровный Власий решает времени не терять: чёрный пакет оказывается на конторке, с поклоном Власий негромко докладывает князю: «За труды выплачено обещанное».
Перед тем, как отпустить запеленатого грека, Владимир Мономах ясно и грозно предостерегает на его языке: «Дальней­шая твоя жизнь полностью зависит от твоего молчания».
Наконец князь остаётся с Ней один на один. (Власий растаял.)
Рукопись Олега слегка как бы обжигает пальцы; груда пергаменов, немножко волнистых.
Господи, может, не столь оно и страшно, как думается...
Владимир уселся над первым листом.
Уже смерклось, а он всё читает; перечитывает места, не слишком отчётливо написанные; свечи зажёг машинально.
Крупным планом широкое лицо князя, малоузнаваемое. Будто состарился в одночасье Владимир Мономах.
Нет, не ошибался он в своих страхах, Олег пишет для потомков, и пишет так и такое, что куда там всем этим сказаниям, патерикам, прологам ветхозаветным из великокняжеской библиотеки в Киеве, нашим пересказам ч у ж о г о .
Встаёт князь и подходит к резному шкафу, личной библиотеке.
Берёт «Повесть Акира премудрого книгочия Синогрифа, царя Адорского и Наливского», с греческого переложенную любимую книгу, листает медлительно, чуя, что сейчас повесть не кажется такой уж занятной.
На окончании Владимир задерживается. Читает вслух тихо: «Иже добро творит, тому добро будет. А иже яму копает под другом, да сам в ню впадёт».
Криво усмехается Владимир, и руки порываются отшвырнуть «Акира», но удерживает себя князь, кладёт назад повесть бережно – книгам цены нет, послания они в другие времена.
Рядом лежит «Физиолог», тоже с греческого.
Раскрывает Мономах листы на волю случая и попадает на такое место (древние буквы устава мы видим по-современному): «Горлица мужелюбица птах есть. Да аще бо погибнет един ею, отходит другая в пустыню и сядет на усхле древе, плачущись подруга своего, и к тому не спряжеться с инем николиже».

Здесь Навигатор, в сценариста и режиссёра обратившийся, делает паузу, задумчиво смотрит на раскинутое веером жёлтое платье Алины. Затем бросает в сторону: «Эту пичугу горлицу, однолюбку, плачущую на сухой ветке пустыни, надо зачем-то упомнить; пока не соображаю, зачем, но требуется».
Восковая свеча над рукописью Олега, похищенной рукописью, потрескивает и трепещет при полном отсутствии сквозняка в горнице.
Владимир словно не решается вернуть себя к украденным пергаменам, кладёт на место «Физиолог», берёт третью книжку; павлины византийские украшают лист.
Это список с «Изборника» отца Олега, великого князя Святослава, сделанный для Владимира Мономаха доверенным лицом его – дьяком Власием, тем самым предупредительным лысяком, что хотя и растаял после счастливой доставки трофея, однако находится всечасно рядом.
Отыскивает князь в «Изборнике» Поучение Ксенофонта своим сыновьям, отыскивает и смотрит, не читая, потому как наизусть знает.
«Положим, сделаю, – произносит он невнятно. – Но сызнова – с греческого, сызнова – повторы…»
Далее видим Владимира Мономаха у настенного зеркала; прошёл со свечой туда, куда редко подходил, раз в год по обещанию; уставился на себя мрачно.
«Точно баба вперился, – зло думает. – А всё из-за него...»
Зеркало не за страх, а за совесть показывает Мономаху Мономаха: борода лопатой, лохмы рыжих волосьев; однако лоб высок, очи крупны, ум в них сидит, великий ум и храбрость, лик подлинного государя. Такой образ дадут на века летописцы, как же иначе...
Но что там лежит где-то в самой глуби зрачков? Коли всмотреться, себя не жалея? Сквозь греческое от матери, сквозь варяжское от бабки Ингигерды, общей с Олегом бабки...
А то проблёскивает, что можешь ты, если приспичит, крестное знамение нарушить, и   у к р а с т ь  можешь!
Отходит князь от безжалостного зеркала к окну, за которым ночь устроилась и невидимая речка Боловос несёт мелкие воды в обширную Десну.
Тяжко вздохнув, Мономах возвращается к доставленному, перечитывает некоторые листы, над отдельными застывает надолго.
Поочерёдно проплывают древние слова, буквы которых, кириллица, по мере чтения наливаются нынешними очертаниями...
«А ты, буй Стемире, Якуне и Мануиле! Храбрая мысль носит ваш ум на дело. Яко сокол на ветрех ширяяся, хотя птицю в буйславе одолети».
«Константине мутен сон виде в Царьграде у своём тереме златовресем. Рече: си ночь с вечера одевахуть мя чрною паполомою на кровати тисове,  сыпахуть мя великый женчюг на чело. Всю нощь с вечера врани взграяху на болони, и несоша е к синему морю».
«Темно бо бе в 3-й день: два солнца померкоста, оба багряная стлпа погасоста и с нима молодая месяца тьмою ся поволокоста и в море погрузиста».
Владимир опускает веки – Господи, до чего ладна  по з в о н к а
от перепева литер  «по»!
«С зараниа до вечера, с вечера до света летят стрелы железныи, гримлют сабли о шеломы, трещат копиа харалужныи в поле незнаеме, среди земли сарацин».
«Вземше у варяг вежи близ места Сиракузы, яко есть в неверной стране Сицилия, аз встав ужасен и трепетен и поклонися образу Божию и кресту честному».
Стягиваются в каменные кулаки пальцы Владимира. Не в греки надо было запихивать Олега, не за моря сказочные. Вот где промашка. Обретались же под рукой верные люди, что доставили бы его в заволоцкую Чудь и дальше, в дебри такие студёные и свирепые, откуда мало кто возвращается. Брат Олега Глеб из дикой Чуди не выбрался...
«Бе некто муж, именем Нажир, поручена ж бысть ему стража утреничная морская, и сподоби его Бог видети видение страшно».
Князь обводит затуманенными очами горницу: нет ли и тут страшного чего, похуже нетопырей? Мнится, в тёмных углах пируют уроды...
Уже с истомой Владимир ведёт пальцем по листу в слабом свете догорающих свечей.
«Зверьё едше насыщаються, мы же насытися не можем, того добывше, другаго желаем».
«О, злее зла честь ворогов!»
«Не бысть казни, кая бы преминула нас; и ныне беспрестани казнимы есмы. Оттуда же нача скорбети душею, видя бо – обладаемы дьяволом».
Первый петух закукарекал во дворе, сотряснув ночную нечисть.
Владимир Мономах отбрасывает убийственные пергамены и встаёт. Вырядилась эта загородная ночь в невиданные одежды, другой такой у него не бывало и, видать, не будет.
Нездоровый взор князя держит отброшенную рукопись на прицеле. Видим, как у него листы пергамена заслоняются пламенем костра. Но он мотает кудлатой головой. Нет, дурость. Огонь ничего не решит. Заместо этих новые листы объявятся, что помешает им разрастаться? О других подходах думать следует...
Пока же незаконный черниговский князь Владимир приступает к чему-то схожему с упаковкой Кощеем своего вовсе не бессмертного сердца. Сперва он заворачивает Олегов труд в кусок плотного сукна и перевязывает крест-накрест. Затем погружает пакет на дно глубокого кошеля. Кошель прячет в кожаную сумку. Сумку закладывает в нутро дубового шкафа, в секретную его нишу. После запирает шкаф и тихо вымолвляет под нос: «Хранись до поры до времени, а там видно будет...»
Картина предутренней горницы мало-помалу канет, исчезает во мгле, и чей-то закадровый голос повседневного тона оповещает: так уходят во тьму речения князя Олега Святославича-Гориславича, чтобы со временем явиться на свет без имени автора на чужих пергаменах, разобранными на литературные жемчужины; главное же, что суждено трудам Олега – отложенным взрывом, вспышкой на весь свет сохраниться в анонимном «Слове о полку Игореве», странно, вроде бы не по делу говорящем – и как! – о внуке Олега, рядовом северском князьке...

Возвращение в год 1095-й, в Переяславль, в фортецию городской крепости, где уединились Владимир Мономах, гости Вышатичи и – невидимо – лысый умница Власий.
Отпускает восвояси переяславский князь киевских бояр Яна и Путяту, дородных воевод Святополка, несколько растерянных.
Они даже на свои пустые длани-лопаты таращатся; судили-рядили, а ничего вещественного нету; с чем к хозяину припожаловать?
Владимир Мономах напоследок добавляет одно вслух, другое про себя: сам скоро буду в Киеве, обговорим с великим князем весь план кампании; а вы убирайтесь с глаз долой, тошно от вас, по  м о и м  начертаниям приступим, с Божьей милостью, к тернистым и неблагодарным делам нашим...
Удаляются Ян и Путята Вышатичи из тайных покоев. Владимир сидит недвижно, в мрачной задумчивости. На сыча смахивает.
Возникает бесшумно Власий: «Всё бы путем, – говорит ровно, – да обычная дурь киевская, не доглядели там. Потому как слеповаты. Один из братьев расположен к Чернигову».
«Путята!» – отрезает Владимир Мономах.
На костистой физиономии Власия написано спокойное удовлетворение.
На лике князя можно прочитать сходное - сведущ мой сподручник! Хлеб даром не ест. Мне только мнится, а он уже 
з н а е т  .

1096 год.
Скорбный год, сотканный из трудов меченосцев и письмоносцев.
На панораме географической, зелёной, в голубых прожилках рек, проклёвывается и вымахивает город-крепость Стародуб Северский на речонке Бабинец.
С вершины деревянного замка Олег обводит запавшими глазами окрестности. Всё та же картина: обложен Стародуб воинством прочно, мышь не проскочит. Тридцать три дня длится осада, штурмы стен то там, то там. Дружины Мономаха и Святополка не унимаются. Превосходящие силы. Прежде они пришли к Чернигову, море стягов. Пришлось уходить на север, поближе к братьям Давыду и Ярославу. Прикормленный летописец Мономаха запишет, не очень-то скрывая предвзятости: Святославич де  в ы б е ж а л  от Изяславича и Всеволодича и заперся в Стародубе. Буквы, как водится, застыли навечно. Не вырубить топором.
Внизу зароились горожане, бабы, дети, старики. Олег спускается, наперёд зная, что его там ждёт.
Разводит народ длинными рукавами: «Всё, князь. Больше не можем. Уморились. Проси у врагов мира».
Деваться некуда; выходит Олег за ворота к Владимиру и Святополку, братьям-ненавистникам, в общей тишине предлагает замирение и после надлежащего важного молчания получает его.
После, наедине с Владимиром в общем шатре, великий князь Святополк говорит, весело отпивая из серебряной чаши: «И чего мы возимся? Прирезать этого сторонника поганых, и дело с концом!»
Владимир тотчас отзывается громко, во всеуслышание тем, кто уши вострит за шатром: «Нельзя, брат, никак нельзя. Не пролью христианской крови, тем более родственной. Терпеливы будем, Господь велел».
Обдуманно, с дальним прицелом ведёт игру Владимир Мономах.
Убить Олега? Так уже поздно, выбрался джин из кувшина. Словесность Олега  –  она же не только в украденном и схоронен­ном пакете лежит. Поди проследи... Да и невыгодно  у б и р а т ь
Святославича, нет расчёта. Это себе в убыток. Его надо «опускать» при каждом удобном случае; чернил и послушных перьев достанет. Носы так и держат по ветру. Навсегда представить в чёрном цвете – оно и выйдет убийством, куда получше и вернее, чем просто душегубство. А весы есть весы: чем ниже опущена одна чаша, тем выше другая...
Сообразно своим предначертаниям Владимир Мономах – мимо великого князя Святополка – сажает монаха-писца и диктует державно распоряжение побеждённому Олегу: «Ступай к брату своему Давыду, и явитесь оба в Киев. Там всё и порешим».
Знал бы Владимир, чем ему обернётся этот наказ свысока.

Город Муром на Оке, древний из древних. Не подносится он зрителю, как Стародуб, на зелёно-голубом блюде карты. Нарос неразрешимо сизо-сине-кровавым фурункулом следующей разборки.
На муромской дороге сходятся полки Олега и немалое воинство младшего сына Владимира Мономаха – Изяслава.
Ни в какой Киев на поклон Олег, само собой, не явился; жар ярости против Всеволодовичей заставляет колотиться сердце; издалека высматривает князь молодого Изяслава в красивых латах и велит ближнему воеводе: «Глядите, чтобы не ушёл молодчик».
Крестится Олег. Видит Бог, хотел он предотвратить кровавую сечу под Муромом. Когда узнал, что в гонителях его выступает на свой страх и риск Изяслав. Владимир со стороны будет глядеть на травлю?
Краткое злое послание Олега племяшу Изяславу летит в шапке надёжного гонца: «Иди в Ростов, там волость отца твоего. А Муром нам принадлежал, Святославичам, здесь я сяду и буду уряжаться с твоим отцом. Он лишил меня отчего Чернигова, а ты что же, и тут не даёшь мне моего же хлеба?»
Молодой, да ранний племянник посланию не внимает, грубо гонит письмоносца; понадеялся на собранную внушительную рать и престиж отца.
Скорее рычит, чем вздыхает Олег. Полки сшибаются, топот и вопли. Секира черниговского князя неостановима. Восемнадцатилетнего Изяслава убивают, воины его рассыпаются кто куда...
Юн возраст Мономашича? В прежних войнах он совсем не считался таковым; спозаранку князья готовы были и к свадьбам, и к смертоносным сражениям.

Улетучиваются муромские страсти. Снова закадровый голос звучит: Изяслав надеялся на  с и л у  – большое войско и авторитет отца, Олег же надеялся на свою  п р а в о т у . Это маленькое замечание летописного пера не может не бросаться в глаза. Как на страницах, набранных чёрным шрифтом, вдруг одинокая красная буква. Загадочно затесался глас правдивый на чуждую, донельзя враждебную территорию? А главное, уцелел там? Разгадка простая. Были ведь и массивы, написанные добропорядочными руками. Но со временем на них легли тексты исправленные – не набело, а начерно. Начерно князю Олегу. Перьями теперь купленными либо запуганными. В ходе же «реконструкции» кто-то невнимательным выявился и не всё, что нужно, вытравил.  Прохлопал навек.

