Жизнь за колюючей проволкой. Глава10 Рабочие будни

Глава 10

Рабочие будни и семейные треволнения.

              Дорогу осилит идущий.
              (Из школьного альбома)

Зима 60/61 годов пришла на  месяц позже прошлогодней, но гораздо суровее. Впервые по-настоящему выпал снег 9 ноября.

Я обещал вернуться домой к 6 часам, чтобы побыть с сыном, а Галя бы ушла на педсовет в школу. Однако, как это часто бывает, чтобы не сказать постоянно, обещанное расходится с делом. Вернулся я только после 8 часов.

Захожу весь залепленный снегом. Саша с удивлением говорит: «Мама, смотри на папе буран какой!» И весь вечер не отходит от меня. Он приболел, температурит вторые сутки. Галя лежит. Сегодня она упала и теперь пожаловалась на боли в животе, в котором развивается новая жизнь. Впервые мы заговорили о том, кто будет, дочь или снова сын?

А наутро у нас произошла крупная ссора из-за того, что я «не держу своего слова», «ведь это так низко!»

Я снова начал пояснять, что в таких случаях от меня не зависит, потому что я неволен и несвободен в своем времени. Да, я обещал вернуться к 6 часам, чтобы побыть с сыном, но:
– Я не знал, что в 5 часов будет совещание у Руднева, а потом с Лихачевым до половины восьмого был в зоне, проводили собрание с бригадирами по поводу перехода на зимнюю форму одежды.

Так что хлопот полон рот. Она, конечно, все это понимает, но согласиться не может. Такова женская логика.

Больше умиротворения в наши отношения вносит письмо Николая Ивановича, которое мы получили накануне.
Привожу его полный текст, так как оно, считаю, имеет свою историческую ценность; какие были люди в наше время, какие учителя:

Здравствуйте, Вова и Галя. Почтительный поклон маленькому курносому человеку Александру Владимировичу.

Степь. Ветры. Суровый край. Грубовато обработанные люди. И вы, вступившие на порог настоящей жизни, с молодой дерзкой мыслью испытать свои силы, – в этом краю. Такой зрительный образ встает в представлении, когда начинаю письмо к вам. От всей души хотел бы, чтобы не уступали  вы трудностям, обступившим вас, не отдавались в плен чувствам мелким и незначительным. Побольше терпения, мужества – это очень хорошо, особенно тому из вас, от кого образовано это слово. И еще: побольше душевного здоровья. Физическое здоровье – пусть самое гадкое – не беда, если есть душевное здоровье, т.е. если человек в любых условиях переубеждает себя и умеет сказать себе: «жизнь хороша, хороша хотя бы потому, что трудна».

Итак, волею судеб мы в Ленинграде, городе, вобравшем в себя 250-летнюю историю России. Все здесь говорит об этом огромном ее пути – пути от Петра до пережитой нами последней войны, начиная с памятников 1702 года, кончая выбоинами от немецких осколков в колоннах Исаакиевского собора. В кипучем центре города  на правом берегу Невы, совершенно скрытый в тени листвы, под куполом здания-футляра, сохранился первый свидетель города – маленький деревянный домишка. Когда-то в 1703 году по повелению Петра срубили его за три дня плотники прямо среди рощи на топком берегу Невы. Это не только первый, но и единственный здесь деревянный домик. Петр Первый – действительный автор этого города – в свое время запретил здесь строить какие-либо дома, кроме каменных; одновременно было запрещено каменное строительство во всех других русских городах. По указу Петра, всяк, кто въезжал в город сушей либо водой, привозил бы с собой: на судне – по 30 камней больших, а в повозках – по 3 камня малых, не менее пяти фунтов весом; специальные контролеры на пристанях и заставах вели камням счет. Так возник этот стройный город из камня. Примером изумительной каменной работы может служить пьедестал медного всадника или же Александровская колонна («Александровский столп») посреди Дворцовой площади (перед Зимним дворцом), которая изготовлена из целого куска красного финского гранита весом в 600 тонн и высотой 47 метров, изумительно отполирована и поставлена без закрепления.

