Пасторальный сюжет

Александр Анайкин

Болеть лучше всего – в середине учебного года, когда морозы, когда в школу уже надоедает ходить, просыпаясь для этого в потёмках. Родители, конечно, в этом отношении – максималисты. А бабушки и подавно. Для них, вообще, никогда нельзя болеть. Но это же нереально. Поэтому такой взгляд на болезнь попросту не здоров. Болеть можно, но не надо хворать всерьёз. Лучше всего каким-нибудь ОРЗ, ангиной с небольшой температурой. Чтобы отдохнуть можно было во время лечения. А вот на каникулах валяться в постели действительно нельзя, потому что глупо. Ведь во время каникул мы и так отдыхаем. Ну и, конечно, ни к чему болеть в конце четверти или в начале. Потому что в первом случае ты и так скоро на отдых пойдёшь, а во втором только-только отдохнул. Вот и выходит, что от таких болезней никакого смысла. А Катька видать этого не понимает, потому что её угораздило слечь с температурой тридцать восемь первого сентября. Представляете. Тут все ребята после трёх месяцев разлуки встречаются, новенькие приходят, а иных, констатируем с грустью, уже нет – перешли в другие школы. А Катька в такой ответственный день дома валяется. Как под арестом. Потому что наши родители перестраховщики, к ней не пускают. А она всё-таки член нашей команды. И в данном, конкретном случае я наших родителей совсем не понимаю. Можно подумать, что они сами никогда детьми не были. Меня к Катьке допустили лишь через четыре дня. Вернее, она ко мне пришла, да и то со своей мамой, тётей Любой то есть, которая прямо с порога, а ещё говорят про материнское сердце, про уроки стала меня теребить. Что задали, да что проходили? А чего проходить-то, когда одно повторение ещё было. Но я своё недовольство не проявляю, потому что рад Катьке. А родители сразу:
- Вы особо не контачьте, вы особо не контачьте!
Как будто мы с ней целоваться собираемся. Ведут нас на кухню и усаживают по разные стороны стола. Смехота. Потому что кухоньки у нас такие, что стоя у противоположных стен, можно носами друг друга касаться. Сгрудились все вокруг стола и стали мне допрос с пристрастием устраивать. Да всё – то же самое. Что задавали, да кто учитель? Какие уроки сегодня были? Такие деловые! Просто так с человеком поболтать не дадут. Но, тем не менее, рассказываю всё, что от меня требуют, тем более что вижу, что и Катьке это интересно. Рассказывал я им рассказывал… аж устал. Вроде всё сообщил. Сидим, молчим. А тут моя мама говорит:
- Погоди. А у вас же сегодня два урока музыки было.
- Ну да, - говорю, а сам удивляюсь. Музыка то им на что?
Но папа сразу отреагировал:
- Интересно, интересно. И что же у вас там было?
А мама:
- Преподавательница то кто у вас? Опять Эльвира Матвеевна?
Я даже и не знаю, кому отвечать.
- Ну, да, - говорю.
А папа опять за своё:
- И что же вы сегодня проходили?
Можно подумать, что он меломан заядлый. Да и что мы проходили, когда два урока музыку слушали. Так и ответил:
- Ничего не проходили. Пластинки слушали.
- Ну, - папа от удивления даже рот приоткрыл. – Надо же, - сообщает всем. - А в наше время на пении только на пианино играла учительница, а мы пели.
И я очень удивился тому, что у меня папа когда-то пел, потому что я никогда не слышал такого явления. Он даже на вечеринках молчит, когда все песни горланят. Только улыбается смущённо и раскачивается в такт музыке. А папа, между тем, помолчал немного, подумал и продолжил рассказ о своём певческом детстве.
- У дороги чибис, - и опять замолчал.
Мы же с Катькой переглянулись. Мол, предки они и есть предки. Что с них взять. А мамы наши тоже в воспоминания вдарились. Тётя Люба руками взмахнула и запела:
- Эх, картошка объеденье, денье, денье.
А мама, не слушая её, завела своё:
- Коричневая пуговица валялась на дороге.
Мы с Катькой чуть с табуреток не попадали от такого хора, но сидим всё же с самыми серьёзными лицами. Хотя, как вы сами понимаете, это весьма и весьма нелегко нам давалось в тот момент. Больно уж хор был потешный. Папа первым опомнился.
- Ну, ладно, - говорит, - а вы то что слушали? Какие пластинки?
А я и сам не знаю. Потому что перед самым началом учительница нам загадку загадала:
- Попробуйте сами понять, что вы будете слушать: Чайковского, Бетховена или Глинку.
А я что, знаю, что ли? Я так и ответил папе:
- Не знаю.
А папа страшно рассердился:
- Как же это можно? Как же это можно? Ты ведь парень-то уже взрослый.
А мне такие разговоры, жуть как не нравятся. Я сразу насупился.
- Ну и что, - говорю.
- Как это что? – продолжает возмущаться папа.
А мама со мной ласково начала, как будто я совсем маленький или ангинный, как Катька:
- Ну, расскажи о чём опера.
- А я откуда знаю.
И тоскливо мне так стало. Тем более, что папа от моего ответа прямо позеленел. Ну, думаю, плохо дело, надо рассказывать.