Волшебным градом Китежем сквозит в глубине северного воздуха резной город Суздаль. Возвышается местный кремль у речки Каменки, впадающей в красавицу Нерль. Затишье перед бурей.
Князь Олег, он сейчас в Суздале находится, получает в воротах кремля письмо от того, от кого и ожидал. Изяслава не стало, в дело вступил другой сын Мономаха – первенец Мстислав. Отец до поры до времени как бы за углом стоит.
Посланец из Великого Новгорода, крепкий малый, свободно стоит перед богатырского роста князем, даже чуть подбоченился.
«Читай!», – протягивает ему грамотку Олег, и у новгородца вдруг вся амбиция сползает, когда он задерживает зрачки на лике князя.
«Не могу, грамоте не обучен», – бормочет, отступая на шаг.
«То-то же, олух», –  бросает Олег и читает сам, молчком.
Не письмо, а спесивую нотацию направил ему племяш Мстислав, заносчивое наставление даёт кто – крестник своему крестному отцу!
Велит он в чужих волостях не сидеть. А он, Мстислав, так и быть, помирит дядю Олега с отцом своим...
«Хоть ты и брата моего убил, – величавым полководческим тоном ведёт Мстислав, – что же делать, в битвах и цари погибают».
Бегут по экрану багровые, шафранные, зелёные полосы. Замирают.
«Яйца курицу учат!», – цедит Олег. На него по-прежнему глядеть страшно, но картина переменилась: он с посланцем-письмоносцем – в закоулке надвратной башни и двое чернецов навешивают на грудь бледного посланца подручный уклад для письма.
«Вы там все в Новгороде грамотные, – изрекает князь угрюмо, – нечего плутовать. Пиши от меня Мстиславу ясно и кратко... Как что? Я же сказал: яйца курицу учат... Вывел? Теперь добавь: мой меч всегда наготове... Записал? Того и достанет. Скачи домой».

Ровные, под линейку, поля вокруг Суздаля.
Отвратительный скрежет сражения; водовороты и пеших, и конных; кто где – не понять, перемешались в тесноте воины Мстислава и Олега.
«Князь! – вопит один из воевод Олега, – дружина и Вячеслава тут, ударила нам в спину!»
«А где она, твоя спина?» – отвечает из седла Олег, не глядя по сторонам. Вытирает окровавленный меч чьей-то шапкой.
Он уже уразумел свою роковую промашку – надо было предвидеть, что расчётливый Владимир пришлёт на помощь Мстиславу другого сына, Вячеслава. И загодя налететь на Мстислава. А теперь ничего не поделаешь, теперь будет то, что всегда бывает, когда озлобление застит глаза полководцу, отбирает у него хладнокровие.
Олег показывает заблестевшим мечом, куда отступать всем вместе, но знает – проку в том мало...

Переяславль в снегах, в стуже. Подполье княжеского дворца. Ковры и кошмы. Печь пышет жаром. Владимир Мономах и Власий – уединённо за столом. Беседа течёт скупая, много слов не требуется ни князю, ни доверенному дьяку.
«Всё же самое время, – говорит Власий, очиняя перо, –развязаться со Святославичами. Лучшего не будет».
Старая тема. И по-старому отвечает Владимир: «Толку нет».
Расстёгивает кафтан, будто тесно князю; щурится на пламя в печи. Опять же  невыгодно. Какая ему слава будет потом в летописях? Чёрная. Дескать, втянулся в мелкие усобицы с братом, жгли города, разоряли народ. Государственные дела пора совершать. Какие в зачёт ему пойдут. А больше нечем крыть...
«Доступа нету, никак, мой князь, – говорит Власий, всегда всё угадывая и читая. – Остерегается он после первой пропажи; денно и нощно, неусыпно хранит свою писанину. Сделал выводы».
«Знаю одно, – высказывается Мономах. – то, что ты тогда добыл для меня, сделалось никчемным. Пустота в моём схроне. Тень. Рукопись возродила себя в другом, новом виде. Он волхв, Олег. Колдуна Всеслава полоцкого переплюнет».
Дьяк Власий кисло морщится. В это он не больно верит.
«Можно сразиться с Олегом на его же поприще, – подымает он вверх отлично очинённое перо. – Напиши о победоносных своих походах. Сочини мудрое поучение своим сыновьям, наподобие поучения Ксенофонта...»
Владимир Мономах опускает веки. Уж чересчур он головат, Власий. Хоть куда провидец. Но тут дьяк заблуждается, насчёт турнира с Олегом. Если не хитрит просто, не льстит. Против пергаменов Олега никто не попрёт. Здесь от Бога бесценный дар.
Локти князя сильно упираются в стол. Иные пути употребим. На которых Олег сам себе вредит.
«Макай перо и приступим с Божьей помощью, – говорит он Власию. – К письму приступим, которое всё перелицует. Смирением христианским обезоружу непомерную гордыню Олега...»
Медленно, внятно, твёрдо подаёт Владимир Мономах каждое слово; медленно, тщательно, красиво выводит Власий каждую букву устава.
Трудиться предстоит не меньше двух дней, а то и их не хватит. С отдыхом и доставкой еды в подполье. Секретность на это дело не нужна, напротив, гласность требуется.
В ровные ряды вытягиваются слова; ни разу не сбивается Власий.
«Грешный я человек, грешнее всех людей! Что мы, люди грешные? Ныне живы, а завтра мертвы; ныне в славе и чести, а завтра в гробе и без памяти... Когда убили дитя моё, да оно и твоё тоже – дядя племяннику тоже отец – когда увидал ты кровь его и тело, увянувшее, как распустившийся и сорванный цветок (в этом месте диктовки Власий уважительно прикрывает глаза), подумать бы тебе, стоя над Изяславом – увы, что я сделал, для неправды света сего суетного взял грех на душу...»
«Если бы ты тогда сделал по своей воле, Муром взял бы, а Ростова не занимал и послал ко мне, то мы уладились бы...»
«Захочешь покаяться пред Богом и со мною помириться, то напиши грамоту с правдою и пришли с нею посла, или попа. Так и волость возьмёшь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем жить, чем прежде. Я тебе не враг, не местник…» (Тут у дьяка в бородке с двумя пятнами седины усмешка промаячила.)
Перо Власия рождает букву за буквой безостановочно, голос же Владимира Мономаха порой приостанавливается и надолго. Трудно решить, одна ли диктовка князя идёт в дело, либо премудрый дьяк сам иногда вносит что надо.
На ночь глядя, на вторую ночь после начала работы, труд завершен.
Охрипшим голосом Владимир Мономах намеревается дать последнее распоряжение: «Дотоле, как отправить гонца к Олегу…»
«Письмо сейчас же будет в Михайловском монастыре, –вставляет дьяк. – Переписывать начнут чуть свет». Обиженно говорит.

Месяц спустя. Город-крепость Смядынь у Днепра ниже Смоленска.
За стенами – княжеский замок, собор, монастырь, стоят заедино. Приютил у себя князь Давыд Святославич бездомного пока брата Олега Святославича. Камера, перебрав несколько зрелищ, останавливается там, где оба князя, к слову, мало схожие, выпивают на днепровском берегу возле костра, на котором уха кипит.
Смоленский Днепр, верхний, далёк в размахе от киевского, но братья всё равно глядят на его степенные воды мало сказать – с уважением, они тонут в беге реки; течение переливается для них кровоподтёками.
Мономахово письмо к Олегу давеча прочитано Давыдом, письмо, что и говорить, удивительное, не было ещё таких на Руси, вроде и смиренное, а сколько в нём слов против шерсти, какой-то другой Владимир, две души имеющий. И видит Давыд, что творилось здесь, на глади Днепра за Смоленском, восемь десятков лет тому, в дедовские времена: лодья с муромским князем Глебом идёт по течению, а её догоняют лодки с людьми туровского князя Святополка Окаянного, родного брата Глеба, запрыгивают на борта и убивают несчастного Глеба. А ещё до того заколот копьями в шатре юный князь ростовский Борис, брат Глеба, тоже на Днепре, только на юге, возле Киева, в городе-крепости Вышгороде. Оба убийства – по наказу Святополка Окаянного. Как преставился отец, великий князь Владимир, креститель Руси, порешил брат братьев. Так, на всякий случай, чтоб не стояли у него на пути к освободившемуся киевскому столу. Город-замок Вышгород. Город-замок Смядынь, «второй Вышгород».
Тёмные днепровские воды, тёмные делёжки волостей...
Олег видит другое. Вода уводит из варяг в греки. Долгий  путь купцов, паломников и воинов в дальние страны, откуда можно вернуться, а можно и не вернуться никогда.
Золотой Киев дробится в мощных днепровских круговоротах, не чета Смоленскам и Смядыням; великий стол древности, где они с братом могли бы, но уже наверняка не будут княжить, ни он, ни осторожный Давыд, как-то умеющий ходить  в симпатиках переяславского семейства.
Что ж, может оно и к лучшему – без Киева обойтись.
«Не удобопонятно в письме, – вдруг говорит Давыд, – зачем так горячо и много о снохе, вдове Изяслава? И что она ни в чём не виновата, ни в добре, ни в зле. И что ради Бога пусти её ко мне скорее. И это песнопевческое: пусть сидит у меня, как горлица, на сухом дереве плача...»
«Отпустил я вдову ещё до причитаний Владимира, до прихода его грамотки», – замечает Олег. Вытаскивает письмо Мономаха из-за пазухи. Иронически глядит на простодушного брата. Не начитан Давыд, как следовало бы Святославичам. Трудно ему объяснить, какая бездна лежит между ним, Олегом, и Мономахом. В чём она.
«Столько о снохе писано, это чтобы как раз про горлицу красиво сказать, – усмехается Олег. – Дескать, и я не лыком шит. А взял из чужого, из «Физиолога» греческого. Но как им написанное».
Давыд в такую тему не влезает, берётся за кувшин.
«Колет меня за дружбу с половчанами, – продолжает Олег, тоже отпив. – Две правды у него, для себя и для меня. Сам-то не кается, что при Суздале прислал на помощь Мстиславу Вячеслава с кем? С «погаными»! Коли нужно, значит, можно и с ними задружиться. Но тогда нечего в меня камень кидать».
Костёр под котлом убавляет пламя, исчерпывая дрова и варку.
«Готова уха, пойдём, брат, – миролюбиво говорит Давыд и продолжает без остановки: – Надо бы нам на мир идти с Мономаховичами. Далеко зашла распря. Пора бы и остановиться. Как-то поделим наши земли».
«Поделим, поделим, – отрешённо говорит Олег. Разглядывает письмо Владимира так, словно впервой видит его. – Боюсь, эта распря и после нас не остановится. Дели не дели волости. Тут в ином первопричина. Ох, глубоко собака зарыта...»
Неожиданно он приседает к огню. Письмо вспыхивает на раскалённых углях. Миг, и послания нет.
«Зря старался братец, – говорит Олег удивлённому Давыду, – он ведь не для меня одного писал. Усердствовал и для летописцев. Глядите, вот я какой... «
Давыд глядит на ломкий пепел; сколь я знаю дальновидного Мономаха, думает он, это ты, Олеже, зря стараешься : велено сделать список с того письма. Вслух же Давыд произносит: «Как бы там ни было, согласимся на мир? На общий сход? Съедемся в Киеве?»
«Фиг – в Киеве! – сейчас же отвечает Олег как о давно обдуманном. – Так я и поехал к нему и Святополку, в ихнее гнездо, ищите дурака. Ты ещё пожить хочешь, брат? Давно завезли от франков арбалеты, бьют насмерть с двух сотен шагов. Выстрелить издали, с высот киевских – и не найдёшь убийцу... Будем настаивать на своей земле, железно. На Черниговщине, земле Святославичей. Чем плох Любеч, к примеру? И как здорово вый­дет! Съезд, понятно, в замке разыграется. А замок-то поставил для себя Мономах, в бытность черниговским князем. Теперь же примем в нём Владимира на правах хозяев мы с тобой. Каково?»
Уклончиво пожимает плечами Давыд. Зовёт слуг. Уха разливается по мискам. Однако ждать надобно. Рты ошпарит».

На этом то ли обрывает, то ли завершает свой кинорассказ Навигатор. Возвращает пустую трубку под роскошные усы. Мэтр.
Ему дают картинно помолчать, но недолго. Алина устремляет взор на Вадима, он – на нее, и Алина ломким голосом Ренаты Литвиновой запрашивает Нила Никтополионовича: «Почти не сомневаюсь, резонанса не было, верно?»
Вопрос загадочный. Для меня, но не для них. Видно из дальнейших реплик троицы. Навигатор: «К сожалению, не осчастливлен я. Где-то бы да аукнулось». Вадим: «Математика свидетельствует наверняка, что при всём нарастании сети шансы минимальны». Алина: «Сроки-то какие! Угасание не может не брать своё...»
Сценку пока непонятную беру на заметку. Отсюда непременно что-то вынырнет.