Ленинград раскинулся на 101 острове. Это по праву – Северная Венеция, даже более того: если в Венеции 400 мостов, то здесь их более 500. Когда выйдешь на Неву, – к примеру, на Кировский мост, середину которого пересекает Пулковский меридиан, – и взглянешь вокруг, невольно заговоришь внутренне пушкинскими стихами:
…Прошло сто лет и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво…
…Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье… и т.д.

За прошедшие 2 месяца мы успели побывать в очень многих местах города, но получили представление лишь о скромной части его достопримечательностей. Мама говорила, что письмо мое они переслали вам, так что вы уже многое знаете. Я описал там, в частности, замечательное  представление «Герои киноэкрана». Если будете смотреть фильм «Две жизни», вспоминайте нас. На экране нас, конечно, не увидите, но не так уж и далеко от него. Впрочем, если бы было время и одолевала крайняя нужда в деньгах, то можно было принять участие в съемках: охотников приглашали. Мы видели съемки его на Мойке, как раз рядом с домом Пушкина. Снималась сцена, как обывательская толпа терзает девушку-служанку. Постановщик фильма известный кинорежиссер Леонид Луков, сидя в двух шагах от нас на раскладном стульчике, муштровал толпу стариков и старух, одетых в дореволюционные платья. Сначала одна из них целый час повторяла фразу «У Ленина?!», а затем, другая, худая и долговязая, раз 30 крикнула в объектив кинокамеры: «Ду-у-ра! Ду-у-ра!» Рядом с нами сидел размалеванный, в котелке, с тросточкой и галстуком-бабочкой, Сергей Гурзо, явно скучая; вскоре он уехал с молоденькой, весьма симпотичной актрисой. Старушки уехали. Одна из них споткнулась и растянулась на мостовой весьма картинно; жаль, что этот кадр остался без внимания режиссера; другая старушка ворчала:

– И когда-ет они кончают! И в туалет сходить не дают!
Кроме упомянутого в письме (насколько я его помню), были мы на историческом крейсере «Аврора», в кинопанорамном театре «Ленинград», в чудесном парке культуры и отдыха, куда ездили по Неве на катере. Побывали мы и в Александро-Невской Лавре, где похоронен Александр Невский и Суворов со скромное надписью «Здесь лежит Суворов». Вообще Ал.-Невская Лавра – это богатейший некрополь-усыпальница великих людей. Здесь похоронены писатели (Крылов, Жуковский, Достоевский и др.), очень многие русский композиторы, художники, артисты. Здесь аллея композиторов, аллея артистов и т.п. Над ними прекрасные памятники (особенно, например, у Чайковского и Куинджи). Здесь похоронена сестра Пушкина Ольга и его жена, Наталья Николаевна Гончарова-Пушкина-Ланская. Были в Гос. театре драмы им. Пушкина (бывшем Александровском) на «Оптимистической трагедии» Вишневского в постановке Лаур. Ленинской премии Товстоногова. Ленинград – это, собственно, город-музей, живая, 250-летняя история нашей культуры и революции. Много мемориальных досок, на которых мелькают все знаменитые фамилии и факты.

Поселились мы на улице Правды, невдалеке от Фонтанки и Невского проспекта. В ее названии отражен известный факт – здесь 5 мая 1912 года вышел первый номер «Правды». Теперь это уже центр Ленинграда, а когда-то, в 20-30гг. XVIII в., здесь было большое болото, и идущая рядом улица Марата, на которой жил и напечатал у себя в подвале свою знаменитую книгу Радищев, называлась в его времена Грязной. При Петре в нашем районе жили придворные мастера и служители. Наша улица называлась Кабинетской, потому что на ней жил мастеровые «Кабинета его императорского величества», ведавшего имуществом царского двора.
Квартира неплохая, просторная; для Ленинграда – это роскошь. Мама привезла дочурок, которых устроили в детском садике на улице Дзержинского у Садовой. Дзержинского – бывшая Гороховая (ее и сейчас так называют), та самая, на которой жил Илья Ильич Обломов и герои Чернышевского. Таким образом, вся семья наша теперь вместе и все устроены. Кончился организационный период, началась ровная, будничная жизнь рядовых ленинградских обывателей.