- Да я не знаю, - отвечаю. – Ну, мужик там в деревню приехал, а в него одна тётенька влюбилась.
Взрослые прямо замерли, как будто я что-то необычное сказал.
У Катьки глазёнки разгорелись:
- Ой, как интересно.
А папа посмотрел на меня ошеломлённо и спрашивает:
- Это что же за пасторальный сюжет?
А я и слова такого не ведаю совсем. Даже не слышал ни разу.
- Не знаю, - отвечаю осторожно. И дальше начинаю рассказывать, что там было.
- Да она его видеть хотела всегда. Хотя бы раз в неделю.
- Почему же раз в неделю, - удивляется тётя Люба. - Раз они из одной деревни. Вернее живут в одной деревне.
- Не знаю, - бурчу я. - Она и слышать его хотела.
- Так он что, не разговаривал что ли с ней? Избегал её? – возмутилась мама.
«Далась им эта опера», - думаю. Но отвечать-то надо.
- Нет, он просто нелюдим был.
- Но он хоть её любил? – забеспокоилась Катька.
- Он стариком был и считал, что недостоин её. А она молодая.
- Да, молодёжь из деревни бежит, - стала сокрушаться тётя Люба.
- Одни пенсионеры туда и едут, - поддержала её мама.
- Чья же это опера? – стал допытываться папа.
- Эльвира Матвеевна нам самим велела догадаться, Чайковского или Бетховена. А третьего я забыл как фамилия. Он Ивана Сусанина написал.
- Глинка, - обрадовался папа.
Я тоже обрадовался от того, что вспомнил и даже заулыбался:
- Да, да, - подтверждаю.
- А я думал, что вы про колхозную жизнь слушали, - изумился почему- то папа.
- Чем же всё там кончилось? – спросили мама и тётя Люба хором.
- Ну, я не знаю. Мы не успели дослушать до конца. Но они встретились.
- Ой, как интересно, - пискнула своим ангинным голоском Катька.
- И что? – в один голос поинтересовались мама и тётя Люба.
А мне всё это надоело ужасно. Но куда деваться, когда к тебе так пристают.
- Да он посоветовал ей не связываться с ним.
- Почему? – ужаснулись мама, тётя Люба и Катька хором.
- Наверное, какой-нибудь порок имел. Может игрок, - предположил папа.
- Наркоман, скорее всего, - сурово сдвинув брови, осуждающе произнесла тётя Люба.
- Какие в те времена наркоманы? – изумилась мама.
- Ну, Шерлок Холмс у Дойла, например, принимал наркотики.
- Ишь, ты! – изумились мы с Катькой.
А потом я всё-таки, справедливости ради решил внести ясность и оправдать того мужика из деревни:
- Просто потому, что годам возврата нет, - пояснил я.
- Ага, значит всё же разница в возрасте, - глубокомысленно закивал головой папа.
- А что для мужчины возраст, - не то спросила, не то высказала утверждение мама.
- Вон у моего супруга начальник вдовец. Недавно второй раз женился. На женщине на двадцать лет моложе его, - то ли осуждая, то ли восхищаясь, сказала тётя Люба.
- А Мазепа вообще старик был, а Мария к нему убежала, - пропищала хрипло своим простуженным голоском Катька.
Все удивлённо посмотрели на Катьку, а потом на меня, ожидая продолжения.
- А он ей сказал, что неопытность к беде ведёт, - не стал я томить слушателей.
- Порядочный мужчина, - одобрила мужика мама.
- А другой бы воспользовался моментом, - категорически сделала однозначный вывод тётя Люба.
- Джентльмен, - дал определение мужику папа. При этом он весьма уважительно покрутил головой.
Мне понравилось, что меня так внимательно слушают, и продолжил уже без всякого понукания:
- Да этот мужик её любит всего лишь любовью брата. Он так и сказал ей.
После этих слов папа наморщил лоб, будто решает труднейшую задачу, а потом вдруг изумлённо посмотрел на меня и дико начал хохотать. И от хохота даже так резко вперёд наклонился, что головой о стол стукнулся. А я настолько растерялся от его смеха неуместного, что даже не улыбнулся от того, что папа стол лбом ломает. А папа продолжает хохотать и от смеха даже еле выговаривает слова:
- Да ведь это же Евгений Онегин. Это же он нам Пушкина пересказывает.
Тут наши мамы тоже как сумасшедшие хохотать принялись. А мы с Катькой переглядываемся, потому что не понимаем, что их так развеселило. И чтобы выяснить это, я спрашиваю папу:
- Так кто же эту оперу написал, Пушкин или Чайковский?
Взрослые от моего вопроса, ещё пуще хохотать стали, так что Пушок, который до этого на холодильнике лежал, вскочил и пулей вылетел из кухни. А Римка, наша собака, мигом выскочила из под стола, где всё это время мирно дремала, положив голову на лапы. Она с лаем бросилась за котярой.
Я ещё никогда не видел, чтобы люди так смеялись. Они просто чуть не умерли от хохота. У них даже слёзы кончились, которые текли от этого безудержного смеха. И под конец они могли лишь всхлипывать. Этих взрослых просто не поймёшь порой. Но это ещё не конец. Вскоре прибежали соседи с верхнего и нижнего этажей и прямо с порога закричали:
- Вы видики с Петросяном смотрите или по радио что передают. Мы уже все каналы прощёлкали по телевизору.
И тут уж мы с Катькой стали хохотать до-упаду, а Катька ещё и до полной потери голоса.

КОНЕЦ.