Покуда выныривает громкое – «Кина не будет!»
Это с вызовом объявляет «десантник» Вадим, с прицелом на «киношника» Навигатора. Тот описывает изогнутой трубкой знак вопроса.
«Потому как ломимся в не те двери, – надвигает на брови голубой берет Вадим. – Не того Олега лицезреем. Не было нужды у Владимира Мономаха похищать Олеговы пергамены, поскольку их не существовало. Не письменное наследие оставил князь, а   у с т н о е .  Песнотворец он».
«Хороша картина, – ядовито усмехается Навигатор. –Державный князь с гуслями поёт на пирах...»
«Родовитость – она не помеха художнику, – заявляет Вадим
и что-то ищет по карманам горного комбинезона. – Если наградит Бог талантом, то всё равно, кто ты. Смерд либо царь. Напомнить про  лорда Байрона?  Графа Толстого? Князя Гальярди, он же кинокомик Тото? Автора нашей великой баллады «Слово о полку Игореве» берите никак не ниже знатнейшего боярина...»
Вадим отыскивает в комбинезоне блокнот и листает, не снимая десантных перчаток.
«К слову, «Слово» мне всегда казалось сначала  п р о п е т ы м
 в кругу соратников, а уж потом, после, записанным кем-то из подходящих грамотеев. Персоной с прекрасной памятью и непогрешимым языковым слухом. Во всяком случае, не рукописи не сгорают, а песни».
Шелестят странички видавшего виды зелёного блокнота.
«И что же из того следует?», – подаёт язвительный голос Навигатор, посасывая «холостую» трубку.
«Репортаж с «калашом» на шее, если хотите», – бодро говорит Вадим, представший военным репортёром.
Диалог. Голос Вадима, знающего себе цену журналиста, морпеха, образ, как я уже говорил, молодого Александра Абдулова. Другой голос, грубогенеральский, сильный и властный, но вместе с тем отнюдь не хамский.
«Чего в форму вырядился? Писать можно и без неё».
«Положено, князь. Много чего положено. Куда больше, чем в вашем одиннадцатом столетии, Олег Святославович»
«Да уж вижу, старлей. Положенного невпроворот, а неположенного – вообще свыше всякой меры. Не оберёшься».
«Глаз колет?»
«Меня уколоть – это ещё потрудиться надо. Вникаю я в
беза­­лаберщину вашу. Ты же вот вник кой-куда в дела древние, сколь смог. Ты спустился ко мне, я поднялся к тебе. Осматриваюсь».
«Вокруг да около ходим, Олег Святославович. Ближе к телу, как написано в одном сатирическом романе нашем. Одиннадцатый век юмора ещё не знал... Спросить хочу кое о чем».
«Валяй!»
«Сначала о маловажном. Смешная вещь: по летописям все вы, князья, то и дело плачете. Какие-то плаксы. Совершали клятвопреступления, злобные интриги, убийства, захваты городов друг у друга – и тут же плакали навзрыд. Что-то мало верится в такое. Первобытные инстинкты, звериные поступки – и вдруг слёзы?»
«Вот и не верь. Плач в летописях – иносказание. Значило: горе горевать. Тогда не густо было слов. Не то, что сейчас ваши речи.
Обошли вы нас, звероподобных, и в лютости. Завидки берут. Видел я атомный «гриб», от земли до небосвода. Чем не конец света? Поджоги в наших походах слобод и крепостей просто забава рядом с этим».
«Крыть нечем. Но о Любече хочу сказать, о съезде или снеме - хорошее, кстати, слово, лучше, чем съезд – князей в 1097-м. О злодеянии после снема неслыханном, которое снова бросило нож между вами, князьями. После которого вы оба, соперники, вы и Владимир Мономах, заплакали согласно…»
«К чему ведёшь?»
«К столетней войне Ольговичей и Мономаховичей. Сходной с войной Алой и Белой розы в Англии. А на Руси – черниговско­го Чёрного орла и киевского Лука со скрещенными стрелами. Когда весь сыр-бор загорелся вначале не столько от удельных междоусобиц, сколько от тайного личного противостояния князя Владимира Всеволодовича и князя Олега Святославича. А дальше по наследству пошло».
«Любеч здесь с какого боку?»
«С такого, что после него диковина явилась. В кои веки вы с Мономахом заодно выступили. И против кого? Великого князя Святополка. Страшное лиходейство в белгородской избе как землетрясение было. Сотрясло вас обоих... Подозрение имею: вас – навсегда, Мономаха – на срок недолгий. Слишком разны по болевому порогу оказались».
«Не заблуждайся, нашего единения не было никогда. Два столпа возносились, верно. Один с того часу, о каком говоришь, вмиг угас, будто смахнули его, второй тихо этому радовался».
«Вот она, соль моего интереса. Можно понимать, что с девяносто седьмого голос ваш умолк? Баллад не стало?»
«Каких баллад? Баллады – за морями, о рыцарях Роландах. А у нас былины старого времени, разве не ведомо тебе?»
«Ведомо, конечно. Общую печать ставлю на одном явлении.
Но где же ответ на мой вопрос? Прямой ответ князя-богатыря?»
«Хитро стелишь, да зря стараешься. Ответ-то сам назвал».
«Что ж, он угадывался. Как и подоплека. Потрясение души от небывалого доселе варварства. Тщета всего земного разоружила...»
«3а меня расписываешься, старлей? Не дорос».
«Да уж куда мне до генерала. А то и маршала. Но вот чему я ни за какие коврижки не поверю, так это тому, что нож между князьями Руси был брошен тремя рядовыми дружинниками Давыда Игоревича. Нож, вырезавший глаза Васильку Ростиславовичу. Те трое, некие Лазарь, Туряк и Василь, они же просто никто. Мелкая сошка. Не верю летописцу. Тень на плетень он навёл. В чём невольно и проговорился на исходе. Когда, после «плача», вы с Мономахом завели уголовное дело по факту ослепления собрата Василька, а затем оно было «спущено на тормозах», потихоньку, тогда и нашли – для порядка – «стрелочников», этих Лазаря, Туряка и Василя. За их длинные языки, наверно. Казнили показательно, расстреляли калёными стрелами, подвесив. Тут-то и осудил хронист – косвенно – оплошность приговора: не следовало того делать, пусть бы Бог был мстителем…»
«Не веришь летописцам, и правильно делаешь. Несть числа вракам их; многое в борьбе Чернигова и Киева было не так, многого вообще не было».
«Для меня сейчас главней из главного одно: так был дан самому себе после коварного ослепления князя Василька обет – никаких больше сказаний, умолкаю в этом чёрном мире?»
«Без комментариев! Вашим манером отвечаю. О чём дальше?»
«Тогда бы на съезде-снеме побывать. Под кровлями замка Владимира Мономаха, вам доставшегося. Клянусь, диктофон не прячу».
«Ладно, так и быть. Кто бы тебе, лихой сокол в камуфляже, рассказал про старое, про старое, про бывалое, про то, как урядились меж собой славнейшие князья стародавней Руси-матушки. Во красном было городке во Любиче, на раздольной реке на Днепре великом. Не белы горностаюшки туда прискакивали, удалые добрые молодцы там собирались. Святополк Изяславич из стольного града Киева, Владимир Всеволодич из Переяславля хороброго, Давыд Святославич из Смоленска задорного, Василько Ростиславич и Давыд Игоревич из Владимиро-Волынских волостей дерзких, Олег Святославич из… Горемычный скиталец Олег Святославич неведомо откуда, залётный приживал, сегодня здесь, завтра там...
Как тебе, братец, зачин мой?»
«Не куплюсь. На деле песнь ваша, князь, о снеме в Любече и злодеянии в Белгороде была бы вряд ли такой рутиной. Без ваших сказаний не родилось бы «Слово о полку Игореве». О внуке вашем. Изумительная вещь. Не прибедняйтесь, князь. Впрочем, это же всего лишь запев перед жуткой драмой. Спешу я, конечно».
«То-то. Привыкли вы в скорострельном своём времени пороть горячку. Не гони... Окинь лучше выдержанным взглядом громадный ковёр на полу парадного покоя замка. Кто где и как возлежит.
Великому князю Святополку держаться бы Владимира. По всему. Он и старается. Но Мономах спокойно, не скрывая, сторонится Святополка. Сбоку припёка тот у переяславского князя. Ничего великого и близко нет в держателе киевского стола. Настороженное мятое личико. Расцветает, и то глуповато, лишь на кутежах с блудницами.
Владимир немногословен. Давно не виделись мы. Смотрит царственно, будто не в Переяславе сидит, а в Киеве. На меня глядеть избегает. Изяслав стоит между нами, сын его, убитый в злой сече под Муромом воинами моего запасного полка, самонадеянный мальчик юный.
Я и брат Давыд – мы посерёдке находимся, как-никак сторона принимающая, земля-то своя, Любеч свой.
Насчёт земли. Обговаривать раздел волостей, лаяться – надобности нету. Заранее всё решено. По-простецки: чем владели отцы, тем владеть их сыновьям, братьям двоюродным. Точка, накрывай поляну... Запамятовал об изгоях, Давыде Игоревиче и Ростиславичах. С ними тоже мороки не было: положили им города, врученные ещё великим князем Всеволодом,  Давыду оставить Владимир Волынский, Володарю Ростиславичу – Перемышль, Васильку Ростиславичу – Теребовль...
Князь Василько, младший среди нас, племянник среди дядек – вот кем я любуюсь. Витязь так витязь. Осанистый, хищно горбоносый, глаза горящие, никогда не притухают. Весь в ратных замыслах против недругов Руси, особливо ляхов. В дружину собирает умело и половцев, и печенегов, и берендеев, и торков…»
«Прошу прощения, князь, перебью. Наверно, очень схож с ним тот запорожский полковник, что, подбоченясь лихо, навис на полотне Репина над писарем в очёчках, выводящим неслыханные поношения в адрес турецкого султана. Это я для себя замечаю, уж прости».
«Добро, старлей. Внимай дальше. Рядом с витязем Васильком соседствует супостат его сатанинский, о чём Василько и думать не думает. Как и все мы. Поди догадайся, что в змеиной плоской голове Давыда Игоревича хоронится. Снаружи – уветлив, в рот всем смотрит. Разве что я уловил нечаянно шальной взгляд Давыда на авантажного Василька. Нехороший взгляд. Припомнился такой же на меня, когда я из Византии вернулся в Тмутаракань и шуганул оттуда его, Игоревича: не сиди на чужом столе...
Кто скажет, почему от рождения некоторые видят свет в чёрном виде? Лишь в тёмном, перевёрнутом? Где ни оказывался окаянный Давыдка Игоревич, там сразу же вспыхивали раздоры. Напраслина, облыжные обвинения. На ляхов собирался Василько, неверный же Давыдка решил ни с того ни с сего – это он на меня собирается. Наверняка тут и ляхи поработали, подкинули обман. Дезу, как вы ныне выражаетесь.
В общем, не уберегли мы племяша Василька. Обнимались, целовались в Любече, клялись, сдвигали чаши. И не почуяли близкого вероломства. Сговора иуды Святополка и Давыдки злобного. Ещё не успели в замке прибраться после нашей сходки, ещё не все мы дотащились с обозами домой, нам бы ваши автобусы, как совершилось чёрное злодейство. Его, могутного Василька, лишь коварством и взяли овчары да конюхи Давыдки, и закованного не могли уложить на пол избы, звали на подмогу… Таким нежданным-негаданным вышел налёт, что не поспеть бы князю кликнуть своих, имей он даже эти чудодейственные «переговоры», какие вы то и дело подносите к уху. Вот и содеялось небывалое до той поры на Руси: вырезали один за другим глаза Васильку Ростиславичу. Боевые завлекательные очи…
Короче, на том и кончу. Нет у меня охоты вспоминать, какими бездушными оказались мы, от Мономаха до меня. Разве что палец о палец ударили для вида. Не наказали, как следовало, треклятого Давыдку. Вздыхали: очи, мол, всё равно не вернуть...»
«Среди прочего могла бы остаться и ваша драматическая баллада об ослеплённом мученике Ростиславиче из Теребовля. Как огорчительно, князь, что вы  з а м о л ч а л и  после девяносто седьмого года».
«Не причитай, спецназ. Ну, не умолк бы я тогда, и что? Всё равно извели бы мои следы как до Любеча, так и далее... На вооружении у вас ходят, я заметил, слова – тотальная зачистка. Вник я в смысл. Это и о моей доле можно так сказать. Не просто обворован – начисто вычеркнут из книжности Руси. Старательно поработали волею брата Владимира Мономаха. Ничего не упустили писаки в кельях.
Да мне плевать. Так или иначе, моё поселилось у других, осело навсегда, по разным словесным пажитям. А что без имени, то много вы знаете имён в древней нашей письменности?
Вот и сказке конец, а кто слушал – молодец. Прощевай, морпех».
Некоторая пауза, после чего Вадим сообщает Навигатору и Алине: «Уходя, растворяясь в синей мгле, князь Олег Святославич бросает через плечо неожиданное. Возьми на заметку, говорит, чем ознаменовала нечистая сила уходы злодеев Давыдки и Святополка. Померли они один за другим, сначала Давыдка в тысяча сто двенадцатом, за ним Святополк в тринадцатом. Перед смертью Давыдки хвостатый огненный змей пролетел по небу, перед смертью Святополка тёмная мгла накрыла Киев...»

Что ещё последует? После этой концовки «интервью» Вадима? Эффектного, надо признать, собеседования.
Все «переваривают» диалог, и я в том числе. Довольный Вадим медлительно стаскивает свои щегольские полуперчатки.
И здесь вторично появляется загадочное.
«Признайся, дорогой, что ты, как и я, всё-таки не осчастливлен, – говорит Навигатор, засовывая пустую трубку в нагрудный карман. – Стыковка и у тебя не вышла. Верно?»
Победительный Вадим не возражает:
«Утверждал же я и утверждаю, что шансы практически равны нулю. Не повезло нам, что  делать? Как ни много в лесу стволов, а...»
«...а вероятность, – перебивает «киношник» военного «репортёра», – что ты вышел на своё родное древо, совсем ничтожна. Именно из-за обширности леса. Князи – это горстка, а грязи – её гора...»
Разгадка заумных метафор начинает доходить до меня. Но тут нарядная, в блестящем изумрудном платье и шляпе из перьев Алина вознегодовала на коллег: «Что за извечный этот патриархат! Как тогда, при феодалах, так и теперь, при нынешних просвещённых мужиках. Женщин в упор не видите, укор вам и срамота. Где у вас, умников, супруги Олега и Владимира? Княгини Феофания и Гида? Думаете без них разобраться в непримиримом соперничестве мужей? Непригоже...»
Ломкий голос лицедейной Алины обрывается. Я гляжу на реакцию мужчин. Молча чуть улыбаются; Навигатор спускает огромные очки-гелиовары на кончик носа, Вадим опускает на одну бровь боевой берет.
Дают понять, что они в ожидании. Давай, мол, прекрасная дама, восполни мужскую  оплошку...
 Я, конечно, с ними заодно.
Столь похожая на музу Ренаты Литвиновой Алина не мешкает.

«Необходимое вступление, – говорит она, удаляясь в свободный угол комнаты. – Мне предстоит сыграть моноспектакль, где я буду попеременно то женой Владимира Мономаха Гидой Уэссекской, дочерью короля Англии, то женой Олега архонтиссой Феофанией Музалон. Пока это– одна из репетиций перед генеральной. Зал пуст и тёмен. В партере стоит режиссёрский столик с маленькой лампой. В кругу оранжевого света тетрадь и ручка, лицо постановщика неразличимо. Впрочем, это постановщица. Хватит нам мужского засилья. И последнее: мне она неведома, та, которой сдаю экзамен. Достаточно её неповторимого тона».

Мне остаётся только сесть поудобнее, словно в ложе бенуар.

«Всё крутится вокруг одного, – продолжает Алина, уже затуманенная какой-то цветной дымкой, – вокруг пергаменов князя Олега. Читали их обе княгини? Ну, насчёт Феофании и говорить-то излишне. Но и Мономахиня читала, умыкнутые сначала в Тмутаракани, а позже выкраденные в Чернигове, дополнение к первоначальным И это было для неё настоящим шоком. Пергамены, названные Феофанией просто и ясно – «Олговы деяния», переворотили Гиде душу, а с ней и судьбу...
Сцена, как и зал, пока в пустынном полумраке. Меня будет выхватывать из него столб света прожектора, когда изумрудный, когда багряный. Додумайтесь сами, когда какой будет...

Голос ко мне Постановщицы, низкий и властный:
«Итак, перебелим отдельные места, особо значимые. Цитата из автобиографии Мономаха, первой на Руси. Подтекст фразы о жёнах».
Багряный свет накрывает меня с потолка сцены. Можно начинать.
Жён своих любите, но не дайте им над собою власти, –напишет Владимир Мономах в Поучении сыновьям. Напишет, когда сыновья уже не будут нуждаться в поучениях. Но надо хоть так посоперничать с Олегом, да и в обычаях царей наставления сынам.
Два скрытых смысла отсвечивали в словах князя. Сам крутой Мономах никак не мог быть оседланным женщиной. Однако угадывается, что трудновато ему приходилось с Гидой Уэссекской, дочерью английского короля и внучкой короля датского, рано осиротевшей; закалила та себя после гибели отца в несчастной битве при Гастингсе, закалила бегствами от настырных убийц, долгими скитаниями у северных угрюмых морей и Библией. Брак с князем Владимиром Всеволодовичем переяславским, внуком византийского императора, укрыл её от бед под куполом дальней Руси. Но отнюдь не была Гида покорной «домашней» женой.
Второй же скрытый смысл – он на жене Олега наверняка лежал. Уверенно считал Мономах, что двоюродным братом правила колдовская гречанка.