Мира преподает математику в 5 и 8 классах 317й школы, имеет солидную нагрузку (26час.) и на работу обижаться ей некогда. С новой обстановкой она освоилась.

Я, как вам это известно, сдал экзамены в аспирантуру, сдал не без труда, преодолев конкурс из 10 человек. Сейчас занимаюсь в Ленинградском научно-исследов. институте педагогики в секторе педагогики и психологии. Институт расположен на Неве, как раз напротив крейсера «Авроры», смирно стоящего на рейде. Составлено расписание кандидатских экзаменов (история русской педагогики, история зарубежной педагогики, французский язык, философия, теория педагогики). Тема диссертации еще не определена. Работы до ужаса много. Дважды в неделю сажусь на метро и еду на красивую новую окраину города, в Автово, к преподавательнице французского языка. Это серьезная женщина в очках, худощавая и на вид – типичная иностранка, хотя и звать ее Елена Ивановна Максимова. Всю жизнь прожила в Бельгии; в СССР – всего года четыре, поэтому по-французски говорит лучше, чем по-русски. Затем, кочуя из трамваев в троллейбусы, еду слушать профессоров Ганелина и Голанта, крупнейших специалистов по истории педагогики. Ганелин – член-корреспондент А.П.Н., по имени Шолом Израилевич, с типично еврейским выговором («классовая порода» у него звучит как «квасовая погода»); товарищ исключительно эрудированный, с сильной мыслью, читает лекции, что щелкает семечки. Прекрасно зная педагогику, сам едва ли владеет педагогическим даром: на его лекции студенты шумят, и он пользуется единственным приемом – «Убигайтесь из зава!» Зато Евгений Яковлевич Голант – прекрасный педагог и человек; слушать его – большое удовольствие. Но больше всего сижу за книгами… Здесь пришлось открыть такие книги, в которые раньше не заглядывал. И напрасно! Настоящее царство мысли: Руссо, Локк, Дидро, Песталоццих… Жаль, что их почти не издают; их идеи вполне современны. Многое из того, о чем мы спорим, сказано уже 300 лет назад, да как сказано! Вот «Эмиль» Руссо, которого сейчас прочел. Это убийственная отповедь всякому талмудизму, вере в авторитеты, всяким условностям, «словесному воспитанию», манифест в защиту детства, в защиту полной свободы творчества в воспитании. Вот, например, две-три фразы из этой книги, хорошо показывающие весь ее дух, фразы очень прочувствованные:

«Есть ремесла, настолько благородные, что нельзя выполнять их за деньги, не оказавшись недостойным выполнять их. Таково ремесло наставника… Воспитатель! О какая возвышенная душа! Поистине, чтобы сделать человека, надо быть самому отцом или более, чем человеком.

Люди, будьте человечны… Любите детство; поощряйте его игры, его забавы, его милый инстинкт. Кто из вас не сожалел иногда об этом возрасте, когда на губах вечно смех, а на душе всегда мир? Зачем хотите вы отнять у этих невинных крошек наслаждение коротким временем, которое ускользает от них, и драгоценным благом, которым они не сумели бы злоупотреблять? Зачем вы хотите наполнить горечью и страданием эти первые быстролетные годы, которые уже не вернутся для них, как не могут вернуться для вас?..»

Вообще учителю, без сомнения, читать такие вещи очень полезно. Конечно, если находишь в учительском труде, в любви к детям призвание. Работать без призвания – это отбывать повинность без пользы для себя и для других. Вредно это и для государства. К сожалению, проблема призвания у нас не решена.

