Кай

Ты меня не узнаёшь.

Светло-серый взгляд, пустой и отрешённый, соскальзывает куда-то мимо или проваливается сквозь плоть. И немногое есть на свете страшнее этого взгляда.
Все дни, пока я шла сюда, я думала о том, почему проклятый осколок изрезал именно твоё сердце. Это глупость, что он попался тебе случайно. Я не верю в такие случайности. Этих осколков больше, чем звёзд на небе, они мельче соли, и обжигающий ветер носит их во мгле и швыряет в лицо горстями. Я шла через Исландию, и грезилось мне, что внутри у нас, как в Полночной Стране, непрестанно движутся лёд и огонь, смерть и любовь, вырываясь порой на поверхность. И все частицы кривых зеркал сгорают во внутреннем белом пламени, как падающие звёзды – в небе. 

Вечность всегда притягивала тебя. В мыслях ты складывал это слово из льдинок ещё там, дома. И незаметно, очень медленно белое пламя гасло, сменяясь хрупкой ледяной коркой. Теперь оно, должно быть, тлеет где-то в недосягаемой сердечной глубине, но холод густо оплёл всё остальное. И оттого ты боишься старости и смерти.

Вечность притягивала и меня тоже. Сказки, назвавшие нас братом и сестрой, в каком-то смысле, не лгут. Но мне всё виделось иначе. Поэтому, даже здесь и сейчас у холода нет надо мной окончательной власти. Да, на ресницах иней, губы синеют, пальцы не чувствуют боли. И начинает казаться, что ты нарочно меня не узнаёшь, что мне в глаз тоже попала соринка, и что от ледяных огней даже чёрное небо становится мёрзлым... Но потом я вспоминаю, что оно бывает ещё бархатно-синим с месяцем-брошью, и нежно-розовым в мягких облаках, и зелёным, и золотым. И лёд во мне трескается, а глаза наполняются водою. Она солёная и тёплая.

Эта крепость такая огромная и такая тесная, что, если поднять голову, увидишь, как стены врастают в небо, а если оглядеться по сторонам – теряются во мраке. И одновременно они сжимают тебя со всех сторон с невообразимой силой. Их нельзя растопить свечой, это сделает только солнце. Но взойдёт оно, думаю, не скоро. Однако я, отчего-то, уверена, что не дать свече погаснуть всё равно очень важно. Это соринка в глазу зимы, мешающая той воцариться безраздельно. Язычок огня трепещет в груди, а красный хрустальный сосуд, где он помещался, разбит, и ветер грозит погасить его совсем. Я пытаюсь прикрыть его от ветра ладонями. А ты то склоняешься над своей игрой, то снова поднимаешь лицо и смотришь невидящими глазами.

Если ты так и не узнаешь меня, мне придётся уйти. Холод не должен получить обоих. Когда я шла сюда по весеннему раскисшему бездорожью, в лужах иногда отражалось льдистое чёрное небо, точь-в-точь как разбитое зеркало. На обратном пути, на излёте лета мне будет слышаться, как ночная тишина шепчет «Гретхен»: так ты звал меня вместо «Герды». А осень, видимо, будет в этом году ранней. Даже если морозная проседь появится не сразу, всё равно будет так светло, прозрачно и холодно, как бывает только осенью. А потом придёт зима. Но у неё тоже нет надо мной власти. Ей дано повелевать в равной мере прошлым и будущим, ибо для людей их равно не существует. И прошлое, и будущее стали бы принадлежать ей всё равно, даже если бы я тебя не потеряла. Оба они вырастают из предрассветных сумерек, важно и грозно, но стрелка часов трепыхнётся, как продрогшая птица, и вот уже опять нет ни того, ни другого. Их проглотило кристальное безвременье, которое нам впору бы называть смертью и бояться его так, как боимся мы того неведомого, ждущего впереди. И если уж холод здесь повелевает временем, то нет почти ничего, что по природе своей не может замёрзнуть. Но маленький огонёк в разбитом красном сосуде связан таинственным образом с нездешним, немеркнущим светом. И поэтому поглотить его никому не под силу. Он опалит любую ледяную утробу.

Холод злится, заползает под кожу, делает воздух острым, ранит лёгкие, но знает, что до сердца ему не добраться. А я закрываю пламя рукой и зову тебя по имени. Это пока всё, что я могу сделать. И это не так уж мало.