«Она плавала в двух мирах одновременно, Феофания Музалон, – доносится от Постановщицы. – В здешнем и в потустороннем. Так её и надо играть, давай понять, что она везде окружала мужа не просто интересными личностями, а теми, кто забрался на «пограничную» полосу...»

Багряный свет медленно гаснет, его сменяет изумрудный луч.
Я, Фео, разумно не отпускала от себя Олега надолго. То есть, делала так, что он считал нужным брать меня с собой. Ведь именно я умела сводить его с полновесными людьми. В глухие тмутараканские годы мы посещали от случая к случаю Корсунь и Сурож. И всякий раз они, белокаменные, были залиты ярким солнцем. В Корсуне гостевали на террасе, среди ослепительного сияния, но в Суроже нас окружал полумрак. Это потому, что в Корсуне нас принимал в своём доме – глядите, донельзя красив дом на синеве моря – военный историк Херсонеса, римской выправки и римских знаний одноглазый грек Тисамен, тайно в меня влюблённый, а вот в Суроже глаза наши отдыхали от сумасшествия солнца в келье монаха-просветителя Кассиана. Всмотритесь в его замечательный взор, в руки, восковые, но цепкие...
Во время таких визитов я вела себя более чем осмотрительно. Пусть дышит жена воздухом Херсонеса и Сугдеи, думал Олег, радуется пребываниям в островках Византии. Конечно, я подыгрывала мужу, как он хотел. Однако у меня шла своя и нелёгкая игра. Как раз тогда Олег налаживал секретную слежку за гнездом великого князя Всеволода в Киеве и за гнездом Мономаха в Чернигове. Он не открывал карты ни историку, ни монаху, тут я была спокойна. Но сколько же сил и забот отнимала у князя та чёрная работа, как не вязалась она с тем высшим, что дано ему было. И о чём ведали мудрейшие Тисамен и Кассиан –  о   д р у г о й   жизни, которая неизмеримо превышала человеческую. Никто не знает, чего мне стоило мягко отводить мужа от привычного и подводить исподволь к неразведанному...

«Здесь можно усилить вот чем. Фео как бы мимоходом высказывает догадку, что супротивная сторона – Всеволод с сыном – тоже создаёт вокруг тебя свою сеть. Олег это знает и говорит: да, сторожат меня оба. Тут Фео и отвечает: не тебя, а твои пергамены, сказания твои.
Тогда и напрашивается перенос монолога Гиды в первый акт. Ведь она быстро найдёт тайник мужа на загородной даче под Черниговом. Она далеко не всё сумеет прочитать в украденной рукописи князя Олега, но безошибочным женским чутьём поймёт главное. И страшное. Затаённую ревность своего мужа к его брату. Ревность отнюдь не на пустом месте…»

Зелёный луч пропадает, приходит черёд красному, в круге драматичного красного стоит суровая княгиня Гида, стискивает распятие.
…Эти горбатые тяжёлые листы, эти строки, лежащие где плотно, где жидко. Князь-писака. Где он время брал, этот Олег, чудом возвратившийся из-за моря? И хотя бы рачительно писал о всемогущем Божественном промысле, а то везде – о себе, о своих битвах, друзьях, пирах. Одна суета и гордыня. Водит его греховной ручищей, конечно же, она – бесовка с чужедальнего острова Родос. На тех южных островах извечно обитают чародейные царицы...
Но серебряное распятие из города Кёльна не позволяет лукавить. Надо говорить себе правду. Всё имеет мой богатырский муж, буй-тур, как выражаются здесь, на Руси, не сосчитать его победных походов; но не имеет того редкостного дара, каким награждён брат-соперник Олег. Если уцелеет то, что пишет князь Святославич, уцелеет в этой стране, где мало что сохраняется, Олег может получить бессмертную славу Тацита и Плутарха. А что выпадет моему Владимиру? Прозвище – Мономах?
И ещё – начистоту. Не занимаю я того места возле супруга, какое уверенно принадлежит блестящей гречанке рядом с князем Олегом, внуком шведской принцессы Ингигерды и правнуком короля Олафа Святого...

«Мы вычеркнули, для экономии, безымянного Мореплавателя, которого Фео нашла Олегу уже в черниговскую пору. Вспомни. Купец-мореход, знающий двенадцать морей и двенадцать языков. Хожалый и видалый. Теперь вижу – восстановить его следует. Ведь он единственный из «находок» Феофании  з н а л  Гиду ещё до замужества. Ему и слово. С ним Олег просидит не раз по многу часов в Детинце... Включайте зелёный прожектор!»

Всё вышло как бы само собой, я уж расстаралась. Муж увлекся Мореплавателем всецело. Ещё бы! Поставщик ювелирных украшений во все королевские дворы Европы, он же – философ, он же – вояжер, малорослый, но бравый скиталец, пропитанный солью морей…

(Уж не старым ли знакомцем князя Олега – странником Дэнлином здесь несёт, изумляюсь я, слушая в этом месте Алину-Феофанию. Надеюсь, читающий помнит китайского агента в Византии, миниатюрного адмирала под маской наёмника.)

Олег и Мореплаватель уединялись то в Детинце, то на Десне, на корабле гостя. Когда следовало, находилась и я с ними. Совсем не лишним было для Олега получить сведения о Гиде Уэссекской и её молодости от того, кто знавал девушку-сироту ещё до замужества. Кроме того, на удивление чужеземец располагал сведениями о нынешней жизни супруги Владимира Мономаха, какие были тоже новостью для Олега.
Князь мой слушал Мореплавателя жадно, о чём бы тот ни рассказывал. Однако после записывал  далеко не всё из услышанного. Я не сомневалась, что сохранено главное. Приключения юной Гиды в графстве Фландрия. Покушение на неё в летнем дворе своего деда, короля Дании Свена Эстридсена, банды нормандцев. Сватовство из Руси. Вояжи переяславской княгини в западный город Кёльн, в Пантелеймоновскую православную обитель. Встречи и с епископами, и со светскими вельможами, весьма осведомленными насчёт дел в столицах Запада. Отчёты Мономаху.
Но ничего этого я не находила. Кратко и малопонятно Олег оставлял в памяти вроде бы не стоящее внимания. К примеру, как упорно исполинский седогривый морской змей преследовал его трирему возле Сиракуз. А  может, то был просто пенный след лихорадочного бега корабля, чьи вёсла охватил ужас... На мои расспросы Олег ответил двумя словами – «двойное дно» и оборвал разговор.
Прощаясь с гостем – купец уплывал в Киев по торговым и не только торговым делам, муж сказал выразительно, что надеется когда-нибудь снова принять его у себя. «Если не поглотит меня где-либо Великая вода», – спокойно ответил мореход.
Поглотила ли остроглазого гостя водяная бездна, неведомо, но больше они никогда не встретились. А всё, что вывела рука Олега, подстёгнутая историями Мореплавателя, исчезнет впоследствие так же таинственно, как и тмутараканские пергамены...

«Тут напрашивается – в красном свете – оповещение зри­телей о долговременной работе княгини Гиды в пространствах монастырей. Сжатое изображение. Гида смотрит на себя как
бы со стороны. Поднапрягись».

Анналы истории – они поддаются возделыванию. В свой час, пока не окаменели. Значит, не медлить. Не дать разгореться славе Олега. Пресечь. Владимир и Гида, не сговариваясь, пришли к разделению трудов. Годилось немало. Либо замалчивать, либо, что надёжней, очернять.
Мономах, приуготовляя важнейшие решения, заботился, когда возможно, о наличии при этом хроникёров-летописцев. А иногда – и видных иноземцев, отставляя иной раз в сторону соображения секретности. Он привык и умел бить в одну точку.
Мономахиня торила иные пути. Поезда её обширные летом на колёсах, зимой на полозьях прикатывали, наполненные дарами, в большие монастыри. Настоятели не знали, куда и посадить набожную и щедрую княгиню. А она считала за лучшее пребывать там, где хранились летописные своды, рукописные сокровища, терпко пахло нетленным. Истово молилась. Монашеский люд умилялся.
На правах княгини не одной из многих, а в шаге от чина великой, Мономахиня позволяла себе давать подсказки писцам и переписчикам хроник. Там, где требовалось. Но палку не перегибала. Нужная подспудная работа келейно текла и без неё. Монахи знали, куда ветер дует...
Горячка могла многое испортить. Братец Олег был жив-здоров, и пёс его знает, сколько ещё проживёт и сколько чего оставит после себя. Так что лошадей гнать не следовало без удержу.
Вообще-то, если говорить по правде, следовало сквозь землю провалиться. Стыдоба охватывала приезжать с этими обозами, видеть поддельное радушие монахов. Зазорно выходило кривить душой: что-то из летописных сводов удалять, что-то облыжно вставлять в дыры...
Но поздно о грехах было думать. Вовлеклась в них окончательно.

«От перестановки слагаемых сумма не меняется? А у нас, в нашем моноспектакле, меняется. Соображаю вот после этого монолога Гиды. Нужно трагедию у Мурома, гибель в битве с Олегом Изяслава, любимого сына Гиды, юного внука английского короля, поставить не позади, а впереди крестового похода Европы на мусульман. Позади Муром не играет в полную силу. Эпизод, когда Гида, мучимая нехорошими предчувствиями, решила прибыть «на фронт», к сыну для поддержки. И когда Мономах еле успел остановить безумную затею жены. И вот смерть Изяслава, любимца. Мать сочла этот ужас Божьим наказанием за её нечестные действия в урон черниговскому князю. Вот и мотивировка ухода Гиды, мотивировка, которой, согласись, пока не достаёт. Ведь это последний акт жизни супруги Мономаха – вроде бы ни с того ни с сего сбежать на Запад и ринуться с европейским рыцарством на Восток… Итак, я вырезаю и переклеиваю Муром. Теперь тебе ничего не мешает нашить на плащ красный крест и вооружиться мечом…»

Я нашивала крест медленно, под беспорядочный звон взбудораженных колоколов Кёльна. Прибыть на Рейн испросила, как положено, у мужа и нежданно получила добро. Это Владимир совету Власия последовал. «Очи и связи княгини ой как вскоре пригодятся, Европа в единую тучу взбухает». Оба умники хоть куда, но оба сплоховали - никак не смогли допустить, что я невозвращенкой окажусь.
Герцогство Лотарингия раскрыло передо мной объятия, мужские, до женских не дошло. Колыхалось море наций, держалась в нём, белом, легко, пять языков знала. Дивил всех  увесистый меч на моём бедре.
Предводитель крестоносного воинства герцог Готфрид Бульонский, 36 лет, в соку, не моргнув венценосным глазом, отвёл мне место в походе рядом с собой. После чего остановил протест церковников против женщины-всадницы, что не потребовало особых усилий. И утихомирил ропот дам, на что ушло ощутимо больше мороки.
Всякие мороки пожирали время, оно было на вес золота, за коим армада Готфрида и спешила отправиться. Далеко не одна. Из Нормандии тяжёлым скоком двигались на Восток крестоносцы герцога Роберта. Из Франции торопились рыцари графа Раймонда Тулузского. Ближе всех к месту общего сбора – пышному Константинополю был Боэмунд Тарентский.
Меня эта спешка, суетное топанье вдоль Рейна и Дуная ничуть не трогали. Ни днём, ни ночью не выпускала из пальцев серебряное распятие. Слилось оно, горячее, со мной. О чём молилась, чего просила?
Распятие в стиснутых пальцах амазонки видели все, но никто – какой скарб в походном вьюке укрывала княгиня Руси от посторонних глаз. Вот бы удивились. Но не увидят. Ко мне приставали с недоумениями оба брата – герцоги Готфрид, въедливый волк, и Балдуин, подозрительный филин. Из-за всегдашнего моего распятия. Боялись тайн. «Неужто она, смолоду побывавшая в переделках, – тупо спрашивали друг у друга, – верит в сказку? В освобождение гроба Господня?»
Хотя звериное и выпирало в братьях, они совсем не внушали трепет. Окатывало холодом другое. Бесовские пергамены князя Олега, даже через холстину они пронзали. Откуда было ему знать про жуткие сновидения девочки-беглянки в каких-то портовых норах погружённого в ледяное ненастье Северного моря?..

«Не будем перекос делать. Долговато красный свет на сцену льётся.
 А между тем ничего эротического. Заждалась прекрасная Феофания Музалон. В красочном и мягком одеянии княгини высокого ранга Киевской Руси. В Тмутаракани десять лет не снимала родного греческого, белоснежного, реющего. В Чернигове облачилась в бархаты и шелка славянства – ярко-изумрудные и тёплые салатные, травянистые.
Она должна у тебя как бы залетать за собственный портрет, за белую стену повседневности. Помни: уроженка малоазийская, но освежаемая манящими ветрами соседней Европы, византийская аристократка имела богатое наследие. Музалоны вспыхивали самоцветами и в Константинополе, и в Никейской империи. Мелькали среди мистиков, протовестиариев, доместиков, протосевастов. А кое-кто чеканил себя на серебре времени и литераторскими перьями. Нота бене!
Не сокращай, как ты хотела, высказывание Фео о половецкой Венере».

Однажды выпал особый час. Нет, упал он, наподобие спелого яблока. Звонко. Олег стыл при свече в горнице. Столик пустой, сиротлив – без пера! Рывком распахнула окошко: «Как душно у тебя, хоть меч вешай».
Мы неслись к ночной Десне липовыми аллеями. Внезапное вожделение гнало нас. Аллеи были не тёмные – в чересполосице луны и тени. Будто первая ночь Родоса снова нам подарена. Белые бабьи плечи над умышленно свалившимся платком. То вспыхивали, то гасли. Я и так понимала, что ещё хоть куда, но лишнего тут не бывает.
У княжеской купальни водился теремок, заваленный одуряющим сеном. Зеркальная Десна – я знала – после всего бу­-
дет грустной Летой. Но пока мы мчали дорожкой к сосно-­­­­
вому теремку. Муж уже представлял, что станет делать с моим нестареющим телом, я видела, что буду сейчас сотво­рять с ним, царём моим…
Обнажение, как всегда, начала я, не себя, а его. Никогда не давала мужу раздеваться самому. Останавливала Олега, если ему было совсем уж невтерпёж : погоди, не лишай меня такой услады.
Заветные точки и места у нас не сходились, и это распаляло ещё больше. Души отлетят, уже отлетают в невозвратные тартарары...
Да, верно, Десна как Лета текла. Телохранители? Вётлы стояли ими.
Царь мой спал, счастливый. Я беседовала с ним вполголоса. Помнишь каменную бабу на рыжем кургане? Мы поднялись к ней, когда ехали от хана домой. Имени хана не помню. А пляски половчанок не забыла. Баба стояла нерушимо. Всех переживёт, щербатая, и своих кочевников, и империи с королями, и вечную любовь. Погоня за нами пыль взмела. Преследовали «поганые» от другого хана. Вдвое больше твоего конвоя. Ты только усмехнулся,  лениво вытягивая свой страшный меч…
Спал муж  с ровным дыханием, как море. Продолжала шептать ни для кого. Открою тебе, Олег, кое-что, тайное тайных. Мне триста тридцать семь лет. Ты не боишься этого?.. Не ведает, потому и не боится.
Текла ночная суровая Лета, уносила всё-всё. Царь мой тоже канет в Лету, в забвение. Как пропадут навсегда «Деяния Олговы», если не считать выдернутых из них и рассыпанных безымянно по пляжу древней литературы Руси цветных галек князя Олега...
Вдруг во сне непробудном произнёс муж мой – кому-то, не мне: «Сколько черноты залегло, сколько стоит в ней однорогих и двурогих. Пожары до неба, потому ничего не видно». Не разгадала я...