Хотелось бы узнать, Вова и Галя, о вашей жизни и работе. Кое-что я узнал из разговоров с родителями. Все ли удается вам в ваших усилиях. Ведешь ли ты, Вова, записи; возможно, что они имели бы в дальнейшем большую ценность. Ты избрал себе дело, на которое добровольно решится не каждый, и поэтому твои психологические, нравственные, педагогические наблюдения и факты будут интересными для других и может быть, очень полезными. Важно собирать факты, а позже, с опытом жизни и знаний, ты даешь им серьезный, честный, реальный анализ.

Опишите ваш быт и дальнейшие планы: надеюсь, вы долго не собираетесь там сидеть, хоть там и интересно!

Галя, я как-то забывал тебе сказать, что с нами в Майли-Су жила Фая Родыгина. Она окончила институт, вышла замуж за инженера (или техника), кажется, горняка. Не так давно у нее родился сын, которому присвоено имя Мишка. Летом она выехала из Майли-Су и заходила попрощаться ко мне. Сообщаю оставленный ею адрес: гор.Сталинск, Кемеровской области, До востребования.

До свидания. Будьте крепки, бодры и веселы.
                С приветом. Коля, Мира и ваши племяши. 

P.S. Володя просил составить тематику Макаренковских чтений. Выполняю просьбу, к сожалению, с большим запозданием. Тематика была составлена еще весной, но ввиду утраты вашего адреса не была отослана.

Конечно, Павлодар не Ленинград, а колония не Академия наук, но и в ней познают науку жизни. Однако чтобы чему-то научиться, необходимо, прежде всего, самому захотеть этому научиться. И пример Николая Ивановича тому самое яркое, авторитетное доказательство. Из нашего же университета выносят лишь одно убеждение: «с юных лет счастья нет» и «через труд в семью горбатых».

Как правило, у большинства заключенных низкий уровень школьного образования. Однако самые трудные характеры у «грамотных». Обычно из таких бывают самые отпетые тунеядцы. Таким является заключенный Пантюхов. После того как на объекте я ему прочел «новое» наставление о пользе и значении труда, он позже набросился на бригадира Стеренкова И.П.: «Ах ты аксот, позорный и т.д. и т.п.» – и разбил ему нос. Стеренков как бригадир способный, но слабохарактерный, когда его бьют, он не дает сдачи. Таких, кто сам не может постоять за себя, защищать сложнее.

После возвращения в жилую зону был «взят на вахту», что значит отделен от бригады и заведен в комнату для нарушителей, где оформляются постановления о наказании за допущенное нарушение. Пантюхов не стал раскаиваться, напротив, сквернословил и высказывал дальнейшее в адрес бригадира. Его поведение обсуждали на Совете актива отряда. Выступили все бригадиры. Он уже побывал во всех бригадах и нигде не работал. Одно оставалось наказание – БУР – барак усиленного режима.

Взяли на вахту после съема и заключенного Войшинаровича, осужденного вторично за воровство и убийство, за то, что он поднял «хипиш» и наскакивал на вольнонаемного мастера стройки Макиевского. Когда ст.лейтенант Лихачев стал делать ему внушение, Войшинарович стал «крестить» всех на чем свет стоит, угрожая убийством.

Лихачев позже жаловался:
– Лаешься с ними, тратишь нервы, раньше времени стареешь, жизни не видишь, а им как с гуся вода. Все безрезультатно.
Одним из злостных нарушителей в отряде был заключенный Шелудяков А.В., судимый третий раз.  Высокий, худой, болезненный, лет 35, весь пропитый и прочифиренный, морально и внутренне сгнивший до основания, оказывает сильное зловредное влияние на молодых. Вокруг него постоянно уживается «шобла» и «шустрота». Все работники колонии для него «мусора» и «грабители».

Каждую пятницу после работы с заключенными проводят политзанятия по учебнику «Основы политических знаний». Условий никаких. В жилом бараке, после ужина, все сидят на койках. Каждый на своей. Занятие начинаю с опроса по ранее пройденной теме: «Вопрос о власти, главный вопрос всякой революции».
Юховец:
– Я не волоку.

