Вторая история с подозрением на белую горячку

От кантонской утки остались рожки да ножки. В ожидании креветок а –ля Ганбао, памятуя о том, что долг платежом красен, я рассказал гостям свою историю.

Главным действующим лицом ее был аз, грешный. Нет, я не вопил в исступлении «допился, сука!», но  смутная тревога долго  не покидала после явленных сцен, и обещания упорядочить свою жизнь, не предаваться безумствам, сократить объемы и начать по утрам бегать в парке давались себе обильно. Но, конечно,   по нашей русской традиции до исполнения их дело так и не дошло.   

История была вот какая.

Жил я тогда в Брюсселе, а по делам  гешефта часто ездил в Вену и Будапешт.  Предпочитал wagon-lits в ночном поезде: отдельное купе с собственными «удобствами», широкая  кровать… Чем-то эти путешествия  напоминали  былые времена, Агату Кристи с ее «Убийством в Восточном Экспрессе», и даже попутчики - большей частью немецкие бизнесмены  средней руки в дорожных костюмах – могли бы, казалось, ехать поездом   Транссибирской железнодорожной  компании и ничем не привлечь к себе внимания.

После каждой такой поездки мой финансовый директор шел  топиться: телефонная компания присылала астрономический счет за разговоры. Ведь  именно разговоры (а вовсе не бутыка коньяка, которая под них приговаривалась) были главной причиной, отчего я путешествовал поездом, а не самолетом:  в конце концов, в те былинные времена заправиться коньячком запросто можно было и в облаках.  Моя девушка жила в Азии, я, одним прекрасным утром обнаруживший себя среди заговорщиков и беглецов с родины – в Европе. Встречаться нам удавалось нечасто, но уж этими ночами  мы наговаривались всласть.

Директора, впрочем, тоже можно было понять.  Скайпа в те времена еще не изобрели, счет за пятичасовой разговор «ночной поезд Брюссель-Вена  - Куала-Лумпур»  мог потопить компанию куда более богатую, чем наша.   

Но есть же в конце концов вещи более важные, чем деньги, - говорил я убитому горем финансисту, и он возвращался в контору - до следующего  счета.

В  тот вечер, как пишут в плохих романах,  ничто не предвещало.  Поезд отходил от платформы Гар дю Нор по расписанию, зимний день клонился к закату, на другом конце света моя девушка завершала утреннюю пробежку по парку Таман Тасек  Пердана.  До условленного времени звонка оставался час – его предстояло убить  чтением какой-то дорожной книжки.

Небоскребы района Саблон сменились кирпичными домиками пригородов, потом мимо пролетели мрачные фабричные корпуса, и поезд въехал в  поля  Брабанта. Синие сумерки сгущались за окном.  Длинные тени придорожных фонарей расчерчивали  заснеженную равнину, как прожекторы – ночное небо в старых военных фильмах.  Поезд в этом месте притормаживает, пропуская встречный, при желании пейзаж можно было разглядеть в деталях – но не тот это был пейзаж, чтобы его долго  разглядывать.  Я попытался представить виды  парка Таман Тасек Пердана, но не преуспел.   Воображение, словно захлебывающийся мотор бомбардировщика, требовало  горючего.

Горючее булькало в дорожной сумке. Дав себе слово ограничиться двумя (ну, хорошо, тремя) глотками, я вылез из кресла и посмотрел в окно.

Там летел попугай.

Я закрыл глаза. Медленно вздохнул три раза, как учил когда-то бежавший из Китая монах-даос. Открыл. Посмотрел в окно.

На фоне заснеженных полей Брабанта  летел попугай.

Повторил даосский прием еще раз – с тем же результатом.

Роскошной расцветки крупная птица парила метрах в десяти от окна.  Ярко-синие крылья, красных хохолок, желтая тушка.  Время от времени попугай поворачивал голову и строго смотрел в мою сторону.

Приехали, подумал я.

Если бы он заговорил, в тот момент  я бы не особенно удивился.  Но попугай молчал. Летел, посматривал в сторону моего купе, и молчал.

Я стоял у окна и смотрел на попутчика. Что-то удерживало меня от того, чтобы помахать ему.

Стемнело.

Мимо прогрохотал  встречный  экспресс. Дорога впереди была открыта,  мы стали набирать ход.  Попугай отстал.  В окно было видно, как  последний вагон  поравнялся с птицей, через несколько секунд она превратилась в яркую точку на темном аквамарине неба – и исчезла.

Я вспомнил, что пора звонить в Куала-Лумпур.

-  У тебя все в порядке? – спросила девушка, услышав мой голос.

- Сто проц, - ответил я.

- Ты меня не пугай, - сказала она. – Правда-правда все в порядке?

- Правда-правда.

Мы проговорили несколько часов, пару  раз я собирался рассказать о том, что видел в окне, но так и не решился.  Простились заполночь, когда гусеница состава втягивалась  под своды кельнского вокзала.

Бутылка коньяка в тот раз доехала до Вены в целости и сохранности.

***

Six months later, как пишут в кино.

Мы ужинали с бельгийским приятелем, и неожиданно для самого себя я вдруг сказал:

- Представляешь, я ехал в поезде и, кажется, видел попугая.

О том, что дело было в декабре, я решил не говорить: вероятность встречи с попугаем в Брабанте  летом  близка к нулю, но все же …

Приятель в этот момент выковыривал мидию из створки, пользуясь другой мидией как пинцетом. По этому приему бельгийца можно опознать  в любой части света, и если есть школа, где готовят бельгийских шпионов, на первом уроке их должны отучать  от подобной манеры поедания  гадов.

Справившись с очередным  моллюском, он ответил:

- Да кто их тут только не видел.

- И ты тоже?.. -  спросил я, стараясь, как пишут в романах, не выдать охватившего меня волнения.

- Сто раз.

Разделавшись с последней мидией, он рассказал историю, которую во всей Бельгии, кажется, не знал я один.

Оказывается, лет  десять назад антверпенский зоосад купил африканских попугаев. При разгрузке прибывшего из Браззавиля самолета контейнер раскрылся, и все до одной птицы оказались на воле.

Бельгийцы пролили скупую слезу над судьбой африканских пернатых, обреченых на верную гибель, и на страховые выплаты закупили новую партию попугаев.  То, что гибель была неизбежна, что зиму попугаи не переживут, а скорее всего не протянут и до сентября во враждебной северной среде, подтвердил газетам и телевидению знаменитый местный орнитолог.  И попал пальцем в небо.

Беглецы обосновались в старинном парке на окраине Андерлехта, разогнали уток и голубей, стойко сражались с чайками, самые сильные пережили холода (благо первая зима оказалась мягкой), адаптировались – и вывели потомство. И с тех пор суровые морозостойкие попугаи из Андерлехта летают над полями и дорогами Брабанта, а местные птахи стараются, от греха подальше, не попадаться им на глаза.

Ничего мистического в нашей встрече, оказывается, не было.

На дижестив я потребовал двойной арманьяк. Первой порцией мы отпраздновали  победу сил добра и разума над тенями иных миров.  Во второй  я постарался утопить  легкое разочарование, что  постигает нас всякий раз, когда развенчивается  чудо.