«Пожалуй, и достаточно. Не давай чашам весов колыхаться.
Напоследок – снова багровый круг света, затухающий. Подчеркни это, но избегай нажима. Всякого. Гида  уходит. Камо грядеши?..»

Адовы пытки? Назову одну: совершать бесцельное. Через сотни городов везла зачем-то бесовщину - листы Олеговы. В строгом секрете. Упакованы в две защиты, холстину и кожу. За каким чёртом возилась с ними в потоке всемирных приключений крестового похода?
Однако уничтожить похищенные пергамены – руки немели. Отнимались. Молила я Бога неустанно, чтобы они сами, колдовские письмена, пропали. Потому и приросло серебряное распятие к пальцам.
Домолилась. Уже в Константинополе. Всё кишело крестоносной саранчой. Цветные герольды трубили о нуждах герцогов, графов, баронов. Устрашённый «подмогой» импера-­­­
тор Алексей Комнин, лица на нём не было, лихора-­­
дочно переправлял это вавилонское столпотворение через
Босфор в Азию. Она сияла под изумрудным небом клин­ком
дамасской стали. Тысячи судов пенили гладь пролива. Гладь,
да не Божья благодать. Откуда ни возьмись накатили три волны. Неземные. Горбатыми левиафанами.
Мою галеру, уже у азийского берега, рукой подать до кое-как сколоченного причала, накренило так, что борт весь ушёл в зелёную шипящую воду. И завращался рядом со мной. Не борт - чёртов вьюк. Подтянуть к себе можно. Но нельзя. Это же Всевышний откликнулся. Целовала распятие. Свободной рукой за что-то цеплялась. А схима моя - на дно, рыб-дьяволов кормить...
Итак, я освободилась? Если бы! Вместо схимы – пустота, полная. А она хуже самой тяжкой схимы. Поняла это после двух-трёх переходов к Иерусалиму. Ни к чему – интереса. Ни в чём – смысла.
Рыцари в своих железах варились и жарились, однако всё же махали мечами. Чалмы сарацинов казались холодными. Обнажила и я как-то меч, на каком-то пылающем от солнца плоскогорье. Смешно было. Дура дурой. Герцог, не помню, Готфрид или Балдуин, один чёрт, орал на меня зачем-то. Не паладин, а конюх...
В общем, покинули меня серафимы, вынули дух из груди. Распятие молчало. Что ж, ввязалась туда, куда не надо было ввязываться. Лишилась заступничества. Где-то между Эдессой и Антиохией меня не стало.

Лампочка скупо освещает исчерченный лист бумаги, фломастер и смартфон Постановщицы. И руки её, короткопалые. Они недвижимы.
«На том и завершим, – прилично помолчав, решает Постановщица. – Расставили необходимые ударения в необходимых местах, заключительным мазком будет название спектакля, подчёркнуто простое: «Версия».
В условиях тупого расизма мужчин и фигур умолчания тогдашних средств немассовой информации что доставалось женщинам? О них приходится гадать. Кумекай, как хочешь.
Две дивы крылатые, женщина Севера и женщина Юга. Залетели на необъятную Русь, под небеса её головокружительные даже для птиц. Кому на Руси жить было хорошо? Уверена, ни одной. Растворяются обе в фотографическом серебре времени. Но в одном случае серебро времени выглядит почерневшим, как замурованный в тайник средневековый сервиз».
Гаснет сцена. Гаснет лампёшка. Полная темень...

«Я кончила, – измождённо произносит Алина-Рената. – Делу венец».
Мужчины-расисты негромко хлопают в ладоши.
Затем Навигатор поводит трубкой своей декоративной: «Маняще, однако ключа родового и у тебя нет, дорогая. Как и у нас. Верно?»
Шляпа из перьев наклонена. Глаз не отвести. Артефакт. Сама Алина – артефакт, да ещё какой! Несмотря на отсутствие драгоценного ключа, о чём подтверждает опущенный взор.
Я уже разумею, куда они гнут, все трое. К чему эти одинаковые завершения. Мог бы и раньше догадаться. Ведь сам с усам. Родовая память! Пока не освоенный по-настоящему вид энергии – биоэнергия. Подвластны нам и механическая, и тепловая, и электромагнитная, и гравитация, и атом, а вот с памятью не можем разобраться. Не укротили...
Обрываю размышления. Приходится. Опять в моей квартире на Масанах – чья-то ломка. Сдвиг по фазе, выражаясь интеллигентно. Вновь гостей-фантомов как рукой смахнуло. Больше нет их и не будет. Знаю это непреложно – от Варвары Яковлевны Брук!
Тут я забежал наперёд, по вечному своему обыкновению.






Часть четвертая


В ЗУБАХ ДИАХРОНИИ И В ОБЪЯТИЯХ СИНХРОНИИ


Пришествие Вареньки обставлено как обычно. Невнятное исполнение в прихожей безызвестной песенки. Плащик уже обосновался на вешалке. Скинуты белые туфли. Кастинг по коридору в узорчатых колготках.
Будет жарить яичницу, кофе варить? Будет. Только триде­сятая это ерунда. Доложить надо вот что. Квартира смотрит на меня, как прежде не смотрела. Предостерегающе, что ли. Медный привкус во рту появился. Нос ловит чужедальние запахи не моего детства. Будто комнаты меблированы роскошью иной жизни.
Варвара же... Ох, Варвара... «Кузина» Варенька? Непрошеная домохозяйка? Патронажная медсестра? Какое там! Я стоял в проёме кухонной двери длинноногой статуей. Таинственная особа лунатически располагала по столу чайный китайский фарфор. Которого у меня сроду не водилось. Медноволосая голова, два луча серебристого света от зрачков.
Скрывать нечего: озноб на мне. Женский пол куда опаснее мужского. С панночкой Брук шутки плохи. Уж больно на оборотня смахивает.
Всё же беру себя в руки.
«Мои маскарадные пришельцы как сквозь землю провалились».
«Моя работа, – безмятежно заявляет Варвара Яковлевна. Кофейник кружит над столом. – Лишние они, без них обойдёмся. Навсегда».
Противник я этого зловещего слова – «навсегда». Страш­­ный пессимизм оно внушает. С другой же стороны, этот, так сказать, сдвиг по фазе... После уничтожения пришельцев... Чем-то завлекателен он. Новый то ли свет, то ли воздух в моём жилье; и вообще – в действительности. Словно ничего нет невозможного для меня...
Садимся за благоустроенный утренний стол. Лицом к лицу. Цокаю по скорлупе яйца дольше, чем требуется. Варенька утвердила свои ступни под скатертью на моих ногах. Демон улыбался напротив меня, манящий демон. Но здесь отнюдь не только Эрос. Царит тут демонство иное.
«Как ты проделала этот фокус? С исчезновением вестников у меня в доме?» (Мы с Варей, натурально, перешли на ты с того дня, когда... Ну, понятно.)
«Просто щёлкнула выключателем».
«За что же ты их так? Не было ни у кого личной связующей нити с моим героем Олегом? Так  и без неё сколько они знали!»
«Считай, что из ревности. – Одна ножка Вареньки дотя­гивается до моего колена. – Запал, небось, на любострастную Алину?»
Рука моя готова оставить чашку с чаем и уйти под скатерть к горячей, как чашка, подошве медноволосого демона. Но я этого не делаю.
«Порядочное число грамотных было знакомо с «Деяниями» князя Олега, – говорю. Не позволяю уводить себя в сексуальную сторону. – Проза та отпечатывалась у кого как, люди-то разны. Где оседали строки? Называем это пространство – памятью. А она есть не что иное, как особый вид энергии. Биоэнергия. Заложена в человека от рождения. В планеты – гравитация, а в нас, в нашу кровь – память. Ток, лучше сказать. Лишь не знаем, что служит розеткой. Можно и не удивляться: сколько тысячелетий жили рядом с электричеством, а на подмогу взяли его давно ли?»
Я умолкаю. Наверно, медноволосому демону есть что сказать. Однако Варвара Яковлевна в рот воды набрала. Чаю. Глядит исподлобья с устрашающей улыбкой. Тайна ей ведома, а какая? И этот серебристый свет по всей кухне, от неземных зрачков. С большой буквы Она, не потому, что великая, а потому, что из другого мира.
«Да, с биоэнергией-памятью, – продолжаю я, – пока всё далеко не просто. Мы ещё не доросли. Души ушедших людей – словно затонувшие амфоры. Хранят отпечатанное в них, но на труднодоступном дне морей…»
Если что не идёт манящей Вареньке, кроме этой усмешки исподлобья, так низкий, почти мужской голос, но именно подобным голосом она вдруг заговаривает:
«Хранилища памяти – они везде. Родовые. Не замкнутые амфоры, а туннели, генеалогические стволы. Не так уж и велика эстафета до князя твоего Олега Святославича. Он обозначал расстояния в днях. От такого-то пункта до такого-то – восемь дней. Время можно измерять в душах. Долга ли шеренга его единокровных потомков до нас? Думаю, все они разместятся в одной маршрутке...»
Бывал ли прежде у Варвары Яковлевны Брук этакий баритон? Не упомню. Демонский или демонический?
«Шеренги убедительней спящих в донном иле амфор, согласен, – вставляю. – Но важно иное. Бикфордов шнур! Где он? Что он? Чтобы огонёчки побежали от головы к голове через столетия...»
Тут слегка пугающая Варвара меняет тему. Вместе с расположением красивых ножек – снимает их с меня под столом.
«Мне необходимо улетучиться, – говорит тем же низким тоном, – на трое суток. Может, на четверо... А ты давай не сиди сиднем здесь. Так нельзя. Слишком долго не покидаешь квартиру, она подустала от тебя. Меняй пространство, это нужно. Походи в людях’’.
Заключительное слово у неё с явным подтекстом. Но не горьковским.
Нет сегодня ничего невозможного…

Раз уж столько отсиживался от жизни, пойду для начала   
т у д а .
Поле за последними домами – как ни в чём не бывало. Лежит себе в одеревенелых по пояс бурьянах и тихо готовится принять зиму.
А разве это оно виновато? Небу я был немил. За что-то. Чернильный с жёлтой подпалиной Змий наплыл стремительно, от элеватора. Голова одна, не три, как обычно, зато – трёх­хвостый. Громы катились мерно, молний же поначалу и не видно было, в дневном-то свете. «Свою» осознал я как раскол мира обжигающий...
Небось, и следа не осталось на том месте? Да нет, вот он, след. Миниатюрный кратер среди отживших сурепок. Запёкшаяся в миллионе ампер керамика... Что спасло? Поди знай.
 Тропой, что в лес уводит, идёт мужик, в мою сторону. Наверно, опята в корзине. Вот бы сказать ему, что здесь было! Так не поверит. Никто на свете не поверит. Кроме Варвары Яковлевны Брук, демона.
Я пропускаю мужика в кожане. Иди. У меня будет сегодня встреча поинтереснее. Где-то недалеко. Пока вернусь с поля, что пожалело, определюсь.
Нет ничего невозможного.