Все: «га-га-га». Тимошенко:
– Я тоже не волоку…

 Все: «га-га-га». Баранов:
– Чего смеетесь? Над собой смеетесь.

Беляков:
– Я не знаю. Книги нет. А за прошлое занятие неделю назад я забыл.
Вопрос второй: «Что такое диктатура пролетариата?» Гребенников:
– Не знаю.

Чикинев:
– Начальник, я тебе прямо скажу, мне до календаря 3 месяца, я считаю и думаю день и ночь, когда он кончится. Так что диктатура твоя мне не нужна. Выйду, буду жить как все. Я всю жизнь под диктатурой.
Кизимка:

– Та я не знаю.
Мой рассказ о власти и диктатуре слушали без реплик, думая каждый о своем. А после занятий окружили плотной гурьбой и у всех один вопрос: «Будет ли еще амнистия? Будет ли еще суд на досрочное освобождение?»

Эти вопросы самые большие и жгучие для каждого, даже для Шелудякова.
К ночи морозы крепчали и переваливали за -35°. В бараках было тепло. Кочегары не жалели ни сил, ни угля.

Накануне дома целый вечер все трое судачили, рядили, выбирали имя возможной в скором будущем дочери и сестренки: Алла, Оля, Миля, Ира, Эля и прочее, и прочее, но все они не нравились Саше.

– Не болтайте глупости! – говорил он. – Если будет мальчик, назовем Андреем.

На том и порешили. А сегодня… Ах. Боже мой! Снова Галя плачет, а я не могу видеть ее слезы. А дело все в том, что мы в колонии готовимся к встрече с зам.Министра полковником Волковым. Все стоим на ушах. С утра до позднего вечера всем составом пересматриваем каждое личное дело и тех, кого освободили, и тех, кто остался. Главный вопрос: законно или незаконно?

Ушел я из дому в 6 часов утра на подъем, когда мои дорогие домочадцы еще спали, и не смог заскочить домой даже на обед. А Галя ждала. Ей было плохо. В голову лезли всякие навязчивые мысли, боязнь чего-то, страх перед возможными отклонениями в связи с беременностью. А вдруг не разродится? А если кровотечение? Или после родов не поправится. Одним словом, у страха глаза велики. А тут еще эти томительные ожидания, должен быть и снова его нет. «Ах, он бессердечный и не чуткий». Да что там? Боже мой!

А мои последующие объяснения не к чему. Особенно в момент своей хандры, она перестает меня слушать, не внемлет моим ни уговорам, ни мольбам.

А зам.Министра был в Павлодаре, но мы не были удостоены его внимания. Видимо, у него на нас не хватило времени. Но дело сделано, мы перешерстили все личные дела заключенных и сделали свои не бесполезные выводы. Ну что ж, на то и щука в реке, чтобы карась не дремал.

А дремать некогда. Не тот бульон. На рабочем объекте снова произошло ЧП, которое едва не кончилось смертельным исходом. Это событие Лихачев окрестил, как «Операция Цицерон».

После того, как я с утра помог освобожденному досрочно заключенному Кулдыкову устроиться на работу каменщиком, я пришел на рабочий объект. Было около 12 часов по полудню. Ярко светило осеннее-зимнее солнце. День был погожий и приветливый. Дневальные, или как их между собой зеки называли «шныри», уже разносили обеды из борща с мясом и пшенной каши на растительном масле.

Надзиратель Зиеев, очень располагающий к себе сержант срочной службы, доложил, что пробу обеда снял и раздачу разрешает, но на объекте, кажется, есть пьяные.

Алкогольные напитки, наркотики и черный чай доставлялся вольнонаемными работниками стройки, и хотя велся постоянный контроль и досмотр, но в погоне за наживой, они шли на разные ухищрения. Так, например, шофера водку провозили в грелках, привязанных к телу, а наркотики и чай в осветительных фарах автомобилей, и даже в цементных растворах.