Заколдованное место. На северо-западной оконечности моего Чернигова существует. Тут куда ни сунешься, одни улицы Нефтяников видишь. Ещё и переулки с тем же названием. Запутаешься в два счёта. И хоть бы где торчала нефтяная вышка. Ничуть не бывало. В других они пенатах.
Прежде я часто наведывался на это собрание улочек и переулочков – «однофамильцев». Чем-то миражным они
отдавали. Особенно та, что гастрономом «Забаровка» обры­валась. Магазин тут ни при чём. Дивила постоянная сценка у окон двухэта­жного рабочего общежития. На скамье в тени яблонь. Этюд в кривом зеркале. Фигурировал всегда там грузный мужик с посохом, в любую пору года в плаще и кепке. Не сиделось ему в единственном числе. Подзывал на скамью для кратких отчётов и бесед многих из мимолётного люда. Меня же восседающий с посохом никогда не привечал. Просто вперялся угрюмо. Будто долг ему не отдаю за бутылку.
И вот после поля ноги сами несут на ту миражную улочку. Издали вижу – на месте сиделец. Только что отпустил старуху-соседку с ожерельем прищепок и тазом. Оглядывает панораму. Кто следующий? Оказывается, я. Говорю же, что сегодня нет ничего невозможного.
«Здорово, земеля, – обращается он ко мне величаво. –Поспешаешь мимо? А с чего бы тебе гнушаться рабочим клас­сом? Мог бы и передых сделать под моей яблоней. Покалякаем на всякие темы».
Сворачиваю к нему. Вблизи мужик выглядит двужильным и двусмысленным. Каверзный прищур отнюдь не простоватых – себе на уме – глаз. Таких работяг немало перебывало у меня на раскопах. Присаживаюсь.
«Не с кем тебе калякать? То-то я смотрю – таращишься на меня, когда бы я ни проходил здесь. На лбу моём что-то написано?»
«Так у каждого написано, земеля. Стоящее или так себе».
«А ты, значит, спец по надписям? Читаешь бегло либо по слогам?»
Он только усмехнулся; руки по-царски на посохе. Гиперборей, думаю я по неизвестной причине. На минуту что-то у меня со зрением: общага напротив превращается в чеховский дом с мезонином, облик сидельца расплывается, как будто сильная близорукость со мной случилась. Это всё штучки миражной улицы Нефтяников, метаморфозничает она. Ладно.
«Будем знакомы, – протягиваю «гиперборею» руку, –Владислав Алексеевич Ушахин».
«Ух ты! – вскидывается ёрнически он, – Владислав Алексеевич, во как! Тут не шуткуй, лапами не мотыляй. – И сиделец изображает подобие учтивости: прижимает растопыренные пальцы к бокам. При этом посох остаётся стоять. – Позвольте, милостивый государь, тоже представиться. Лаврентий Ованесович Пицек-Вертлянский, барон».
Я смеюсь, но так, чуточку; вдруг думаю – а может, и правда.
Мы «попихались» ещё немного ерундой, и тогда я решил: надо высказать оборот вроде пароля. Проверочный. Уловит он лично мой подтекст? «Дно» речения? Будет типа контроля – «свой – чужой»...
Подумал и говорю как бы ни к селу ни к городу: «Времена не выбирают».
«Барон» и на секунду не задержался: «Ты-то вот выбираешь, Лексеич. По своему разумению и охоте. И с места тебя не сдвинуть...»
Этим «Лексеич» он сразу выдергивает всякие там перегородки между нами. Главное же, никаких колебаний: угадал он «дно», провидец он...
Провидцы требуют особого внимания. Дно. Насчёт дна совсем не просто. Дна может и не быть вовсе, тогда что выходит? Страшное выходит – бездонность. После молниеносного и верного отклика «барона» на мой пароль я гляжу на сидельца как-то искоса. А он в таком ракурсе обретает новый облик. Третий, что ли, по счёту. Чего-то он от меня ждёт. Никуда не спешащий патриарх.
По всему, биоэнергии в нём предостаточно. Заглянуть с ним в бездну, что из того выйдет, если выйдет?..
Опережает он меня. Долго я собирался.
«Всеволод, великий князь киевский», – выразительно произ­носит он.
Ну, вот и пошло дело, радуюсь я и подхватываю:
«Всеволод Ярославич или...»
«Или... Всеволод Ольгович. Сын князя Олега. Отец не сумел сесть на киевский престол, а сынок и Киев, и Чернигов держал».
«Да знаю, знаю, – тороплюсь я. – Но Олег вряд ли мог...»
«Всеволод. Игорь. Святослав. – Собеседник отбивает эти имена посохом, мерно и значимо. – Время детей на дворе. При них и решилась судьба рукописей отца. Коварный Всеволод. Легкомысленный Игорь. Безутешный Святослав».
Я боюсь спугнуть поразительную удачу. Чтобы не гнать лошадей, говорю первое, что приходит в мозги: «Да уж, эти два Всеволода на троне. Стоят друг друга по вероломству. Даром что ветви разны...»
«Не пыли ногами, Лексеич. Неинтересно о вероломстве. Оно ж как вдох-выдох у князей наших. Интересно о воздаянии. Безмерно грешил один брат, Всеволод, а наказан ужасно другой, Игорь. Во времени, давно свободном и от Олега, и от Мономаха. Вроде бы свободном. На деле же противостояние длится и длится. Из-за Киева? Допустим. Но вижу неувязки. Не всё так просто. У кого из братьев хранились неповторимые пергамены отца? Неведомо. Зато высчитывается. По закону возмездия! Что выдаёт тайну? Кончины этих братовьёв. Своей смертью померли и Всеволод, и Святослав, Игорь же – растерзан толпой. Карма его, уверен. Помешанный на книгах, как и отец, как и дед Святослав Ярославич, утратил Игорь по недосмотру то, что перевешивало все города и уделы Руси. Когтистые лапы Мономашичей подсобили плохому архивисту Игорю растерять навсегда отцовские чертоги...
Вид из сегодня? Из вчера! Сегодня времена знаний уже закатились. Культура не ко двору. Нищенство духа орёт во весь отвратительный голос».
И невозможное возможно, – цитирую в уме, но дальше не помню, и чьё это – тоже не могу вспомнить, да и не до того.
Как мы глядим в окуляр микроскопа либо телескопа? Лунатически. Наверно, именно так уставился я на собеседника, нежданного шутника. Если он – Лаврентий Ованесович, то я – Павсикахий Хоздазатович. Гляжу на него теперь не искоса, в упор гляжу. Четвёртый на нём облик. Мнится мне, что ни дать ни взять это Богдан Ступка. Во всяком случае, одного покроя. Много гетманства. Холодок провидчества. Спрашивать, кто он реально? «Не пыли ногами, Лексеич».
«Как могло выйти столь полное забвение? – изображаю удивление. – Хотя бы где лёгкий вздох. Язык Зачинателя прорывался не один век повсюду, меж тем автор начисто не фигурирует... Впору заключить, сам Олег с поистине дьявольским тщанием заметал свои писательские следы. Небывальщина? Чего на свете не бывает. Истина прольётся через строй объективов и зеркал родовых глаз. Люди – перископы, не мной сказано».
Жажду эха. Вдруг как раз этот «барон» с биоэнергией на ты?
Судите сами, что пришло от него.
«Ни через какой перископ не установить, Лексеич, того Волхва, что выстроил Предопределение. Тут поле высших сил. Уж больно всё похоже на неодолимое исполнение пророчества».
Я не перебиваю, хотя хочется назвать одно имя, тут как тут оно.
«Эти повторы, нескончаемые, как хроническая болезнь… – Он почему-то переходит на бормотание, не всё я толком разбираю. – …Шекспировское… Сразу и не видать, что петля для князя Игоря Ольговича завязывается. Вроде же в сторонке он... Всеволод Ольгович, князь тмутараканский, повторяет прожект покойного отца по захвату Чернигова. Но разница... она огромна и безбожна. Олег  в о з в р а щ а л   себе родную отчину, прогнав Мономаха, сидевшего там не по праву. Сын 
з а х в а т и л  Чернигов у родного дяди Ярослава Святославича, законно тут правившего. Выгнал навсегда...
Трактат «Князь». Как плевать на мораль... Итальянец Никола Макиавелли опережён на четыре века. Сила важнее закона? Наш Всеволод не мастак был по трактатам, зато мастер попрания всякой этики... «
Тут у «Лаврентия Ованесовича» какая-то заминка наступает, и я не удерживаюсь, встреваю:
«Он жил  ошибочно, Игорь... Ещё до вмешательства сил... Зов предков, что ли... Впрочем, где она, граница?»
Ловлю себя, что как-то невольно сам начинаю бормотать. Поддаюсь атмосфере? Вообще несу, кажется, вздор.
«Барон» не обращает никакого внимания на это моё словоизлияние и продолжает, но всё так же вполголоса и не очень внятно.
«...Всего-то двенадцать деньков посидел на великокняжеском престоле сын Мономаха Вячеслав по смерти брата своего Ярополка... Безропотно отдать Киев Ольговичам... Тут волшба. Прыжок Всеволода из Чернигова на Киев нереален, но состоялся... (Он замолкает, соблазнительный повествователь, натягивает кепку на лоб, картинно, точно митру.) Так быстро управиться не выйдет и при нынешней мобильной связи… Едва узнал о смерти Ярополка, уже войско собрано. Налёт на Вышгород, пожёг – для устрашения – посады. Птицей летит ультиматум тихому Вячеславу – слезай с престола. Не задерживается и капитуляция. Вступление, не на скорую руку, а парадное, в золотой Киев... (В скобках.) В те поры уже несколько потускневший...
Говорю же – орудие чернокнижной магии он, Всеволод Ольгович... Инструмент... Чей? Для чего?.. Думайте, кто умён…»
Дальнейшее он произносит, закрыв глаза. Та же неполнота, куски.
«Всемирное сочинение вижу. Книгу коловращений...
Волосы – щетиной, буркалы – воловьи. Откуда такой у витязя Олега народился? Всеволод-Басаврюк… Черниговский чертополох на хуторе близ Диканьки… Всходит и всходит бесовщина, на каждый век хватает.
Как чародейный узелок завязался? С обещания Всеволода-Басаврюка отдать брату Игорю Киев после себя. И купился Игорь на искушение, на власть. Хранитель древностей, пергаменов отцовских. Загодя передал их в Киев, в библиотеку великокняжескую, впрок для себя...
Вышло – с концами рукописи. Сгинули. Да сын про них и забыл. Как получил Киев по смерти Всеволода, тут же настала басаврюковщина...
Ледяной ветер возмездия – со всех сторон. Целовали крест Игорю и Изяслав Мстиславич, весомейший из внуков Мономаха, и военачальники усопшего Всеволода, теперь бояре Игоря, и киевляне на горах Киева... Для отвода глаз. Ухмылки оборотней... Бояре предали, перекинулись к Изяславу. Народ киевский лёг под налетевший ветер: зовёт к себе Изяслава – не хотим Игоря... Переяславский князь с войском – на Киев…
Несуразно. Словно бес толкает под локоть Ольговича… Не видит измены. Распоряжается дружиной нелепо. Никого рядом… Ещё можно унести ноги, но Игорь сам загоняет коня в болото. Как Хаджи-Мурат своего – на топкое рисовое поле… Расписаны концы...
Ссылка-постриг... Ни один человек не уразумел загадочных слов Изяслава. «Имеешь заслугу перед нами, о чём и не ведаешь. Так и быть, живи». Услада немалая – Игорь в рясе, знак окончательной победы Мономашичей над Ольговичами… Келья-темница в монастыре-крепости. Поначалу – Выдубичи. Показалось мало. Сковали Игоря и удалили из Киева в Переяславль. Режим куда хуже, однако молитвы без устали и думы ночные – они с бывшим князем. Считать в неволе дни и ночи и подсчёт забывать… Наподобие рядового Отдельного Оренбургского корпуса в Орской крепости. Тарасовы строчки в тайной тетрадке…
Оповестили великого князя Изяслава: узник бессловесен, да зато какую-то словесность начинает царапать… Ответ скорый – назад его в Киев! Второго Олега нам не надобно…
Карму не уберёшь… Это свыше… Нет разницы, чей глас подвёл черту. Боярина, смерда, юрода, дружинника. Трубный голос Анонима. Разнёсся над безбрежной толпой у собора Святой Софии. «Айда убьём Ольговича, врага нашего Изяслава!»
Редко у нас так – сказано и сделано. А здесь всеобщее рвение было просто сногсшибательное… Ордой понеслись к Федоровскому монастырю. Выволакивание из церкви никому не нужного молельника. Избиение квёлого Игоря чем попало. Что осталось от схимника, отвезли на Подол и бросили на торгу… Необъяснимой жестокости возмездие...»
Вот так излился Восседающий.
Загипнотизированный его речью, я бормочу в его же стиле:
«Соображение залетело… Крутимся вокруг пергаменов Олега Святославича; свет клином на них сошёлся… А если тут другая опера?...
Можно увидеть мстительный знак того, кто родился с ведовской печатью на голове. Оборотня Всеслава Полоцкого. Нехорошо обошёлся с северным князем южный триумвират – Изяслав, Святослав, Всеволод. Предательски завлекли к себе, слово порушили. Заточили в земляной поруб...
Потому и зажигалось в дальнейшем неладное даже для детей и внуков.
Волчье эхо спустя десятилетия? Так на то оно и волчье…»
Каков на это отзыв Восседающего? Забыл сказать – он уже распахнул гетманские глаза и глядит сквозь меня: на штакетник, чей-то велосипед. Вместо слов он вздыхает. Никогда не приходилось слыхать такого безысходного вздоха. Чтобы столь тужил гетман, верховод? Но вот провидец – он может. Кто вселенскую Тщету различает. Страшнее она экклезиастовского, что всё пройдет. Пройдет, это одно. А совсем другое – вообще  н е ­­ч е м у будет проходить. Когда Луна влипнет в Землю. Либо термояд выпустят на волю. Полное исчезновение человеческого…
Вздох, конечно, не ответ. Во всяком случае, для меня остаётся загадкой ранг Восседающего. О ч е в и д е ц он или собственник всего лишь версий? Сюрреалист? Соратник фантомов – Навигатора, Алины, Вадима?..
Восседающий тяжело поднимается. Я тоже встаю. До сих пор не знаю его настоящего имени. Мятый плащ, заношенная кепка. Разбитые солдатские ботинки. Сейчас он опять похож на работягу из тех, что нанимались в мои археологические экспедиции. Ложной внешностью меня не удивить, навидался всяких типов. Захочу, спрошу коротко: «В нете сидишь? Дай сайт!» Не захотел. Не захотел смешливого ответа: «Работаю по старинке. Книги обгладываю»...
А много ли проку в посещениях? Стандартных? Вне биоэнергии? Уж на что хватские были у меня гости, незваная троица, а затеянное следствие так и не завершено.
Основательный, конечно, раскоп проделан и этим «сиде­льцем» под яблоней, по всему видно. Но раскопы – вовсе не посещение иной жизни. Некоторое приближение, не больше.
Как мы расстались? В тумане. Которого в голове моей всегда хватает. Вроде бы не попрощались. Он удалился совсем не в общагу, поплыл куда-то в сторону лесного кладбища, что зовется у нас Цыганским. Мимо меня же с разной скоростью следовали какие-то траншеи, рощи боярышника, гаражи, здания, среди которых я признал и свой дом...

Когда начинает витать в воздухе сногсшибательное, можно учуять это заранее? Ну, «молниеносцу» таковское труда не составит.
Квартира поглядывала на меня с дозой колкости. Будто ведала о раскладе моей жизни больше меня. По комнатам был разлит почему-то запах киновари. И ещё один резкий запах – туши. Заметил я кое-какие перемещения. Марлевый мешочек с крымской лавандой покинул своё укромное место под подушкой и оказался на виду, на журнальном столике. Вместе с компасом, давно утерянным в Забаровском лесу. Настольная лампа перекочевала вдруг на пол, в глухой угол за шкафом…
Похоже, квартира заявляет на меня какие-то права, –умозаключил я. Наподобие «кузины» Варвары Яковлевны Брук. Следует не давать обеим особой воли. Как советовал относительно женского пола Мономах.
Я наполнил старинную рюмку водкой. Откромсал какого-то сыра. Но не закусил: водка смахивала на минералку. «Без срока давности», – сказал я кому-то когда-то уже брошенные слова, к чему, непонятно. И долил обманной водкой высокую чарку времен Потёмкина и покоренья Крыма. Пригубив, запустил комп.
Самый лёгкий на свете рисунок нанёс на чистый экран. Пересечение двух линий, вертикали и горизонтали. Проще не бывает. Извечный крест времени и пространства. Диахрония – Синхрония. Каждый из нас находится в точке скрещения этих двух осей. Как представитель  р о д о в . Вертикаль – стволовые нити предков и потомков, расположение родовой памяти-энергии. А горизонталь? На ней – панорама не родов, а   с о б ы т и й .
У каждого колена – свои…
Суммарное родовое зрение. Энергия особого вида, передаваемая по наследству. Спит даром, потому как не высвобождается. Реактора нет.
Понапрасну светился безответный экран.
Взял я чарку и сдвинул её с киноварным воздухом комнаты. Будем!
Чего в ней, гостевой, было больше – фронтового или философического? В комнату уже глядел вечер. Таинственный.
Пять минут ходьбы до леса. За лесом струилась мелкая речка. Белоус-Болоус, где-то там на берегу в незапамятные времена таил Мономах сворованные рукописи Олега. И следа не осталось от летнего дворца князя, только узенький Болоус, сменив одну букву в названии, всё так же скромно течёт к Десне.
Я включил свет. Вот она, доступная энергия, всегда под рукой. Отставил в сторону иную, в бутылке. Хватит, подзарядился. Дополнил на экране скрещение осей контурами дома. Порядок.
Да, дом прошлого – он есть, он  существует. Недосягаем – покамест – потому что без окон, без дверей для нас. Кого не тянет заглянуть в уникальное! Даже на подсознании, именно отсюда дикие «граффити» по скалам и стенам: «Здесь был Вася».
Водится одно научное слово. Из самых многозначительных, так и наливается важностью. Энтропия. От греческого родилось. В общем, это о приближении системы к равновесию. Равновесию в худшем смысле: замиранию, застыванию, угасанию...
Боюсь я, что энтропия и губит чародейные возможности суммарной родовой памяти. Какой-то передатчик требуется. С каким-то усилителем...
Вечер за окном чего-то недоговаривал.
Что ж, это его право. Зато монитор отпускал шуточки. Растворились обе оси в новых очертаниях дома. Изба хитрой Бабы-яги костяной ноги.
А не пора ли на боковую? Смахнул я всё и улёгся. Сон сразу не подкрадывался. (Ещё бы!) Две сестры во тьме плавали причудливо, диахрония и синхрония, светящимися подводными линиями. Неожиданно подумалось об иной сестринской парочке. Не знаю, может, изобрёл я велосипед. Но открылась мне – в ходе самодеятельной моей писанины этой – одна лингвистическая штукенция: загадочная «дружба» двух букв в нашей речи – «Б» и «Д». Уж очень любят они соседствовать. Где появится одна, неподалёку ищи и вторую. Хотя бы в том же слове «дружба».
Вздохнул тяжеловато наподобие (опять рядышком Д и Б!) гоголевского Ивана Фёдоровича Шпоньки. Вот так бы открылась мне головоломка вокруг князя Олега Святославича-Гориславича. Вокруг его исчезнувшего наследия.
Черниговский сфинкс. Обработанный Византией самоцвет...