Только мы с ним направились на вахту, как увидели, что у прорабской заскандалили между собой заключенные Сухов и Еремеев.

Сухов, по прозвищу «Колобок», и Еремеев, по кличке «Мотыль», за длину (высоту) своего роста что-то между собой не поделили.  Сухов-Колобок, маленький, круглолицый, с желтой фиксой в зубах, по петушиному прыгал перед Еремеевым, скалил хищно зубы, сверкал фиксой и всячески обзывал его самыми оскорбительными словами – козлом вонючим, хрипел и угрожал:
– Я тебя раздеру и закопаю.

Еремеев-Мотыль возвышался колончей над колобком и держал в руке железный штырь из арматуры.

Я с Зиеевым попытался растолкать их и присмирить. Я приказал Еремееву бросить штырь, а Сухову велел идти на вахту. Но Сухов, как выяснилось потом, будучи «под газами» отказался (не стал) выполнять мое приказание. Тогда сержант Зиеев взял Сухова за локоть и попытался силой увести его на вахту. Но Сухов стал сопротивляться, старался освободить свою руку и стал истошно кричать:
– Что ты, сука, ломаешь мне руку?!

И тут нас плотным кольцом окружили заключенные. Никто не был на нашей стороне. Все истошно кричали:
– Что ты, падла, ломаешь руки?!

Особенно злобствовал зек Ведяшкин, верзила и разгильдяй и зек Криворот, еврей, не знающий, кто такой Шалом Алейхум. Клубок нарастал и кипел, увеличивался градус накала психоза. И только благодаря появлению на объекте вездесущего ст.лейтенанта Лихачева, всех удалось призвать к порядку, а Сухова и Еремеева изолировать на вахте. Обоих примирили и выпустили на объект. А на съеме стало известно, что все равно после этого Еремеева пригласили в обогревалку и там побили, чтобы он «не хватался за железку».
 
Лихачев молодец. Его любимая поговорка: «Мы солдаты, нам терять нечего!» А о Курмалиеве он говорит: «Ну старина, как водку – то жрет по 2 литра; как работать – у меня болит сердце».
Только более менее стабилизировалась дисциплина в зоне, как из подразделения Мухамеджанова перевели в нашу колонию 69 «мальчиков». Разумеется, это были самые разболтанные, «оторви да выбрось», контингент, от которых старается избавиться любой начальник колонии.

Наша зона сразу «забурлила» пока «новоселы» обживались, привыкали к нашим порядкам, а мы к ним. Руководство основной зоны Мухамеджанова умыло руки, а нам пришлось это расхлебывать всю зиму вплоть до лета 1961 года.

Добро, что нами руководил Лихачев Иван Степанович, добросовестный служака, деятельный, энергичный, смелый и отважный. Своей честностью, искренностью, правдивостью своих чувств, своей какой-то внутренней добротой, он оказывал магическое влияние на самых разболтанных и психопатических, распущенных личностей.

Начало декабря ознаменовалось новыми морозами. Столбик термометра стал опускаться за -40°.

7 декабря мы дома торжественно отметили день  рождения Гали, ей исполнилось 25 лет! По лагерному «четвертак!» На торжество я впервые пригласил сослуживцев, антиподов – Лихачева и Курманалиева. Застолье было недолгим, потому что со службы все мы вернулись поздно, но теплим и веселым. Оказывается и мы умеем шутить и смеяться.

К концу декабря, накануне Нового, 1961 года, в самые трескучие морозы у нас благополучно родилась дочь, новый гражданин страны Советов, которая, слава Богу, здравствует и поныне и сама является матерью трех замечательных детей, которые являются гражданами Российской Федерации. Все течет, все изменяется и потому нельзя в одну и ту же реку войти дважды, или восклицанием: «Мгновенье, ты прекрасно!» – остановить бег времени.