Спрашивается, бывает так, чтобы сон накатил, а в нём другой сон разыгрался, а в этом – следующий пришёл?
Непонятно? Проще скажу: могут сновидения поселяться одно в другом? Твёрдого ответа у меня нет, но как «молниеносец» допускаю сон во сне. Бывают же рассказы, в которых содержатся самостоятельные новеллы. Без спросу вошли…
По чести признаться, зубы заговариваю. Нету точного  ответа на суть. Суть того, что произошло в квартире дальше. Не в силах я отличить сновидение от яви. Докатился.

Варвара Яковлевна Брук возникает в комнате. Не изменяя своей манере – внезапно и тишком. Будто сквозь стены прошла.
Волочит в руке плащ, как мантию. Глядит демонски. Так и должно глядеть проходящей сквозь стены.
Я подхожу принять плащик. Джентльмен! Варвара Яков­левна садится на какую-то кушетку зелёного велюра и просит снять с неё туфли. Нарядные всегда белые лодочки. Это ново, обычно сбрасывала их сама ещё в коридоре. Послушно и с удовольствием разуваю даму. Теперь вижу обновку на Варе. Телесные чулки со швом. Фишка модниц тех далёких лет, когда я в пацанятах бегал. Где она их добыла? Этот шов-ёлочка смотрелся, что и говорить, сексуально, однако нёс и большой риск. Требовал идеальной «центровки», чуть влево, чуть вправо сдвигался – и убивающая неряшливость выходила.
Отмечу сразу: что мы с Варенькой потом ни делали в моём обиталище, оба шва оставались безупречными по всей длине ног, и на икрах, и на подошвах.
Разгар кофейной ночи. Крепкий кофе подаётся вдоволь. До аритмического сердцебиения. Да ещё – в расцвет полнолуния. Огромная Луна заливает Масаны. Почему-то мы с Варей не заслоняемся от неё гардинами. Ну, для Вари Луна – союзница, но я-то зачем принимаю полоумный свет, не включаю в квартире ни одной лампочки?..
Мы сидим на ковре, посреди комнаты. Варенька голой наядой, коленопреклонённая, устроилась спиной ко мне. Я, полулёжа, засматриваюсь на её ступни в чулках с этими самыми швами эротики.
Вдруг она негромко заговаривает как бы в никуда: «Нет нужды показывать лицо, когда небо уже держит ответ… Сколько ни повторял – заходите, продолжают стучать... Учитель сказал: повиновение ничего не стоит тому, кто себе на уме…»
«Что это значит, Варенька?» – спрашиваю.
«Это значит ворошить старое, – бросает она торопливо и тут же продолжает, не оборачиваясь, горячечный шёпот: – Я повелел, и она всё исполнила в лихорадке... Возврат выглядел на восходе просто случайными бликами, но на самом деле шла неодолимая волна... О, милостивый господине спекулатор, выслушай же хоть единое моё слово!..»
Не стану длить эту хмельную медитацию. Потому как здесь количество ничего не давало смыслу. Скажу другое. Улетучивались всякие виды на то, что Варвара Яковлевна Брук просто некая дальняя моя родственница, седьмая вода на киселе, просто одинокая женщина мастеровитого сладострастия. Оставь надежду всяк сюда входящий...
Чем завершился этот телеграфный поток то ли чьих-то цитат, то ли какой-то китайской грамоты? Не меняя позы, нагая Варя поворачивается наоборот, ко мне и лунному сиянию из окна. Пла­вно, по воздуху, а не по ковру. «Твои глаза, Влад, остекленели, – говорит после паузы. – Будто ты увидал горгону Медузу».
«Мнимость», – отвечаю я двусмысленно. Пусть гадает, о чём веду речь.
Женщина в костюме Евы, самовластно созерцающая меня (тоже в натуральном виде), безусловно «приходящая» экономка, знакомая от макушки до пяток. На голове пышно вьются отнюдь не змеи горгоны, а великолепные медные пряди. Тем не менее сейчас на меня хищновато глядит вовсе  иная женщина.
Она никак не прокомментировала мой ответ. Встает во весь рост и кидает: «Ещё кофе заварю». Но удаляется не на кухню, а в ванную. Я остаюсь на ковре. Каменно. Нет, не окаменел от лицезрения горгоны Медузы; стыну от громадной Луны и от ощущения: тут прелюдия к чему-то знаменательному…
3а дверью ванной – поначалу тишина, затем  возня, резкие скрипы, затем то ли плач, то ли смешки. Наконец Варвара Яковлевна, если это она, выходит, красиво задрапированная в простыню и с большим зеркалом в руках. Откуда там простыня? Одни полотенца были. Зеркало в ванной имелось, изредка брился я перед ним.
Она к чему-то примеряется в комнате; зеркало пускает лунные зайчики по стенам. В итоге демоническая женщина опускается на прежнее место на ковре, возле меня, однако не на колени. Мою позу берёт – полулёжа, вытянув и скрестив своё надёжное оружие – прекрасные ноги. Драпировка слегка распадается, уже не пряча фигуры. Куда  до моей дамы-демона тяжеловесным рубенсовским венерам. Так мне думается. И ещё думается вот что. Она неспроста опять устроилась ко мне спиной. Прислонила зеркало к низу дивана, чтобы глядеть глаза в глаза... себе! Зачем? Чего ждать?..
«Не явилось ли тебе, Варюша, новое зрение? – осторожно спрашиваю. – Новая оптика?» Надо же как-то отреагировать на зеркало.
«К чему любая оптика, если перед нами одно гудящее пламя? – абсолютно спокойно говорит она, не отрываясь от большого зеркального круга. – Огненная стихия. Только её и видишь».
«Плазма Ада?», – уточняю я.
«Она самая, – откликается Варя. Прибавляет задумчиво: – Ты даже не представляешь, как близок к истине… Поединок из поединков. Сражение не мечами, но огнём... Сжиганием столиц...»
Эта задумчивость манит. Какой текст за ней? Нетерпение во мне.
«Ближе к телу, Варенька», – пользуюсь чужим юмором. И сам спешно меняю диспозицию. Распростёрся на ковре перпендикуляром к женщине и возлагаю руку на её бедро, на ажурную закраину чулка. Тут нет и тени эротики. Присоединение антенны приёмника к передатчику – вот и всё.
Коситься через Варвару Яковлевну в зеркало я категорически не хочу. Воздерживает что-то. Похожее на звериный инстинкт.
«Куда уж ближе, – усмехается она на мои слова.. И вдруг говорит почти мужским голосом: – Трудно быть рядом с тем, чего нет».
Непонятная убеждённость охватывает меня – это же о пергаменах Олега сказано! Потому без лишних вопросов прямо перехожу к сути: «И не было их никогда? Плод фантазии?»
Ни ответа, ни привета. Неужели промахнулся?
Нарушает молчанку демоническая гостья, и отлегло у меня.
«Была, была рукопись... Косвенные доказательства на то разбросаны... В зеркалах немало отсвечивает, сближения и симметрии...
Парадокс укрывается в глуби зеркал. Две рукописи и два автора, единоборство их. При этом стоит «наоборотное»: сочинение одного известно, но сам он неведом; сочинение другого безвестно, но сам он всем знаком...»
Будто рожок запел в лунной комнате, в кофейной ночи. Об Олеге-Гориславиче толкует демон, о нём. Но ставит рядом зеркало – «Слово о полку Игореве». Это же замечательно.
«Два больших Игрока, получается, схватились, - тороплюсь я. – Однако ведь целое столетие между ними. И один уже в ином мире...»
«Читай, как хочешь. Как видишь. – Низкий голос наяды околдовывает. – Только держи в уме, что время, века – не для Них...
И насчёт миров. Они одновременны. Сосуществуют. Сам понимаешь, что это значит. Много чего возможно».
«Да, смотря  откуда глядеть, – говорю, никуда не глядя, сомкнув веки. – Окно в тот мир наш древний, о котором и не подозреваем, вот что такое «Слово». Равно как и пергамены Олега, сгинувшие. «Деяния» князя… И «Слово», и «Деяния» - лишь два только просвета дивного мира, для нас непознаваемого. Словно он инопланетный. Разводим над страницами «Слова» немощными руками: «тёмные места»...
Величайший памятник литературы – твердим. Не то. Величайшая тайна иного мира – «Слово». Миры в одном экземпляре? Трудно поверить. Но что же делать, нигде рукопи­си не горели так безмерно, как у нас».
Тут Варвара с некоторым раздражением спрашивает: «Тебе нужны или нет косвенные доказательства существования манускрипта Олега?»
«Я весь внимание», – выдыхаю.
Затылком чую: что-то она поправляет. Наверняка зеркало на полу.
«Сама столь неугасимая война между Мономахом и Олегом – главная улика. (Каждое слово у Варвары падает отдельно. Увесисто.) Даже генеральный мир в Любече не положил ей конец. Два брата, пусть и двоюродные. Вражда до гроба. Нечто глубоко личное. Но женщиной и не пахнет...
Красноречива и длительность вражды. Соперничество становится родовым. Как долгие круги на воде от когда-то брошенного камня. Чего стоят, к примеру, целые «бригады» монахов-хроникёров, правки-поправки, вписывания-перепи­сывания. Чуть ли не «типография» в фамильном монастыре Мономашичей Выдубичи.
Появление, ни мало, ни много через век после Олеговых пергаменов, полемического «Слова о полку Игореве» сигнализировало ясно: старинная баталия длится. Уж больно похоже «Слово» на сведение счётов...»
«Мономах покинул захоронение, – говорю я археологическим стилем, – и обернулся автором «Слова»? А мы-то два века гадаем на кофейной гуще, кто же Аноним?»
Высказываюсь так шутки ради оттого, что не нравится мне тон созерцательницы зеркала. Какие-то академичные нотки. Не к месту в этой лунатической ночи.  Да ещё выгляжу я вроде ученика.
«Сводить счёты можно и через потомков, – хладнокровно отзывается Варвара. – Как в кровной мести. Нашлось кому записать Олега в Гориславичи навечно… Здесь особая тонкость мерцает. Через кого и как сделано? Использован именно Ольгович! Игорь-то – правнук Олега».
«Будь на тебя, Варенька, личное дело, – усмехаюсь, – учинил бы тебе строгий выговор с занесением в оное. Игорь – внук Олега».
«Не цепляйся, Ушахин. Оговорилась я... А личное дело моё имеется. Там, где нужно. Но для тебя оно недоступно».
Ого, как отрезала! Вот это – в духе такой ночи...
Лунища успевает сдвинуться на небе вправо и выше. Иной у неё пункт наблюдения. Я теперь весь в полосе сияния, белым привидением лежу. Демон пока молчит. Значит, моя очередь?
«Какими же должны быть пергамены Олега, чтобы вызвать такое ослепительное извержение? О «Слове» говорю. Половцы в нём, конечно же, просто  повод. Они вообще «домашние», степняки Дикого Поля. С ними не столько воевали, сколько брали на вооружение в собственных разборках. «Поганые»? Когда было выгодно, князья запросто роднились с ханами. Даже великие князья не брезговали жениться на половчанках. Кстати, тот же поход Игоря. Сидели у «поганых» в плену, а сын Игоря Владимир женился на дочери хана Кончака. Чуть погодя...
Противостояние «Слова» неведомым писаниям Олега достигает загадочно жаркого градуса. Целое столетие не охлаждает его. (В этом месте, чую, Варвара хочет перебить меня, однако отдумывает.) Даже на отца Олега ложится тень недоброхотства Анонима. Обходит молчанием он имя Святослава Ярославича, первым взявшего верх над половцами, над ордой Шарукана...»
«А что же Аноним так мягок к внуку Олега? – замечает Варвара как-то походя, вяло. – Примирителен к авантюре северского князя?»
«Не ломай комедию, Варенька, – говорю я тоже мимоходом. – Сама понимаешь. Тут приём контраста. Противопоставить деду-уклонисту внука-витязя, пусть и неразумного.
По всем позициям атакует Аноним Олега. Ревность лютая, неумирающая. Это призрак Мономаха, давно почившего и вдруг исполненного... Чего? Божественного дара брата Олега? Обоих давно нет, но Дуэль продолжается. Твои косвенные доказательства, Варюша...»
«Получай зачётные очки, Влад, – провозглашает наяда. –Ожидала от тебя, ты уж прости, чего-нибудь из другого круга. Который помельче. Многомерность «Слова» чего только не скрывает. «Половецкое» – это так, сверху. Настоящая драма – глубже. Ты мог бы сказать: автор наперед, за полвека, расслышал устрашающий топот не половецких, а монгольских коней. Золотую Орду он предвидел и предупреждал...»
Опять задела меня гостья, что утаивать. Отзываюсь холодно:
«Надо полагать, и за Игом что-то находится? Пострашнее круг...»
«Кто из нас комедию ломает, Ушахин? – оборачивается она наконец ко мне. Зеркало оставлено. – Скрытые смыслы «Слова». Да, аккумулятор оно миров, и не все расшифровываются. Но
у нас-то сейчас речь о чём? О противовесе «Слова» пергаменам Олега. О той потаённой, как радиация, буре, какая царила между ними. Обе могущественные силы мешали друг дружке. Напрашивался один исход: убрать первородный выброс…»
Я лежу, как лежал, затылком к Варваре. Но всё вижу. Она подносит освободившиеся руки к своим вискам. Неужто у демонов бывает мигрень. Вот моя черепушка уже плохо соображает. А впереди, по Варваре ясно, час особой истины. Надо бы ободриться.
«Варюша, ты сулила кофе, – говорю. – Сваришь?»
«Хватит нам кофе хлестать. И так сердце колотится», –отвечает в отрешённости, тем не менее твёрдо.
Тишина в доме и на улице стоит какая-то гробовая. Наверно, из-за полнолуния; зловещее око Луны никуда не торопится.
«Два или три огня понадобилось? – загадочно произносит Варвара. Я выжидаю, молчу. – Возможно, третий был уже лишним. Перебор…
Одной баснословной историей с тобой поделюсь, – слегка толкает она меня. – Для того перенесёмся в пространство, где сошлись земное и астральное. Частный случай таковского переплетения. И ещё косвенное доказательство наличия в своё время рукописей Олега. Доказательство уже верховного значения. Высшего толка…
Ты меня слушаешь, Влад?»
«Ещё как, Варя!»
В самом деле, чертовски ощущаю себя «антенной».
«Подсказывает догадку один и тот же почерк. Они выдают многое, почерки… Здесь в роли почерка фигурируют пожары. Испепеляющие всё без разборки.
«Слово» выплеснулось не сразу. Прежде прогудел первый из трёх пожаров, поочерёдно сжигавших Киев. Огненное коловращение 1169 года. Анониму где-то около сорока лет. Он уже знал «Деяния» Олега, кто-то ему пересказал; сами пергамены укрыты, упрятаны сверхнадёжно. Одно известно: в Киеве они...
Конечно, заболел Аноним, игла ревности душу занозила. Выставить своё, не уступающее – так и будоражило, напрягало. Но не с кондачка же за дело браться. Подходящий со всех сторон повод требовался. Поход внука Олега на Степь – лучшего было и не пожелать...
С 1186-го, с рождением «Слова», пошло негласное высокое напряжение между двумя полюсами. Но сохранялся ли 
в е щ е с т в е н н о   первозданный полюс? «Деяния»? Судя по трём кряду сжиганиям Киева крепко держались рукописи Олега. Пылал стольный град в 1202 году, ужасающе. Ну, а про 1240-й и говорить нечего. Что осталось от прежнего золотого Киева?..»
Открывает мне Америку демон-наяда? И да, и нет.
«Относительно почерков, – вступаю я как-то медлительно. – Для меня тут красноречиво не что, а кто. Действующие лица и исполнители. Возьмём 1169 год. Первое обширное разорение Киева. Кем? Своими же, войсками князя Мстислава, сынка великого князя суздальского Андрея Боголюбского. Что не довершили пожары, доделал он, Андрей. Приказал вывезти всё церковное, монастырское, даже и колокола, к себе в Суздаль. И книги, летописные своды, рукописи. Под метёлку. А он кто, этот воистину «боголюбский» князь? Внук Мономаха. Что и подчёркиваю.
Берём 1202 год, второе опустошение Киева. Это что, на всякий случай?  Разграблен город донельзя свирепо. Такого зла над Киевом ещё не бывало, сокрушались летописцы. Кто совершил? Опять же – Мономаховичи! Великий князь киевский Рюрик, правнук Мономаха, и волынский князь Роман, праправнук Мономаха. Вроде бы – разборка между собой. Зять Рюрика Роман согнал тестя с престола, руками половцев и чёрных клобуков согнал. А Киев Роману по сути и не нужен был. Он с пепелища вернулся в свой Галич – воевать с польским королём. А древности, какие ещё чудом пребывали в несчастном Граде, испарились...
Так что на следующий, третий кошмар – пришествие Батыя в 1240 году – из архивов оставался мизер.
В общем и целом, у «Деяний» Олега, коли сберегались они, по твоей версии, в Киеве, шансы уцелеть равнялись нулю…»
Меня удивляет, что она ни разу не перебила мои толкования. Словно лежит и дремлет. Ведь есть что сказать.
«Неужто охота на произведение Олега могла быть такой долгой и такой немыслимой ценой? – говорю на пробу. – Миф, конечно».
«Само собой, миф, – наконец заговаривает она. – Для людей. Люди этим простым словом отделяют себя от непознаваемого и правильно делают. Всё равно путь туда закрыт. Миры, где правят другие каноны. Иная действительность... Вот «охота», как ты формулируешь. Это всего лишь взгляд человеческого рассудка. Настоящей картины людям не понять. Кругом – лишь фата-морганы. Не Ольговичи и Мономаховичи вели столетнюю войну, а надмирные силы. «Деяния» Олега и «Слово» Анонима – они сфера…  духов. Не знаю, как проще сказать. Простота хуже воровства, это-то люди сообразили».
Ко мне подбирается тень по ковру. От Луны, конечно, та не хочет скучать на одном месте.
«Можно добавить вот что, – говорит отчётливо наяда. –
Т а м   тоже бытует закон возмездия. Сила «Слова» поглотила - с какой-то попытки – силу «Деяний». Но через шестьсот земных лет бумерангом прилетела месть: сгорел единственный список «Слова о полку Игореве». Равным образом в столице, равным образом в пожаре Града. 1812 год, Наполеон в Москве…»
Это последнее она кидает, как кидают на стол козырного туза.
Почему последнее? Потому что наше  р а з ъ е д и н е н и е 
приходит. Отправная минута неожиданного моего забытья. Вижу колоссальную арену во все стороны. Переливается она радужно, однако не радостно. Из-за полной чужеродности. Здесь убежище отставного археолога Владислава Алексеевича Ушахина и его странной любовницы Варвары Яковлевны Брук, смятый в страстях ковёр, ослепшие лампы, простыня-туника, чулки с эротическим швом, опустошённая бутылка севастопольского шампанского, затуманенное зеркало-око, кофейные чаши – всё выглядит дешёвым. Мало что весит… Возможно, и несправедливо. Возможно, поспешное впечатление. Но беспамятство уже охватывает меня. Впадаю в какую-то отключку...

Вырывает из беспамятства долгий, болезненно-резкий звонок. Звонок в дверь. Среди ночи. Не сразу прихожу в себя. Лежу один и не голый на диване. Луна ещё ярко светит. На полу порядок, нигде ничего не валяется. Варвары нет. Как будто и не было. Однако в комнате аромат её духов «Пиковая дама».
Звонят настойчиво. Кого черти принесли? Смотрю в глазок. А, вот кого. Откуда же он адрес узнал? Но хватился тут же – дивиться-то нечему.
Приглашаю войти. Что-то он в пальцах держит. Определяю намётанным глазом: древнегреческая серебряная драхма. Плата за вход?
Не удерживаюсь, всё-таки задаю глупый вопрос: «А как вы узнали, где я живу?» Это всё равно, что спросить у царя Салтана, как добраться до острова Буяна.
Он и не думает отвечать на глупость. Как-то криво усмехается и говорит: «На ты мы с тобой, земеля, на ты. Запамятовал?» Осматривает стены, будто музейные они. К окну поворачивается. «Небось, не давала тебе спать полновесная Лунища, – изрекает плутовато. - Она уже истощилась, в сторонку ушла, блеклая».
А я снова бухаю вздор: «Чай? Кофе? Пиво?» Спрашиваю, не ведая, есть ли сейчас в буфете и холодильнике хоть что-нибудь.
Он меня выручает. Пальцами, в которых теперь нет никакой драхмы, делает жест маятником – ничего, мол, не надо.
И я запоздало злюсь на себя. В самом деле, чего  суечусь?
«Так чем обязан?» – вопрошаю, и выходит это грубо.
«Вот те раз, – удивляется «барон» Пицек-Вертлянский и придвигает к себе скрипучий венский стул. – Мы же вроде как не договорили».
Действительно, с моей стороны выглядит более чем нелепо принимать светскую позу после давешней встречи с ним.
Зажигаю настольную лампу. А ночной гость вместе со стулом уходит тут же в тёмный угол, в тень от шкафа. Собираюсь с мыслями. Новые не обнаруживаются. Что может прибавить то ли барон, то ли гетман к высказанному демонской наядой Варенькой?..
«Пусть не устают глаза, – роняет из сумрака Лаврентий Ованесович, объясняя, зачем в тень ушёл. И ещё роняет:  миром правит парадокс».
Кажется, он там закурил. Да, какую-то гадость, судя по запаху. Ладно, чёрт с ним.
«Поскольку эхо от пергаменов князя Олега Святославича, – начинаю учебным тоном, – доносится до нас из различных времён и  пространств…»
Начинаю и прикусываю язык.
«Усвой твёрдо, Лексеич, – резко прерывает меня гость, –пергамены Олега не существовали, было от него другое. Ничуть, пожалуй, не хуже. Беда в ином. «Поучение» Мономаха вот не пропало, а Олеговы труды ушли в расход. Как и многое, о чём и представления у нас нету...»
Не могу ручаться, но, должно быть, уже в тот момент стал виден первоначальный намёк. Что-то такое замаячило в тени угла.
«Промежуточные этапы, – продолжает он. – Всегда они убыточны. Когда не напрямую дело идёт. Вид когда меняется. Форма – она весома. Только перо надёжно. Написано пером – не вырубишь топором...»
Загадочность, которую совсем свободно раскрыть. Да я всё с мыслями своими собираюсь.
Не нахожу ничего лучшего, как на повторные круги выходить. Толкую о вечной ревности великого Владимира Мономаха к писательству Олега, о незрячестве олеговых наследников; о карме  и прочих актах  возмездия...
Визитёр лениво покуривает. Разумею – и слушает так же. Потом снисходительно цедит: «Мономаховичи тоже в дураках остались. Добывали, добывали киевский престол и не заметили, что добыча заурядной стала. Откуда прежнему величию сохраняться, если свои же разоряют и жгут чудо-город нещадно?»
В тёмном углу явственны перемены. В фигуре Пицека-Вертлянского. Я уже на пороге разгадки. Тороплюсь с мыслями:
«Всё-таки последнее слово осталось за Мономаховичами. Но верно, что на парадоксах мир стоит. Какие красноречивые детали просвечивают! Последнее слово – оно ведь и есть Слово. «Слово о полку Игореве». И рикошет оно от былинных слов именно Олега. Да, вроде удар по Олегу. Но  поход-то против «поганых» у Анонима мономаховского ведут одни Ольговичи! Игорь, внук Олега, вождь похода, а с ним его брат Всеволод, его сын Владимир, его племянник Святослав…»
Вглядываюсь в потёмки угла. Ага, изменения фигуры «барона» более чем очевидны. Она как бы оплывает, словно восковая. Картина, скажу я вам, довольно неприятная. Мягко говоря. Всё же продолжаю:
«Хорошо звучало у вещего Бояна слово каган вместо князь. Веяло южным, пряным тмутараканским. Каменные половецкие бабы щурились на пролёты  черниговских всадников. Жить бы поэту Бояну попозже. Не любимцу великого князя Святослава Ярославича, а сподвижнику его сына Олега, пережившего византийское изгнание. Глядишь, и возобладали бы поэмы Бояна над враками карманных летописцев...»
Пресекает меня ложный барон Пицек-Вертлянский, категорично:
«Знать надо, что песнопевец Боян – всего лишь псевдоним князя Олега Святославича. Вот где собака зарыта. Где тайна многого».
Сильно! Я отхожу к окну. Вроде задет я грубоватостью его выпада. А на деле – чтобы дать ещё одному фантому под моей крышей незаметно растаять. Ещё одна   аннигиляция.
Скоро будет светать. Селена, уже небольшая, повита облачностью. Выждав, оборачиваюсь. Всё, нет никого в моей обители. Даже запаха дешёвых сигарет. Даже крепкого аромата «Пиковой дамы»...

Сколько же во мне, землекопе, сидит народу!
Так восклицаю, оказавшись в центре комнаты, в центре пустого ковра. Сейчас сиротливого. Восклицаю, конечно, про себя.
Сколько своих двойников развёл я, затворник.
Притом все одного полёта птицы.
Ну, тут не удивительно. Я, молниеносец, очерчен целостным заколдованным кругом. Зарегистрирован.
Однако, однако... Торчит необъяснимое, пусть и в одном экземпляре. Варенька. Варвара. Варвара Яковлевна Брук. И она – моё порождение?! Невозможно. Ведь реально сливались мы в любовных играх. Терял я рассудок от шёлка её чулок…
А если… Нет, здесь стою перед стеной.

Что же, вот и весь сказ.
Но ставлю точку с некоторым сомнением. Чудится мне : ещё   иной  н о в ы й  свет может разлиться…

















Киев-Чернигов
2008-2014



СОДЕРЖАНИЕ


Взялся за гуж 3

Часть первая
РОЗЫСК ПО ОСОБО ВАЖНОМУ ДЕЛУ .................................. 6

Часть вторая
ОДИССЕЙ ТМУТАРАКАНИ ..................................................... 48
Через Понт 48
Под стеклом 58
Разведка-разводка 74
Три поцелуя смерти и один поцелуй любви ....................... 83
Приближение к двойной свободе ........................................ 92
Чёрная свеча демонам Отмщение 131

Часть третья
ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА ....................................................... 141

Часть четвёртая
В ЗУБАХ ДИАХРОНИИ И В ОБЪЯТИЯХ
СИНХРОНИИ 190
   

  Эта проза – отнюдь не типовое историческое повествование. Для автора история не столько наука, сколько  -   т а и н с т в о . Сдобренное почти всегда неразгаданностью, ибо муза Клио насквозь интригующа. Отсюда и почерк автора : смешение фактов, догадок, версий; слияние жанров – приключений, мистики, философии, фантазийного и ( в меру ) эротики.
        Книга стилизована под коллективное расследование одной из тайн Древней Руси.
        Проза А.Масалова тяготеет к тайнам. Тайнам истории (повесть «Страна Дори»), литературы (роман «Окно и фонарь»), творчества (повесть «Явление каравеллы»), психологии (роман «Несолоно хлебавши»), судьбы (книга миниатюр «Белые карлики»). Жизнь загадочна, это в ней самое интересное.
          Над загадками в названных книгах  бьются чаще всего в обстановке сугубо бытовых драм. Но над всем, как писала «Литературная газета» в отзыве на новеллы «Белых карликов», - «грандиозный и пугающий размах мистических совпадений, гениальные строки великих поэтов, вспоминаемые внезапно, бездонность вечного неба».
           В  «Мистерии призраков» тоже неразрывно сливаются быт и фантасмагория.
           В числе прочего в книге фигурирует и сюрреалистическое толкование феномена «Слова о полку Игореве».
            А в целом подоплека романа – «ввести в литературный оборот» для широкого читателя «прекрасный и яростный» мир Киевской Руси.